На первый взгляд, дети были как дети, урок как урок... вот только по какому предмету? Учительница, склонясь над журналом, постукивала по столу почему-то... куриной косточкой! Очень как-то ловко вращалась эта обглоданная кость в учительских пальцах с необычайно длинными и острыми алыми ногтями. Цепенящее зрелище – особенно, если кого-то должны сейчас вызвать к доске!
      Если б вы бегло осмотрели таблицы и схемы, развешенные по стенкам, вы точно решили бы: это урок зоологии. Что же еще, если одни стенды посвящаются кряквам, чиркам, казаркам, гоголям и бекасам (под общим заглавием «У всякой пташки – свои замашки»), а другие толковали про мышей и сусликов? Один плакат неожиданно сообщал: «Калорийность хомяка тоже очень высока!»; но приписка от руки, сделанная наискосок, возражала: «Ел. Невкусно, ерунда. Вот индейка – это да!»
      Но это еще не самое странное. Над классной доской красовался загадочный девиз, выложенный из шишечек:
       «ХИТРОЛОГИЯ – НАУКА ЖИТЬ ПРИПЕВАЮЧИ!»
      И подпись: «Ларсон 1-й».
      Выходит, мы оказались на уроке хитрологии? Что это еще за предмет такой?
      Сама учительница тоже была непростой штучкой. На детей она смотрела сладко, умильно, следовало бы сказать – приторно, если бы не капля иронии в ее улыбке и голосе. Урок она вела, не снимая шапки благородного рыжевато-седого меха. И позволяла себе выгибаться затейливо – упрется, скажем, подбородком в свой лежащий на столе кулачок, а переплетенными ногами – в первую парту. Речь ее была медоточива и переливалась нотками то капризными, с ленцой, то интригующими, а иногда – такими, словно вот-вот она запоет:
      – Ну что, детоньки? Никто не помнит ни одного стишка на интересующую нас тему? Фу, нехорошо... – ворковала она, а зрачки между тем сужались и делались вдруг холодными, почти жестокими. – Я не прошу знать их много... Но ведь есть стишки и песенки, которые мобилизуют! И даже как-то нацеливают! Вот, например, – про кого я напою сейчас? Ну-ка?
 
...Ваша жизнь молодая потухнет
В адском пламени фабрики-кухни
Ваш извилистый путь устремлен
Непосредственно в суп и в бульон!
 
 
Так воркуйте ж, пока уцелели,
Так легки и ясны ваши цели,
Психология ваша проста
И кончается у хвоста...
 
