Протопресвитер М. Польский
      Новые Мученики Российские
      первое собрание материалов
      О преследованиях и убийствах православных священников
      и царской семьи после революции.
      О роли организаторов "живо-церковного" движения
      Старая орфография изменена.
      О г л а в л е н и e.
      Предисловие 3
      Главы:
      1. Владимир, митрополит Киевский и Галицкий 10
      2. Вениамин, митрополит Петроградский 25
      3. Похвальное слово новым священномученикам Русской Церкви 58
      4. Гермоген, епископ Тобольский и иже с ним 66
      5. Епископы: Андроник Пермский, Феофан Соликамский
      и Василий Черниговский и иже с ними 69
      6. Леонтий, епископ Астраханский 71
      7. Никодим, епископ Белгородский 73
      8. Макарий, епископ Вяземский 73
      9. Иоаким, архиепископ Нижегородский 77
      10. Платон, епископ Ревельский 82
      11. Патриарх Тихон 84
      12. Архиепископ Иларион 125
      13. Петр, митрополит Крутицкий 135
      14. Агафангел, митрополит Ярославский 144
      15. Apceний митрополит Новгородский 148
      16. Арсений архиепископ Серпуховский 150
      17. Анатолий, митрополит Одесский 153
      18. Дамаскин, епископ Глуховский 157
      19. Соловецкие узники и их исповедание 164
      20. Общий список некоторой части умучен. епископата 178
      21. Протоиереи: И. Кочуров, А. Скипетров, Ф. Орнатский 183
      22. Пpoтоиерей Иоанн Восторгов 187
      23. Кунцевич Л. 3., миссионер 193
      24. Процесс московских священников 195
      25. Дело священника Коллерова в Кимрах 197
      26. Игумен Антонин 199
      27. Попов Ив. Вас., проф. 200
      28. Общий список некоторой части умученного духовенства 203
      29. Государь Император Николай Пой и Его Семья 218
      30. Великая Княгиня Елизавета Феодоровна 265
      Источники 286
      {3}
      ПРЕДИСЛОВИЕ.
      Собирая материалы о жизни, страданиях и мученической кончине за веру или просто в вере умученных и убиенных в российской смуте от большевицкого безбожного гонения, мы полагаем только начало этому делу. Всех, кто только может дать имена мучеников и свои хотя бы краткие сообщения о них, или указать на материалы о них и фотографии, а также дать дополнения и поправки к тем сообщениям, которые есть в этой книге, мы приглашаем их непременно сделать это и помочь этому начинанию. Никто не может быть безразличным к славе Церкви Христовой. Страдания за нее не могут быть забыты. Да не изгладится, но да прославится память о наших мучениках из рода в род.
      Первый Всероссийский Священный Собор 5/18 апреля 1918 г. издал определение "О мероприятиях, вызываемых происходящим гонением на Православную Церковь". Вот несколько пунктов его, касающихся между прочим и нашей задачи собирания материалов о мучениках:
      1) Установить возношение в храмах за Богослужением особых прошений о гонимых за Православную Bеру и Церковь и о скончавших жизнь свою исповедниках и мучениках.
      2) Совершить торжественные моления: (а) поминальное об упокоении со святыми усопших и (б) благодарственное о спасении оставшихся в живых.
      ПРИМЕЧАНИЕ: Таковые моления совершены соборным служением: заупокойное в храме Духовной Семинарии 31 Марта и моление в храме
      Христа Спасителя l Апреля.
      3) Установить во всей России ежегодное молитвенное поминовение в день 25 Января, или в следующий за сим воскресный день (вечером) всех усопших в нынешнюю лютую годину гонений исповедников и мучеников.
      4) Устроить в Понедельник второй седмицы по Пасхе во всех приходах, где были скончавшие жизнь свою за Веру и Церковь исповедники и мученики, крестные ходы к местам их погребения, где совершить торжественные панихиды с прославлением в слове священной их памяти.
      5) Преподать благословение от Святейшего Собора всем исповедникам.
      6) Обратиться к Святейшему Патриарху с просьбою о выдаче благословенных Патриарших грамот пострадавшим за Веру и Церковь.
      7) Напечатать и раздать Членам Священного Собора к их отъезду из Москвы краткое сообщение о пострадавших в нынешние дни гонений за Православную Веру и Церковь для распространения среди православного народа.
      {4} 8) Просить Святейшего Патpиapxa, чтобы в случаях ареста гонимых за Bеpy и Церковь и впредь согласно уже применяемому ныне порядку, Его Святейшеством были делаемы непосредственные сношения с местными властями об освобождены арестованных и одновременно о сделанных сношениях были извещаемы местные Епархиальные Архиереи.
      9) Поручить Высшему Церковному Управлению собирать сведения и оповещать православное население посредством печатных изданий и живого слова о всех случаях гонения на Церковь и насилия над исповедниками Православной Веры.
      С такой ясностью осознала наша Святая Церковь наступивший момент и оценила значение для нее первых жертв гонения. И что она не могла выполнить, попав в полосу тягчайшего внешнего стеснения, то осталось заветом на будущее и в некоторых пунктах безусловным обязательством для той части Русской Церкви, которая могла оказаться свободной от гонений, именно для заграничной ее части. И здесь, заграницей, в частичных и разбросанных заметках, в разных печатных изданиях, можно найти о мучениках некоторые материалы, из которых главным образом и составлен настояний сборник.
      Кто же мученики российские?
      Из миллионов убитых многие миллионы и сотни тысяч умерли с верою, молитвою и покаянием на устах и в сердце. И они прощены, и покрыли свои грехи мученичеством, и, как кающийся разбойник на кресте, в день своей смерти получили со Христом Царство Небесное.
      Но мученики ли из них те, кто убиты за политическую неблагонадежность в отношении к большевицкой власти? Что же такое эта благонадежность для власти безбожников, врагов всякой веры и наиболее всякой правды Христовой? Не измена ли это Богу, Христовой Церкви и нравственному закону? Если Церковь благословляет воинов с оружием в руках защищать веру и правду, то подлинно мученики и те, кто убиты как явные противники цинично безнравственной и богоборной государственной власти, которая сама себя открыто считает врагом, а не "слугой Божиим", каковым бы ей подобало быть (Рим. 13, 4).
      Мученики и невинные жертвы суть и все пострадавшие и умерщвленные за одно свое происхождение или только за принадлежность к известному общественному классу. Эти никогда не предполагали, что быть военным, носить высокий титул, быть дворянином, купцом, помещиком, фабрикантом или только родиться в этих семьях уже является в глазах каких-то людей преступлением, достойным смерти. И в великом множестве погибали не только главы таких семей, но и самые семьи. Некая раба Божия, жена дворянина-помещика, обняв своих детей и стоя на молитве в домовой своей церкви, была {5} умерщвлена вместе с ними ворвавшейся ватагой большевиков. И сколько таких убийств было!
      Бесчисленное множество наиболее благочестивых крестьян и рабочих были подвергнуты властью тяжким притеснениям, клеветническим обвинениям, лишению работы и имущества, заключениям в тюрьмы и лагеря для того только, чтобы терроризировать население и страхом принудить его принять те или другие хозяйственные и политические ее мероприятия. В силу только своей веры эти люди явились неблагонадежным элементом народа для неверующей власти, "козлом отпущения" и жертвой за грехи других.
      Их великое множество, этих востекших в Царствие Божие с радостью истинной свободы, очистивших в земном страдании грехи свои, омывших и убеливших одежды свои кровью Агнца, пришедших от великой скорби (Откр. 7, 14). Они свидетели теперь пред Богом за Землю Русскую и молятся за нее. Каждого из них знает Бог. Имена и дела их - тайна для людей, ибо их никто из нас перечесть не может. Они имеют славу Церкви Небесной.
      Но есть для них и слава Церкви земной. Почитая все их великое множество, Церковь имеет среди них общеизвестные на земле примеры, объявленные исповеднические подвиги, могущие служить для подражания, образцы благочестивой и святой жизни или плодотворной церковной деятельности, предшествовавших славной вообще или мученической кончине, наконец просто святое и невинное страдание во Христе. Спасая своих членов, Церковь ищет им назидания: она слагает историю, принимает показания, воспевает всех святых и мучеников, находя в них приращение себе. Она не оставляет свечу под закрытием, но ставит ее на подсвечник, чтобы светила всем. Многие спасаются и иногда или часто едва спасаются сами.
      Иные же, спасаясь, много послужили спасению других. Вот кто светильники в Церкви.
      Прежде всего велики и преславны те, кто сделались такими светильниками в Церкви, явив всем свои подвиги благочестия, святости или исповедничества, занимая невидное место в обществе и состоя рядовыми членами массы мирян Церкви разного звания и положения. Неизвестные и невидные они стали известны и видны всем.
      Те же подвиги, совершенные с неменьшим трудом, если еще не с большим, дают славу Церкви людям высокого общественного и государственного положения. Они естественно видны всем.
      {6} Но есть те, кто были призваны и поставлены быть светильниками Церкви и только оправдали подвигом жизни свое положениe. Можно ли сказать, что их положение было легче всех, хотя к славе Церкви они ближе всех.
      Это светильники-наставники, архипастыри и пастыри Церкви. О них сказано нам: "Поминайте наставников ваших, которые проповедывали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их" (Евр. 13, 7). Они оказались верными, не отреклись от служения и не принесли жертв новым идолам, хотя были между ними и такие немногие, чтобы показать, что это было возможно. Кто умер только с верою и, может быть, по другим поводам. Но во время гонений на веру этих убивали за веру, как именно свидетелей и защитников ее.
      Устанавливая предмет и пределы того, что может войти в собрание материалов о мучениках, мы имеем повод и основание дать полный список мучеников российских прежних времен. Отсюда мы получим назидательное сравнение между мучениками прежними и новыми и список последних может быть оправдан.
      Святых в Российской Земле просиявших и ее Церковью прославленных около пятисот. Из них мучеников поименно известно 61 и других с ними убиенных и неизвестных по именем около ста. Таким образом, количество прославленных мучеников на общее число всех святых российских достаточно велико. Вот имена их, и годы их мученической кончины и дни их церковной памяти.
      {7}
      При общем взгляде на этот список мы уже видим, что новые мученики явились подражателями и продолжателями подвига прежних.
      Святитель Филипп, Митрополит Московский, мученической смертью запечатлел свою борьбу за правду Божию с земной властью, поправшей эту правду. Святейший Патриарх Гермоген положил душу свою за свой родной народ, защищая его от иноверных. Святитель Иосиф, Митрополит Астраханский, от безбожных мятежников Стеньки Разина "люте пострадал". И против современных врагов, соединивших в себе все нечестие прежних, на путь этого же самого исповеднического подвига стали целые сонмы русских иерархов во глав со священномучениками Митрополитами Владимиром и Вениамином. Этот же тяжелый крест пал и на плечи множества пастырей, иноков и мирян.
      {8} A разве не стал в одном лик святых страстотерпцев, благоверных князей Бориса и Глеба, убиенных Святополком Окаянным только для закрепления своей власти, Государь Николай Второй? А зарезанный в Угличе царевич Димитрий не имеет ли с собой такого же нежного, окровавленного отрока цесаревича Алексия и также ни в чем неповинных четырех прекрасных дев, сестер его? А их мать, соименная святой мученице царице Александре, и также сестра ее, великая княгиня Елизавета Феодоровна, не стали ли первомученицами нашего времени после княгинь Евпраксии и Иулиании?
      Мы имеем великое и славное воинство новых страдальцев. Младенцы и отроки, старцы и взрослые, князья и простые, мужи и жены, святители и пастыри, монахи и миряне, цари и их подданные составили великий собор мучеников Российских, славу нашей Церкви.
      Если места страданий и кончины мучеников всегда делались священными и особо чтимыми, то вся земля российская освятилась их кровью. Некоторые же прежние святые места получили сугубое значение. Соловецкая обитель, прославленная подвигами Святителя Филиппа, преподобных Зосимы, Савватия, Германа и многих других сделалась местом заключения и страдания многочисленных епископов и пастырей Церкви. Местом же первого судища и следствия над ними сделалась Москва, знаменитая своими святынями и трудами великих первоиерархов. Петроград вдруг в эту годину испытаний потерял свое первенство среди городов и уступил свое место этому сердцу Русского народа. Но и он впервые стал знаменит своими исповедниками. Этой славы ему не хватало.
      В истории гонений на христианство Москва действительно явилась третьим Римом и страдания Русской Церкви получили вселенское значение по своему масштабу и внутреннему смыслу. Рим, времен его апостольского православия, претерпел страшные гонения от язычества. Греческий православный Константинополь пережил крестовые походы от потерявшего православие того же Рима и тяжкое мусульманское иго. На Москву обрушились страшные удары безбожия, нового неслыханного врага всякой веры и особенно христианства, заявляющего, при том же, претензию на мировое владычество.
      Таким образом, все гонения на христианство в главные эпохи истории происходили только на Православную Вселенскую Церковь (в Риме, в Константинополе, в Москве). И, прежде всего, на фоне ее происходит столкновение Христа и антихриста. В орбиту безбожного разрушительного влияния в данный момент {9} вовлечены все православные страны и народности, части Вселенской Церкви. Гонения же возрастают в своей силе и тонкости, а враги Церкви - в духе заблуждения и зла: сначала язычество, потом ереси, наконец безбожие.
      В состав Вселенской Церкви Русская Церковь наиболее молодая и не знает в своей истории массового гонения от язычества и ересей, но за то на ее поле Вселенская Церковь получила тяжкие удары от безбожия.
      Наша Церковь не только заполнила пробел своей истории и не в начале, а в конце тысячелетнего своего существования восприняла мученичество, которого ей не хватало, но и завершает общий подвиг Вселенской Церкви, начатый Римом и продолженный Константинополем.
      Дивен Промысел Божий в жизни Его Святой Церкви, которая достигает ныне своей полноты и славы.
      Может быть к собранию материалов о мучениках нужно было бы предпослать общий очерк истории гонения на Церковь во все эти годы, но эту задачу можно выполнить и в последующем дополнительном издании материалов, которые мы должны тщательно собирать и подготовлять для лучших времен и лучшей обработки.
      {10}
      ГЛАВА 1.
      Митрополит Киевский и Галицкий.
      Митрополит Владимир является первомучеником в длинном ряде убиенных и замученных Российских православных архиереев. В то время, когда убили в Киеве Митрополита Владимира, в Москве происходил Священный Собор Bcepoccийской Православной Церкви. Весть о мученической кончине старейшего иepapxa России глубоко взволновала всех членов Собора. И именно на день его смерти (25 января) Собор и установил ежегодное молитвенное поминовение всех усопших во время гонений исповедников и мучеников.
      Высокопреосвященный Владимир, Митрополит Киевский и Галицкий до пострижения в монашество назывался Василием Никифоровичем Богоявленским. Он родился 1-го января 1848 г. от благочестивых родителей в селе Малых Моршках Тамбовской губ., где отец его был священником и впоследствии был тоже зверски убит. Владыка Митрополит получил образование в духовном училище и в духовной семинарии, и в 1874 году окончил Киевскую Духовную Академию. Далее следует семилетняя педагогическая служба в качестве преподавателя в родной Тамбовской духовной семинарии. В 1882 году будущий Митрополит посвящает себя пастырскому служению в г. Козлове Тамб. губ., где молодой батюшка о. Василий явился ревностным проповедником и учителем народа. В 1886 году Господь ниспослал первый тяжелый крест о. Василию. Умирает его дорогая спутница жизни молодая жена, умирает вскоре и единственный малютка ребенок.
