В домике Тутты Карлсон (а, выражаясь прямолинейно, – в курятнике) был мертвый час, все дремали, кроме самой Тутты и отлучившегося по своим делам главы семьи – Петруса Певуна. Один совсем молоденький петушок зевнул и осведомился:
      – А Тутта все гуляет у нас? Ну и ну...
      Дородная наседка по имени Мадлен, дремала с одним открытым глазом, бессонно бдительным; она высказалась, запинаясь от негодования:
      – Пускай даже ко-коршун унесет эту ко-ко-кокетку, меня это не ко-ко-колышит!
      «Кокетка» появилась в тот же момент.
      – Мамуля! Кого я привела! – известила она, сияя. – Входи, Людвиг... здесь только свои... А то, что папы нет, – это кстати...
      Наш герой, опасливо вдавливаясь в стенку, оказался внутри... И – чтотут началось! Он чуть не оглох, такой крик и гвалт поднялся. Среди общей кокофонии выделялись выкрики:
      – Помогите!
      – Тревога!
      – Здесь Лиса!
      – Караул!
      – Спасайся, кто может!
      – Куда ты... куда ты... куда ты...
      Тутта заклинала их успокоиться:
      – Тихо, вы! Дайте же объяснить! Мама, вели им всем замолчать! Людвиг, не бойся... они сами обалдели от страха! Пе-пе-перестаньте!
      Этот ополоумевший желтый детсад не видел, что у гостя совсем не разбойничьи намерения, что ему самому делается дурно здесь! Да, самочувствие у Людвига было полуобморочное – от страха, от голода, от смущения, а больше всего – от нелепости, от двусмысленности какой-то! Он даже не мог утешиться тем, что оказался в театре абсурда, он и выражения-то не знал такого...
      Понадобилась долгая, как час, минута кошмара прежде, чем наседка Мадлен кое-что уразумела и стала утихомиривать свое семейство:
      – А ну, не пищать! Все целы, никто не задушен пока? Ко...к-ого ты привела, негодница?!
      В наступившей, наконец, тишине Тутта представила нашего героя:
      – Это Людвиг Четырнадцатый Ларсон. Он не плут и не собирается никого душить! Ему можно верить, понимаете?
      Но Мама сперва ушам своим не поверила, а потом расхохоталась:
      – Ларсону? Ларсону – можно верить? Ты глупа, дочь моя...
      – Она умнее некоторых взрослых! – вмешался Людвиг.
      – Помолчи! – пихнула его локотком Тутта. – Я только хотела сказать, как ты хорошо воспитан, а ты... Да, мамуля, его бабушка была Лисой, он не отрицает, но сам он...
      У Мадлен даже зоб раздулся и глаза полезли из орбит:
      – Что значит – бабушка? А дедушка?! А его отец?! Я, слава богу, знаю его папочку не понаслышке... Мы знакомы близко, ближе, чем хотелось бы... Его обхождения со мной я до конца дней своих не забуду!
      – Но сам Людвиг – другой! – стояла на своем Тутта.
      В маминых мозгах это никак не укладывалось. (Они ведь были куриные – извините, мы вынуждены это напомнить. Но и люди, кстати, многие люди рассуждали бы точно так же!)
      – Как это – «другой»? Он питается незабудками? Он играет на флейте? У него крылышки? Лис есть Лис! Ты погляди, как он глотает слюну... как он ощетинился и напрягся...
      – Да, – объяснила Тутта, – он очень голоден, он с утра ничего не ел...
      – И поэтому ты привела его в курятник?! – взвизгнула Мадлен.
      Людвиг приложил руку к сердцу и подтвердил, что это чистая правда: он и впрямь ужасно голоден; а курятник здесь или свинарник или любое другое учреждение – для его аппетита это без разницы... Поразительно, конечно, прозвучала эта речь. Неслыханно!
      Тутта подманила его к миске с едой и смущенно пробормотала:
      – Вот... не знаю только, понравится ли...
      Но Людвиг стал глотать так жадно, что и сам не понял, вкусно ли ему. Скривился он несколько позднее.
      В изумлении наблюдала Мадлен, как гость поглощает пшено!
      – Смотри-ка... А я уж решила, что начнет он прямо с меня...
      С набитым ртом гость отвечал, что не ест старой курятины. То есть может, конечно, когда ничего другого нет, но...
      В общем, Тутте пришлось ущипнуть его, чтобы он осекся.
      – И это моя дочь называет хорошим воспитанием! – Мадлен была по-женски задета, но в знак наплевательства махнула крылом: лисенок-то совсем щенок, дитя... – Вот что: доклевывай... то есть, дожевывай побыстрей и уноси ноги отсюда! Сейчас вернется Петрус Певун, он знает цену вам, Ларсонам... ему не объяснишь, что ты «другой»... Хотя ты и вправду, кажется, недотепа... Но гляди, Тутта: пригласишь на ужин кого- нибудь еще из них – и завтракать тебе уже не придется никогда.
      И тут Людвиг подавился, закашлялся и крикнул сквозь кашель:
      – Послушайте... Я вспомнил! Вы все... в опасности!
      Стало тихо. Чтобы гость мог продолжать, хозяевам пришлось деликатно поколотить его по спине.
      – Сегодня ночью, – объявил он, содрогаясь сейчас за них больше, чем они сами за себя, – к вам собирается Лабан, это самый способный негодяй в нашей семье...
