Вначале песенка звучала без слов, с одним «ля-ля-ля-ля»... Но голос – голос был хорошо знаком тем, кто его услышал. Например, зайчатам – Юкке-Ю и Туффе-Ту. Они довольно вяло занимались прополкой своего огорода, когда песенка долетела до них и заставила разогнуться, переглянуться...
      – Людвиг? – определил Юкке. – Узнала?
      – Раньше тебя! Он мне снился сегодня...
      – Мириться, что ли, хочешь?
      Туффа поежилась и осторожно спросила:
      – А ты?
      Юкке тоже уклонился от ответа, только в затылке почесал. А между тем их бывший приятель - наш герой появился на лесной тропе и запел свою песню, уже со словами:
 
Дорогая мама,
Не сердись на сына,
В нем играет что-то,
Но не баловство:
Есть у сына тайна
Цвета апельсина
Или даже солнца
солнца самого!
 
 
Кажется, что просто
Влезть на ту осину!
Одолеть шакалов
Всех до одного!
А все дело в тайне
Цвета апельсина
Или даже солнца самого!
 
      Поблизости от лесной тропы, по которой топал Людвиг, расплескивая свое вдохновение, сейчас замер Ежик Нильс: именно песенка его и остановила! Выбрал он себе позицию среди густых ветвей и, замаскировавшись, подсматривает. А песенка – набирала силу!
 
Я горю – пылаю
Жарче керосина!
Мне бы повидаться -
Больше ничего -
С этой милой тайной
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого!
 
      Минуя зайцев, Людвиг сморщил нос и отвесил им иронический поклон, не задерживаясь.
      – А про что это он? – спросила Туффа. – Тайна какая-то... апельсинового цвета... – Эй! Твоя тайна – это тыква, что ли? – крикнул Юкке Людвигу.
      Наш герой оглянулся, смерил экс-приятеля взглядом, полным сожаления, даже сочувствия. И сказал:
      – Тыква – это на плечах у некоторых...
      И больше внимания не уделил, – похоже, торопился.
      Глядя ему в спину, Ежик Нильс приблизился к Туффе и Юкке:
      – Слушайте, зайцы... Эта его тайна – она случайно не имеет отношения к Желтому Питону?
      – Какое? Почему? Вряд ли...
      – Не знаю... не знаю... Цвет, во всяком случае, сходится. Надо будет навести справки... Но хуже всего угнетает его ликующая физиономия! Мне это показалось или вы тоже видели, что она у него действительно счастливая... непритворно?
      – Вроде да... непритворно...
      Ежик сплюнул. Ликование нашего героя он расценил как личную обиду! Прямо-таки возмущен был Ежик Нильс:
      – А чему это он радуется? На каком основании? Я тоже мог бы придумать себе тайну... другого какого-нибудь цвета... и распевать про нее на весь лес, чтоб все завидовали! Но я не могу себе этого позволить! На мне заботы – и не свои, а чужие, общие! Ишь ты... счастлив он! По какому праву? И чем именно? Нет, непременно навести справки... Вот вам, пожалуйста: задевает он всех, да? Вас тоже? А кто будет выяснять, разбираться? Ежик Нильс... Вечно один за всех... А кто за меня?!
      Продолжая бубнить что-то такое же сварливое, Нильс исчез в зарослях.
      А мелодия Людвиговой песенки, простодушная и заразительная, слова про солнечную эту тайну – кружили все еще над лесной тропой, над огородом, над белой мазанкой зайцев, над ними самими...
      – Юкке... я хочу тайну! Чем мы хуже Людвига? – куксилась Туффа.
      – Да ничем... только вот как ее заиметь? И какого цвета?
      – Может, морковного?
      – Видишь – ты все к желудку приспосабливаешь сразу! А тайна - это другое... это что-то для души...