      О. Василий тогда же удалился в обитель и принял монашество с именем Владимира, но не долго оставался о. Владимир в Козловском монастыре. Дальнейшее служение церкви о. Владимира быстро вело его по иерархической лестнице. В 1888 году он был посвящен в сан Епископа Старорусского, Викария Новгородской епархии. В 1891 году Владыка получил назначение в Самарскую епархию. В то время Самарскую губернию постигло величайшее бедствие от неурожая и {12} холерной эпидемии. Владыка Владимир в эти дни народного бедствия проявил себя великим героем духа, всецело отдавшись служению больным и заботам о голодающих и своим личным примером воодушевлял пастырей на самоотверженный подвиг страждущему народу.
      И слово Владыки было не тщетно, а голос Святителя не умолкал пока не утихла буря народного бедствия.
      С 18-го октября 1892 г. Преосвященный Владимир управлял в продолжение пяти лет Грузинским Экзархатом, уже в сане Архиепископа Карталинского и Кахетинского.
      В 1898 г. Архиепископ Владимир был назначен на высокий иерархический пост Митрополитом Московским и Коломенским, где его служение протекало пятнадцать лет.
      В Москве Митрополит Владимир на первых же порах своего служения принимал энергичные меры оживления пастырской деятельности московского духовенства и стремился к тому чтобы частым богослужением и проповедью, религиозно-нравственными беседами столичное духовенство ближе стояло к народу и фабрично рабочему классу.
      Владыка Владимир не только побуждал к тому свое духовенство, но и сам являлся добрым примером. Нередко Митрополит являлся на фабрики и заводы и после молитвы вел беседы с рабочими о вреде увлечения социализмом, - как бы пророчески предсказывая к какому несчастью приведет Россию это противохристианское учение.
      Вся архипастырская деятельность Митрополита Владимира в Москве была полна любви и забот о пастве. Незнавшие Митрополита Владимира близко, считали его малодоступным и сухим. Действительно лицо Владыки всегда несколько нахмуренное носило глубокий отпечаток какой-то скорби. В силу врожденной скромности своего характера и даже некоторой застенчивости, Владыка старался всегда быть незаметным. Он, также незаметно для посторонних глаз, оделял нищих, вдов и сирот. Проявлял горячие заботы о спасении нравственно потерянных людях и о пьяницах. Будучи врагом алкоголя, Владыка энергично покровительствовал насаждению трезвости и сам вел беседы и издавал полезные листки и брошюры о губительности порока пьянства.
      Характеризуя Митрополита Владимира в эпоху московской его деятельности один иерарх писал: "Кроткий и смиренный, ничего для себя лично никогда не искавший, правдолюбивый и честный, Владыка Владимир, постепенно и тихо восходил на высоту {13} иерархией лестницы и сразу высоко поднялся своим авторитетом и привлек сердца церковной и патриотической России в дни всеобщего шатания и измены (1904-1905 г.г.), когда немногие оставались верными долгу и присяге, твердыми в защите Православной Церкви. Владыка Митрополит Московский тогда явил доблестный образец твердого и неподкупного стража Церкви и Родины ... Да, на правдолюбивого, твердого, честного Владыку Владимира можно смело положиться, он ни в коем случае не обманет, не предаст, не изменит правде... Эти высокие свойства и характер души нашего первоиepapxa слишком ценны в наши годы шатания. Жемчуг ценен потому, что его редко находят..."
      Немало уделял внимания и учащимся всех учебных заведений, а особенно заботился Митрополит Владимир о семинаристах, подготовлявших себя на пастырское служение и вел с ними отеческие задушевные беседы. Приводим выдержку одной из последних бесед Митрополита Владимира с московскими семинаристами. Владыка вспоминал настроенность учащихся старой школы и противуполагал нынешнему настроению и взглядам будущих пастырей. - "Тогда ученики более проникались идеальным стремлением и по выходе из школы отдавали себя на служение Церкви, довольные немногим в жизни. - Вы скажете, что хлеб Церкви теперь стал черствым. Вероятно, иногда это бывает. Сухая корка не поддается молодым зубам. Но следует, прежде всего, думать не о том, что можно взять от народа, а что ему сами вы можете дать. Народ беден, жизнь его разъедается пороками пьянства и разврата. Он блуждает в дебрях сектантства и раскола. Когда в народную среду вы внесете истинный свет христианского знания, тогда улучшится материальное положение народа, и он сумет вас отблагодарить. Нужно помнить что материальное благоденствие пастыря - не самое главное в его жизни. Служение пастыря само по себе безмерно высоко, и имеет ценность в самом себе. Пастырь вносить свет в темную среду, пробуждает лучшие чувства, вносит в душу народа мир и спокойствие. Разве это не великое дело, и разве оно не может примирить человека с достатком в жизни"!
      Вся полнота любви Митрополита Владимира к своей Московской пастве и глубина связи его с Москвой сильно сказались при расставании Владыки с москвичами, когда Владыка был назначен на Петроградскую первосвятительскую кафедру.
      Прощаясь, Митрополит сказал сквозь слезы: - "Дерево, когда растет, не чувствует, каким множеством {14} разнообразных корней и их тончайших разветвлений оно связано с землею. Но, когда дерево пересаживают в другое место, оно не может не чувствовать всей глубины своей связи с землею. Так и со мною. Ощущаю всю глубину тяжести при разлуке с Москвою, с которой я за 15 лет духовно сросся, но да будет воля Божия".
      В 1912 г., когда скончался первоиерарх Православной Российской Церкви, Антоний Митрополит Петербургский и Ладожский, на его место был назначен Митрополит Владимир. Три года Владыка управлял Петербургской епархией и это было труднейшее время для церковно-общественной работы, ибо тогда усиливалось в Петербурге влияние "темных сил", т. е. "распутинство". Митрополит Владимир со свойственными его характеру прямолинейностью и твердостью убеждений вел посильную борьбу с темными силами.
      Борьба эта была особенно трагична по своему внутреннему смыслу, при наличии того тягостного и рокового недоразумения, которое существовало между лучшими кругами русского общества к каковым примыкал Митрополит Владимир - с одной стороны и Государыней Императрицей Александрой Феодоровной - с другой стороны.
      Государыня - самоотверженная, беспредельно любящая мать, более всего в жизни любила своего сына - наследника Цесаревича и более всего трепетала за его судьбу. И вот этой то силой материнской любви воспользовались темные силы. Случайным ли стечением обстоятельств, или действием темных нам неведомых сил произошло то, что Императрица глубоко уверовала, что судьба Наследника Цесаревича тесно связана с судьбой "старца" Григория Распутина. На этом убеждении Царицы построено было его громадное почти неограниченное влияние.
      Когда это влияние стало оказывать действие в сфере церковной жизни, Митрополит Владимир счел для себя невозможным дальнейшее молчание и попросил аудиенции у Государя.
      Архиереи вообще имели очень редко аудиенции у Императора. Все сношения между ними обычно поддерживались чрез Обер-Прокурора.
      Обер-Прокурор, в данном случае, - В. К. Саблер, узнав о цели с какой Митрополит Владимир желал видеть Государя, предупреждал Владыку о том, что это очень болезненная и сложная тема. Но Митрополит смело шел на исполнение того, что он считал непременным своим священным долгом и как Первосвятителя Церкви и как верноподданного.
      Добившись аудиенции Митрополит Владимир смело и прямо указал Государю на все сплетни и грязные рассказы, которые {15} ходили в обществе в связи с именем Распутина, указал на гибельность его влияния, особенно в церковных делах.
      Государь прослушав Владыку Митрополита, сказал, что быть может он и прав во многих отношениях, но что Царица-мать никогда с этим не согласится.
      Государыня, узнав о разговоре Государя с Митрополитом, была страшно возмущена и горячо негодовала против Митрополита за его вмешательство в семейную жизнь царской семьи. Государыня заявила, что Митрополит - не верноподданный, если он может допустить грязные сплетни и разговоры о царской семье и передавать их Государю, когда в действительности ничего этого нет. В ответ на обвинения против Распутина, она говорила, что "старец Григорий неоднократно спасал жизнь нашего сына Наследника Цесаревича и никогда грязной мысли о старце она не допустит".
      Государыня была права по-своему. Конечно никакой грязной тени, ничего кроме самого светлого, кристально чистого, не было в жизни и во взаимоотношениях Царской Семьи. Но грязь связанная с Распутиным проникла в некоторые сферы близкие ко Двору и об этом то и говорил Митрополит Владимир Государю, а Государыня не знала и не хотела знать ничего об этой грязи.
      Такова была трагедия тех тяжелых лет, оба чистые, высокие духом, праведные перед Богом, царица и митрополит не поняли друг друга. И Государыня не захотела выслушать того, кто воистину был и верноподданным и добрым святителем Божиим, того, кому предлежала такая же мученическая кончина как и всей Царской Семье.
      Митрополит Владимир в 1915 году впал в немилость и был удален из Петрограда на кафедру митрополита Киевского.
      Здесь будет кстати вспомянуть слова, сказанные этому великому иерарху одним архиереем: "Вы были первенствующий иерарх между нами не только по своему общественному положению, но и по Вашим высоким духовным качествам, когда Вы светили нам в тяжкие годины церковной жизни. Именно когда люди совершенно изолгались и постоянно изменяли своим убеждениям, Вы не боялись говорить "правду царям", сознательно подвергая себя огорчениям и страданиям, и в то же время претерпевая все житейские скорби со смирением и покорностью Божественному Промыслу и с величайшею твердостью души".
      Киевская паства с первых же дней окружила своего архипастыря любовью и искренним сочувствием, видя и ценя в нем гонимого за правду опального святителя.
      {16} Как первенствующему в Св. Синод Митрополиту Владимиру, по вступлении в управление Киевской Митрополии, пришлось вновь приехать в Петроград.
      В 1917 году, когда Владыка Митрополит возвратился в Kиев, то там уже началась разруха церковной жизни под натиском революции. Образовался "исполком" и быстро начался развал церковной жизни. Бывший в то время в г. Киеве Епархиальный съезд духовенства и мирян вылился в "Украинский съезд" и было предъявлено требование, чтобы в "автономной" Украине была "независимая от Синода Украинская Церковь". Митрополит Владимир любовно, заботливо предостерегал тогда сторонников этой ненормальной затеи, видя что разделение церкви приведет только к торжеству внутренних и внешних врагов. Пастырей и пасомых Митрополит Владимир призывал терпеливо относиться к своим великим обязанностям участия в церковном епархиальном управлении, избегая вражды и разделения. Но сам архипастырь потерпел много тяжких обид, оскорблений и огорчений.
      Осенью 1917 г. образовалась отдельная от России Украинская Держава, а вслед за этим в Киев провозгласилось и временное правительство, для всей Украинской церкви. Во главе этого церковного правительства встал бывший на покое Архиепископ Алексий Дородницын.
      Образовавшееся самочинное церковное украинское правительство, или как оно называлось "рада", начало переустройство всего уклада церковной жизни в отделенных радой украинских епархиях. Во все духовные консистории были посланы "украинские комиссары". Воспрещалось поминовение за богослужением Всероссийского Патриарха Тихона, а вместо него приказывалось поминать "всеукраинскую церковную раду", возглавляемую Архиепископом Алексием. По адресу Киевского Митрополита Владимира самозванные духовные комиссары высказывались весьма грубо и оскорбительно.
      В это время Митрополит Владимир присутствовал в Москве на Всероссийском Церковном Соборе, а Киевские "комиссары в рясах" обсуждали вопрос о недопущении своего Архипастыря Митрополита Владимира в Киеве - "цю ни к чему людыну", как они грубо выражались о нем по-украински.
      Все эти самочинные деяния рады встревожили все православное Киeвскoe население. Собралось многолюдное собрание киевских приходских советов, на котором постановили всеми силами протестовать против самочинной антиканонической попытки создать автокефальную украинскую церковь.
      {17} Вскоре после описанных событий Митрополит Владимир возвратился из Москвы с Церковного Собора в Киев и тогда началось со стороны врагов Церкви всяческое глумление над семидесятилетним Старцем-Митрополитом.
      Первоначально бунтовщики явились в покои Митрополита с грубым требованием об уходе Владыки из Киевской Митрополии.
      Приводим акт неслыханного дотоле в православно-христианском мире оскорбления:
      "Девятого сего декабря 1917 г. в два часа дня по поручению, будто бы, центральной рады, заявилась ко мне комиссия во главе с назвавшим себя председателем украинской церковной рады священником о. Маричевым и депутатами: прот. Н. Шараевским (новый лжемитрополит) свящ. П. Тарнавским, свящ. С. Филипенком, дьяконом Ботвиненко и иеродиаконом Порфирием и каким то военным, и после речи о. Маричева было мне заявлено словесное постановление рады о том, чтобы был удален из Киева Преосвященный Никодим Епископ Чигиринский, чтобы немедленно вступили в должность членов консистории вновь назначенные, а так же предложено выехать из Киева и мне. Желая иметь письменное заявление об этом со стороны поименованной депутации, я позвал личного своего секретаря и предложил ему записать это требование депутатов и чтобы последние подписались под ним, но они категорически отказались от этого. Этот акт подписали: Владимир Митрополит Киевский. Секретарь А. Левков".
      Вскоре после, этого грубого акта произошел в покоях старца Владыки новый случай. Между 10-12 часами ночи, в лаврскую квартиру Митрополита явился член церковной рады священник Фоменко в сопровождении военного и с неожиданною ласковостью стал предлагать Митрополиту Владимиру патриаршество в украинской церкви.
      Митрополит выразил удивление по поводу такой перемены фронта: то от него требуют в три дня уехать из Киева, то предлагают быть украинским патриархом. Но через несколько минут секрет этой ласковости открылся. Ночные посетители потребовали, чтобы хозяин выдал из средств митрополичьего дома сто тысяч рублей.
      И когда Митрополит заявил, что эти средства принадлежать всей епархии, которая одна только и может распоряжаться ими, то поведение гостей резко изменилось и сделалось настолько угрожающим в отношении к одинокому Архипастырю, что он поспешил пригласить чрез келейника монастырскую братию {18} чтобы удалить непрошеных ночных посетителей, но последние безобразничали в митрополичьих покоях еще часа полтора.
      Каково было душевное состояние в эти дни тяжких испытаний Киевского Святителя митрополита Владимира, можно судить из рассказа свидетеля очевидца. (Подпоруч. Кравченко).
      12 декабря 1917 г. во время приема, Владыка обратился к последнему с такими словами: "Я никого и ничего не боюсь. Я во всякое время готов отдать свою жизнь за Церковь Христову и за Веру Православную, чтобы только не дать врагам Ее посмеяться над Нею. Я до конца буду страдать, чтобы сохранилось Православие в России, там где оно началось". Сказав эти слова, Владыка Митрополит сильно и горько заплакал.
      В Киево-Печерской Лавре в это время расположился бывший Владимирский Архиепископ Алексий Дородницын. После революции паства из Владимира его прогнала за дружеские отношения с Распутиным. Изгнанный из епархии, Дородницын, украинец из Екатеринослава, перекочевал в Киев, где в тумане революционных настроений назревало стремление к автокефалии, к независимой от Москвы Церкви.
      Устроившись в Лавр, арх. Алексий стал мутить монахов украинцев и возбуждать их против Митрополита Владимира в надежде добиться его увольнения и самому сеть на его место. Монахи стали притеснять Митрополита, сначала в мелочах. Случалось, ему нужно куда-нибудь съездить, а монахи не дают лошадей и заявляют: "Владыка Алексий на лошадях уехал". Положение создавалось для Митрополита Владимира тягостное и когда к нему приехали другие два архиерее он просил их как-либо вразумить бесчинника. Но их некоторые усилия оказались напрасными. Дородницын создал для Митрополита Владимира такое положение, что он чувствовал себя в митрополичьих покоях в Лавре, как в осажденной крепости.