      – А кто сказал, – сощурилась Тутта, – что нас теперь не тронет ни один Лис?
      – Я... Но я только сию минуту вспомнил, как он грозился... Ну да, правильно... этой ночью... Я не слишком поздно вспомнил, а? Вы успеете что-нибудь придумать?
      – Пи...пи...пи... пиковое положение! – запищали цыплята.
      – А если нет... я тогда сам, сам его встречу тут! – закончил Людвиг.
      Мадлен цыкнула на детей, что – нет, никакое не «пиковое»... что всегда можно выкрутиться, если знаешь о беде заранее... Тутте было сказано, что теперь и маме видно: он и вправду симпатичен, ее дружок... И Людвигу была выражена общесемейная благодарность!
      А закончила Мадлен так:
      – Ничего, пусть этот тип явится! Максимилиан будет на посту, да и мы сами не станем сидеть, сложа крылья... Еще раз спасибо тебе!
      В этот миг явился Петрус Певун. Этот глава семьи напоминал стареющего тореодора, который и в будни надевает знаки былой славы и характер которого портится из-за того, что славы этой – недодано. Вообще была в нем частица чего-то испанского! Петрусу сразу не понравилось «вече» в курятнике: четверть девятого уже! Что за митинг в такое позднее время?
      – Петрус, позволь тебе представить и объяснить...
      Напрасно Мадлен загораживала собой Людвига, – тот сам высунулся, чтобы разглядеть этого командира и хозяина с его орденской лентой через всю грудь и гордыми шпорами. У взрослых есть для таких целая охапка заграничных слов: колоритный...импозантный... эффектный... экстравагантный...
      А когда сам Петрус увидел гостя – куда только вся гордость подевалась? Ужас исказил черты и голос вояки.
      – Что такое? Лисв доме?! Караул!
      – Петрус, не горячись, дорогой, – это не враг...
      – Что-о-о? Может, у меня уже куриная слепота? Я не узнаю, по- вашему, рыжего вора? Это вы тут одурели совсем... Или он мозги вам запудрил, этот хитрец... Сидят и мирно беседуют! С кем? Бабы есть бабы!... Максимилиан! Кукареул! Держи бандита!
      В общем, – снова здорово и опять двадцать пять, только громче, отчаянней и с худшими последствиями. Раздался лай. Вместе с петушиными криками он возбудил с новой силой все страсти в курятнике. Напрасно пытались Тутта и Мадлен что-то объяснить главе семьи, да и поздно было: на подходе был тот, кем в доме Ларсонов с колыбели пугали детей! Враг номер один! Наш герой дрожал и сам был готов кажется, кудахтать...
      Раскачивалась неяркая лампа в проволочной сетке. Когда появился Пес Максимилиан, Людвигу было недосуг его рассматривать, он потом оценит детали... если до этого изловчится уцелеть! А детали такие: седеющий прямостоящий ежик волос, кустистые бакенбарды и детски простодушное выражение на грубоватом лице. Судя по лицу – деревенщина, прямо скажем! А облачен он был в старый кожаный комбинезон, в перчатки с раструбами, и смахивал на шофера начала автомобильной эры.
      – Где? Кто? Об чем крик? – хрипло, отрывисто спросил он.
      – Да Лис же! Лис в доме! – топал Петрус сапогом со шпорой и указывал на Людвига; а тот исполнял, бедняга, какие-то обманные маневры, короткие перебежки, а сам чувствовал всеми печенками, что не помогут маневры, что не уйти ему от этого кожаного громилы...
      В этот момент Тутта изо всех своих небогатых силенок швырнула в лампу той миской, которую опорожнил с голодухи Людвиг, – и лампа, прощально мигнув, погасла.
      – Беги, Людвиг, миленький! – расслышал он среди всеобщего писка милый голос.
      Не успев поблагодарить Тутту, он выскочил вон – прошмыгнул буквально между кожаных ног главного врага!
      И началась погоня во дворе! Насколько же тут сложнее спрятаться, чем в лесу... Фонарей понавесили... И маячит тень Человека за занавесками в окнах большого дома... Спасибо, по крайней мере, что этотв охоту не втянулся пока – судя по звукам, в доме увлечены музицированием. Музыка обещала бесконечность жизни, в которой нельзя и представить себе вражды и жестокости – зачем они? что за вздор? – будет только любовь, милосердие и служение изящным искусствам... В доме играли старинный концерт для скрипки и альта.
      Если бы не это, Максимилиан, бесспорно, схватил бы нашего героя! Но погоню как-то размагнитила музыка: был момент, когда они оба заслушались на виду друг у друга, и млели от восторга, забыв о своих обязанностях – удирать и догонять! И вспомнили об этом одновременно. И возобновили свои круги. И тут вышло так, что Людвиг исчез из поля зрения Максимилиана. То есть – как сквозь землю!!!
      Пес еще покружил. Капитально высморкался, чтобы заострить нюх... Нет... похоже потерял след. А все из-за этих звуков – против воли чарует, расслабляет...Безобразие, работать мешают своей игрой!

      А в курятнике Мадлен доказывала своему повелителю Петрусу:
      – Да нет же... не собирался он никого душить, милый!
      – Ха-ха! И еще тридцать три «ха-ха»! – нервно отзывался повелитель.
      – Лисы – они как грибы, – вступила Тутта, цитируя своего друга, – есть плохие,а есть хорошие...
      Но больше, чем спор, занимала ее смотровая щель, позволяющая следить за ходом событий во дворе. Там, в сотый раз оглядываясь и принюхиваясь, маялся сбитый с толку Максимилиан.
      – Вздор! Все, все они одинаковы! У всех на уме одно!
      – Ну как же, Петрус, – вновь подступала Мадлен. – Ведь даже поговорка есть: «В семье не без...» Нет, не то, это мало подходит. В общем, смысл такой: семья неважная, а зато в ней... один добрый чудак... И еще про стадо – как одна хорошая овца все стадо ... украшает.
      – Какой Баран тебе это сказал?! – пучил глаза Петрус.
      – Вы бы лучше о той опасности покумекали, про которую Людвиг предупредил! Благородный Людвиг!.. – взволнованно произнесла Тутта, лишь на миг отрываясь от смотровой щели.

* * *

      Максимилиан опустился на землю у своей будки. Он выдохся.
      – После такой погони, – сказал он в пространство сквозь одышку, – они мне кислородную подушку должны выносить! И камфару! И бром!..
      И тут же из его конуры высунулся Людвиг! По своей воле! Он был – сама благовоспитанность:
      – Добрый вечер... А знаете, моя мама – она раньше работала в лесной аптеке, и у нас дома лекарств – полным-полно... я могу сбегать...
      Максимилиану хотелось глаза себе протереть:
      – Минуточку... Это как понимать?!
      Умирая от страха, Людвиг пытался лишь оттянуть неизбежное:
      – Просто мне больше негде было спрятаться... Се ля ви!
      – Се – что? Се-ля – как?
      – Се-ля-ви! Так, знаете в Париже отвечают на самые трудные вопросы. – И от ужаса перед неизбежной расплатой он пропел:
 
Я скажу, как француз: се ля ви!
Ты судьбу не брани, не гневи,
Ты считай ее редким гостинцем,
Если сам ты – не в клетке зверинца...
 