      Если заглянуть на тот самый двор, где Людвиг гостил у кур и у Максимилиана, – к тогдашним впечатлениям прибавилось бы кое-что совершенно неожиданное. И почти сногсшибательное... но не сразу!
      На фоне той конуры и прочих подсобно-хозяйственных построек, мы б увидели сейчас сапоги – внушительного размера, мягкой кожи, добротные. Голос их владельца произносил особым, воспитательным тоном:
      – Кристина, я устал тебя уговаривать. Если ты сейчас же не отправишься с нами к бабушке, вот сию минуту... пеняй на себя, дочь! Лисенка тебе не видать тогда! – завтра же я подарю его детям фру Янсон...
      – Вот еще! – возмутился девчоночий голосок. – Такую прелесть – чужим отдавать! Я иду, папочка... я уже!
      «Сапоги» выслушали этот ответ и направились к автомобилю марки «вольво»... Следом – новенькие детские сандалеты и белые гольфы...
      –»Я назвала его – Микке!» – захлебывался голосок. – «Папа, правда, здорово – Микке»?
      О чем шла речь? И почему предлагается такая точка обзора, позволяющая «судить не выше сапога»? Да потому, что за Хозяином и его дочкой следила Тутта Карлсон – никто иной! А ей видно было только это – такого уж она роста... С огромным нетерпением ждала она отъезда хозяйского... Вот послышался шум мотора, наконец. Вот хлопнула дверца.
      «Поехали? Ну и прекрасно... Подольше бы не возвращались», сама себе сказала Тутта, притаившись у сарая. Но в этот миг над ней нависает в полном сознании своего значения фигура отца – Петруса Певуна.
      – Тутта! Ты почему здесь? Занятия в танцклассе идут полным ходом, тебя ждут!
      – Да-да... – Тутта подавила вздох: ну и жизнь, ни минутки нельзя располагать собой, как хочешь сама! – Иду, папа...
      И она поплелась туда, откуда слышался менуэт и где желтели балетные пачки ее сестер и подружек... А к тому объекту, к которому с неодолимой силой тянуло ее, из-за которого она так ждала, чтоб убрались, наконец, люди, – туда направился Петрус Певун. Там в клетке из стальных прутьев сидел наш незадачливый герой. Да-да, Людвиг Четырнадцатый – попался!
      В каком он настроении – не нужно, наверно, описывать, понятно и так. И сидящий поодаль Максимилиан подавлен, мрачен. Почему – можно было понять из ехидных, издевательских комментариев Петруса Певуна.
      – Ну что, Макс? Опять сел в калошу? Глупо, не правда ли? Хозяин поймал этого щенка голыми руками! А про тебя опять сказал: пора, мол, нашему Максимилиану на покой... на пенсию! Был у него, дескать, талант к охоте на лис – да весь вышел!
      – А ты кто такой? – оскалился старый Макс. – Чего лезешь не в свое дело?
      – Я говорю, что слышал – и только. Да все это слышали! Но хозяин главного не знает – что тебе просто некогда стало гоняться за всякими рыжими пройдохами... Твоя погоня трудней – за образами, за сравнениями... за рифмой! ...Слушай, а почему бы тебе не податься в город, не устроиться в какое-нибудь солидное издательство? Провоешь там свои стишки – и, может, возьмут... Швейцаром, а?
      Из последних сил терпел эту наглость Максимилиан! Петрус, держась на безопасном расстоянии от него, обходил клетку с пленником кругом, высоко задирая ноги в красных сапожках со шпорами. Предмет его особой гордости – длинная шпага в ножнах, с изысканным эфесом. Чтобы подразнить Людвига, глядевшего сквозь прутья с горьким презрением, Петрус вынул шпагу... Она оказалась смехотворно коротенькой, длиной с карандаш! Однако, и ею он сумел пощекотать Людвига – тот зло отбивался, рискуя уколоться.
      Максимилиан распорядился:
      – А ну, пошел от клетки! Кыш! Павлин недоделанный... Вот я встал уже, я не поленюсь...
      Торопясь убраться, Петрус Певун хотел выпалить весь заряд своей издевки, но – только так, чтобы за это не поплатиться:
      – Ты ведь шутом стал, Максик – курам моим на смех! Да, да – а все из-за твоих этих куплетов... И даже у этого лисенка нет к тебе почтения! Шляпа, раззява... сочинитель блохастый!
      Вот тут Петрус немного не рассчитал – Максимилиан ринулся за ним, и, судя по всему, догнал его за сараем: оттуда полетели пух и перья. А сам сторож вышел оттуда с теми длинными красивыми ножнами, которыми так бравировал владелец! В кожаных лапах Максимилиана и ножны эти, и шпага гнулись, как разваренные макароны!
      – Правильно, что вы ему наподдали! – обрадовался Людвиг, несмотря на свое печальное положение. – А то он хвост чересчур распустил... Ой! – тут Людвига кольнула мысль, сменившая восторг неловкостью. – Нехорошо я сказал, нельзя мне так: ведь он – отец Тутты...
      – Ну и что? – не понял Максимилиан.
      Людвиг отмолчался.
      – Ты действительно думал, что над такой раззявой, как я, посмеяться можно?
      – Я? Да никогда! Над вами?! Да вы для меня...
      – Но ты пришел снова! А я ведь советовал не шутя: забудь дорогу в курятник...
      – Я помню, да... Но, понимаете, мне очень-очень-очень хотелось...
      – В курятник?! Ну да... чего уж тут не понять. Ты оказался неблагодарным... В общем, самый обычный прохвост... А примазывался к поэзии!
      – Да мало ли зачем я сюда шел!..
      – О да, это так мудрено разгадать – зачем... Ты шел стихи нашим курам читать? Чтоб воодушевить их на повышение яйценоскости – так? Ладно, потолковали... – Максимилиан потрогал клетку, не замечая молящего взгляда узника. – Прутья у тебя стальные, задвижка тугая – не буду я тебя охранять... противно!
      И он пошел прочь – с видом человека, потерявшего веру в человечество.
      Людвиг, наверно, завыл бы от непонимания и невольничьей тоски, но вдалеке он разглядел пышное зрелище – шли занятия в танцклассе птичьего двора.
      Если приглядеться к танцующей вместе со всеми Тутте, мы увидим, поймем: не балет у нее на уме! Ей нужно было – кровь носом, нужно было! – к Людвигу: она видела, что его, наконец, оставили все в покое – значит, самое время... И она выкроила момент, когда мадам-репетиторша (курица породы плимутрок) смотрела в другую сторону, и можно было незаметно улизнуть на своих неслышных пуантах...
      Увидев ее, наш герой просиял, но сама Тутта подходила к клетке с суровым видом:
      – Пин-пин-пинтересно, что это ты тут делаешь?
      – Я? Ничего особенного. Я не занят... мы можем поболтать!
      – Что не занят – это хорошо. Но ведь никак не скажешь, что ты свободен – задвижка-то заперта! – и Тутта сразу принялась за задвижку, пыхтя и краснея от усилий. – Эх, «шляпа»...
      – Ну да, попался я, попался! Перепутал человека с пугалом. Подошел к нему сзади и тявкнул: эй, ты, вешалка, кого пугаешь? Никто тебя и не боится! А оно ка-ак повернется, ка-ак схватит меня...
      – Ну знаешь ли! – Тутта была возмущена. – Чтобы живого человека перепутать с пугалом... для этого надо иметь какую-то особенную наивность... просто цыплячью! А еще называется – Лис! Как твое имя теперь – Микке? И ты – живая игрушка этой белобрысой Кристинки? Очень мило... «Микке»... Надо ж додуматься! Гордое, почти королевское имя – Людвиг Четырнадцатый! – заменить на такую кошачью кличку... Пусть сама так зовется!
      – Я шел сюда, чтобы поиграть с тобой... а достанусь вот ей...
      – А я говорю: не бывать этому! Только мне одной... эту задвижку проклятую... никак... ну никак не суметь... – Тутта выбилась из сил. – Надо что-то изобрести. Какой-то лисий ход нужен...
      – Лисий? Значит, изобрести должен я?
      – Тебе – слабо. Я сама! Раз ты из-за меня попался, значит мне тебя и спасать...
      Она присмотрелась к миске, стоящей внутри клетки. Там было мясо, настоящее жаркое, – Людвига принимали здесь щедро.
      – Послушай-ка... – Тутта озабоченно наматывала на палец желтую косичку. – Не ешь ты эти куски!
      – Почему? Здорово пахнет...
      – Вот именно поэтому! Угости Максимилиана! Его стали хуже кормить, говорят. Чтобы злее был. Понимаешь, он кинется на это, и тогда мы... – она зашептала что-то Людвигу на ухо, сквозь прутья взяв обеими ручками его голову. Людвиг смотрел на нее изумленно:
      – Откуда у тебя такие способности к хитрологии?!
      – Это не всегда... только когда очень-очень надо... Он идет! Я спрячусь, а ты не будь вороной!
      И она исчезла в кустах. А мимо клетки, не глядя на пленника, пошел, заложив руки за спину, угрюмый Максимилиан.
      – Как настроение, уважаемый? – осторожно окликнул его пленник.
      – Р-р-разговор-р-р-чики! – огрызнулся тот злобным рычаньем.
      – Нет, я только хотел сказать, что люди, наверно, перепутали меня с Волком... Ну разве смогу я столько с есть?.. Вы посмотрите!
      Максимилиан невольно заглянул в его миску. И проглотил слюну:
      – Да уж... не поскупились...
      – Позвольте мне угостить вас? – вежливо-вежливо сказал Людвиг. – А то вы как-то осунулись.
      – Что-о-о? Взятку? Взятку – мне?! Ну нет, милок: совесть Максимилиана не продается!
      – Я вообще не знаю такого слова... мы про «взятку» не проходили еще... Я поделиться хочу просто! Много мне одному!
      – Да? От души, значит? Гм-гм... Если от души – я, пожалуй, не прочь... голод, знаешь, не тетка...
      Старый Макс легко открыл непосильную для Тутты задвижку и вполз в клетку. Само собой так получалось, что размерами своими, здоровенной массой тела он вытеснял из этой кутузки Людвига, который только приговаривал: «Милости прошу!.. Приятного аппетита!»
      – Угощение – высший сорт!.. – нахваливал сторож. – Ну, порядочки: заключенный лопает, как фон-барон, а его надзиратель – лапу должен сосать!
      Он пристроился к миске и блаженно прикрыл глаза. А Людвиг вылетел из клетки вон и мигом захлопнул ее за собой! Выпорхнула из-за куста Тутта и вместе им удалось закрыть задвижку. Максимилиан подавился куском от такого вероломства, закашлялся, с трудом выкрикнул:
      – Эй вы... кошачьи дети! Что это вы затеяли?!
      – Приятного аппетита! – Тутта подпрыгивала от радости: удалось!
      – Ты с ним... заодно?! – вытаращил глаза плененный сторож. – С этим Лисом?! Дуреха! Он тебя еще хуже, чем меня, надует... От тебя только пух полетит! Спасайся!
      – А вы за меня не бойтесь, дядя Макс! Вы – питайтесь!
      Вмешался Людвиг:
      – Максимилиан, милый, не злитесь чересчур... не надо! Ну не было у меня другого выхода!
      – Был бы я твоим отцом, – произнес Максимилиан с горечью, – не Лис Ларсон, а я, – я бы драл тебя и приговаривал: «Поэтом можешь ты не быть... Но быть прохвостом ты не можешь!»
      Тутта тянула Людвига прочь: - Ну что, что ты слушаешь? Его дело – ругаться, а наше – бежать...
      Они оба исчезли, а старый Максимилиан тряс прутья клетки и клял все на свете, а себя, глупость свою – в первую очередь:
      – Тысяча чертей! Погоди... еще встретимся!.. Нет, все правильно: в отставку меня! На помойку! Сторожить мусорный бачок! И тот могут увести – нет, и бачка не доверяйте! Кончился старый Максимилиан...
      И он завыл – сперва тихонько, затем все надсаднее, все горше. Он не врал, говоря Людвигу, что умеет выть...
      Он выл и тогда, когда клетку окружили разнообразные персонажи птичьего двора.
      Вид сидящего под замком сторожа развеселил всех этих Гусаков, Индюков, Фазанов, и, конечно, Петрус Певун не замедлил явиться, чтобы порадоваться унижению Максимилиана...
      Кто-то срифмовал:
 
– Тут обхохочешься, честное слово:
Окунь поймал на крючок Рыболова!..
 
      Эти строчки сразу запели, и возникла необходимость продолжать:
 
– Кот-лежебока придушен Мышонком!
Ястреб-стервятник заклеван Цыпленком!
 
      Легкая, летучая эпидемия стихотворства пронеслась по двору; с одного конца его предлагалась строчка:
 
– Волк беспощадно ободран Козою!
 
      А с другого к ней спешила парная, пропетая удивленно и восторженно:
 
– Слабые стали для сильных грозою?!
 
      И все вместе это скандировалось! А заключил «ораторию» Павлин, сказавший авторитетно:
 
– Знаете, странная эта оказия
Очень полезна для разнообразия...
 

      На лесной полянке наши главные герои дурачились: Людвиг изображал из себя хищного и коварного охотника за курами, а Тутта Карлсон старательно наигрывала страх! Но это длилось минуту-другую, а потом Людвиг просто разлегся на траве, и подруга его озадаченно увидела, что он «вне игры» и что – более того – ему невесело...
      – Людвиг, ты рад? Я что-то не чувствую, что ты рад свободе!
      – Рад, конечно, – задумчиво ответил он. – Тысячу спасибо тебе...
      – Как будто мне нужно твое «спасибо»! Для кого я тебя освободила? Для себя! Чтобы дружить с тобой, чтоб играть... и вообще... Лю-ю-юдвиг! Да что с тобой?!
      – Ты слышала, как выл Максимилиан? – спросил он, покусывая травинку.
      – Там, в клетке?
      – Да. Человек не будет держать его там долго, правда же?
      – Конечно, выпустит, даже не думай об этом... Ну что ты? Ну нападай же на меня снова!
      Но он вздохнул, покачал головой, и ей пришлось подключиться к тому, что занимало его.
      – Конечно, Человек расстроится, – признала Тутта, – и эта его белобрысая Кристинка развопится, когда узнает. Реву бу-удет! А тебе, что ли, жалко их?
      – Мне Максимилиана жалко! Он один раз меня отпустил – и его дармоедом называть стали, раззявой... А теперь и вовсе затюкать могут! Из-за меня, которому он и свободу подарил... и косточку на дорогу... мозговую...
      Тутта пожала плечами:
      – Вот ты и отплатил ему, отдал свой ужин...
      Впервые Людвиг повысил на нее голос:
      – Не ври, будто не понимаешь! Он угощал от души, а я – из хитрости! Кричал, что ненавижу хитрость и вранье, а сам и схитрил, и соврал... да еще так подло...
      – Но какой же у тебя был выход? – Тутта округлила глаза. – Мне сразу понравилось, что ты такой пин...пин-пинтеллигентный... но сейчас уже чересчур, по-моему... Теперь ты еще печальнее, чем там, в клетке... Зачем так все усложнять?
      Долго и грустно смотрел на нее Людвиг.
      – Ну что, глупая я, да? Непонятливая! Наверно, неспроста есть такое выражение презрительное: птичий ум, птичьи мозги...
      Людвиг сказал:
      – Такие вещи понимают не умом. Да и нечего тут понимать: я сжульничал, только и всего... Я ЗЛОМ ОТПЛАТИЛ ЗА ДОБРО !
      Он видел перед собой такие картинки: весь их класс, три дюжины рыжих, теснясь на подоконниках, глазеет на какое-то посмешище на дворе. Ужасно всем весело! И фру Алисе тоже... А во дворе – ничто иное, как Максимилиан, воющий на луну в клетке! Потом все, как по команде, поворачиваются внутрь класса – у стенки, на фоне плакатов по хитрологии, стоит и смущается Людвиг. Ему аплодируют все. Из рук в руки передается лавровый венок, его подают фру Алисе и она украшает им голову Людвига. А потом напротив его фамилии в журнале выводит целую гирлянду пятерок! И все это действо сопровождается бесстыжей песней Лабана:
 
Хоть убейте,не вижу стыда,
Если дельце сработано чисто.
И разбойник бывает артистом...
Уважайте талант,господа!
 
      – Факт, – усмехнулся Людвиг, оставаясь мрачнее тучи. – если б они все узнали, поздравили бы с первым большим успехом! А я не хочу таких успехов, понимаешь? Я хочу доказать, что можно прожить без обмана и подлости! Для меня это не просто слова:
 
«Да здравствует Правда во веки веков,
А плуты достойны одних тумаков!»
 
      Тутта все это выслушала и слегка обалдела. (Мы нашли бы слово и получше, но сама она оценивала свое состояние именно так!).
      – Людвиг, я все поняла... Я поняла, что ты удивительный! Что такого, как ты, я не нашла бы ни в одном курятнике мира...
      – Да? Зато в свинарнике таких полно! – крикнул он так свирепо, что она испугалась, и он глянул виновато:
      – Прости меня... Тебе хотелось играть, у тебя было такое замечательное настроение... а я...
      – Это потому что я была дурочкой! Мне ни капельки не хочется больше играть! Я хочу, чтоб у нас с тобой всегда было одинаковое настроение!
      – Но ты на самом деле меня поняла?
      – Конечно! Если ты еще раз попадешь в клетку, я ни за что тебя не выпущу! – поклялась она, но сразу же сморщилась. – То есть, нет, не то... Я исхитрюсь тоже попасть в эту клетку, и мы будем сидеть там вместе – вот! Ты бы читал мне там стихи... пел бы...
      – Это гораздо лучше делать на воле...
      Тутта тихонько напела уже известную ей песенку о самой себе – песенку, от которой у нее прямо-таки голова кружилась!
 
– Дорогая мама,
Не сердись на сына:
В нем играет что-то,
Но не баловство, -
Есть у сына тайна
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого...
 
      Ну пой же! Мне же совестно как-то – одной такие слова петь...
      Но Людвиг сказал неулыбчиво:
      – Там, кажется, еще куплет прибавился. Вот такой... – и произнес медленным речитативом:
 
– Мелкого обмана
Глубока трясина!
Боком выйдут плуту
Хитрости его!
Плут не стоит тайны
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого...
 