      Митрополит Владимир был глубоко честный, прямой и стойкий человек. Он не подчинился никаким требованиям группы людей, беззаконно собравшихся в Киеве в украинской церковной раде под главенством Apxиeп. Алексия Дородницына, которого Митрополит Владимир считал величайшим и тяжким церковным преступником и мятежником, в чем Apxиeп. Алексий сам сознался и раскаялся перед церковью уже изгнанный украинцами же (Умер в Новороссийске от паралича сердца в январе 1920 г.). Даже под угрозой лишения жизни Митроп. Владимир не подчинился незаконным требованиям, что он и доказал своею мученической смертью, которой он мог бы избежать если бы захотел укрыться от врагов и убийц.
      {19} В январе месяце 1918 г. в Киеве началась гражданская война. Положенное начало гонения и преследования Митрополита Владимира озверевшими его же бывшими духовными детьми, продолжалось и завершилось убийством Владыки во время обладания Киевом сатанистами изуверами.
      Красное знамя революции - эмблема крови и сатанизма, позорно развевающееся с 1917 г. над Poccиeй, всюду, где появится, влечет за собой потоки неповинной человеческой крови, произвол, братоубийство, а также разрушение святынь и храмов Божиих.
      В борьбе двух вражеских партий за обладание г. Киевом многие Киевские обители и храмы подвергались обстрелу и в значительной степени пострадали. На долю же Киево-Печерской Лавры выпали исключительные дни страданий и гонения. С 15 января в Лавру начали попадать ружейные пули и снаряды, а с 22-го января канонада усилилась и Лавра оказалась под жестоким обстрелом со стороны большевиков, предполагавших, что с лаврской колокольни за ними происходит наблюдение, но в действительности колокольня была заперта, и в Лавре в то время никаких войск не было.
      Обстрел же большевиками церквей и колоколен обычное явление всюду, где они ведут войну.
      От снарядов значительно пострадали Великая Лаврская церковь и колокольня. Снаряды попадали внутрь церкви и производили значительные повреждения. 23-го января вечером большевики овладели Лаврой и тогда начались в Лавре дикие насилия и варварства. Вооруженные люди врывались в храмы в шапках на головах, с папиросами в зубах. С криком и площадной бранью производили обыски даже во время богослужения и ругались и кощунствовали над Святынями.
      Монахов-стариков раздевали и разували на дворе, издевались над ними и секли нагайками.
      Во время обысков происходил повальный грабеж.
      В то время, когда большевики обстреливали Лавру, Митрополит Владимир молился Богу или в храме, или у себя в покоях. Последнюю литургию Владыка служил 21-го января в воскресение в Великой Лаврской церкви. 24-го января Митрополит в той же церкви служил акафист Успению Божией Матери. Это последнее служение в церкви накануне расстрела Митрополита Владимира по наблюдению сослужащих Владыки, отличалось особенной задушевностью и проникновенностью.
      Ночь на 25-е января была тревожная. В эту ночь было произведено нападение четырех вооруженных мужчин и одной {20} женщины в одежде сестры милосердия на квартиру наместника Лавры. Грабители произвели тщательный обыск, забрали ценные вещи ли все, что находили в келлии, пили чай, а глубокою ночью трое из них выходили "на разведку" и в то время ограбили деньги у казначее и у благочинного.
      Днем 25-го января три вооруженных солдата произвели обыск в митрополичьих покоях, и, не найдя ничего ценного, взяли из несгораемой кассы золотую медаль. Вечером вновь явилось в Лавру пять вооруженных людей. Один из них одетый в черную кожаную тужурку был комиссаром. Все они накануне (24-го января) уже были в Лавре и обдали в лаврской трапезе. Комиссар, бывший тогда в матросской фуражке, остался недоволен лаврским черным хлебом, бросил хлеб на пол и закричал на всю трапезную: "разве я свинья, чтобы есть такой хлеб?" - Монах трапезник ответил: "у нас господа, лучшего хлеба нет, какой нам дают, тот мы подаем". Трапезник монах Ириней свидетельствует, что 24-го января вечером эта партия вооруженных людей вторично была в лаврской трапезной. Матрос был пьян и говорил в трапезной:
      - "Нужно сделать здесь что-либо особенное, замечательное, небывалое". Потом он сказал: "пойдем к Митрополиту на чай, мне нужно с ним поговорить". После этого они все встали и ушли, а через час снова пришли в трапезу и, усевшись начали высыпать из карманов серебряные деньги, а комиссар-матрос достал еще и золотые часы и на вопрос "товарищей" - "где взял их", ответил - "это мое дело". Вся эта компания 25-го января вечером, войдя в Лавру, спросила одного монаха - "где живет Митрополит"? - Монах, узнавший их, ответил матросу: - "дом его около того места, где вы кушаете, там он и живет". Матрос на это сказал: - "мы его сегодня заберем".
      В злодеянии убийства Митрополита Владимира свою роль сыграла агитация Алексея Дородницына среди монахов Лавры. Когда в трапезной Лавры монахи кормили банду матросов, то были расспросы: довольна ли братия начальством? Не имеют ли монахи каких-либо жалоб? Послушники, распропагандированные революцией и возбужденные агитацией Дородницына, стали жаловаться на притеснения: "народ несет в Лавру большие деньги, а подает их он" ... - и они указывали наверх, где находились покои Митрополита.
      Будущие убийцы Митрополита пошли в трапезу и монах последовал за ними. Предводитель убийц резко обратился к монаху с вопросом. - "Почему у вас комитетов нет? - везде {21} комитеты, а у вас их нет". Монах ответил: "у нас не должно быть комитетов, - мы монахи". Грубый матрос закричал на монаха: "вы только миллионы и тысячи собираете". Грубый изувер матрос долго еще ругался, кричал, а потом начав кощунствовать, он спросил монаха: "отец! скажи, что у вас в пещерах? Все оттуда вынесем и рассмотрим, если там ничего не окажется, или окажется воск или тырса (опилки) - всех вас перережем". Монах отвечал: - "что я вам буду говорить? Если я вам буду говорить правду, - вы все равно не поверите. Теперь ваша власть, пойдите, посмотрите и узнаете правду". В 1917 г. безбожники уже кощунствовали в лаврских пещерах, они резали кинжалами святые мощи, прокладывали штыками, выбрасывали из гробниц, и надругавшись ставили свят. мощи преподобных на голову. Грубый матрос продолжал спрашивать монаха. - "Ты знаешь, кто был отец Серафим в Сарове? - Отец Серафим был вторым лицом после Царя, потому то Серафим и святой. Вот и ваш Митрополит Владимир будет святой".
      Уходя из трапезной матрос сказал монаху: - "больше вы Митрополита не увидите". Убийцы пошли к Владыке Митрополиту, чтобы выполнить убийственный замысел.
      Было 61/2 часов вечера.
      На крыльце митрополичьего дома послышалось три резких звонка. В открывшуюся дверь вошли убийцы - пять человек в солдатской форме, а во главе был матрос.
      Матрос спросил: - "где Владимир, Митрополит?" Швейцар указал на пребывание Владыки Митрополита в нижней келлии о. наместника, архимандрита Амвросия.
      Проходя в келью к Митрополиту, один солдат сказал: - "мы желаем переговорить с Митрополитом и мы идем сейчас из трапезной и нам там братия жаловалась, что он не разрешает комитеты. С ним нужно переговорить, чтобы он разрешил совет, чтобы, было так, как у нас".
      Владыка Митрополит вышел к убийцам и спросил: - "в чем дело?" Трое убийц увели Владыку в комнату и там оставались с ним наедине некоторое время. У дверей поставили караул. Потом из комнаты палачи повели Митрополита в его верхние покои. Когда Владыка проходил мимо стоявших в сторон Епископа Феодора и архим. Амвросия, то сказал им: "вот они хотят уже расстрелять меня, вот что они со мной сделали" и при этом развел руками. Следовавший за Владыкой матрос грубо закричал: - "иди, не разговаривай, кто тебя будет расстреливать! - До коменданта пойдешь".
      {22} ... Поднявшись на первую площадку лестницы, ведущей на верхний этаж, Митрополит остановился, и, обращаясь к сопровождавшим его убийцам сказал: "ну, господа, если вам угодно расстрелять меня, расстреливайте здесь же на месте, - я дальше не пойду". Матрос на это грубо заметил: "кто тебя расстреливать будет! - Иди".
      Убийцы повели Митрополита в его спальню, где заперев за собою двери оставались с Владыкой там двадцать минут. Там Владыку пытали, душили цепочкой от креста, требовали денег и глумились. Потом келейники нашли в разных местах спальни, на полу разорванные цепочку, шелковый шнурок, ладанку и серебряную нательную икону.
      Через двадцать минут Митрополит, окруженный, тремя палачами, вышел из спальни одетый в рясу, с панагией на груди и в белом клобуке на голове.
      При выходе на крыльцо к Владыке подошел под благословение его старый келейник Филипп, но матрос оттолкнул его от Митрополита, закричав: "Довольно кровопийцам кланяться, кланялись, будет". Владыка, приблизившись сам к келейнику благословил его, поцеловал и, пожав руку, сказал: - "прощай Филипп"! - вынул из кармана платок и вытер слезы.
      Филипп передавал, что Митрополит был спокоен - словно шел на служение литургии. Когда Митрополит надевал шубу, один из солдат сказал: - "это важный преступник"! а матрос закричал на него: - "будет тебе, никаких разговоров".
      Забытый и брошенный своей братией, окруженный палачами и убийцами, ни в чем неповинный, кроткий и смиренный старец, Митрополит Владимир спокойно шел на казнь. По дороге, в ограде Лавры Митрополит шел осеняя себя крестным знамением и в предвидении смерти, благоговейно напевал "Благообразный Иосиф".
      Случайный очевидец убийства Митрополита передает, что к месту расстрела от лаврских ворот Владыку привезли на автомобиль. Когда убийцы вывели Владыку из автомобиля на площадку, то он спросил: - "Вы здесь меня хотите расстрелять?" - Один из палачей ответил: - "А что ж, церемониться с тобой что ли?" Тогда Митрополит попросил у них разрешения помолиться Богу, на что последовал ответ: - "только поскорей". Воздев руки к небу, Владыка молился вслух: - "Господи, прости мои согрешения вольные и невольные и прими дух мой с миром!" Потом благословил {23} крестообразно обеими руками своих убийц и сказал: - "Господь вас да простит".
      Вдруг, среди гробовой тишины послышались за стеною Лавры ружейные выстрелы. Сначала четыре, а через пол минуты еще два и еще. - "Это Владыку расстреливают" - говорить один инок.
      "Для убийства столько выстрелов слишком много" - замечает подошедший третий инок.
      После раздавшихся выстрелов забегали по двору Лавры человек пятнадцать матросов с револьверами и фонарями в руках. Один матрос спросил стоявших монахов: - "батюшки, провели Владыку?" - "Провели за ворота", - был робкий ответ иноков. Матросы побежали за ворота и через минут двадцать возвратились в Обитель. - "Нашли Владыку?" - спросил один монах матроса. "Нашли, так всех вас по одному повыведем" - отвечал матрос.
      В эту ночь покой Лавры больше не нарушался. Вся Обитель спала крепким сном и не чувствовал никто, что за тысячу шагов от Лавры в луже крови лежал прах истерзанного убитого Настоятеля и Отца Лавры, Митрополита Владимира.
      На рассвете шли в Лавру на богомолье женщины, и уже от них братия Лавры узнала, что Митрополит Владимир лежит расстрелянный за Лаврой на маленькой полянке, среди крепостных валов.
      Тело убитого Владыки обнаружено было в расстоянии 150 саженей от ворот Лавры. Убитый лежал на спине, покрытый шубой и на нем не оказалось панагии, клобучного креста, чулок, сапог с галошами и золотых часов с цепочкой. Медицинским освидетельствованием на теле покойного обнаружены следующие ранения: огнестрельная рана у правой глазной щели, резанная рана покровов головы с обнажением кожи, колотая рана под правым ухом и четыре колотых раны губы, две огнестрельные раны в области правой ключицы, развороченная рана в области груди, с вскрытием всей грудной полости, колотая рана в поясничной области с выпадением сальника и еще две колотые раны груди.
      В девять часов утра Лаврская братия решила перенести тело убиенного Митрополита в Лавру, для чего архим. Анфим, получив от большевиков пропуск, отправился с четырьмя санитарами к месту убийства.
      Отслужив краткую литию, и, положив тело на носилки, к одиннадцати часам дня принесли останки Священномученика в Михайловскую лаврскую церковь, где покойный Владыка проводил в молитве последние дни своей {24} жизни. Когда о. Анфим поднимал тело Митрополита для перенесения, то к нему подбежало человек десять вооруженных солдат и рабочих и начали глумиться и ругаться над расстрелянным Владыкой, и не разрушали уносить тело. - "Вы еще хоронить будете его - в ров его бросить, тут его закопать! Мощи из него сделаете, - это для мощей вы его забираете", - неистово кричали изуверы. Когда понесли тело Владыки, то проходившие благочестивые женщины плакали, молились и говорили: "Страдалец-мученик, Царство ему небесное". А изуверы кричали: - "какое ему царство, ему место в аду, на самом дне".
      Для расследования обстоятельств убийства Митрополита Владимира Священный Собор избрал комиссию под председательством Тамбовского Архиепископа Кирилла, но она не могла уже исполнить своей миссии. Киев был отрезан от Москвы новыми обстоятельствами революции.
      Памяти убиенного Митрополита было посвящено особое торжественное заседание, происходившее в Соборной палате при участии Патриарха и духовенства всей Москвы.
      В истории Русской Церкви он был единственным иepapхом, который последовательно занимал все три митрополичьи кафедры - Московскую, Петербургскую и Киевскую, и завершил свой жизненный подвиг в 1918 году приятием священно-мученического венца, как бы открыв собою славу Русской Церкви.
      {25}
      (..."защиту Митрополита взял на себя бывший прис. поверенный Я. С. Гурович, который с момента прихода большевиков к власти, оставил адвокатуру и никогда в советских судах не выступал"...ldn-knigi)
      ГЛАВА 2.
      Вениамин, Митрополит Петроградский
      I.
      Полоса "изъятия церковных ценностей" до Петрограда дошла довольно поздно: в середине марта 1922 года.
      Главой Петроградской епархии в то время был Митрополит Вениамин. Избрание его из викарных епископов в митрополиты состоялось летом 1917 года при Временном Правительстве. Это, был кажется первый случай применения демократического порядка избрания митрополита. Петроградское население огромным большинством (в том числе голосами почти всех рабочих) вотировало за владыку Вениамина. Оно давно его знало и было глубоко привязано к нему за его доброту, доступность и неизменно сердечное и отзывчивое отношение к своей пастве и к нуждам ее отдельных членов.
      Митрополит Вениамин, уже будучи в этом сане, охотно отправлялся по этому зову для совершения молений и треб в самые отдаленные и бедные закоулки Петрограда. Рабочий, мастеровой люд зачастую приглашал его для совершения обряда крещения, и он радостно приходил в бедные кварталы, спускался в подвалы - в простой рясе, без всяких внешних признаков своего высокого сана. Приемная его была постоянно переполнена - главным образом простонародьем. Иногда он до позднего вечера выслушивал обращавшихся к нему, никого не отпуская без благостного совета, без теплого утешения, забывая о себе, о своем отдыхе, о пище ...