      – Про кур! Про цыплят! – обрадованно угадал почти весь класс. И ученики стали со смехом и смаком повторять друг другу: «Ваш извилистый путь устремлен...»
      Настало время про учеников сказать. Вы сроду в таком классе не бывали! В первые минуты казалось – помещение сплошь залито солнцем, все так и сияет, будто надраенная медь! Но, оглядевшись, вы поймете: солнце за окнами – спокойное, умеренное, а просто все ученики до единого – рыжие здесь. Нерыжих нет! Хотите верьте, хотите – нет, но класс полыхает без огня!
      – Но в чей суп, в чей бульон устремлен их путь? – спросила насмешливо учительница, и колени подтянула к самому подбородку, утвердив каблучки на сиденьи. (Тут вы поймете окончательно, что попали в какую-то диковинную школу: ну не сидят так педагоги, не положено им!).
      – Чтобы это был ваш бульон, славные вы мои, надо, чтобы ваша психология была не так проста... Объегоривать этих симпатяг – пара пустяков, но на пути к ним стоят их сторожа и хозяева – вот где понадобятся наши уроки...
      – Как это – объегоривать? – спросил учащийся лет 9-ти, худенький и серьезный.
      Раздались тут и там смешки: очевидно, это понятие знали все, кроме него; оно было элементарное.
      – Меня два дня не было... извините, – в досаде на себя, на свой неуместный вопрос, пробормотал худенький.
      – Пойди-ка сюда, Людвиг, – пригласила учительница.
      Безо всякой охоты, почти проклиная себя за то, что высунулся, Людвиг пошел к доске.
      – Чтобы лисенок из такой семьи не знал, что такое объегорить... – вслух удивилась учительница. – Надуть. Провести. Смухлевать. Обжулить. Одурачить. Обвести вокруг пальца. Облапошить. Околпачить. И – объегорить... Ну – вспомнил? нет?
      – Ах, это все – одно и то же? – спросил Людвиг и усмехнулся разочарованно. – А я-то думал...
      – Что? Что ты думал?
      – Вы запели... там стихи были хорошие... я и подумал, что сегодня что-то новенькое будет...
      – У тебя, дружок, со «стареньким» еще не все благополучно! Вот, – учительница заглянула в журнал, – полюбуйся сам: три точки подряд по практической хитрологии! А по идее, это не точки должны быть, а – единицы! Просто я хитрю сама с собой – неудобно мне ставить колправнуку Ларсона Первого! Правнуку Лиса, который основал хитрологию как науку... Стишки тебе понравились? На здоровье. Но они – лишь приправа... соус, так сказать. Главного-то блюда они не заменят...
      – Сегодня ночью про какого-то муравья заучивал, – вдруг доложил «очкарик», которого звали Лео, – это был один из двух старших братьев Людвига, средний по возрасту. А их сестры Луиза и Лаура – они тоже тут и обе тоже старше Людвига – закивали, подтвердили и подхихикнули.
      – Про какого еще муравья?
      – Хотите? – спросил Людвиг с такой доверчивостью, что фру Алиса (так звалась учительница) лишь плечами пожала:
      – Ну, если только недлинно...
      И Людвиг прочитал вот что:
 
Извилист путь и долог.
Легко ли муравью
Сквозь тысячу иголок
Тащить одну свою?
 
 
А он, упрямец, тащит
Ее тропой рябой
И, видимо, таращит
Глаза перед собой.
 
 
И думает, уставший
Под ношею своей,
Как скажет самый старший,
Мудрейший муравей:
 
 
«Тащил, собой рискуя,
А вот поди ж ты, – смог!
Хорошую какую
Иголку приволок.»
 