      Вы не бывали в Париже? Говорят, неплохое местечко... только вот зверинец там ни к чему... вы согласны? А как вам песенка – ничего? Я ее почти всю запомнил – хотите?
      – Что это, что это ты затараторил? «Се ля ви».... «Париж» – неплохое местечко»... Песенка... да ты понимаешь, где ты и кто перед тобой? Нет, ну каковы плуты – спрятаться в моей собственной конуре! Даже не уверен, что на такое хитроумие и наглость сам Ларсон-старший способен...
      Людвиг отвечал искренно:
      – Я так и подумал, что вы подумаете, что я не додумаюсь до этого! А Ларсон-старший – это мой папа. А ему передам, что меня похвалили, можно? Он вас уважает очень... ему приятно будет...
      Максимилиан отозвался на это оживленно, он был польщен.
      – Уважает, говоришь? Еще бы! Я однажды застукал его здесь во время страшной грозы. Было это, помню, в начале мая... Гром гремит, молнии сверкают, кусты трещат... а мы с ним бежи-и-им во все лопатки!.. На его левой задней должна была остаться отметина на всю жизнь с того дня – от меня подарочек!
      Людвиг пообещал: вот сейчас приду домой – и тут же попрошу, мол, отца, чтоб показал... «Сейчас придешь?» – переспросил Максимилиан. И посмеялся, и головой покрутил... И со словами: «Нет, милок, это вряд ли...» надел на Людвига ошейник; там щелкнул миниатюрный замок. Свободный конец поводка Максимилиан намотал на кожаную свою лапу ...
      – Теперь ты свои песенки насчет «се ля ви» и зверинца споешь Хозяину и его гостям!..
      Людвиг замотал головой.
      – Что? Не будешь?
      – Вам бы – спел, а им – никакого желания...
      – Подлизываешься? Или уже и до вас слушок докатился про эту слабость мою?
      – Про какую?
      – Про сочинительскую... – видно было: страсть как нужно было ему поделиться. – Такой, понимаешь, зуд напал – кажется, мясом не корми, только дай две строчки сложить, чтоб в рифму... Ты сам-то не балуешься?
      Тут Людвиг покаянно кивнул.
      – То-то, я гляжу, – со страху трясет его, а он – песенку впереди себя катит! Силен!
      – Про «се ля ви» – это не моя, это старого Барса песня. У меня другие две есть – вот те мои.
      – Ишь ты... А я, понимаешь, позавчера только начал. Вот у тебя как началось? Я, к примеру, сперва просто подвывал...
      Если у него, у Людвига 14-го, берут консультацию, он – пожалуйста... Понятно ведь: с кем попало не откровенничают на такие темы, нужен опыт и особый настрой души. И более опытный, хотя и совсем еще юный поэт сказал пожилому и начинающему, что подвывать – это правильно. И даже обязательно! Потому что в первые полчаса в тебе гудит какая-то музыка... Максимилиан обрадованно стал выяснять, когда на Людвига в первый раз накатило, – днем? утром? Вот лично на него – ночью. Всю ночь жутко хотелось выть! Вообще-то он воет неплохо: в молодости на деревенском конкурсе второе и третье места брал, даже чаще – второе...
      Вдруг замолчал Максимилиан и глянул на своего пленника подозрительно:
      – А не зря я с тобой так откровенно-то? Может, все ты врешь? А ну, дай-ка мне рифму на слово ОШЕЙНИК!
      Не задумываясь, Людвиг выдал ответ:
      – МОШЕННИК!
      – Ха!.. Лихо... Но это легко тебе... в любую лужу глянул – и там мошенник отразится! А вот словечко потрудней: «ОЗЕРО»... Ну-ка? «Озеро» – раз...»озеро» – два... «озеро» – два с половиной...
      Со стороны даже нельзя было предположить, как много зависело сейчас в судьбе нашего героя от стихоплетских его способностей...
      – «ЗАМОРОЗИЛО»! – победно выкрикнул пленник.
      С неподдельным уважением Максимилиан посмотрел на него : надо же... В чем фокус тут? Вот у него самого не получалось ни черта с этим озером...
      – Ну раз ты такой спец, – решил старый Макс, – спою я тебе мою первенькую и пока единственную... Этой ночью я к ней еще два куплета навыл. Значит, так...
      Он взял гитару, на которой только два аккорда знал и дребезжащим голосом начал:
 
Не больно-то весело цепью греметь -
Спросите у пса у любого!
Но будешь греметь, коли хочешь иметь
К обеду остатки жаркого...
 
 
Не очень-то сладко зависеть весь век
От кожаной плетки свистящей...
Но вспомнит Хозяин, что он – человек,
И косточки выдаст послаще...
 
      Тут ему пояснение понадобилось:
      – Если честно, то плетку и цепь я выдумал, чтоб жалостней было. Ты не думай, плеткой у нас не машут зря... да и цепь – это редкий случай...
      Людвиг попросил не объяснять ничего, а петь и петь – и так все ясно! Автор куплетов зачерпнул из этих его слов поддержку моральную, и песенка продолжалась:
 
Я не из кошачьей породы подлиз
И кормят меня не напрасно:
Я сторож, я кур охраняю от лис,
И курам со мной безопасно!
 
 
Не раз я трепал воровской рыжий мех!
И плутам бывало несладко...
Воспитывать яйца могли без помех
Пеструшки мои и Хохлатки...
 
      – Тебе, милок, не очень обидно слушать такие вещи? – опять перебил сам себя Максимилиан.
      – Совсем почему-то не обидно...
      – Брось: немножко-то задевает! На нервишки свои не жалуешься? А то у меня еще девятнадцать куплетов на эту тему... Петь?
      – А что? Спешить некуда... дождик не каплет... пойте на здоровье!
      – Ну спасибо, коли так... Давай я ошейничек тебе ослаблю... чтоб не так строго душил...

* * *

      В эти минуты Папа Ларсон сидел, мрачно уставившись в пасьянс, который никак не желал сойтись. Мама Лора металась из угла в угол, будто в клетке, она себе места не находила...
      – Нет, ты только представь себе: вдруг он затеял разоблачать Гиену Берту? Выяснить, где у нее совесть? Тогда он валяется где-то с прокушенным горлом!
      – Ну зачем, зачем такие страсти-мордасти? – отвечал Папа с наигранной беспечностью... Берта знает, что за малышом стою я... Нет, она не посмеет. А на рассвете мы объявим общелесной розыск...
      – Доживу ли я до рассвета? Каждую минуту он может погибнуть... с этой своей беззащитной честностью! За что мне такая пытка? А тут еще Лабан – ну почему именно сегодня он отправился на эту опасную операцию?! Зачем ты позволил?
      – Ну приспичило парню! И потом, он уже мало интересуется моим мнением... се ля ви!
      – Ну что ты опять селявикаешь? Что это значит?! С таким же успехом ты мог бы куковать! Или блеять! Или мяукать!
      – Лора! – Папа грохнул кулаком по столу так, что взлетели карты. – Ты не трогай уроки старого Барса... это – святое!
      Мама криво усмехнулась и ответом его не удостоила.
      – Вот из-за тебя пропал валет... Где бубновый валет, я спрашиваю? А-а, вот он... Это – Людвиг, я ж на него загадал... И что любопытно – нет, ты глянь, – при любом раскладе за ним увязывается эта дама... У них какие-то хлопоты... потом разлука... потом опять его дорога к ней... потом он поблизости от нее, но – странно! – в казенном доме почему-то...
      – Людвиг – ребенок! Не прикрывайся им, не впутывай его, если даже в такую ночь на уме у тебя – дамы!..
      Хищный зеленый огонь, ничего хорошего не обещающий, зажегся в маминых зрачках. Она смахнула со стола все карты. Папа догадался, что лучше не спорить сейчас – опасно. Кротко опустившись на колени, он ползал и подбирал карты с пола, утешая себя все той же французской присказкой – еле слышно, впрочем...

      В первый и, может быть, в последний раз имел старый Максимилиан такого благодарного, чуткого слушателя! Куплеты продолжались:
 
– Бывал я отважен и неутомим,
Расходовал буйно силенку...
В грозу, помню, гнался за Лисом одним -
Ему не забыть эту гонку!..
 
      Видишь – и папашку твоего вставил! Ну, а в конце у меня идет самое главное. Самое такое, от чего хотелось выть:
 
– А нынче мой хвост безутешно повис,
И сам я печально измаян:
- Ты, брат, постарел для охоты на лис, -
Сказал в понедельник Хозяин...
 
      Так и было на самом деле. В понедельник тобой еще и не пахло, между прочим, а он уже высказался... Оттого, наверно, что глаза у меня слезятся. Так, без причины...слезятся, и все. Ладно! Ты скажи, как стишки-то?
      – Честно?
      – Да уж, попрошу без этих ваших лисьих штучек. Со всей откровенностью! Только вот что: отрицательное мнение меня не интересует, учти! Не надо его мне. Ну на кой черт? И там, понимаешь, жизнь собачья, а ты еще последнюю радость отнимешь...
      – И не думаю отнимать! Но если я скажу, что здорово, – вы подумаете: подлизывается...
      – Нет, на похвалу я не обижусь, отчего же... Хотя вообще-то правда твоя: чепуха получается. Держать пленника за горло, чтоб он сказал искреннее, откровенное положительное мнение о твоих стихах! Тем более – на такую острую для него тему... Нет, нам бы с тобой иначе потолковать... в свободной обстановочке...
      – Мне прийти в другой раз? Я могу.
      – Только попробуй!
      Тут он резко обернулся на чей-то писк и увидел целую цыплячью депутацию во главе с Туттой Карлсон.
      – А вам что тут надо? Послушать? Так я вам спою, не жалко... только погодя. Или это проверка – как я гостя вашего принимаю? Как положено! Вот он, мошенник... а вот он, ошейник! Так что справляюсь пока...
      – Он не мошенник, дядя Максимилиан!
      – Отпустите его!
      – Мошенник – другой... Тот сейчас прийти может...
      – Вас папа и мама зовут! Вам сейчас караулить нас надо!
      – А Людвига отпустите! Пожалуйста! Он не мошенник!
      – Он честный... Глядите, я его не боюсь!
      Вот такой нестройный писклявый хор атакует смятенного сторожа! И, разумеется, Тутта наседает активнее всех и в словах ее – особая, подкупающая убедительность...
      – Сам разберусь! Ишь ты... позавчера только из яйца, а учит ученого... Оставьте нас, я сказал! Сейчас приду!
      Вновь оставшись с пленником наедине, Максимилиан почесал в затылке:
      – Лучше бы ты все-таки был обыкновенным рыжим мошенником! Непоэтическим. Сдал бы я тебя Хозяину – и заработал бы его милость, и спал бы спокойно безо всяких там угрызений... Но ежели ты такой особенный... – вздыхая и сокрушаясь, он расстегнул замочек на ошейнике. – Вытряхивайся! Стой! Вот тебе косточка – взамен той курятины, что ты пронес мимо рта... Бери, бери – она мозговая, кажется... И жми по этой тропинке... через огороды...
      – Я помню: мимо того дурака в шляпе, да? Который звенит, а сделать ничего не может! Спасибо вам, дорогой Максимилиан! За все спасибо! Вот сейчас я честно скажу: по-моему, у вас талант! И вообще вас правильно уважают! Не зря!
      Людвиг долго пятился спиной, чтобы продолжать видеть этого добряка, которого так боялся прежде. Косточка, подаренная им, была и в самом деле чертовски аппетитной1
      Людвиг махал ему, а Максимилиан – нет; он убрал за спину кожаные свои лапы и ворчал:
      – «Не зря уважают»... «Талант».. Вот уволит меня – буду утешаться этим...
      Напоследок крикнул:
      – Забудь дорогу в курятник, слышишь!
      И добавил потише, сипло:
      – Или тебе придется еще не так меня зауважать... Кумир цыплячий...

      Папа Ларсон, сидя возле стенающей сквозь зубы жены, капал для нее что-то в рюмку. Позвякивала в дрожащих пальцах пипетка. Папа считал:
      – Двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Распахнулась дверь – на пороге был наш герой!
      – Мальчик мой! – Мама, забыв про все свои недуги, вскочила и прижала к себе младшенького.
      – Не думаю, не думаю, что сейчас уместны эти нежности! – сказал Папа и сердито смахнул слезу. – Он заслуживает совсем другой встречи... Где ты был, паршивец?
      – Отец, он все расскажет, но сперва пусть поест... Он же, наверно, валится с ног от голода...
      – Нет-нет, мамочка, я ужинал, меня угостили... Я все расскажу, только сперва вы скажите: где Лабан? Родители переглянулись.
      – А с чего ты взял, что его нет дома? – осторожно спросил Папа. – Ты его встретил?
      – Если бы! – отозвался Людвиг, сильно мрачнея. – Тогда я повис бы на нем и никуда не пустил бы... домой приволок бы. Ну ничего, он и так будет иметь бледный вид... Значит, он уже там, да?
      – Где «там»? И как это понять? Ты бедыжелаешь своему брату?
      – Я того ему желаю, на что он сам напрашивается!
      Опять родители переглянулись. Мама, изо всех сил стараясь владеть собой, сказала:
      – Мальчик мой... Я, наверное, поседела за эти часы... Где ты был? Ну? Отец, у тебя упадут брюки – оставь на месте ремень! Сегодня Людвиг не будет наказан, он все расскажет и так... Говори, мальчик...
      Людвиг посопел, набираясь духу, и заявил:
      – Я был там, где сейчас Лабан...
      – В курятнике?! – в один голос спросили родители, причем Папа, кажется, был восхищен.
      – Так и быть, скажу все... В этом районе живет моя новая приятельница – Тутта Карлсон...
      – Ну? А я что говорил? – ликовал Папа. – Эта дама в моем пасьянсе буквально шла за ним по пятам...
      – Отстань со своими дамами, – тихо и яростно произнесла Мама. – Сынок, я что-то не соображу... Что значит «в этом районе?» Где ты ужинал?
      – Ну, там, в курятнике... Тутта меня пригласила.
      – Позволь... То есть ты хочешь сказать, что был там открыто? Не таясь?
      Людвиг кивнул, извлек подаренную ему кость и стал ее обгладывать преспокойно.
      – А это откуда?
      – Пес Максимилиан подарил. Что вы так смотрите? Мы с ним, можно сказать, подружились, я долго был в его конуре, он пел мне...
      Обомлевшие родители сперва застыли с гримасами на лицах, потом Мама расхохоталась мелодично: «Боже, какой фантазер!..»
      Папа тоже смеялся, он даже подобрел от веселья:
      – Сынок, как же так: ведь ты у нас правдолюб... а врешь без меры и удержу! Подружился с самим Максимилианом! Тот пел ему... Нет, милый, лгать надо умеючи все-таки, а не так. И только чужим! И тоньше, понимаешь? Тоньше, то есть правдоподобнее...
      – Я не вру – ни тонко, ни толсто! – вспыхнул Людвиг. – Я правду говорю! И могу доказать: у тебя есть памятный подарочек от Максимилиана... Есть? Отметина на левой задней! От той погони, которая была в грозу, в начале мая... Покажи!
      Папа схватился за щиколотку, и смешливость родительская иссякла в один миг.
      – А у него? У него, думаешь, не осталось зарубочки с того дня? Ее он, наверно, не показал: «поскромничал»... А она есть! Лора, клянусь тебе: на его правой передней...
      – Ладно, хватит боевых воспоминаний, – пресекла Мама. – Мы еще не разобрались с этой Туттой Карлсон... я не поняла, кто это?
      Тут жалостный вопль раздался снаружи. Грубый голос Лабана плакал, выл, взывал о сострадании! «Ой-ей-ей, мамочка-мамулечка...» - вот какие невообразимые в устах Лабана слова услыхали Ларсоны. И кинулись в коридор.
      Растянувшись в нескольких метрах от их двери, Лабан пускал пузыри из носа. Он извивался. Его правая рука была каким-то образом пришпилена к левой ноге! Приглядевшись, родственники убедились, что рукав и штанина, вместе с мясистым куском кожи, были намертво схвачены зажимом в виде небольшого прямоугольного предмета. То была... мышеловка!
      – Мама, я при смерти! Отцепите! Отец... папуля... если ты сейчас не отцепишь эту штуковину, я – все... отдаю концы...
      Говоря откровенно, побаивался Папа Ларсон этого дьявольского механизма, который ему предстояло разрядить. Мама торопила:
      – Ну же! Помоги мальчику! Что надо – клещи, напильник?
      – Паяльник! – предложил Людвиг. Он забрался в какую-то нишу в коридорной стенке и оттуда наблюдал за событиями.
      – Не надо ничего... Я голыми руками, – решился Папа.
      Из детской половины явились на крики Луиза, Лаура, Лео - босые, в ночных рубашках, с трудом разлепляющие глаза – была ведь середина ночи!
      – С гостинцем на хвосте вернулся, да? – поперхнулась смехом Лаура.
      – А хвалился-то, хвалился... – напомнил Лео.
      – Ну почему так долго, отец? – нервничала Мама Лора.
      – Не стой над душой! Пружина, оказывается, серьезная. Безумная ночь! Лис угодил в мышеловку! И это самый толковый из моих детей...