      Митрополит не был, как говорится, "блестящим оратором". Проповеди его всегда были чрезвычайно просты, без всяких ораторских приемов, без нарочитой торжественности, но, в то же время, он были полны какой-то чарующей прелести. Именно, незамысловатость и огромная искренность проповедей Митрополита делала их доступными для самых широких слоев населения, которое массами наполняло церковь, когда ожидалось служение Митрополита.
      {26} Даже среди иноверцев и инородцев Митрополит пользовался глубокими симпатиями. В этой части населения он имел не мало близких личных друзей, которые, несмотря на разницу верований, преклонялись перед чистотой и кротостью его светлой души и шли к нему в минуту тяжкую за советом и духовным. утешением.
      Если в России, в это мрачное время, был человек абсолютно, искренне "аполитичным", - то это был Митроп. Вениамин. Это настроение было в нем не вынужденным, не результатом какой либо внутренней борьбы и душевных преодолений. Нет. Его евангельски простая и возвышенная душа легко и естественно парила над всем временным и условным, над копошащимися где-то внизу политическими страстями и раздорами. Он был необыкновенно чуток к бедам, утеснениям и переживаниям своей паствы, помогая всем, кому мог и как умел, - в случае надобности просил, хлопотал...
      Его благородный дух не видел в этом никакого унижения, ни несогласованности с его высоким саном. Но, в тоже время, всякую "политику" он неумолимо отметал во всех своих действиях, начинаниях и беседах, даже интимных.
      Можно сказать, что этот элемент для него просто не существовал. Всякие политические стрелы просто скользили по нему, не вызывая никакой реакции. Казалось, что в этом отношении он весь закован в сталь. Ни страха, ни расчета здесь никакого не было (это доказало будущее). Митрополит лишь осуществлял на деле то, что, в отношении выполнимости, кажется (может быть, с большим основанием) почти неразрешимым вопросом: евангельское исключение из религиозной жизни всякой политики т. е., в данном случае, вопросов об отношении к советской власти, к ее представителям и т. д. с известной точки зрения, может быть, это был недостаток, отврат от жизни, но таков факт, и тут ничего не поделаешь. Из духовного облика Митрополита нельзя выбросить эту черту, тем более, что она очень характерна для его высшей степени цельной и монолитной психики.
      Таков был тот на долю которого выпало, в качестве главы Петроградской епархии, столкнуться с подступавшей все ближе волной изъятия церковных ценностей, уже помутневшей от пролития крови...
      Не трудно было предугадать, зная характер и душу Митрополита, как отнесется он к изъятию. В этом вопрос для него не существовало колебаний ни на одну минуту. Самое главное - спасение гибнувших братьев. Если можно хоть немногих, хоть едину душу живую, исторгнуть из объятий голодной смерти, все жертвы оправдываются.
      {27} Митрополит, с его детской простотой веры, был большим любителем церковного благолепия. Для него, как для самого примитивного верующего, священные предметы были окружены мистическим нимбом, но дальше он не шел. Силою своего проникновенного духа он отбрасывал в сторону все эти настроения и чувствования, в его глазах совершенно невесомые сравнительно с предстоящей задачей спасения людских масс. В этом отношении он шел дальше Патриарха, не встречая никаких препятствий к отдаче даже освященных сосудов и т. п. - лишь бы исполнить свой христианский и человеческий долг до самого конца.
      Но, наряду с этим, ему представлялось необходимым всячески стремиться к тому, чтобы отдача церковного имущества носила, именно, характер вполне добровольной выдачи "пожертвования". Ему несомненно претила самая процедура изъятия, которой предстояло иметь вид какого то сухого, казенного, принудительного акта, - отдачи нехотя, из под палки, под давлением страха и угроз. Прежде всего, по мысли его, тут было бы явное противоречие истине и справедливости. Он был заранее уверен или, по крайней мере, питал надежду, что население горячо и единодушно отзовется на его призыв, что оно пожертвует во славу Божию и во имя долга христианского с радостью все, что только можно. Для чего же прибегать, хотя бы только внешним образом, к насилию, - ненужному и оскорбительному для населения - в творимом им святом деле.
      Другая, вызываемая давлением обстоятельств, необходимая предпосылка к пожертвованию церковных ценностей, должна была, по его мнению, заключаться в народном контроле над расходованием всего пожертвованного. В основе всех происшедших, до петроградских изъятий, бунтов было не нежелание спасти какой бы то ни было ценой погибающих от голода людей, - но глубокое недоверие к ненавистной власти. Население заранее было убеждено, что, вторгаясь грубейшим образом в сферу интимнейших чувств верующих, отнимая у них то, что украшало храмы и богослужения, - большевики, в то же время, ни единого гроша из отнятого не передадут по объявленному назначению. Удивляться такому, хотя бы и утрированному, недоверию - не приходится. Власть его вполне заслужила.
      На этой почве могли возникнуть протесты и эксцессы и в Петрограде, а, следовательно, и неизбежные кровавые расправы. Предвидя это, Митрополит считал весьма целесообразным введение в контроль представителей от верующих.
      Существовало, кроме того, для Митрополита еще одно {28} препятствие к исполнению требований власти (в той резкой форме, в какой они предъявлялись), - препятствие, которое, при известной постановке дела, для него было непреодолимым. Благословить насильственное изъятие церковных предметов он не мог, ибо считал такое насилие кощунством. Если бы власть настаивала на принудительном характере изъятия, то ему оставалось бы лишь отойти в сторону, не скрывая своих воззрений, как православного иepapxa, на насилие в данном случае. Это, вряд ли, содействовало бы умиротворению умов, как бы, в то же время, Митрополит ни настаивал на необходимости пассивного, спокойного отношения к распоряжениям власти (а он это неоднократно говорил, проповедывал и циркулярно сообщал подчиненным ему лицам).
      Впрочем, даже благословение Митрополитом насильственного изъятия не изменило бы положения: в результате, получилась бы только потеря Митрополитом всего своего духовного авторитета и, следовательно, предоставление полного произвола стихийному негодованию верующих масс ...
      Иное дело - благословить пожертвование.
      Делая это, он только исполнил бы свой прямой пастырский долг.
      Суть тут не в "формальных нюансах". Большая разница была по существу. При согласии власти на "пожертвование" и на "контроль", - отпадало основание к недоверию со стороны масс, и на первый план выступало возвышенное стремление помочь голодающим. Тогда народ радостно (как предполагал Митрополит) отзовется на призыв своего духовного водителя, тогда его пастырский голос будет действительно авторитетным, и все совершится мирно и благополучно.
      Все это было, конечно, не столько "требованиями" или "условиями" (Митрополит отлично понимал, что ни о какой борьбе и речи быть не может), сколько пожеланиями, в осуществимость которых он верил, - тем боле, что считал это выгодным и для власти, которая, как представлялось его не искушенному политикой уму, должна была стремиться к безболезненному проведению изъятия. Ведь, что "изъятие", что "пожертвование", рассуждал он, по существу - одно и тоже. Власть получит все то, что ей нужно. А, между тем, от того или иного внешнего подхода к этому вопросу зависело мирное или кровавое разрешение такового.
      Несомненно, что ко всему указанному выше у Митрополита примешивались еще мечты, свойственные его идеалистическому настроению. Суровая действительность не мешала ему грезить о предстоящем чудном зрелище. Ему представлялся всенародный {29} жертвенный подвиг во всей его неописуемой внешней и внутренней красоте; ярко освещенные храмы, переполненные молящимися, огромный общий душевный подъем; трогательное умиление на всех лицах в сознании величия совершаемого... Церковь, в лице верных детей своих, предводимая духовенством, радостно отдающая все для спасения братьев, приемлющая с готовностью внешнюю нищету ради духовного обогащения ... В результате - не одоление Церкви, а наоборот, неожиданная ее победа ... Если такие мечтания представляли тоже своего рода "политику" - то, надо признать, такую, которая, конечно, ничего общего с политикой земной не имела.
      Все эти прекрасные грезы были, увы, безжалостно и вскоре растоптаны грядущими событиями ...
      II.
      Петроградский Совет, по-видимому, недостаточно был посвящен в глубокие политические расчеты московского центра. Петроградская власть искренне считала, что единственная цель декретов об изъятии - это получение в свое распоряжение церковных ценностей. Поэтому Петроградский совет, вначале, в этом вопросе держался примирительной политики. Он находил нужным, не отступая, по существу, от декретов, стараться провести их в жизнь, по возможности, в форме не вызывающей осложнений. Совет учитывал известное ему настроение масс. Опасаясь эксцессов, он, казалось, льстил себя надеждой отличиться мирным выполнением декретов и, ради этого, готов был пойти на некоторый компромисс.
      Члены комиссии Помгола (помощи голодающим) при Петроградском Совете начали "кампанию по изъятию" с неоднократных визитов в Правление Общества Православных Приходов. Придавая этому учреждению большое значение (весьма преувеличенное), в смысле влияния на верующие массы, члены Помгола стремились, сообща с Правлением, выработать такой порядок отдачи ценностей, который был бы наиболее приемлемым для этих масс. Со своей стороны, Правление, оказавшееся неожиданно для самого себя, в роли посредника между населением и властью, проявило весьма большую уступчивость. Оно еще более чем члены Помгола, боялось стихийных беспорядков и кровавых осложнений. Смягчить, насколько удастся, формы изъятия, не затрагивать, по возможности, религиозных чувств населения - к этому сводились, в сущности, все пожелания Правления, и, в этом отношении, в начале оно встретило известный отклик в среде Помгола. Митрополит находился в курсе переговоров.
      {30} Наконец 5-го марта 1922 г. Митрополит получил официальное приглашение пожаловать на завтра в Помгол для участия в выработки порядка исполнения декретов о церковных ценностях. 6-го марта Митрополит явился в Смольный в сопровождении нескольких лиц (в числе коих находился бывший присяж. поверен. и юрисконсульт Лавры - Иван Михайлович Ковшогов впоследствии убитый вместе с Митрополитом). Владыка представил комиссии Помгола собственноручно им написанное и подписанное заявление. В этой бумаг, изложенной в весьма корректном тоне, указывалось на то: а) что Церковь готова пожертвовать для спасения голодающих все свое достояние; б) что для успокоения верующих необходимо, однако, чтобы они сознавали жертвенный, добровольный характер этого акта; в) что для той же цели нужно, чтобы в контроль над расходованием церковных ценностей участвовали представители от верующих.
      В конце своего заявления Владыка указывал, что, если, паче чаяния, изъятие будет носить насильственный характер, то он благословить на это свою паству не может. Наоборот, по пастырскому своему долгу, он должен будет осудить всякое активное содействие к такому изъятию. При этом Митрополит ссылается на тут же процитированные им каноны.
      Митрополит встретил в Помголе, как это удостоверяется и в обвинительном акте, самый благожелательный прием. Выставленные им предложения даже не обсуждались детально, до такой степени они казались явно приемлемыми. Общее настроение было настолько светлым, что Митрополит встал, благословил всех и со слезами сказал, что, если так, то он собственными руками снимет ризу с образа Казанской Богоматери и отдаст ее на голодающих братьев.
      На другой и на третий день в разных газетах (в том числе московских "Известиях") появились сообщения о состоявшемся соглашении. Газетный заметки были составлены в тоне, благоприятном для Митрополита и, вообще для Петроградского духовенства, которое, дескать, обнаружило искреннее желание выполнить свой гражданский долг и т. д.
      Но, увы, вся эта иллюзия соглашения оказалась весьма быстротечной. Московский центр, по-видимому, остался недоволен петроградским советом, не уразумевшим истинных целей похода "пролетариата" на церковные ценности. Перспектива изъятия по добровольному соглашению с духовенством, пожалуй, увеличила бы престиж последнего, что вовсе не улыбалось московским политикам. Не соглашение, а раскол, не примирение, а война. Таков был лозунг, о котором не догадался недальновидный Петроградский Помгол.
      {31} Надо думать, что петроградскому совету было сделано соответствующее разъяснение или внушение, и, когда уполномоченные Митрополита явились, как было условленно, через несколько дней в Помгол, чтобы поговорить о некоторых деталях соглашения, то они встретили уже другое настроение и даже других представителей Помгола. Посланцам Митрополита было весьма сухо объявлено, что ни о каких "пожертвованиях", ни о каком участии представителей верующих в контроле - не может быть и речи. Церковные ценности будут изъяты в формальном порядке. Остается условиться лишь о дне и часе, когда духовенство должно будет сдать власти "принадлежащее государству" имущество. Представители Митрополита заявили, что они не уполномочены на этой почве вести переговоры, и удалились.
      Легко понять, как глубоко был потрясен Митрополит докладом своих представителей. Было ясно, что все его планы и надежды рушились. Однако, он не мог так легко расстаться с тем, что уже считал достигнутым. Он отправил в Помгол вторичное письменное заявление, в котором ссылался на состоявшееся уже соглашение и вновь перечислял свои предложения, настаивая на них и указывая, что, вне этого порядка действий, он не видит возможности не только способствовать умиротворению масс, но даже благословить верующих на какое либо содействие изъятию.
      На это заявление никакого ответа не последовало. Всякие переговоры были прекращены. Чувствовалось приближение какой-то грозы. Между тем, кое-где в Петрограде уже начались описи и изъятия, - по преимуществу в небольших церквах. Особо острых столкновений, однако, не было. Вокруг церквей собиралась, обыкновенно, толпы народа, они негодовали, роптали, кричали по адресу членов советских комиссий и "изменников" - священников бранные слова; изредка имели место оскорбления действием, наносили побои агентам милиции, бросали камнями в членов комиссии, но, все таки ничего особого серьезного не случилось. Самые "возмущения" не выходили за пределы обычных нарушений общественной тишины и порядка, которые, в прежнее время, были бы подсудны мировому суду. В данном случае, власти тоже, по-видимому, не думали пока о муссировании этих событий. Составлялись протоколы, которые направлялись "по подсудности" в народные суды и этим ограничивалось.
      Но в ближайшие дни предстояло изъятие ценностей из главнейших храмов. Многое заставляло думать, что тут не обойдется так благополучно. Власти подготовляли какие-то особые меры. Население глухо волновалось.
      {32}
      III.
      В эти же дни произошли события, оказавшие решительное и неожиданное влияние не только на изъятие ценностей и на судьбу Митрополита, но и на положение всей Русской Церкви. События эти послужили тем зародышем, из которого в ближайшие недели выросла так называемая, "живая церковь".
      В те дни никто еще не предвидел возникновения раскола среди духовенства. НАБЛЮДАЛИСЬ, КОНЕЧНО, РАЗНОГЛАСИЯ, ЧУВСТВОВАЛОСЬ, ЧТО СРЕДИ ДУХОВЕНСТВА ЕСТЬ ЭЛЕМЕНТЫ АВАНТЮРНОГО ХАРАКТЕРА, СКЛОННЫЕ ПЕРЕДАТЬСЯ НА СТОРОНУ ВЛАСТИ, НО ОНИ КАЗАЛИСЬ СЛАБЫМИ И НЕВЛИЯТЕЛЬНЫМИ, ЧТО СЕРЬЕЗНОГО ЗНАЧЕНИЯ ИМ НЕ ПРИДАВАЛИ. Наоборот, казалось, что преследования со стороны власти объединили духовенство, и что отдельные выступления каких бы то ни было групп немыслимы. Да и повода к этому не было.
      Духовенство держало себя пассивно, - если угодно, даже "лойяльно". Для раскола, нужен был, если не повод, то предлог, и, притом, демагогического характера.
      Этот предлог был найден, не без усиленного подстрекательства, разумеется, со стороны большевиков. Наступившая заминка, после сорванного соглашения по вопросу об изъятии, давала возможность фрондирующей, недовольной части духовенства выступить под флагом необходимости в безотлагательной помощи голодающим.