      Во время чтения фру Алиса покинула свое место и теперь была в конце класса, на людвиговой парте, не за ней, а верхом! Но это у нее получается очень естественно, даже уютно как-то.
      – Что ж, по-моему, очень мило. А по-вашему?
      – Зачем это нам? – спросил рослый тип с передней парты. – Ну приволок он эту иголку, а нам-то что? – Тот рослый твердел скулами и недобро смотрел на Людвига. – Пускай объяснит! Непонятно. Какой от этого прок?
      – Да нечего объяснять, – весело отозвался Людвиг; злобы он как будто не замечал. – Просто хорошо, и все. Правда же, фру Алиса?
      Но и она посмотрела на него холодно, сузив глаза:
      – Муравей справляется со своим муравьиным делом, он-то в порядке. А ты? Сейчас вон тот новенький тренажер испытает тебя. Ну, смелей. Да не на меня гляди – на стенд! Значит, берешь пластмассовую фигурку Лиса - вот она,в нижней зеленой зоне – и ведешь... Провести его надо в желтый квадратик наверху, а потом, уже с добычей, – обратно, и не попасться ни в одну западню. Включи красный рубильник. Та-ак... Учти: теперь эта штука не прощает ошибок!
      Людвиг спросил:
      – А желтый – это домик тех...
      – Тех самых. Чей «извилистый путь устремлен непосредственно в суп и в бульон»! Задачу понял? А чтоб не было подсказок и чтоб не смущал тебя никто, – отгородись от нас доской...
      Доска была на колесиках, Людвиг и фру Алиса потянули ее на себя – и вот уже никто не видит его... разве что ноги одни...
      – А у вас, мои ненаглядные, будет диктант!
      – А в каких тетрадках, фру Алиса? – забеспокоились девочки. – Если по зоолингвистике – так мы же их сдали...
      – На листочках, на листочках... Быстренько приготовились. – Она открыла книжку «Птицы Европы». – Ну? Я диктую уже...
      «Свое гнездовое хозяйство уточка ведет одна. И о детях одна заботится – муж ее пропадает в это время неизвестно где.»
      Фру Алиса диктует, глядя в окно и в паузе плотоядно зевая. Но успевает при этом видеть, кто у кого списывает.
      – Что, милая Лаура, душа раздваивается, не так ли? Слово «неизвестно» у Лео написано слитно, а у Луизы – раздельно... Спрашивается, как быть тебе, бедняжечке?
      В ответ на такую проницательность Лаура открылась, кокетливо прищурясь:
      – А я в таких случаях, фру Алиса, оставляю промежуточек, но махонький, еле заметный... чтобы вы и так, и этак могли прочесть...
      Учительница рассмеялась благосклонно:
      – Фокус вот с такой «бородой»! Но выкручивайся как знаешь. У нас единственная школа в мире, где за обман учителя – хвалят! Если, конечно, это удалось... Диктую дальше:
      «Двадцать дней, а иногда и больше высиживает уточка яйца, почти не отлучаясь; в это время, когда нет у нее сменщика и заступника, брать ее – одно удовольствие...»
      Последние слова учительница взяла не из книги, а из глубины души!
      А Людвиг, от всех отгороженный, всеми забытый, пыхтел у тренажера. Этот стенд был разрисован веселенькими и наивными акварельными красками, но на самом деле это – коварнейшее устройство! Его нашпиговали всякими электрическими и механическими опасностями; за неверный ход здесь наказывали не потерей фигуры, а уколом в руку или несильным ударом тока. Даже предусмотрен – в случае грубой ошибки – захват в плен: безжалостные механические челюсти могли ухватить тебя за обшлаг или за лацкан курточки и не выпустить, пока ты сам не исправишь допущенную тобой глупость!
      И все эти удовольствия Людвигу приходилось сейчас испытывать, он ошибался то и дело... Сначала он терпел такие нападки неодушевленного противника с вымученной презрительной улыбкой. Но теперь курточка оказалась в стальных зубах и трещала! Напрашивалась мысль снять ее, но при таком захвате это было технически невыполнимо: правая рука уже как бы не принадлежала ему! Не «как бы», а просто не принадлежала, черт побери!
      А там, за доской, продолжала диктовать фру Алиса:
      – «И все-таки в течение этих двадцати дней уточке нужно ведь иногда есть. Отправляясь за кормом, она обязательно прикроет яйца тем пухом, что выщипала у себя с брюшка и с груди, обложит им все гнездо и надеется, что никто теперь не найдет ее потомства. Надейся, милая, надейся, – скажет знаток и любитель свежих утиных яиц...»
      – Я не хочу! Не хочу больше! Пускай эта штука меня выпустит! – раздался на весь класс вопль несчастного Людвига. Перед этим он сделал еще один ход в надежде выпутаться, но опять ход ошибочный, и стенд выпустил в него стрелу с резиновой присоской: теперь она украшала его взмокший лоб!
      Грянул, конечно же, смех. Когда фру Алиса откатила классную доску, выставляя мученика на всеобщее обозрение, потеха стала безудержной! Слышали вы такое выражение: гомерический хохот? Вот он-то и сотрясал класс.
      – Стишки декламировать приятней, не так ли? – с этими язвительными словами учительница отключила красный рубильник.
      Людвиг почувствовал, что два маленьких капкана разжали, наконец, свою мертвую хватку. И смог опуститься на пол, – вернее, ноги просто подломились под ним. На лице его даже веснушки побледнели.
      – Что-то шепчет, – указывая на него пальцем, ухмыльнулся тот, с передней парты, который домогался узнать, какой прок от стихов.
      Ржание стихло: всем почему-то интересно стало, что именно шептали посеревшие людвиговы губы, и сама фру Алиса наклонилась к нему:
      – Что-что? Громче!
      – Все... Ненавижу я эту хитрологию... И пускай кол стоит! Я, может, вообще не хочу никого... объегоривать? – прозвучало в тишине класса. – По правде буду жить...
      Смех пуще прежнего громыхнул опять, но фру Алиса строго постучала по деревяшке своей куриной костью:
      – Тихо! Он ничего не говорил, вы ничего не слышали! Не будем выносить сор из избы... Он одумается, конечно, он успокоится. Мы все поможем тебе, Людвиг... Два-три дополнительных занятия после уроков...
      – Нет, – сказал Людвиг, все еще сидящий на полу.
      – То есть как это «нет»?! По правде он будет жить! А честь школы? Ты хочешь, чтобы на нее легло пятно? Школе проще исключить тебя, чем допустить, чтобы такое звучало в ее стенах!
      – Ну и пожалуйста, – разрешил Людвиг и встал. – Я и сам уйду...
      Он пошел к своей парте, взял сумку и вытащил оттуда книжки; на одной значилось «ХИТРОЛОГИЯ», на другой – «ОБМАНОВЕДЕНИЕ». Идя к двери, запустил ими поочередно в ненавистный тренажер!
      – Во дурак-то... – остолбенело проговорил Лео Ларсон, братец нашего героя.
      – Ничего, отец из него выбьет это. Как пыль из паласа, – успокоила Луиза себя и других.
      У двери Людвиг оглянулся виновато:
      – Вы не переживайте, фру Алиса, я не против вас... Вы хотели, как лучше, я понимаю... Ну, а мне лучше – так...
      И дверь закрылась за ним.