      Допел и встал решительно. И прерывисто вздохнул – как дети после обильных слез. И предложил:
      – Хочешь, покажу, где у нас самая сладкая лесная малина?
      – Спрашиваешь! Только сначала покажи мне, где ты живешь...
      – Что-о?! Да тебе за милю нельзя появляться там! – ужаснулся Людвиг такой ее наивности.
      – Но я потихонечку... из-за кустов! Я только гляну... Тебе у нас тоже ведь было опасно, но ты же приходил...
      – Я как-никак мужчина... Ну ладно, издалека покажу. Только чур, слушаться – я за тебя отвечаю!
      – Конечно.Пожалуйста, отвечай. Потому что, когда ты около, я сама отвечаю за себя слабенько... еле-еле...
      Он взял ее за руку и они побежали. И тут выяснилось, что их свидание имело свидетеля и соглядатая: из укрытия вылез, сопя и стряхивая с себя прелые листья, Ежик Нильс. У него имелась полевая сумка, он достал из планшета блокнотик, и огрызок карандаша.
      – Да... Сногсшибательно и умопомрачительно. Вот тебе и «тайна цвета апельсина»... Роман на полную катушку! У Лиса с Цыпленком! С одной стороны – это смело, ничего не скажешь... Удар по всей традиционной зоологии, публичная пощечина... Дарвин и Брем просто позеленели бы от того, что видел и слышал я!
      ...Но с другой стороны, не звучит ли все это как призыв, чтобы Волк и Овца, Тигр и Лань возлюбили друг друга! В общем, надо будет чтобы Гиена прощупала, какого мнения Росомаха Дагни на этот счет. Но нужны еще очевидцы, – бормотал Нильс, оглядываясь, – мне же никто, мне решительно никто не поверит!

      Середина ночи была. Все страсти угомонились в доме Ларсонов. Но в сонном лисьем царстве не было главы семьи: бодрствовал Папа Ларсон в пустой гостиной, он один. Завершал хитроумный план – разрисовывал цветными фломастерами квадратики, кружочки и стрелки на схеме. И работа эта восхищала автора своей безукоризненно продуманной стройностью, подогревала его честолюбие, и Папа Ларсон не мог удержаться, чтоб не запеть среди ночи свою любимую:
 
Я скажу, как француз: се ля ви!
Ты судьбу не дразни, не гневи,
Ты считай ее редким гостинцем,
Если сам ты – не в клетке зверинца...
Я не нравился всем сторожам,
Я был гордый, я дважды бежал...
 
      и т.д.
      Досадно было, что все спят, что не с кем поделиться, не на кого обрушить свое вдохновение... Впрочем, оно кипело достаточно бурно, чтобы разбудить жену.
      Мама Ларсон появилась в ночной рубашке, поверх которой зябко наброшен был меховой жилет:
      – Слушай, ты угомонишься сегодня?
      Папа, продолжая вместо ответа напевать, сделал Маме пальцами «козу»...
      – В чем дело? Ты разбудишь детей! Людвиг и так еле уснул...
      – Сейчас бы, дорогая, в самый раз твоей наливочки плюс белого мясца... От той индюшки у нас осталось что-нибудь?
      – Вспомнил! А прошлогоднего фазана тебе не подать? – сердито спросила Мама, но не сбила с мужа его жизнерадостного энтузиазма:
      – Не ворчи, дорогая! – сказал он весело. – Скоро, совсем скоро тебе не хватит места в холодильнике, чтобы разместить первосортные продукты! А в субботу будет пир! Пригласим твоих сестер с мужьями и детьми... они лопнут от зависти! Притащится наш легендарный дедуля, основатель «хитрологии как науки»! А вся его наука – между нами – в том, чтобы побольше чужого слопать! Стол придется раздвинуть, а стулья... стулья одолжим у Бобра Вальтера... На плите у тебя будут шипеть, урчать и благоухать блюда – такие, что у всех окрестных Шакалов будут судороги от их ароматов!
      – Ой, хвастун... – прыснула Мама, не поверившая ни единому слову. – Или ты разбудил меня, чтоб рассказать свой сон? Сон хорош, ничего не скажешь...
      – Я – хвастун?! Я?! Какие сны, когда я не ложился... я дело делал... Вот!
      – Я в этом ничего не смыслю... – Мама зевнула. – Запруду собрался строить, плотину? Покажи тогда Бобру Вальтеру – все-таки он инженер...