      24-го марта 1922 года в петроградской "Правде" появилось письмо за подписью 12 лиц, среди которых мы находим большую часть будущих столпов "живой церкви", священников: Красницкого, Введенского, Белкова, Боярского и других. Авторы письма решительно отмежевывались от прочего духовенства, укоряли его в контрреволюционности, в игре в политику в народном голоде, требовали немедленной и безусловной отдачи советской власти всех церковных ценностей и т. д. Надо, однако, сказать, что, несмотря на вызывающей тон письма, авторы его не могли не признать (такова была сила правды), что следовало бы, все таки, во избежание оскорбления религиозных чувств православного населения, чтобы в контроль участвовали представители верующих. Нужно также заметить, что в числе подписавших были лица, просто, не дальновидные, увлеченные своими товарищами-политиканами и впоследствии глубоко раскаивавшиеся в подписании означенного письма.
      Власть торжествовала. Раскол был налицо. Нужно было только всячески его раздувать и углублять, а на это большевики мастера.
      {33} Петроградское духовенство было невероятно поражено и возмущено письмом 12-ти, в котором оно совершенно основательно усматривало все признаки политического доноса. На состоявшемся многолюдном собрании духовенства, авторам письма пришлось выдержать жестокий натиск. Главным защитником выступления 12-ти был Введенский, произнесший речь чрезвычайно наглую и угрожающую. Ясно было, что он уже чувствует за собой могущественную "заручку" и на нее уповает.
      Митрополит, со свойственной ему кротостью, прекратил эту угнетающую сцену и постарался утишить разбушевавшиеся страсти. Для него самое главное сводилось к тому, чтобы предотвратить кровавые столкновения между верующими и агентами власти. Медлить нельзя было. Положение становилось все более напряженным. Было решено вступить в новые переговоры с властью и, по настоянию Митрополита, задача эта была возложена на Введенского и Боярского, как на лиц, перешедших на положение благоприятствуемых властью.
      Последствия оправдали этот выбор. Новые посланцы быстро уладили дело. Между Митрополитом и петроградским советом состоялось формальное соглашение, изложенное в ряде пунктов и напечатанное в "Правде" в начале апреля. Кое-каких уступок от власти, все таки, удалось добиться. Самое существенное было то, что верующим предоставлялось заменять подлежащие изъятию церковные предметы другим равноценным имуществом. Митрополит, со своей стороны, обязался обратиться к верующим с соответствующим воззванием, которое и было напечатано в том же номере газеты. В этом воззвании Владыка, не отступая от своей принципиальной точки зрения, умолял верующих не сопротивляться, даже в случае применения насильственного способа изъятия, и подчиниться силе.
      Казалось бы, с этого момента, все споры и недоразумения на этой почве между духовенством и властью следовало считать законченными. Изъятие продолжалось с большой интенсивностью. Серьезных препятствий действия власти, по-прежнему, не встречали, если не считать отдельных случаев народных скоплений, оскорблений агентов власти и т. п. сравнительных мелочей. В конце концов, изъятие было произведено всюду с таким успехом, что сам глава местной милиции вынужден был констатировать в официальном донесении, блестящее и сравнительно вполне спокойное проведение кампании (само собою разумеется, что это донесение было сделано тогда, когда возбуждение дела против Митрополита еще не предвиделось).
      Но грянул гром с совершенно другой стороны.
      {34}
      VI.
      Введенский, Белков, Красницкий (выдвинувшийся скоро вперед, как фактический глава и организатор живо-церковного движения) и, иже с ними, не могли и не желали останавливаться на сделанном им шаге. Благодаря содействию и подстрекательству сов. власти, перед ними открывалась новая грандиозная перспектива: захватить в свои руки церковную власть и пользоваться ею по своему усмотрению, под крылышком благосклонного большевистского правительства.
      В начале мая в Петрограде разнеслась весть о церковном перевороте, произведенном означенной группой, об устранении патpиарха Тихона от власти и т. д. Точных сведений еще никто, впрочем, не имел.
      Введенский, явившийся после переворота из Москвы в Петроград к Митрополиту, заявил ему об образовании нового верховного церковного управления и о назначении его, Введенского, делегатом от этого управления по Петроградской епархии.
      В ответ на это со стороны Митрополита последовал шаг, которого, вероятно, никто не ожидал, памятуя удивительную душевную мягкость и кротость Владыки. Но, всему есть пределы, Митрополит мог проявить величайшую уступчивость, пока речь шла только о церковных ценностях. Цель изъятия и, с другой стороны, опасность, угрожавшая верующим, оправдывали такую линию поведения. Теперь, лицом к лицу с одним из узурпаторов церковной власти, Митрополит не только разумом, но всем инстинктом искренне и глубоко верующего христианина сразу понял, что дело идет уже не об "освященных сосудах". Волна мятежа подступает уже к самой Церкви. В этот роковой момент он осознал свою огромную ответственность и властно заявил Введенскому: "Нет, на это я не пойду".
      Но Митрополит этим не ограничился.
      На другой же день состоялось постановление Владыки, по смыслу которого Введенский был объявлен находящимся "вне Православной Церкви", - с указанием всех мотивов этого постановления. Впрочем, кротость Владыки сказалась и тут. В постановлении был указан его временный характер, - "пока Введенский не признает своего заблуждения и не откажется от него".
      Постановление, напечатанное немедленно в советских газетах, вызвало изумление и ярость со стороны большевиков. В первую минуту озлобление было так велико, что большевики совсем забыли о неоднократно провозглашенном ими принципе "невмешательства" в церковную жизнь. Заголовки газет {35} запестрели истерическими аншлагами вроде того, что "Митрополит Вениамин осмелился отлучить от Церкви священника Введенского. Меч пролетариата тяжело обрушится на голову Митрополита". Нечего и говорить, что все эти бешенные выкрики выдавали, окончательно и официально, закулисное доселе участие большевиков в живо-церковной интриге (о чем, впрочем, все и без того догадывались).
      Однако, после бешенных атак первых дней, наступило некоторое раздумье. Обаяние Митрополита среди верующих было очень велико. Отлучение Введенского не могло не произвести на них огромного впечатления. Физически уничтожить Митрополита было нетрудно, но возвышенное им постановление пережило бы его и могло создать серьезные последствия, угрожавшие в зародыше раздавить новую "революционную церковь". Решили, поэтому, испробовать другой путь путь угроз и компромиссов.
      Через несколько дней после отлучения к Митрополиту явился Введенский в сопровождении бывшего председателя петроградской ЧЕК'и, а затем петроградского коменданта Бакаева, который с этой должностью совмещал должность чего-то вроде "обер-прокурора" при вновь образовавшемся "революционном епархиальном управлении". Введенский и Бакаев предъявили Митрополиту ультиматум. Либо он отменит свое постановление о Введенском, либо против него и ряда духовных лиц будет - на почве изъятия церковных ценностей - создан процесс, в результат которого погибнут и он, и наиболее близкие ему лица.
      Митрополит спокойно выслушал предложение и ответил немедленным и категорическим отказом. Введенский и Бакаев удалились, осыпав Митрополита рядом яростных угроз.
      Митрополит ясно понимал, что эти угрозы не тщетны, и что с того момента, как он стал поперек дороги власти в ее начинаниях, по поводу образования революционной церкви, - он обречен на смерть. Но сойти с избранного им пути он не мог и не желал.
      Предчувствуя, что через короткое время ему придется вступить на свой многострадальный путь, он приготовился к ожидавшей его участи, отдал наиболее важные распоряжения по епархии, повидался со своими друзьями и простился с ними.
      Предчувствия не обманули Митрополита. Через несколько дней вернувшись откуда-то в лавру, он застал у себя "гостей": следователя, многочисленных агентов ЧЕК'и и стражу. У него произвели долгий, тщательный и, понятно, безрезультатный обыск. Затем ему было объявлено, что против него и других лиц {36} возбуждено дело о сопротивлении изъятию церковных ценностей, и что он будет находится под домашним арестом. Этот льготный арест продолжался недолго, - 2 или 3 дня, по истечении которых Митрополита увезли в дом предварительного заключения, где он находился все дальнейшее время до своей мученической кончины.
      V.
      Дело покатилось по заранее уготовленным рельсам советского правосудия.
      Кроме Митрополита к делу привлечены были: большинство членов правления общества православных приходов, настоятели некоторых церквей, члены разных причтов и, просто, люди, попавшиеся во время уличных беспорядков при изъятии ценностей, - всего 86 человек, большинство которых было посажено под стражу.
      Этот монстр-процесс возбудил огромное волнение в городе. Много сотен лиц - семьи обвиняемых, их друзья - стали судорожно метаться по всему городу, хлопоча об освобождении заключенных и спеша запастись защитниками.
      Надлежало в первую очередь, разрешить крайне важный вопрос о защите самого Митрополита. Существовавшая тогда еще легальная организация Красного Креста (имевшая целью помогать политическим заключенным) и разные другие общественные кружки и организации, считали желательным, чтобы защиту Митрополита взял на себя бывший прис. поверенный Я. С. Гурович, который с момента прихода большевиков к власти, оставил адвокатуру и никогда в советских судах не выступал.
      Было ясно, тем не менее, что такое отношение Гуровича к советской юстиции не могло быть применено к данному делу, в виду его крупного исторического значения для русской церкви и страны.
      Так смотрел на этот вопрос и сам Гурович, просивший, однако, обсудить другое тактическое препятствие, вытекавшее из его еврейского происхождения. Защита Митрополита, несомненно, весьма тяжелая и ответственная задача. В таком деле, и при такой обстановке, возможны, со стороны защиты, промахи и неудачи, от которых никто не застрахован. Но, если они постигнут чисто русского человека, никто его в них не упрекнет, тогда как еврей защитник, при всей его добросовестности, может сделаться мишенью для нападок со стороны групп и лиц, антисемитически настроенных.
      Все эти переговоры и сомнения были разрешены неожиданно быстро тем, что сам Митрополит обратился из своего {37} заточения к Гуровичу с просьбой взять в свои руки его защиту, не колеблясь и не сомневаясь, ибо он, владыка, ему безусловно доверяет. Все вопросы были исчерпаны этим заявлением, и Гурович немедленно принял на себя защиту.
      Дело началось в субботу 10 июня 1922 года. Заседания петроградского революционного трибунала происходили в зале филармонии (бывшем Дворянском Собрании), на углу Михайловской и Итальянской улиц.
      В этот день, с раннего утра, густая толпа народа запрудила Михайловскую и Итальянскую улицы, а также прилегавшую к последней часть Невского проспекта. Несколько десятков тысяч человек стояли здесь в течение ряда часов в ожидании доставления подсудимых, в особенности же Митрополита, в трибунал. Стояли недвижимо, в благоговейной тишине. Милиция не решалась разогнать это странное молчаливое сборище: слишком уже оно импонировало. Наконец показалась карета, в которой везли Митрополита под эскортом конных стражников. Толпа загудела, почти все опустились на колени и запели: "Спаси, Господи, люди твоя". Митрополит благословлял народ из окна кареты и почти у всех на глазах были слезы.
      VI.
      Прежде чем приступить к краткому изложению самого процесса, мы считаем не лишним охарактеризовать главных действующих лиц в нем.
      Характеристика Митрополита нами уже дана. Каким он был на митрополичьей кафедре, таким сел и на роковую скамью большевистского суда, - простой, спокойный, благостный. Само собой понятно, что он был центром всего громадного процесса. На нем сосредотачивалось все внимание и врагов, и обожавшей его верующей массы, заполнявшей, поскольку ее допускали, зал заседания, и прочей публики, не верующей или инаковерующей, но относившейся, в общем, в течение всего процесса, к Митрополиту с исключительным сочувствием, как к явной и заранее обреченной жертве большевиков (из этого числа мы исключаем тех "посетителей" красноармейцев, представителей завкомов и коммунистических ячеек - которые направлялись предусмотрительно властью в большом количестве "по нарядам" в трибунал для того, чтобы создать соответствующее видам власти настроение).
      Другая замечательная личность в процессе, вслед за Митрополитом, обращавшая на себя значительное внимание, это архимандрит Сергий (в Mиpе бывший член Государственной Думы {38} В. П. Шеинь). Большое сходство и, в то же время, яркий контраст с Митрополитом. Сходство - в глубокой вере и готовности за нее пострадать и разница - в характерах и в темпераментах.
      Митрополит не боялся смерти, он и не искал ее: он спокойно шел на встречу ожидавшей его участи, отдавшись на волю Божию. О. Сергий, как бы, желал "пострадать за веру". Отсюда его пламенные, вдохновенный речи на суде, отличавшиеся от спокойных и сжатых объяснений и ответов Владыки на суде. Старый политический боец чувствовался еще в отце Сергии.
      Нечто, бесконечно возвышавшееся над политикой, проницало всю личность Митрополита. Мученик первых веков христианства, в мучениях радостно торжествующие над изумленными палачами и - благостный, спокойный, живущий вдали от Mиpa, весь в созерцании и молитве, святой отшельник той же эпохи воплощением таких двух образов седой старины казались отец Сергий и Митрополит.
      Председатель Правления О-ва объединенных петроградских православных приходов, профессор Петроградского Университета Ю. Л. Новицкий - спокойный, ясный и твердый в своих объяснениях и бывш. присяж. повр. И. М. Ковшаров, заранее покорившийся своей участи, смело глядевший в лицо своим "судьям" и не скупившийся на полные горького сарказма выпады - таковы остальные две жертвы из тех четырех, которые были обречены на смерть ради вящего торжества советской власти и укрепления нарождавшейся "Живой церкви" ...
      Кроме Митрополита, были привлечены к делу: епископ Венедикт, настоятели почти всех главных петроградских соборов, профессора Духовной Академии, Богословского института и университета, студенты и т. д. Остальная (большая) часть подсудимых состояла из людей "разного чина и звания", более или менее случайно захваченных неводом милиции при уличных беспорядках во время изъятия. Тут были женщины, старики и подростки и был какой-то карлик с пронзительным голосом, вносивший комическую ноту в тяжелые переживания процесса; была фельдшерица, обвинявшаяся в "контрреволюционной" истерике, в которую она впала, находясь в церкви во время нашествия советской комиссии, был даже какой-то перс, чистильщик сапог, магометанин, не понимавший, как оказалось, по-русски, - все же привлеченный за "сопротивление изъятию церковных ценностей", - и т. д. ... Словом, эта часть подсудимых представляла собой обыкновенный, весьма случайный по составу, осколок пестрой уличной толпы ... Очевидно было, что никто и {39} не думал делать сколько-нибудь тщательный отбор подсудимых. Некогда было ...
      Зал заседания огромен; он вмещает, считая с хорами, около 2500-3000 человек. И, тем не менее, во время процесса, он всегда был переполнен. Можно сказать, что за несколько недель разбора дела, значительная часть петроградского населения прошла через этот зал. Ничто не останавливало притока публики: ни утомительная подчас монотонность судебного следствия, ни облава, устроенная на второй же день процесса перед зданием филармонии и захватившая несколько сот человек (из публики, ожидавшей открытия заседания), которые оставались арестованными вплоть до самого окончания дела, - ни, наконец, риски и опасности, ожидавшие публику в самом зале.
      Здесь неоднократно производились аресты - лиц, якобы, манифестировавших в пользу подсудимых (демонстранты в пользу обвинения встречались, понятно, очень благосклонно). Хозяевами в зале были, собственно, "командированные" посетители. Их всегда было очень много. Остальная публика сидела, обыкновенно, молчаливая, приниженная, только тоскливыми лицами, да не всегда сдерживаемыми слезами, выдавая свое глубокое затаенное волнение.
      "Введите подсудимых", - распорядился председатель.