      Людвиг шел по лесу.
      Он сжег, как говорится, мосты за собой, а планов и целей впереди никаких не было... Вообще ведь неясно, бывают ли какие-то планы и цели, намеченные без взрослой помощи, у 9-летних лисят! Мужество могло незаметно покинуть его... Оно, надо сознаться, уже начинало это делать...
      Нужно было себя подбадривать. Из этой необходимости стала рождаться песенка.
      Когда сочинился первый куплет, Людвиг ощутил ни с чем не сравнимую сладость. Один раз папа принес к столу только что задушенного фазана; мясо его оказалось вкуснейшим из всего, что Людвиг пробовал в коротенькой своей жизни, но сладость теперешняя – она и с фазаном сравниться не могла! Вернее, фазан не мог с нею сравниться, и вообще ничто не могло! Бывает же такое: две минуты назад на душе было горько-горько, темным темно... и вдруг такое наслаждение небывалое! Плюс еще гордость какая-то, плюс удивительное прибавление сил... Как будто он не проиграл, а выиграл полчаса назад на уроке хитрологии! Победителем ушел он оттуда – вот какое странное чувство кружило теперь людвигову голову!
      А причина – всего-навсего слова, которые собрались во что-то единое, складное, упоительно верно выражая то, что было у него на душе! Мелодия сама пристала к этим словам, непрошенно-негаданно... Когда родился второй куплет, Людвиг спел его, а затем оба вместе спел незнакомым белкам – и белки с каждой строчкой спускались все ближе к нему, все доверчивей... Они совсем ничего не понимали в стихах, эти грызуны-циркачи, но их мордочки и хвосты выражали полное удовольствие.
      Третьим куплетом он поделился с тетеревом. Нашел с кем делиться, ведь есть выражение такое (Людвиг узнал его потом, из какой-то маминой фразы): «глух, как тетерев»! Тот, впрочем, на слух не пожаловался, а с очень авторитетным видом одобрил куплет. Да Людвигу и не нужны были отзывы: что-то внутри подсказывало, какая строчка годится, а какая – нет; ну и зачем в таком случае мнение посторонних птиц? Нет, так нельзя думать: ведь когда песенку оценили малиновки и даже один соловей, Людвигу по-настоящему было приятно: еще бы, это уже суд профессионалов! (хотя понятно,что они только в музыке смыслили, в словах-то, конечно, – ни бум-бум...). Всерьез оценить сможете только вы – поскольку вы прочли главу 1-ю и знаете, про что пелось в тех куплетах:
 
Может, я и неправ... Может, я дурачок...
Может, в этих делах я совсем новичок...
Может, все осмеют это мненье мое...
Только мне надоело вранье!
 
 
Мне за хитрость не надо «четыре» и «пять»,
Ставьте кол – я согласен его получать!
Всем назло, через чащу, один, напролом
Я иду с этим честным колом!
 