      Среди мертвой тишины из самого отдаленного угла зала показалась процессия. Впереди шел Митрополит, в своем облачении, с посохом в руке. За ним - епископ Венедикт. Далее - прочие духовные лица, а за ними остальные подсудимые.
      Публика, завидев Митрополита, встала. Митрополит благословил присутствовавших и сел.
      Начался бесконечно утомительный формальный опрос подсудимых (имена, фамилии, возраст, судимость и т. д.), занявший весь день.
      К чтению обвинительного акта было приступлено лишь в понедельник, 12 июня.
      Каким образом большевики создали обвинение против Митрополита и др. обвиняемых. Очень просто. В их распоряжении были десятки отдельных производств, возникших по поводу отдельных же эпизодов, имевших место при изъятии ценностей в разных петроградских церквах и в различное время. По возникновении надобности в создании данного дела - все эти производства "сшили" в единое целое (в переплетном смысле), и все события, в них изложенные, были объявлены результатом злонамеренного подстрекательства со стороны "преступного общества", состоявшего из Митрополита и др. лиц, {40} главным образом, членов Правления О-ва петроградских православных приходов.
      Обвинительной формулой Митрополиту вменялось в вину то,
      а) что он вступил в сношения и переговоры с сов. властью в Петрограде, имевшее целью добиться аннулирования или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей, б) что он и его сообщники находились при этом в сговоре со всемирной буржуазией и в) что, как средство для возбуждения верующих против сов. власти, те же обвиняемые избрали... распространение среди населения копий заявлений (указанных выше), Митрополита в Комиссию Помгола.
      Эта формулировка сама за себя говорит. Достаточно обратить внимание на то, что объявляется преступным факт вступления в переговоры с сов. властью, - переговоры, к тому же возникшие по ее же инициативе и закончившиеся соглашением.
      По оглашении обв. акта трибунал перешел к допросу подсудимых по существу предъявленного к ним обвинения.
      Первым был подвергнуть допросу Митрополит.
      В течении ряда часов (12 и 13 июня) обвинители и судьи осыпали его вопросами, на которые он, абсолютно не волнуясь и ни на миг не теряясь, давал своим ясным, спокойным голосом короткое, категорически, исчерпывающее и не допускающие разнотолкования ответы.
      Допрос Митрополита велся, главным образом, в трех направлениях: а) в отношении Митрополита к постановлениям Карловацкого Собора (об этих постановлениях, вообще, говорилось в процессе очень много, - едва ли не больше, чем о самом изъятии б) об отношении Митрополита к декретам об изъятии церковных ценностей и в) об упомянутых выше двух заявлениях Митрополита в Помголе.
      По первому вопросу Митрополит ответил, что постановления Карловацкого Собора ему неизвестны, - ни официально, ни приватно.
      По второму вопросу Митрополит заявил, что он считал и считает необходимым отдать все церковные ценности для спасения голодающих. Но он не мог и не может благословить такой способ изъятия ценностей, который, с точки зрения всякого христианина, является очевидным кощунством.
      Но центр тяжести - в отношении личной ответственности Митрополита заключался в 3-м вопросе. От него домогались неустанно указаний - путем разнообразнейших и коварнейших вопросов - кто, в действительности, был вдохновителем или редактором заявлений, поданных в Помгол. Ему весьма {41} прозрачно внушалось, что назови он "редакторов" или даже отрекись только от содержания своих заявлений, - и он будет спасен.
      Мы склонны думать, что эти соблазнительные внушения были в известной степени, искренними.
      Большевики отнюдь не стремились во что бы то ни стало убить Митрополита. Они даже наверно предпочли бы уничтожить его морально. Митрополит, расстрелянный за стойкость своих убеждении, - это имело бы свои "неудобства". Наоборот, Митрополит, раскаявшийся, приведенный к повиновению, униженный, морально развенчанный и "милостиво" пощаженный такой результат был бы гораздо заманчивее и для сов. власти, и, тем паче, для стоявшей за ее спиною в этом деле "живой церковью".
      Это было настолько очевидно, что и участники процесса, и даже публика как-то особенно настораживались каждый раз, когда Митрополиту предлагались вопросы по этому предмету. Что сов. власть ведет здесь "игру" на жизнь или смерть, - это сквозило и в тоне, и в редакции вопросов. Но, увы, в этой игре у сов. власти не оказалось партнера. Митрополит, как бы не замечал протягиваемых ему "спасательных кругов" и, глядя прямо в лицо трибуналу, твердо и неизменно отвечал: "я один, совершенно самостоятельно, обдумал, написал и отправил свои заявления. Да, впрочем, я и не потерпел бы ничьего вмешательства в решение таких вопросов, которые подлежали, исключительно, моему ведению, как архипастыря". При этих ответах в голосе Митрополита замечался даже некоторый оттенок властности, - вообще, ему совершенно несвойственный.
      После этого - для него лично все было кончено. Предстоявшая ему участь окончательно определилась. Всем присутствующим было ясно величие души этого человека, который своей монашеской рясой, своим собственным телом закрыл от большевиков своих товарищей по несчастью.
      Митрополиту было объявлено, что допрос его окончен. С тем же невозмутимым спокойствием, со светлой улыбкой на устах, Митрополит, среди вздохов и сдержанных рыданий в публике, - возвратился на свое место.
      Нужно отметить, что один лишь обвинитель Смирнов пробовал (в начале допроса) держаться свойственного ему издевательского тона в отношении Митрополита.
      Со стороны защитника Гуровича не замедлил, однако, последовать резкий протест по этому поводу. Защитник заявил и Смирнову, и трибуналу, что каковы бы ни были их личные верования и убеждения, никто не имеет права так третировать человека, к которому питает благоговейное уважение все население {42} Петрограда. "Мы знаем, что вы можете расстрелять Митрополита, - сказал защитник, - но вы не можете ни оскорблять Митрополита, ни допускать этих оскорблений, и всякий раз, как это случится, защита будет неустанно протестовать".
      Протест защиты был поддержан аплодисментами публики. Председатель трибунала грубо оборвал публику, но, очевидно, какие-то закулисные меры внушения были кем-то, власть имеющим, приняты в отношении Смирнова. По крайней мере последний, в дальнейшем допросе Владыки, держал уже себя - со стороны формы - сравнительно прилично.
      Неизгладимое впечатление оставил также допрос архим. Сергия. Звучным, решительным голосом отвечал он на сыпавшиеся на него, как из рога изобилия, вопросы. Он не позволял "допросчикам" злоупотреблять своим положением. Система допроса в сов. суд заключается, между прочим, в том, - чтобы по одному и тому же предмету предлагать бесконечно повторявшиеся вопросы, слегка варьируя форму их. Грубый прием, рассчитанный на то, чтобы легче "сбить" допрашиваемого, О. Сергий неумолимо пресекал эти попытки, заявляя резко и определенно: "я уже на этот вопрос ответил и повторять свои ответы не желаю". Он не допускал со стороны трибунала и обвинителей обычного издевательского тона в отношении допрашиваемого. Так, Смирнов, поставив сначала о. Сергию ряд вопросов о его происхождении, воспитании и прошлой деятельности, - обратился к нему напоследок с вопросом: "Как же Вы оказались в монахах, по убеждению?". О. Сергий выпрямился во весь свой высокий рост, оглядел Смирнова с ног до головы уничтожающим взглядом и бросил ему в ответ: "Послушайте, Вы по-видимому, не понимаете оскорбительности Вашего вопроса. Я Вам отвечать не буду".
      Архимандрит Сергий был привлечен к делу в качестве одного из товарищей председателя злополучного общества петроградских православных приходов. Он отрицал (и это вполне соответствовало действительности) утверждение, будто бы, Правление занималось политикой: лично же себя объявлял совершенно солидарным с Митрополитом.
      Председатель того же правления, проф. Ю. П. Новицкий, в своих объяснениях подробно охарактеризовал деятельность правления, доказав рядом неопровержимых данных, что деятельность эта вращалась, исключительно, в круге вопросов церковноприходского быта.
      Бывший юрисконсульт Лавры, И. М. Ковшаров, с первой же минуты процесса, ясно предвидевший его неизбежный финал, {43} - давал на поставленные ему вопросы хладнокровные, меткие по смыслу и часто едкие по форме ответы.
      Не будем подробно говорить о поведении остальных подсудимых (надо думать и поныне здравствующих в сов. России) во время их допроса. Достаточно сказать, что духовенство и, вообще, интеллигентская часть подсудимых, в общем, держали себя спокойно, без того панического заискивания, которое часто наблюдается со стороны обвиняемых в сов. трибуналах. Случаев оговоров или инсинуаций по адресу других лиц с целью смягчить свою собственную ответственность не было. Многие держали себя с большим достоинством; некоторые - героически, открыто исповедуя свою солидарность с точкой зрения Митрополита.
      VII.
      Допрос подсудимых, продолжавшийся без малого 2 недели наконец окончен.
      Трибунал переходит к допросу свидетелей.
      Главнейший и интереснейший из них, Введенский, - волей судеб не мог быть допрошен. На второй же день процесса, при выходе из зала заседания на улицу, какая-то пожилая женщина швырнула в Введенского камнем, чем причинила ему поранение головы. Была ли эта рана, действительно, серьезной, или же Введенский использовал этот случай, чтобы уклониться от дачи в трибунале свидетельского показания - решить трудно. Во всяком случае, Введенский, "по болезни", больше в трибунал не являлся. Обвинение заменило его другим, "равноценным", свидетелем, Красницким.
      Первым допрашивался член Помгола, он же "ректор университета, имени Зиновьева", Канатчиков. Этот "ученый" в опровержение всего, что было признано даже в обвинительном акте, - заявил совершенно неожиданно, что Помгол никогда ни на какие переговоры и компромиссы не шел, и что предложения Митрополита формулированные в его заявлениях, были с самого начала отвергнуты. Когда же защитник Гурович предъявил ему его собственное предшествующее показание (прямо обратное, по содержанию, тому, что свидетель только что заявил),
      - Канатчиков, не смущаясь, объяснил, что у него "странно устроенная память: он, свидетель, человек - схематических построений; отдельных же фактов он никогда не помнит". Это оригинальное заявление, по требованию защитника, вносится целиком в протокол заседания.
      Затем, в зал был введен свидетель Красницкий.
      {44} Bыcoкий, худой, лысый, с бледным лицом, с тонкими бескровными губами, еще не старый человек (лет 40-45), в священнической рясе, решительными шагами, с вызывающим видом подошел к своему месту и начал свое "показание". И с каждым словом, с каждым звуком этого мерного, спокойного, резко-металлического голоса, над головами подсудимых все более сгущалась смертная тьма. Роль свидетеля была ясна. Это был очевидный "судебный убийца", имевший своей задачей заполнить злостными инсинуациями и заведомо ложными обобщениями ту пустоту, которая зияла в деле на месте доказательств. И надо сказать, что эту свою роль свидетель выполнил чрезвычайно старательно. Слова, исходившие из его змеевидных уст, были настоящей петлей, которую этот человек в рясе и с наперсным крестом, поочередно набрасывал на шею каждого из подсудимых. Ложь, сплетня, безответственные, но ядовитые характеристики обвинения в контрреволюционных замыслах - все это было пущено в ход столпом "живой церкви".
      Фигуры членов трибунала и самых обвинителей померкли на время пред Красницким. Так даже их превосходил он в своем стремлении погубить подсудимых. Какое-то перевоплощение иуды ... Как-то жутко и душно становилось в зале ... Все - до трибунала и обвинителей включительно опустили головы ... Всем было не по себе.
      Наконец, эта своего рода пытка окончилась. Красницкий сказал все, что считал нужным. Ни трибунал, ни обвинители - редкий случай - не поставили ему ни одного вопроса. Всем хотелось поскорее избавиться от присутствия этой кошмарной фигуры, - свободнее вздохнуть.
      Но раздался голос защитника Гуровича. "Я желаю предложить несколько вопросов свидетелю Красницкому". Вооружившись кипой газет, оказавшихся "Епархиальными Ведомостями" за 1917 и 1918 годы, - защитник спросил Красницкого, он ли является автором многих статей, напечатанных тогда в "Епархиальных Ведомостях" за подписью Красницкого и призывавших к возмущению против большевиков, чуть ли не к истреблению их.
      Красницкий признал себя автором этих статей и собирался уже дать какие-то объяснения по поводу своей политической "метаморфозы", но был прерван председателем, нашедшим (немного поздно), что "все это не имеет отношения к делу".
      Тем не менее, защите удавалось еще раз осветить, с той же стороны, личность Красницкого. Воспользовавшись тем, что он очень много распространялся о "контрреволюционной кадетской {45} партии", обвиняя чуть ли не все Петроградское духовенство в "кадетизме", - защита предложила свидетелю вопрос, в чем же, по его мнению, сущность политической программы кадетов.
      "Ведь вы разбираетесь в политических программах. Вы сами, ведь, принадлежали к одной партии. Вы, кажется, состояли членом Русского Собрания. - Да. - Не вы ли в декабрь 1913 года читали в этом собрании доклад "об употреблении евреями христианской крови" - Да, успел еще ответить растерявшийся Красницкий. Председатель вновь поспешил придти к нему на помощь запретом продолжать допрос в этом направлении.
      Но дело было уже сделано. Фигура политического ренегата и предателя была дорисована окончательно. Я. С. Гурович требует внесения всей этой части допроса в протокол. В публике - волнение и негодующее взгляды. Красницкий, бравируя, с усмешкой на бескровных устах, уходит.
      (О Красницком также:
      http://drevo.org.ru/Texts/Nezhny/06.htm и другие тексты в форме исторического романа - исследования, ldn-knigi)
      Больше он в зале не появлялся.
      Следующим был допрошен священник Боярский, один из подписавших указанное выше заявление в "Правде" от 24 марта и впоследствии (после процесса) присоединившийся к "Живой церкви".
      Этот свидетель обманул ожидания обвинителей и трибунала. От него видимо ожидали показаний в роде данных Красницким, - но, вместо этого, он, представил трибуналу горячую апологию Митрополита, произведшую тем большее впечатление, что свидетель - опытный оратор и популярный проповедник. Трибунал и обвинители, не ожидавшие такого "сюрприза", не стеснялись проявлять в разных формах свое недовольство свидетелем, при постановке ему дополнительных вопросов, - но Боярский стойко держался на своей позиции.
      Это недовольство перешло в нескрываемую ярость, когда следующий свидетель, проф. технологического института, Егоров, еще боле усилил впечатление, произведенное предшествующим свидетелем, - выяснив во всех подробностях историю переговоров Митрополита с Помголом (Егоров был одним из представителей Митрополита) и в конец разрушил своим правдивым рассказом все выводы по сему предмету обвинительного акта.
      Ожесточение обвинителей и трибунала было так велико, что председатель, резко оборвав свидетеля до окончания его показания, объявил совершенно неожиданно перерыв на несколько минут.
      Люди, искушенные в таинствах советской юстиции, предрекли, что такой перерыв "не к добру" и что "что-то готовится".
      {46} Предсказания эти оправдались. Трибунал, минут через 10, возвратился и предоставил слово обвинителю Смирнову, который заявил, что, так как из показания Егорова с ясностью вытекает, что он - единомышленник и "пособник" Митрополита, то Смирнов предъявляет к свидетелю соответствующее обвинение, ходатайствуя о "приобщении" Егорова к числу подсудимых по данному делу и о немедленном заключении его под стражу.
      Хотя все и ожидали "чего-то", но, все-таки, случившееся превзошло ожидания. В публике изумление и знаки негодования.
      Я. С. Гурович просит слова и, превратившись в защитника Егорова, произносить речь, смысл которой сводится к тому, что, в данном случае, налицо несомненная попытка со стороны обвинения терроризировать неугодных ему свидетелей, что во всем том, что сказал Егоров, нет никаких данных, которые могли бы быть обращены против него (да и сам обвинитель не указывает этих данных настолько, по-видимому, он заранее уверен в успехе своего требования), и что согласие трибунала с предложением обвинителя будет, по существу, равносильно уничтожению элементарнейшего права подсудимых защищаться свидетельскими показаниями.
      Трибунал удалился "на совещание" и, возвратившись через несколько минут, провозгласил резолюцию об удовлетворении предложения обвинителя, с тем, что о Егорове должно быть возбуждено особое дело. Егоров тут же был арестован.
      Таково положение свидетеля в советской юстиции.
      Легко себе представить, что пережили и перечувствовали, узнав об этом инциденте, остальные свидетели той же группы, в особенности, вызванные по почину защиты. К счастью для них, Трибунал "усек" список свидетелей, освободив этих лиц от допроса. Вместо них, потянулись нескончаемой вереницей, на ряд дней - милиционеры, агенты ЧЕКИ и т. п., свидетельствовавшие об обстоятельствах, при которых тот или иной подсудимый (главным образом, из числа уличных бунтарей) были задержаны.
      VIII.
      Обыкновенно, в сложных многодневных процессах, по окончании судебного следствия объявляется перерыв на день-два, чтобы дать сторонам возможность ориентироваться перед прениями в собранном ими материале и "собраться с мыслями". В данном случае, перерыв был, тем более, необходимым, что защита знакомилась впервые с делом лишь в заседаниях {47} трибунала. Изучить заранее материалы следствия, представляющие ряд увесистых томов, не было ни возможности, ни времени. Окончание предварительного следствия, предание суду и назначение дела к разбору следовали с такой молниеносной быстротой, что защитники фактически были лишены всяких способов к заблаговременному ознакомлению с делом.
      Но само собой разумеется, все это "буржуазные предрассудки". Трибунал, не смотря на протесты защиты, объявил, что через два часа будет приступлено к прениям.
      Слово представляется обвинителям.
      Вся суть поединка между обвинением и защитой заключалась в вопросе, можно ли, в настоящем случае, говорить о наличности "контрреволюционного сообщества". При удовлетворительном ответе на этот вопрос смертный приговор для главнейших подсудимых неминуем (62 ст. советского угол. кодекса); при отрицательном - кары свелись бы к долгосрочному тюремному заключению: говоря это мы имеем в виду спор, так сказать, академический по существу, приговор, как водится, давно уже был предрешен, что было всем прекрасно известно.
      "Вы спрашиваете, где мы усматриваем преступную организацию", воскликнул Красиков: "да ведь она пред вами. Эта организация - сама Православная Церковь, с ее строго установленной иерархиeй, ее принципом подчинения низших духовных лиц высшим и с ее нескрываемыми контрреволюционными поползновениями".
      В течение почти 3 часов Смирнов (по специальности булочник - прим. LDN) с яростью, почти истерически, выкрикивал какие-то отдельные слова, обрывки предложений, безграмотные, ничем не связанные. Единственное, что можно было понять, - это то, что он требует "16 голов". Когда он впервые выкрикнул это требование, зал огласился аплодисментами. Аплодировала, конечно, "командированная" публика, подкрепленная на сей случай несколькими сотнями красноармейцев, которые явились на это время со своим командным составом и заняли хоры.
      Жалко было несчастных стенографисток, вынужденных записывать эту "кровавую белиберду".
      После речи последнего обвинителя, начались речи защитников.
      Первым из защитников говорил профессор А. А. Жижиленко, представивший в своей речи подробный анализ понятия о "преступном сообществе" и доказавший, что этот квалифицирующий признак совершенно отсутствует в настоящем деле.
      Затем, слово перешло к защитнику Митрополита, Я. С. Гуровичу.
      {48} В начале своей речи Гурович указал, что обвинение пытается переместить центр тяжести настоящего дела в область всяких исторических, политических и иных экскурсов, не имеющих ничего общего с процессом. Эти выпады - безличные, безответственные - замаскировывают абсолютную пустоту обвинения в отношении конкретной ответственности лиц, посаженных на скамью подсудимых. Если защитник останавливается вкратце на этих "экскурсах", то только потому, что даже в них допущено столько вопиющих противоречий исторической истины, столько явных выдумок, что их нельзя не отметить.
      Защитник представил затем краткий анализ приведенных обвинителями "историко-политических справок" о прошлой роли и значении русского православного духовенства и показал, что все они отличаются, частью и в лучшем случае, тенденциозными преувеличениями, а в остальном явным искажением истины.
      Как яркий пример бесцеремонного обращения обвинителей с историей (и, притом, недавнего времени), - Гурович указал ссылку обвинения на Бейлисовский процесс, в создании которого Красиков решился обвинить ... русское православное духовенство.
      Более вопиющее измышление трудно себе даже представить. Всем известно, что русское духовенство не только не принимало участия в создании злополучного дела Бейлиса, - но, наоборот, лучшие и ученейшие его представители боролись против кровавого навета на евреев. Тогдашняя юстиция долго металась в безнадежных поисках "благоприятного" эксперта в среде православного духовенства. Никто из них на эту роль не шел. Пришлось удовлетвориться пресловутым католическим ксендзом Пранайтисом, откопанным где-то в глубине Сибири и не поддержанным своими же единоверцами.
      (см. Морис Самюэл "Кровавый Навет - Странная история дела Бейлиса"
      ldn-knigi.narod.ru в разделе JUDAICA)
      Мало того, православное духовенство открыто боролось с антисемитской демагогией в деле Бейлиса. Из той самой Петроградской духовной академии, питомцы и профессора которой ныне сидят на скамье подсудимых, явился на Киевский процесс один из виднейших ученых, профессор Троицкий. Он понес долгий, бескорыстный и самоответственный труд по разоблачению той многовековой, кровавой легенды, на которой был построен процесс Бейлиса. Благодаря, в значительной степени, его мужественной борьбе за истину, Россия не была опозорена обв. приговором по делу Бейлиса. И после всего этого, обвинение позволяет себе укорять русское православное духовенство в создании Бейлисовского процесса.
      {49} - "Я счастлив", сказал защитник, "что в этот исторически глубоко скорбный для русского духовенства момент я, еврей, могу засвидетельствовать перед всем миром то чувство искренней благодарности, которую питает - я уверен в этом - весь еврейский народ к русскому православному духовенству за проявленное им в свое время отношение к делу Бейлиса".
      Среди обвиняемых сильное волнение. Привлеченные к делу профессора дух. академии и многие из обвиняемых духовных лиц не могут сдержать слезы.
      После некоторого перерыва защитник продолжал свою речь.
      Он объявил, что отныне защита строго замкнется в рамки дела, дабы не дать возможности обвинению искусственными приемами прикрыть полную фактическую необоснованность данного процесса
      Охарактеризовав самую "технику" создания настоящего дела посредством чисто механического соединения отдельных производств и протоколов, ни по содержанию, ни по времени событий, не имеющих ничего общего, Гурович восстановил со всеми подробностями историю возникновения дела.
      Он обрисовал все прошлое Митрополита, указав на те черты его характера и деятельности, которые уже известны читателям. "Одна из местных газет, сказал он, между прочим, - выразилась о Митрополите (по-видимому, желая его уязвить), что он производит впечатление "обыкновенного сельского попика". В этих словах есть правда. Митрополит совсем не великолепный "князь церкви", каким его усиленно желает изобразить обвинение.
      Он смиренный, простой, кроткий пастырь верующих душ, но, в этой его простоте и смиренности - его огромная моральная сила, его неотразимое обаяние. Пред нравственной красотой, этой ясной души, не могут не преклониться даже его враги. Допрос его трибуналом у всех в памяти. Ни для кого не секрет, что в сущности, в тяжелые часы этого допроса, дальнейшая участь Митрополита зависела от него самого. Стоило ему чуть-чуть поддаться соблазну, признать хоть немногое из того, что так жаждало установить обвинение, и Митрополит был бы спасен. Он не пошел на это. Спокойно, без вызова, без рисовки он отказался от такого спасения. Многие ли из здесь присутствующих - я говорю, конечно, и о людях на него нападающих - способны на такой подвиг. Вы можете уничтожить Митрополита, но не в ваших силах отказать ему в мужестве и высоком благородстве мысли и поступков".
      {50} Далее, Гурович очертил деятельность петроградского О-ва православных приходов, положение местного духовенства, настроение верующих масс ... Особенно подробно остановился защитник на главарях "живой церкви", в которых он усматривал истинных виновников и творцов настоящего дела. Он предсказывал, что советская власть рано или поздно разочаруется в этих ныне пользующихся усиленным фавором - людях. Создаваемая ими "секта" не будет иметь успеха - это можно сказать наверно.
      Слабость ее не только в отсутствии каких либо корней в верующем населении и не в неприемлемости тех или иных ее тезисов. В истории бывали примеры, что и безумные, в сущности, идеи и секты имели успех, иногда даже продолжительный. Но для этого необходимо одно условие. "Секта всегда представляет в начале своего возникновения, оппозицию, меньшинство, и притом, гонимое большинством. Героическое сопротивление большинству, власти, насилию, часто увлекает массы на сторону сектантов, "бунтарей". В настоящем случае, далеко не то.
      За "живую церковь" стоит, очевидно для всех, гражданская, советская власть со всеми имеющимися в ее распоряжении скорпионами и принудительными аппаратами. Принуждение не создает и не уничтожает убеждений. "Церковная революция", происшедшая с разрешения и при благоволении атеистического "начальства", искренних христиан, даже из фрондирующих, привлечь не может. Народ может еще поверить богатому и властному Савлу, после того как он, превратившись в Павла, по своей охоте, променяет свое богатство и положение на рубище нищего, на тюрьму и муки гонения. Обратные превращения не только не создают популярности, но заклеймляются соответствующим образом. Люди, ушедшие из стана погибающих в лагерь ликующих, да еще готовящее узы и смерть своим недавним братьям, - кто пойдет за ними из истинно верующих.
      Нет, не сбудутся ожидания, возлагаемые сов. властью на нового "союзника".
      Обращаясь к самой постановке обвинения, защитник находил, что таковая не заслуживает серьезной критики. Формулировка обвинения была бы прямо анекдотичной, если бы за ней не вырисовывались трагические перспективы. Митрополиту вменяют в вину факт ведения им переговоров с сов. властью, на предмет "отмены или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей". Но, если это - преступление, то подумали ли обвинители, какую они роль должны отнести при этом петроградскому совету, по почину которого эти переговоры начались, по желанию которого продолжались и к удовольствию коего закончились.
      {51} Как обстоит дело в отношении доказательств. Было бы разумеется совершенно нелепо говорить о доказательствах той сплошной фантастики, которой переполнены и обв. акт, и речи обвинителей, по поводу "всемирного заговора" с участием в нем Митрополита и др. подсудимых. Впрочем, не больше доказательств и в другой, стремящейся быть конкретной, части обвинения, относящейся к возбуждении, будто бы, Митрополитом верующего населения против сов. власти.
      В чем усматриваются доказательства этого деяния. Единственно в том, что, будто, Митрополит через близких ему лиц, распространял в народе переписанные на пишущей машинке копии своих заявлений в Помгол.
      Защита отрицает самый факт подобного распространения, Нет надобности говорить о том, что ни по форме, ни по содержанию, означенные заявления совершенно не соответствуют понятию о воззваниях духовного пастыря к пастве. Но, независимо от этого, против этого обвинения - неумолимая действительность и логика событий. Защита представила ряд номеров сов. газет, из которых видно, что еще до изъятия, а также и во время такового, заявления Митрополита в Помгол неоднократно оглашались сов. печатью. Следовательно, сама же сов. печать способствовала тому, что десятки тысяч экземпляров заявлений Митрополита проникли в народные массы.
      Какое же значение и цель - сравнительно с таким массовым распространением - могли иметь несколько десятков копий, сделанных на пишущей машинке (самое большое 100-150 копий, по предположению обвинения). При данных обстоятельствах предъявлять к Митрополиту подобное обвинения не равносильно ли обвинению кого-либо в том, что он, желая способствовать распространению огня, уже охватившего со всех сторон огромное здание, бросил в пламя... горящую спичку, или, с преступной целью усилить наводнение, приблизился к несущимся на встречу бурным волнам и ... выплеснул в них стакан воды.
      Все такие "данные", представленные обвинителями, свидетельствуют, в сущности, лишь об одном: что обвинение, как таковое, не имеет под собой никакой почвы. Это ясно для всех. Но весь ужас положения заключается в том, что этому сознанию далеко не соответствует уверенность в оправдании, как должно было бы быть. Наоборот: все более и более нарастает неодолимое предчувствие, что, не смотря на фактически крах обвинения, некоторые подсудимые, и в том числе Митрополит, - погибнут. Во мраке, окутывающем закулисную сторону дела, явственно виднеется разверстая пропасть, к которой "кем то" {52} неумолимо подталкиваются подсудимые... Это видение мрачно и властно царит над внешними судебными формами происходящего процесса, и никого эти формы обмануть не могут.
      В заключение Я. С. Гурович сказал, приблизительно, следующее:
      Чем кончится это дело. Что скажет когда-нибудь о нем беспристрастная история.
      "История скажет, что весной 1922 г. в Петрограде было проведено изъятие церковных ценностей, что, согласно донесениям ответственных представителей советской администрации, оно прошло, в общем "блестяще" и без сколько-нибудь серьезных столкновений с верующими массами.
      "Что скажет далее историк, установив этот неоспоримый факт. Скажет ли он, что не смотря на это и к негодованию всего цивилизованного миpa, сов. власть нашла необходимым расстрелять Вениамина, Митрополита петроградского, и некоторых других лиц. - Это зависит от вашего приговора".
      "Вы скажете мне, что для вас безразличны и мнения современников и вердикт истории. Сказать это не трудно, - но создать в себе действительно равнодушие в этом отношении невозможно. И я хочу уповать на эту невозможность.
      "Я не прошу и не "умоляю" вас ни о чем. Я знаю, что всякие просьбы, мольбы, слезы не имеют для вас значения, - знаю, что для вас в этом процессе на первом плане вопрос политический, и что принцип беспристрастия объявлен неприменимым к вашим приговорам. Выгода, или невыгода для советской власти - вот какая альтернатива должна определять ваши приговоры. Если ради вящего торжества советской власти нужно "устранить" подсудимого, - он погиб, даже независимо от объективной оценки предъявленного к нему обвинения. Да, я знаю, таков лозунг. Но, решитесь ли вы его провести в жизнь в этом огромном по значению деле. Решитесь ли вы признать этим самым пред лицом всего мира, что этот "судебный процесс" является лишь каким-то кошмарным лицедейством. Мы увидим" ...
      "Вы должны стремиться соблюсти в этом процессе выгоду для сов. власти. Во всяком случае, смотрите, не ошибитесь...
      Если Митрополит погибнет за свою вру, за свою безграничную преданность верующим массам, - он станет опаснее для советской власти, чем теперь ... Непреложный закон исторический предостерегает вас, что на крови мучеников растет, крепнет и, возвеличивается вера" ...
      {53} "Остановитесь над этим, подумайте, и ... не творите мучеников ..."
      Само собой разумеется, что нами приведен лишь весьма краткий (по необходимости) очерк речи защитника.
      В связи с речью Я. С. Гуровича нужно отметить одно обстоятельство, весьма показательное для характеристики настроения, вызванного процессом в среде не только верующих, но и коммунистов, - сравнительно, низших рангов, разумеется.
      В виду аплодисментов, сопровождавших кровавые "рефрены" Смирнова защита опасалась контрманифестации, со стороны настоящей, "вольной" публики ... Поэтому, еще до своих речей, защитники "агитировали" среди публики, прося ее воздержаться от всяких внешних проявлений своих чувств, в интересах как подсудимых, так и самой публики, могущей подвергнуться всяким репрессиям.
      Я. С. Гурович счел даже необходимым в своей речи предупредить еще раз публику о том же, указав, между прочим, в своем выступлении, что он просит и надеется на то, что все - и враги, и друзья - его выслушают со вниманием и, главное, в должном спокойствии. "Не забывайте", прибавил он: "что я говорю от лица человека, который, может быть, обречен на смерть; а слова умирающего должны быть выслушиваемы в благоговейной тишине".
      Но столь долго и насильно сдерживаемое настроение публики, все таки прорвалось, и этот момент совпал с окончанием речи Я. С. Гуровича, которая была покрыта долго не смолкавшими аплодисментами. Трибунал заволновался, хотел было "принять меры", но оказалось, что в аплодисментах приняли живейшее участие ... многочисленные коммунисты, занявшие часть зала. Столь неожиданный состав аплодировавших объясняется тем, что рядовые, "массовые", коммунисты глубоко не сочувствовали созданию данного процесса и, как выяснилось впоследствии, довольно откровенно выражали свое возмущение по этому поводу.
      Не лишено также интереса отношение трибунала к речи защитника. Следует признать, что во время речи трибунал держал себя внешне корректно. Я. С. Гурович не был ни разу прерван (в общем, его объяснения в защиту Митрополита заняли свыше шести часов). Очевидно было даже, что трибунал слушает защитника с полным вниманием. Чем объясняется такое отношение трибунала, - заранее ли принятым решением предоставить защитнику полную свободу объяснений, или же неожиданностью высказанной суровой правды, которую, вряд ли, часто приходится слышать сов. трибуналам, - судить не беремся. {54} Публике даже казалось, что во время речи защитника, трибунал иногда, как будто, проявлял признаки сочувственного волнения. Это не невозможно. Из живых людей, все-таки, очень трудно сделать совершенных манекенов, как ни стараются большевики. В конце концов, члены трибунала сотворили, конечно, волю пославших их, но быть может, не без некоторой горечи в душе.
      IX.
      Судебные прения окончились. Очередь - за последним словом подсудимых.
      Председатель делает распоряжение о прекращении с этого момента стенографирования процесса. Цель этого характерного распоряжения весьма понятна. Большевики не желают закрепления и распространения в населении тех речей, который произнесут подсудимые в эти трагический минуты...
      "Подсудимый Василий Казанский", обращается председатель к Митрополиту: "вам принадлежит последнее слово".
      Митрополит, не спеша, встает. Четко вырисовывается его высокая фигура. В зале - все замерло.
      В начале Митрополит говорит, что из всего, что он услышал о себе на суде, на него наиболее удручающе подействовало то, что обвинители называют его "врагом народа". - "Я верный сын своего народа, я люблю и всегда любил его. Я жизнь ему свою отдал, и я счастлив тем, что народ - вернее, простой народ - платил мне тою же любовью, и он же поставил меня на то место, которое я занимаю в православной церкви".
      Это было все, что Митрополит сказал о себе в своем "последнем слове". Остальное, довольно продолжительное, время своей речи он посвятил исключительно соображениям и объяснениям в защиту некоторых подсудимых, ссылаясь на документы и иные данные и обнаружив при этом большую память, последовательность и невозмутимое спокойствие. Одно из его утверждений представлялось, как он сам это признал, не доказанным. По этому поводу он заметил, со свойственной ему тихой улыбкой: "думаю, что, в этом отношении, вы мне поверите без доказательств. Ведь я, по всей вероятности, говорю сейчас публично в последний раз в своей жизни; человеку же, находящемуся в таком положении принято верить на слово".
      Момент был, во истину, потрясающий и незабываемый. Всем была ясна огромная нравственная мощь этого человека, который в такую минуту, забывая о себе, думает только о несчастии других и стремится им помочь.
      {55} Среди наступившей за заключительными словами Митрополита благоговейной тишины, - раздался голос председателя, - голос, в котором, как будто, прозвучала какая-то доселе ему не обычная мягкая нота: "вы все говорили о других; трибуналу желательно знать, что же вы скажете о самом себе". Митрополит, который уже сел, вновь приподнялся и, с некоторым недоумением посмотрел на председателя, тихо, но отчетливо сказал: "О себе. Что же я могу вам о себе еще сказать. Разве лишь одно ... Я не знаю, что вы мне объявите в вашем приговоре - жизнь или смерть, - но, что бы вы в нем не провозгласили, - я с одинаковым благоговением обращу свои очи горе, возложу на себя крестное знамение (при этом Митрополит широко перекрестился) и скажу: слава Тебе, Господи Боже, за все" ...
      Таково было последнее слово Митрополита Вениамина.
      Передать настроение, охватившее публику - невозможно. Иное легче пережить, чем описать.
      Трибунал сделал перерыв.
      Затем объяснения подсудимых продолжались.
      Профессор Ю. П. Новицкий был очень краток. Он указал, что привлечение его к делу объясняется лишь тем, что он состоял председателем Правления О-ва объединения правосл. приходов.
      В приписываемых же ему деяниях, он совершенно неповинен. Но, если сов. власти нужна в этом деле жертва, он готов без ропота встретить смерть, прося лишь о том, чтобы сов. власть этим и ограничилась и пощадила остальных привлеченных.
      И. М. Ковшаров заявил, что он знает, какая участь его ожидает. Если он давал объяснения в свою защиту, то только ради того, чтобы закрепить в общественном сознании, что он умирает невинным.
      Сильное впечатление произвело последнее слово архимандрита Сергия. Он нарисовал картину аскетической жизни монаха и указал на то, что, отрешившись от всех переживаний и треволнений внешнего миpa, отдавши себя целиком религиозному созерцанию и молитве, - он одной лишь слабой физической нитью привязан к сей жизни. "Неужели же", сказал он: "трибунал думает, что разрыв и этой последней нити может быть для меня страшен. Делайте свое дело. Я жалею вас и молюсь о вас".
      Объяснения остальных подсудимых особого интереса не представляли. Большинство заявило, что ничего прибавить к речам защиты не имеет.
      Председатель объявил, что приговор будет объявлен завтра (в среду 5-го июля) вечером.
      {56} Ко времени объявления приговора зал был почти пуст. Обыкновенной публики не пускали. Зато хоры были переполнены красноармейцами.
      В 9 час. вечера трибунал вышел, и председатель огласил приговор.
      Были присуждены к расстрелянию десять лиц: Митрополит Вениамин, архимандрит Сергий, Ю. П. Новицкий, И. М. Ковшаров, епископ Венедикт, Н. К. Чуков (настоятель Казанского собора и ректор богословского института), Л.К. Богоявленский (настоятель Исаакиевского собора), М. П. Чельцов (протоиерей), Н. Ф. Огнев (профессор военно-юридической академии) и Н. А. Елачич (б. пом. статссекр. государственного совета). Остальные обвиняемые были приговорены к тюремному заключению на разные сроки, - с "изоляцией" и без таковой. Значительная часть подсудимых (главным образом, из уличной толпы) была оправдана.
      "Хоры" приветствовали приговор аплодисментами.
      На подсудимых, их защитников и сумевших проникнуть в зал немногих лиц из публики приговор особого впечатления не произвел.
      Многие знали его содержание уже за много дней и были к нему подготовлены.
      Потянулись томительные дни. Кассационные жалобы, поездки в Москву, хлопоты, ходатайства перед ВЦИКом о помиловании.
      Предвестником окончательного результата был омерзительный длинный пасквиль Красикова (Красиков, Петр Ананьевич (Антон, Бельский, Игнат, Павлович, Шпилька) (1870-1939) - Еще гимназистом тяготел к революционерам-народникам. В институте, в конце 80-х - начале 90-х гг. вел марксистские кружки. Со времени учреждения "Искры" стал одним из заметных организаторов новой партии; делегат II съезда, где примкнул к большинству. Участник революции 1905 г., член исполкома Петроградского С. Р. Д.; арестован 3 декабря 1905 г. В 1908 году закончил юридические курсы и стал присяжным поверенным; занимался, в основном, рабочим ходатайством. 27 февраля 1917 г. участвует в организации Совета Рабочих Депутатов и избирается в Исполком от фракции большевиков. После Октябрьской революции работает в Наркомюсте. - взято из справочника марксиста - ldn-knigi ), появившийся в московских "Известиях", - в котором этот быв. присяжный поверенный наносил последний удар в спину беззащитным и беспомощным осужденным, доказывая, что о помиловании первых четырех приговоренных к расстрелянию, не может быть и речи. Президиум ВЦИКа так и постановил, заменив только последним шести подсудимым расстреляние - долгосрочным тюремным заключением (еп. Венедикту, Чукову, Богоявленскому, Чельцову, Огневу и Елачичу).
      В понедельник, 14 августа 1922 г. лицам, явившимся в дом предварительного заключения для обычной передачи пищи Митрополиту, отцу Сергию, Новицкому и Ковшарову, было объявлено, что эти заключенные "потребованы и уже отправлены в Москву". Люди, знающее большевицкий условный жаргон, поняли в чем дело ...
      В ночь с 12 на 13 августа Митрополит, о. Сергий, Новицкий и Ковшаров были увезены из тюрьмы и расстреляны в нескольких верстах от Петрограда.
      {57} Имеются некоторые сведения (сообщенные при обстановке, гарантирующей их достоверность) о последних минутах расстрелянных...
      Новицкий плакал. Его угнетала мысль о том, что он оставляет круглой сиротой свою единственную 15-летнюю дочь. Он просил передать ей на память прядь своих волос и серебряные часы.
      О. Сергий громко молился: "прости им, Боже, - не ведают бо, что творят".
      Ковшаров издавался над палачами.
      Митрополит шел на смерть спокойно, тихо шепча молитву и крестясь.
      Так умерли эти люди.
      Опасаясь возбуждения петроградских рабочих масс, вызванного приговором, большевики не решились объявить расстрел Митрополита в Петрограде и распустили слух, что Митрополит увезен в Москву. По другим данным, православные мученики были отвезены на ст. Пороховые по Ириновской ж. д. и там расстреляны.
      Предварительно все были обриты и одеты в лохмотья, чтобы нельзя было узнать, что расстреливают духовенство.
      Население долго не хотело верить смерти Митрополита. По этому поводу создавались разные легенды. Утверждали, между прочим, что большевики где-то тайно заточили Митрополита. Возникновению этих слухов способствовало, между прочим, отсутствие, официального сообщения о том, что приговор "приведен в исполнение". Впрочем, в этих легендах (говорят и поныне держащихся) есть некая частица истины, как почти во всех народных преданиях: физически Митрополит Вениамин убит - в этом, к несчастью, нет сомнения - но в сердце народном его светлый образ навсегда останется живым...
      {58}
      ГЛАВА 3.
      ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО
      (митрополитам Владимиру и Вениамину),
      НОВЫМ СВЯЩЕННОМУЧЕНИКАМ РУССКОЙ ЦЕРКВИ.
      Какую дань слова принесем вам, верные свидетели Слова, доблестные страстотерпцы и пастыри, вменившиеся яко овцы заколения. Витийствующий язык изнемогает пред величием вашего подвига. Ваши язвы, подобно множеству отверстых уст, сами вещают о вашем терпении ваша кровь говорить лучше, чем кровь Авеля (Евр. XII, 24). Вы сами служите нашею похвалою. В вас и через вас мы приносим жертву благодарения Господа всегда победители нас творящему о Христе Iиcycе (2 Кор. II, 14). Среди великого испытания скорбями мы преизобилуем ради вас радостью (2 Кор. VIII, 2) и восклицаем вместе с Златоустом:
      "Благословен Бог! и в наш веке произросли мученики, и мы удостоились видеть людей, закалаемых за Христа, людей, проливающих святую кровь, которая орошает всю Церковь. Мы удостоились видеть людей, ратующих за благочестие, побеждающих, увенчиваемых ... и мы имеем теперь у себя этих венценосцев" (Беседа 3 на первую книгу Паралипоменон).
      Mнoгиe хотели бы видеть, что мы видели, и не видели, слышать то, что мы слышали, и не слышали. Нам суждено было быть свидетелями ваших чудных дел, и любви, и служения, и веры, и терпения (Апок. II, 18) и на нас лежит священный долг возвестить об них Mиpy, проповедывать на кровех о том, что мы видели своими очами, что осязали руки наши (1 Иоан. I, 1).
      Но нам не достанет ни времени, ни сил повествовать о новых Сампсонах, Давидах, Гедеонах, Самуилах, об этом чудном воинстве Христовом, которое верою побуждало царства, творило правду (Евр. XI, 32, 35) и посрамило древнего врага.
      {59} Тебе, первосвятитель древней Киевской Церкви, соименный Св. Просветителю Руси, подобало предначать славное поприще борьбы и страданий, ты стал предводителем боговенчанного полка, и тебе да воздается от нас первый венец хвалы.
      Сама Божественная Премудрость предуказала, чтобы на горах. Киевских, там, где Апостольскою рукою было утверждено некогда знамение св. Креста, вознесен был на крест преемник апостолов, как один из первых священномучеников наших дней. Крещение Русской Церкви огнем и кровию должно было начаться оттуда, где положен был первый камень в ее основаниe и где изначала приял водное крещение русский народ.
      То были тяжкие и скорбные времена, когда область темная начала усиливаться на Русской земле и когда суд небесный впервые возгремел над домом Божиим (1 Петр. IV, 17). Тогда Господь, уготовляя нас на день испытания, возставил нам пастыря и отца по сердцу нашему, дабы он собрал воедино ратоборцев Христовых и извел их на брань с врагами Церкви. Вместе с другими святителями возрадовался тогда и ты как друг женихов за глас женихов (Иоан. III, 29), и по тебе пришедшим не завидел. Будучи всегда готов исполнить всякую правду (Me. III, 15). ты повиновался слову Первоиерарха и, оставив священный собор, отошел к твоей пастве, которую уже стали расхищать волки хищные, не щадящие стада. Сыны тьмы не могли стерпеть твоей ревности о Церкви Божией и с оружием в руках, как на разбойника, пришли к тебе под мраком ночи, чтобы взять тебя на заклание. Лестью и коварством они извели тебя из стен древней Лавры, как бы из священного Сиона, и вознесли на уединенное возвышенное место, на эту новую Голгофу. Подобало, чтобы по образу вечного Первосвященника, нося поругание Его, ты вышел за стан и пострадал вне врат (Евр. XIII, 12). Там именно и приял ты смерть от жестоких мучителей, пронзивших острием твое тело в то время, как ты простирал к ним благословляющие руки, молясь за своих врагов.
      Это место, орошенное твоею кровью, навсегда останется священным алтарем для верующих и тихий свет лампады немеркнущим светом будет озарять оттуда твой первомученический подвиг, облиставший всю Русскую Церковь. Тебя предпослала она, как начаток исповедников, число коих стало исполняться потом с каждым днем.
      "Первый из пострадавших, ты, - по слову Св. Григория Богослова, - стал путем для других". Одушевленные теми же чувствами, устремились за мученическими венцами Ангелы Церквей Пермской, Тобольской, Астраханской и целые сонмы других {60} святителей и иереев Божиих, прошедших сквозь огонь и воду, испытавших поругание и раны, узы и темницу, от них же многие побиени быша, претрени быша, убийством меча умроша, даже пропяты (распяты) быша, не приемше избавления, да лучшее воскpeceниe улучат (Евр. XI, 35-37).