 
Я из школы врунов сам себя исключил,
С их дорожки кривой я в бурьян соскочил...
Пусть их школьный звонок разорвется, звеня, –
Не дождаться им больше меня!
 
      Песенка, с одной стороны, добавляла своему автору душевных сил и решимости, но с другой – сжигала силы физические: немало их требовалось и на само сочинительство и на исполнение такой геройской программы! Так что под конец Людвиг оказался вымотан и сел под деревом, привалившись к нему спиной.
      И тут перед ним не замедлило явиться новое для нас лицо – Ежик Нильс, самому-то Людвигу давно известный. Роста он был небольшого, одет в грубый серый плащ с капюшоном. Такое было впечатление, словно только что Нильс выбрался из кучи прелых листьев – немало их прилипло к нему... Физиономия его отличалась ужасной серьезностью, а голос его был глухой, надтреснутый, словами он сыпал часто-часто; кроме того, он озабоченно грыз ногти и опасливо озирался вокруг...
      – Ежик Нильс! – воскликнул Людвиг; знакомое лицо сейчас очень его обрадовало.
      – Не кричи, – осадил его утробный голос Нильса. – Мало ли кто тут шныряет?.. Ручаюсь: эту песню твою слышали совсем не те, кому следует. Какие-нибудь, скажем, сороки.
      – Ну и что?
      – Ничего. Ничего хорошего. Растрезвонят и переврут больше половины. Но сама песенка – подходящая! Жму лапу. – Своей коротенькой ручкой Нильс потряс пятерню Людвига. – Как это там? «Я из школы врунов сам себя исключил...» Неплохо. Смело. Сам сочинял или помогал кто?
      – Сам, конечно, – удивленно сказал Людвиг. – Но я не просто сочинил, я сделал так, понимаешь? Ушел оттуда. Насовсем!
      Ежик Нильс даже свистнул.
      – Ну да? Кроме шуток? Не ожидал. Лихо! Принципиально. Сказано – сделано.
      – Нет, у меня наоборот было: сделано – сказано. Вернее, спето, – уточнил Людвиг.
      – Мысленно я тебе аплодирую. Хлопнул дверью, а? Давно пора! Переполнилась чаша терпения, не так ли? Папа-мама знают уже?
      – Фру Алиса могла им уже позвонить...
      – Воображаю их лица! – Нильс прыснул. Он вообще часто прыскал, и не всегда понятно было: смех это или чиханье такое. – Они, конечно, будут давить на тебя, уговаривать... Возможно, и ремнем даже... Но ты держись, старичок! Вот лупят тебя – а ты морально будь выше... понял?
      – Как это?
      – Лежи так, будто ремень этот – вроде одуванчика для тебя! И мысленно пой свою песню! А на пострадавшее место приложишь потом сырой капустный лист. Верное средство. Некоторые еще рыбий жир советуют... Ты мотай это на ус, мотай, только – запомни! – я тебе таких советов не давал. Чтоб имени моего никто от тебя не слышал – усек?
      Ежик Нильс потирал свои коротенькие ручки так, будто намыливал их, а лицо его сохраняло самое озабоченное выражение:
      – Я уже мысленно вижу крупный заголовок в «Лесных ведомостях»: «ЛИСЕНОК ПРОТИВ ХИТРОСТИ!»... Семейка твоя постарается, конечно, не допустить этого... захочет, чтоб все было шито-крыто... Ну, а мы постараемся, чтоб кому надо – те узнали! Кстати: слова песни перепишешь 16 раз.
      – Зачем так много? Разучивать будете? У вас там, что ли, хоровой кружок?
      – Хоровой, хоровой, – быстро подтвердил Нильс. – И танцевальный тоже. Да, пока не забыл: мне там у тебя странные слова послышались: «Может, я и неправ... может, я дурачок...» Что это еще за сомнения? Заранее как бы отступаешь? Эти строчки не пойдут, старичок. Переделай.
      – Нет, но я же, правда, сомневаюсь... Почему это нельзя?
      – Да потому, что на тебя смотрят другие! Они за тебя болеют, они мысленно тебе аплодируют... понял? И готовятся шагать по твоим следам! Отступать, получается, поздно, брат. И некуда.
      – Погоди, Нильс... А кто они такие... эти другие?
      Взгляд Ежа выразил укор пополам с насмешкой:
      – Наивный ты еще... лопушок... Делай, что говорят! А мне пора. Держи, – он сунул Людвигу для пожатия свою ручонку и натянул капюшон ниже бровей. – Если спросят, – отношений у нас никаких... так, «здравствуй – до свиданья», и все. И не вздумай искать меня; надо будет – я сам тебя найду. Все, привет! Про сырой капустный лист не забудь... пригодится... может, уже сегодня...
      И пыльный балахон Ежика Нильса исчез в кустарнике.
      После разговора с ним уже расхотелось петь...

      Это совершенно неожиданно было... Папа и Мама не стали кричать и ругаться, встретили своего младшего по-хорошему... Не пахло ничем таким, о чем зловеще предупреждал Ежик Нильс. Или... Нет, все-таки пахло немножечко, но неизвестно откуда и чем именно... Людвигу показалось, что слишком по-хорошему его встретили, слишком спокойно... Чудился подвох в том, что Папа смотрит не в глаза ему, а на свои ногти, в том, как он шлифует их пилочкой, в том, как мирно и непринужденно семья готовится ужинать. Неужто братик Лео и сестрички не растрезвонили ничего, удержались? Про такое-то событие – и ни звука? Мама расставляла миски. И тут отец спросил (без всякого нажима):
      – Ну, какие новости в школе, сынок?
      Что прикажете отвечать? Он дернул плечом: дескать, какие там новости могут быть...
      – Людвиг! Папа же спрашивает, – мягко упрекнула Мама.
      – А что рассказывать? Учили, как объегоривать... все, как обычно.
      – Новым заграничным тренажером пользовались? – поинтересовался Папа. – Между прочим, это я помог школе его достать. И было это непросто.
      – Спасибо тебе. – Ужасное воспоминание об этой штуке заставило Людвига усмехнуться, но только про себя; он постарался, чтобы губы его даже не дрогнули. – А моя-то миска где?
      Уже несколько раз Папа передвигал от него очередную миску, про которую Людвиг думал: вот моя... На вопрос Мама не ответила. В этот момент из детской выскочил Лео:
      – Мам, уже руки можно мыть? Пора?
      Мать кивнула, и Лео юркнул в дверь. С той стороны он увидел брошенный портфель Людвига, сразу же полез в него и сразу нашел улику! Улыбаясь,пред явил ее отцу: это были капустные листья.
      – Глядите, чего он принес! Зайцы, небось, дали... умора!
      У мамы сделались большие зрачки:
      – Людвиг... боже мой... Ты капустой собрался ужинать?!
      Тут выступил Папа – причем, довольно спокойно:
      – А что ему остается, Лора? Лис, заявляющий, что хитрость ему не по нутру, не станет же есть индюшку? Ему и смотреть на нее противно: я ведь добыл ее именно хитростью...
      (Знают. Все они отлично знают. Сейчас начнется... Спокойная их ласковость в самом начале – это был такой театрвсего лишь..)
      Однако Мама все-таки оставалась мамой:
      – Отец, но он же голоден!
      – Да, но, кроме того, он принципиален! Верно, сынок? Заявил, что никого он не будет обманывать... отшвырнул от себя учебник хитрологии! Написанный его прадедушкой, между прочим! Людвиг, нам верно все рассказали?
      Людвиг выдержал папин взгляд и подтвердил:
      – Да, папа.
      – Ты слышишь, Лора? Слышишь, каким тоном говорится это «да»? Итак, Мама, – у мальчика теперь свое отдельное меню... Сегодня – капуста, а завтра, надо думать, над ним сжалятся знакомые птички и подсыпят ему проса и конопли...
      Тут у мамы задрожал голос:
      – Но у него же раздует живот и будут колики!
      – Скорее всего. Но зато это пища, добытая честно! Что ж ты всхлипываешь, Лорочка? Гордиться надо, что у нас такой прямодушный, такой добродетельный сын!
      – И радоваться , что нам прибавилась его порция индюшатины! – это сказал из-за двери голос Лабана, самого старшего из братьев.
      На столе появилось главное блюдо, наконец. Пока – закрытое. Но каждый предчувствовал наверняка, видел сквозь непрозрачную фарфоровую «утятницу»: там целая индейка! Благоуханная, с бесподобной коричневой корочкой!
      И тут отец подвел итог:
      – Ступай в детскую, Людвиг. Хрусти там своей капустой: здесь от нее всех будет мутить.
      И ремень, до сих пор лежавший почему-то на буфете (Людвиг то и дело косился на него) стал мирно возвращаться на свое место – в шлейки папиных брюк песочного цвета, «с искрой»:
      – Дурачки наказывают сами себя – зачем их еще пороть? День-другой посидишь на своей диете... проверишь сам свою идею. Нет, но откуда она у тебя? – вот вопрос. Может, начитался чего-нибудь такого? А ну, – Папа щелкнул пальцами – и Лео, догадливый Лео перебросил ему школьную сумку Людвига. Папа вытащил «Зоолингвистику» и еще одну тоненькую книжонку. На обложке был изображен Лев. – Что это? Биография Его Величества? – Ларсон-старший даже приподнялся со стула невольно, листая книжку, но приступ почтительности сменился смехом; Папа расслабился:
      – Нет, Лора, это другое! Это басни, которыми кормили нас в детстве! Помнишь: Лев подружился с маленькой собачкой, облизывал ее, делился с ней пищей, а когда она сдохла – он умом тронулся от горя, перестал есть... Нет, ты помнишь, как мы покупались на это? Как ты сама плакала?
      – Еще бы. Вот такими слезами! – Мама показала, что слеза была величиной с полпальца. – Людвиг, это у тебя тоже от Зайцев?
      Он кивнул.
      – Жизнь, сынок, смеется над этими сказками! Она совсем другому учит. И сурово: капканами, охотничьими ружьями, зубами легавых псов... – говорил Папа.
      Людвиг опять вспомнил свое унижение в классе, у тренажера. А Мама сказала:
      – Отец, он все уже понял, я думаю. Он извинится перед фру Алисой и вообще будет молодцом. Позволь ему ужинать со всеми.
      Тут открылась дверь и вышел Лабан. Этот-то уже окончил школу. В руках у него были игральные карты. Он сердито сказал:
      – Я девчонок уже шесть раз обставил в «девятку». А вы все – бу-бу-бу, кони кушают овес, воробьи клюют навоз, дважды два – четыре... Мать, дели же индейку!
      – Да сейчас... Ну так что, Людвиг? Правда, ты жалеешь уже? Ты больше не будешь?
      Заметно было, что родители волновались, ожидая его ответа.
      Людвиг, сам здорово огорченный, покачал головой:
      – Папа прав: раз я так считаю, – нельзя мне с вами...
      И он ушел в детскую.
      Папа задохнулся даже:
      – Он так считает! Философ!
      И Лабан оценил:
      – Малявка у нас – с характером. Я и не знал... Эй, девицы! Теперь вас, что ли ждать?
      Лаура с Луизой побежали мыть руки. Образцовый Лео давно сидел за столом, всем видом своим говоря, что он скромно ждет вознаграждения на эту свою образцовость. Отец и мать сидели мрачнее тучи; ужин любой вкусноты не обещал быть веселым.
      Лабан почесал себя за ухом и, наклонившись к отцу, пошептал ему что-то. Папа глянул с маленькой надеждой:
      – А что? Нет, правда, Лабан, займись, а? Или я его сам, своими руками...
      Людвиг тем временем сидел в детской среди надувных резиновых уточек и петушков, среди разбросанных карт, обручей для хула-хупа, настольных игр, прыгалок и даже боксерских перчаток. Из гостиной слышно было, как Лабан обещает родителям:
      – Да приведу я его в норму. К общему знаменателю, так сказать. – В этот миг, наверное, подняли фарфоровую крышку, и заговорили уже не о нем, а о ней, о той, чей неописуемый аромат долетал даже сюда, кружа голову:
      – А вот и наша красавица! Батя, да она не хуже той, рождественской... А тогда индейка была такая (Людвиг услышал звук поцелуя), что прадедушку нельзя было силой от нее оторвать!
      И папин голос:
      –Да, любит академик обмановедения пожрать в гостях! Это единственная хитрость, которую он еще помнит...
      Они чавкали. Труднопереносимые звуки, черт побери... Людвиг попытался заглушить их, бросая в стенку пинг-понговый целлулоидный шарик. Раз двадцать шарик ловился, когда отскакивал, а на 21-й отлетел не в руки, а как-то по кривой и выкатился в гостиную! Людвиг – за ним. Стараясь не смотреть на жующие рты, пробормотал: «Извините, я – за шариком...» и полез под стол. Старался никого не задеть за ногу. А сестры, наоборот, старались его задеть, болтая ножками в оранжевых «дольчиках», наподдать ему остроносыми туфельками!
      Но что это? Чья-то рука тянется к нему, чтобы передать индюшачью ножку! Тайно, безмолвно... До чего ж она аппетитная! Ну, конечно же, это Мама, милая Мама старается, перехитрив всех, поделиться с ним... Кусок не лезет ей в горло, когда голоден ее младшенький... А он замешкался, он в сильнейших сомнениях: брать эту ножку или нельзя ему?
      Мамин голос строго сказал:
      – Ну в чем дело, Людвиг? Забирай свой шарик и уходи к себе. И пальцы мамины выказывали нетерпение: ну что же ты, дурачок?! Людвиг отстранился, пробормотал тихо и невесело:
      – Шарик заберу, да...
      И он пощекотал маме ладонь! Рука с индейкой дернулась и исчезла. Людвиг убрался в детскую. И уже оттуда слышал, как потрясена была Мама:
      – Он болен, этот ребенок! Его честность – какая-то пугающая... Отец, ну скажи, что он оставит эту блажь, когда подрастет...
      – А он не подрастет, – сказал Лабан.
      – Как это? Что ты говоришь, Лабан?
      – Он правильно говорит, Лора! Если Людвиг не будет хитрым, он не подрастет! Никогда! В том-то и дело!
      Мама всхлипывала... Лео предложил отвести этого ненормального к прадедушке. А Лабан опять пообещал, что малявкой он займется сам. Завтра же! У него, правда, были другие планы... куда более занятные, но если родители – в такой истерике... Потом было молчание и опять чавканье. На лабановской гитаре Людвиг стал подбирать мелодию к своей песенке. Получаться что-то путное стало не сразу. Он просто забыл на время про семью. А о нем самом семья не могла теперь забыть ни на минуту! Мама приникла к двери детской, послушала немного и в страхе доложила мужу:
      – Он из школы врунов сам себя исключил! С их дорожки кривой он в бурьян соскочил! Ужас, отец, ужас!
      Вместо ответа Папа стал судорожно вытягивать из брюк ремень. Похоже, ремню суждено было все-таки включиться в процесс воспитания! А Людвиг об этом не знал, не догадывался. Он пел – и странное дело! – голод уже отступал как-то. Во всяком случае, заглушалось урчание пустого брюха.
 
«...Может, все осмеют это мненье мое
Только мне надоело вранье!»
 

      В тот вечер – нет, вернее будет сказать, в ту ночь – угомонилось семейство Ларсонов позже обычного. Все уснули, похоже. Одной только маме жестко было на теплом мохнатом паласе: мысль о младшеньком не давала покоя... Она поднялась, стараясь не скрипнуть, запахнула на груди халатик и села в ногах у Людвига, вглядываясь в его лицо при лунном свете, что пробивался сквозь занавески... Шопотом спросила:
      – Людвиг, спишь?
      – Не пойму сам. Со мной говорят все время разные голоса...
      – Чьи же?
      – Ты их не знаешь.
      Поразительное дело! «Ты их не знаешь». А ему-то, девятилетнему откуда знать тех, с кем его мать не успела познакомиться за свою взрослую жизнь?! Она взмолилась шопотом: