На первый взгляд, дети были как дети, урок как урок... вот только по какому предмету? Учительница, склонясь над журналом, постукивала по столу почему-то... куриной косточкой! Очень как-то ловко вращалась эта обглоданная кость в учительских пальцах с необычайно длинными и острыми алыми ногтями. Цепенящее зрелище – особенно, если кого-то должны сейчас вызвать к доске!
      Если б вы бегло осмотрели таблицы и схемы, развешенные по стенкам, вы точно решили бы: это урок зоологии. Что же еще, если одни стенды посвящаются кряквам, чиркам, казаркам, гоголям и бекасам (под общим заглавием «У всякой пташки – свои замашки»), а другие толковали про мышей и сусликов? Один плакат неожиданно сообщал: «Калорийность хомяка тоже очень высока!»; но приписка от руки, сделанная наискосок, возражала: «Ел. Невкусно, ерунда. Вот индейка – это да!»
      Но это еще не самое странное. Над классной доской красовался загадочный девиз, выложенный из шишечек:
       «ХИТРОЛОГИЯ – НАУКА ЖИТЬ ПРИПЕВАЮЧИ!»
      И подпись: «Ларсон 1-й».
      Выходит, мы оказались на уроке хитрологии? Что это еще за предмет такой?
      Сама учительница тоже была непростой штучкой. На детей она смотрела сладко, умильно, следовало бы сказать – приторно, если бы не капля иронии в ее улыбке и голосе. Урок она вела, не снимая шапки благородного рыжевато-седого меха. И позволяла себе выгибаться затейливо – упрется, скажем, подбородком в свой лежащий на столе кулачок, а переплетенными ногами – в первую парту. Речь ее была медоточива и переливалась нотками то капризными, с ленцой, то интригующими, а иногда – такими, словно вот-вот она запоет:
      – Ну что, детоньки? Никто не помнит ни одного стишка на интересующую нас тему? Фу, нехорошо... – ворковала она, а зрачки между тем сужались и делались вдруг холодными, почти жестокими. – Я не прошу знать их много... Но ведь есть стишки и песенки, которые мобилизуют! И даже как-то нацеливают! Вот, например, – про кого я напою сейчас? Ну-ка?
 
...Ваша жизнь молодая потухнет
В адском пламени фабрики-кухни
Ваш извилистый путь устремлен
Непосредственно в суп и в бульон!
 
 
Так воркуйте ж, пока уцелели,
Так легки и ясны ваши цели,
Психология ваша проста
И кончается у хвоста...
 
      – Про кур! Про цыплят! – обрадованно угадал почти весь класс. И ученики стали со смехом и смаком повторять друг другу: «Ваш извилистый путь устремлен...»
      Настало время про учеников сказать. Вы сроду в таком классе не бывали! В первые минуты казалось – помещение сплошь залито солнцем, все так и сияет, будто надраенная медь! Но, оглядевшись, вы поймете: солнце за окнами – спокойное, умеренное, а просто все ученики до единого – рыжие здесь. Нерыжих нет! Хотите верьте, хотите – нет, но класс полыхает без огня!
      – Но в чей суп, в чей бульон устремлен их путь? – спросила насмешливо учительница, и колени подтянула к самому подбородку, утвердив каблучки на сиденьи. (Тут вы поймете окончательно, что попали в какую-то диковинную школу: ну не сидят так педагоги, не положено им!).
      – Чтобы это был ваш бульон, славные вы мои, надо, чтобы ваша психология была не так проста... Объегоривать этих симпатяг – пара пустяков, но на пути к ним стоят их сторожа и хозяева – вот где понадобятся наши уроки...
      – Как это – объегоривать? – спросил учащийся лет 9-ти, худенький и серьезный.
      Раздались тут и там смешки: очевидно, это понятие знали все, кроме него; оно было элементарное.
      – Меня два дня не было... извините, – в досаде на себя, на свой неуместный вопрос, пробормотал худенький.
      – Пойди-ка сюда, Людвиг, – пригласила учительница.
      Безо всякой охоты, почти проклиная себя за то, что высунулся, Людвиг пошел к доске.
      – Чтобы лисенок из такой семьи не знал, что такое объегорить... – вслух удивилась учительница. – Надуть. Провести. Смухлевать. Обжулить. Одурачить. Обвести вокруг пальца. Облапошить. Околпачить. И – объегорить... Ну – вспомнил? нет?
      – Ах, это все – одно и то же? – спросил Людвиг и усмехнулся разочарованно. – А я-то думал...
      – Что? Что ты думал?
      – Вы запели... там стихи были хорошие... я и подумал, что сегодня что-то новенькое будет...
      – У тебя, дружок, со «стареньким» еще не все благополучно! Вот, – учительница заглянула в журнал, – полюбуйся сам: три точки подряд по практической хитрологии! А по идее, это не точки должны быть, а – единицы! Просто я хитрю сама с собой – неудобно мне ставить колправнуку Ларсона Первого! Правнуку Лиса, который основал хитрологию как науку... Стишки тебе понравились? На здоровье. Но они – лишь приправа... соус, так сказать. Главного-то блюда они не заменят...
      – Сегодня ночью про какого-то муравья заучивал, – вдруг доложил «очкарик», которого звали Лео, – это был один из двух старших братьев Людвига, средний по возрасту. А их сестры Луиза и Лаура – они тоже тут и обе тоже старше Людвига – закивали, подтвердили и подхихикнули.
      – Про какого еще муравья?
      – Хотите? – спросил Людвиг с такой доверчивостью, что фру Алиса (так звалась учительница) лишь плечами пожала:
      – Ну, если только недлинно...
      И Людвиг прочитал вот что:
 
Извилист путь и долог.
Легко ли муравью
Сквозь тысячу иголок
Тащить одну свою?
 
 
А он, упрямец, тащит
Ее тропой рябой
И, видимо, таращит
Глаза перед собой.
 
 
И думает, уставший
Под ношею своей,
Как скажет самый старший,
Мудрейший муравей:
 
 
«Тащил, собой рискуя,
А вот поди ж ты, – смог!
Хорошую какую
Иголку приволок.»
 
      Во время чтения фру Алиса покинула свое место и теперь была в конце класса, на людвиговой парте, не за ней, а верхом! Но это у нее получается очень естественно, даже уютно как-то.
      – Что ж, по-моему, очень мило. А по-вашему?
      – Зачем это нам? – спросил рослый тип с передней парты. – Ну приволок он эту иголку, а нам-то что? – Тот рослый твердел скулами и недобро смотрел на Людвига. – Пускай объяснит! Непонятно. Какой от этого прок?
      – Да нечего объяснять, – весело отозвался Людвиг; злобы он как будто не замечал. – Просто хорошо, и все. Правда же, фру Алиса?
      Но и она посмотрела на него холодно, сузив глаза:
      – Муравей справляется со своим муравьиным делом, он-то в порядке. А ты? Сейчас вон тот новенький тренажер испытает тебя. Ну, смелей. Да не на меня гляди – на стенд! Значит, берешь пластмассовую фигурку Лиса - вот она,в нижней зеленой зоне – и ведешь... Провести его надо в желтый квадратик наверху, а потом, уже с добычей, – обратно, и не попасться ни в одну западню. Включи красный рубильник. Та-ак... Учти: теперь эта штука не прощает ошибок!
      Людвиг спросил:
      – А желтый – это домик тех...
      – Тех самых. Чей «извилистый путь устремлен непосредственно в суп и в бульон»! Задачу понял? А чтоб не было подсказок и чтоб не смущал тебя никто, – отгородись от нас доской...
      Доска была на колесиках, Людвиг и фру Алиса потянули ее на себя – и вот уже никто не видит его... разве что ноги одни...
      – А у вас, мои ненаглядные, будет диктант!
      – А в каких тетрадках, фру Алиса? – забеспокоились девочки. – Если по зоолингвистике – так мы же их сдали...
      – На листочках, на листочках... Быстренько приготовились. – Она открыла книжку «Птицы Европы». – Ну? Я диктую уже...
      «Свое гнездовое хозяйство уточка ведет одна. И о детях одна заботится – муж ее пропадает в это время неизвестно где.»
      Фру Алиса диктует, глядя в окно и в паузе плотоядно зевая. Но успевает при этом видеть, кто у кого списывает.
      – Что, милая Лаура, душа раздваивается, не так ли? Слово «неизвестно» у Лео написано слитно, а у Луизы – раздельно... Спрашивается, как быть тебе, бедняжечке?
      В ответ на такую проницательность Лаура открылась, кокетливо прищурясь:
      – А я в таких случаях, фру Алиса, оставляю промежуточек, но махонький, еле заметный... чтобы вы и так, и этак могли прочесть...
      Учительница рассмеялась благосклонно:
      – Фокус вот с такой «бородой»! Но выкручивайся как знаешь. У нас единственная школа в мире, где за обман учителя – хвалят! Если, конечно, это удалось... Диктую дальше:
      «Двадцать дней, а иногда и больше высиживает уточка яйца, почти не отлучаясь; в это время, когда нет у нее сменщика и заступника, брать ее – одно удовольствие...»
      Последние слова учительница взяла не из книги, а из глубины души!
      А Людвиг, от всех отгороженный, всеми забытый, пыхтел у тренажера. Этот стенд был разрисован веселенькими и наивными акварельными красками, но на самом деле это – коварнейшее устройство! Его нашпиговали всякими электрическими и механическими опасностями; за неверный ход здесь наказывали не потерей фигуры, а уколом в руку или несильным ударом тока. Даже предусмотрен – в случае грубой ошибки – захват в плен: безжалостные механические челюсти могли ухватить тебя за обшлаг или за лацкан курточки и не выпустить, пока ты сам не исправишь допущенную тобой глупость!
      И все эти удовольствия Людвигу приходилось сейчас испытывать, он ошибался то и дело... Сначала он терпел такие нападки неодушевленного противника с вымученной презрительной улыбкой. Но теперь курточка оказалась в стальных зубах и трещала! Напрашивалась мысль снять ее, но при таком захвате это было технически невыполнимо: правая рука уже как бы не принадлежала ему! Не «как бы», а просто не принадлежала, черт побери!
      А там, за доской, продолжала диктовать фру Алиса:
      – «И все-таки в течение этих двадцати дней уточке нужно ведь иногда есть. Отправляясь за кормом, она обязательно прикроет яйца тем пухом, что выщипала у себя с брюшка и с груди, обложит им все гнездо и надеется, что никто теперь не найдет ее потомства. Надейся, милая, надейся, – скажет знаток и любитель свежих утиных яиц...»
      – Я не хочу! Не хочу больше! Пускай эта штука меня выпустит! – раздался на весь класс вопль несчастного Людвига. Перед этим он сделал еще один ход в надежде выпутаться, но опять ход ошибочный, и стенд выпустил в него стрелу с резиновой присоской: теперь она украшала его взмокший лоб!
      Грянул, конечно же, смех. Когда фру Алиса откатила классную доску, выставляя мученика на всеобщее обозрение, потеха стала безудержной! Слышали вы такое выражение: гомерический хохот? Вот он-то и сотрясал класс.
      – Стишки декламировать приятней, не так ли? – с этими язвительными словами учительница отключила красный рубильник.
      Людвиг почувствовал, что два маленьких капкана разжали, наконец, свою мертвую хватку. И смог опуститься на пол, – вернее, ноги просто подломились под ним. На лице его даже веснушки побледнели.
      – Что-то шепчет, – указывая на него пальцем, ухмыльнулся тот, с передней парты, который домогался узнать, какой прок от стихов.
      Ржание стихло: всем почему-то интересно стало, что именно шептали посеревшие людвиговы губы, и сама фру Алиса наклонилась к нему:
      – Что-что? Громче!
      – Все... Ненавижу я эту хитрологию... И пускай кол стоит! Я, может, вообще не хочу никого... объегоривать? – прозвучало в тишине класса. – По правде буду жить...
      Смех пуще прежнего громыхнул опять, но фру Алиса строго постучала по деревяшке своей куриной костью:
      – Тихо! Он ничего не говорил, вы ничего не слышали! Не будем выносить сор из избы... Он одумается, конечно, он успокоится. Мы все поможем тебе, Людвиг... Два-три дополнительных занятия после уроков...
      – Нет, – сказал Людвиг, все еще сидящий на полу.
      – То есть как это «нет»?! По правде он будет жить! А честь школы? Ты хочешь, чтобы на нее легло пятно? Школе проще исключить тебя, чем допустить, чтобы такое звучало в ее стенах!
      – Ну и пожалуйста, – разрешил Людвиг и встал. – Я и сам уйду...
      Он пошел к своей парте, взял сумку и вытащил оттуда книжки; на одной значилось «ХИТРОЛОГИЯ», на другой – «ОБМАНОВЕДЕНИЕ». Идя к двери, запустил ими поочередно в ненавистный тренажер!
      – Во дурак-то... – остолбенело проговорил Лео Ларсон, братец нашего героя.
      – Ничего, отец из него выбьет это. Как пыль из паласа, – успокоила Луиза себя и других.
      У двери Людвиг оглянулся виновато:
      – Вы не переживайте, фру Алиса, я не против вас... Вы хотели, как лучше, я понимаю... Ну, а мне лучше – так...
      И дверь закрылась за ним.

      Людвиг шел по лесу.
      Он сжег, как говорится, мосты за собой, а планов и целей впереди никаких не было... Вообще ведь неясно, бывают ли какие-то планы и цели, намеченные без взрослой помощи, у 9-летних лисят! Мужество могло незаметно покинуть его... Оно, надо сознаться, уже начинало это делать...
      Нужно было себя подбадривать. Из этой необходимости стала рождаться песенка.
      Когда сочинился первый куплет, Людвиг ощутил ни с чем не сравнимую сладость. Один раз папа принес к столу только что задушенного фазана; мясо его оказалось вкуснейшим из всего, что Людвиг пробовал в коротенькой своей жизни, но сладость теперешняя – она и с фазаном сравниться не могла! Вернее, фазан не мог с нею сравниться, и вообще ничто не могло! Бывает же такое: две минуты назад на душе было горько-горько, темным темно... и вдруг такое наслаждение небывалое! Плюс еще гордость какая-то, плюс удивительное прибавление сил... Как будто он не проиграл, а выиграл полчаса назад на уроке хитрологии! Победителем ушел он оттуда – вот какое странное чувство кружило теперь людвигову голову!
      А причина – всего-навсего слова, которые собрались во что-то единое, складное, упоительно верно выражая то, что было у него на душе! Мелодия сама пристала к этим словам, непрошенно-негаданно... Когда родился второй куплет, Людвиг спел его, а затем оба вместе спел незнакомым белкам – и белки с каждой строчкой спускались все ближе к нему, все доверчивей... Они совсем ничего не понимали в стихах, эти грызуны-циркачи, но их мордочки и хвосты выражали полное удовольствие.
      Третьим куплетом он поделился с тетеревом. Нашел с кем делиться, ведь есть выражение такое (Людвиг узнал его потом, из какой-то маминой фразы): «глух, как тетерев»! Тот, впрочем, на слух не пожаловался, а с очень авторитетным видом одобрил куплет. Да Людвигу и не нужны были отзывы: что-то внутри подсказывало, какая строчка годится, а какая – нет; ну и зачем в таком случае мнение посторонних птиц? Нет, так нельзя думать: ведь когда песенку оценили малиновки и даже один соловей, Людвигу по-настоящему было приятно: еще бы, это уже суд профессионалов! (хотя понятно,что они только в музыке смыслили, в словах-то, конечно, – ни бум-бум...). Всерьез оценить сможете только вы – поскольку вы прочли главу 1-ю и знаете, про что пелось в тех куплетах:
 
Может, я и неправ... Может, я дурачок...
Может, в этих делах я совсем новичок...
Может, все осмеют это мненье мое...
Только мне надоело вранье!
 
 
Мне за хитрость не надо «четыре» и «пять»,
Ставьте кол – я согласен его получать!
Всем назло, через чащу, один, напролом
Я иду с этим честным колом!
 
 
Я из школы врунов сам себя исключил,
С их дорожки кривой я в бурьян соскочил...
Пусть их школьный звонок разорвется, звеня, –
Не дождаться им больше меня!
 
      Песенка, с одной стороны, добавляла своему автору душевных сил и решимости, но с другой – сжигала силы физические: немало их требовалось и на само сочинительство и на исполнение такой геройской программы! Так что под конец Людвиг оказался вымотан и сел под деревом, привалившись к нему спиной.
      И тут перед ним не замедлило явиться новое для нас лицо – Ежик Нильс, самому-то Людвигу давно известный. Роста он был небольшого, одет в грубый серый плащ с капюшоном. Такое было впечатление, словно только что Нильс выбрался из кучи прелых листьев – немало их прилипло к нему... Физиономия его отличалась ужасной серьезностью, а голос его был глухой, надтреснутый, словами он сыпал часто-часто; кроме того, он озабоченно грыз ногти и опасливо озирался вокруг...
      – Ежик Нильс! – воскликнул Людвиг; знакомое лицо сейчас очень его обрадовало.
      – Не кричи, – осадил его утробный голос Нильса. – Мало ли кто тут шныряет?.. Ручаюсь: эту песню твою слышали совсем не те, кому следует. Какие-нибудь, скажем, сороки.
      – Ну и что?
      – Ничего. Ничего хорошего. Растрезвонят и переврут больше половины. Но сама песенка – подходящая! Жму лапу. – Своей коротенькой ручкой Нильс потряс пятерню Людвига. – Как это там? «Я из школы врунов сам себя исключил...» Неплохо. Смело. Сам сочинял или помогал кто?
      – Сам, конечно, – удивленно сказал Людвиг. – Но я не просто сочинил, я сделал так, понимаешь? Ушел оттуда. Насовсем!
      Ежик Нильс даже свистнул.
      – Ну да? Кроме шуток? Не ожидал. Лихо! Принципиально. Сказано – сделано.
      – Нет, у меня наоборот было: сделано – сказано. Вернее, спето, – уточнил Людвиг.
      – Мысленно я тебе аплодирую. Хлопнул дверью, а? Давно пора! Переполнилась чаша терпения, не так ли? Папа-мама знают уже?
      – Фру Алиса могла им уже позвонить...
      – Воображаю их лица! – Нильс прыснул. Он вообще часто прыскал, и не всегда понятно было: смех это или чиханье такое. – Они, конечно, будут давить на тебя, уговаривать... Возможно, и ремнем даже... Но ты держись, старичок! Вот лупят тебя – а ты морально будь выше... понял?
      – Как это?
      – Лежи так, будто ремень этот – вроде одуванчика для тебя! И мысленно пой свою песню! А на пострадавшее место приложишь потом сырой капустный лист. Верное средство. Некоторые еще рыбий жир советуют... Ты мотай это на ус, мотай, только – запомни! – я тебе таких советов не давал. Чтоб имени моего никто от тебя не слышал – усек?
      Ежик Нильс потирал свои коротенькие ручки так, будто намыливал их, а лицо его сохраняло самое озабоченное выражение:
      – Я уже мысленно вижу крупный заголовок в «Лесных ведомостях»: «ЛИСЕНОК ПРОТИВ ХИТРОСТИ!»... Семейка твоя постарается, конечно, не допустить этого... захочет, чтоб все было шито-крыто... Ну, а мы постараемся, чтоб кому надо – те узнали! Кстати: слова песни перепишешь 16 раз.
      – Зачем так много? Разучивать будете? У вас там, что ли, хоровой кружок?
      – Хоровой, хоровой, – быстро подтвердил Нильс. – И танцевальный тоже. Да, пока не забыл: мне там у тебя странные слова послышались: «Может, я и неправ... может, я дурачок...» Что это еще за сомнения? Заранее как бы отступаешь? Эти строчки не пойдут, старичок. Переделай.
      – Нет, но я же, правда, сомневаюсь... Почему это нельзя?
      – Да потому, что на тебя смотрят другие! Они за тебя болеют, они мысленно тебе аплодируют... понял? И готовятся шагать по твоим следам! Отступать, получается, поздно, брат. И некуда.
      – Погоди, Нильс... А кто они такие... эти другие?
      Взгляд Ежа выразил укор пополам с насмешкой:
      – Наивный ты еще... лопушок... Делай, что говорят! А мне пора. Держи, – он сунул Людвигу для пожатия свою ручонку и натянул капюшон ниже бровей. – Если спросят, – отношений у нас никаких... так, «здравствуй – до свиданья», и все. И не вздумай искать меня; надо будет – я сам тебя найду. Все, привет! Про сырой капустный лист не забудь... пригодится... может, уже сегодня...
      И пыльный балахон Ежика Нильса исчез в кустарнике.
      После разговора с ним уже расхотелось петь...

      Это совершенно неожиданно было... Папа и Мама не стали кричать и ругаться, встретили своего младшего по-хорошему... Не пахло ничем таким, о чем зловеще предупреждал Ежик Нильс. Или... Нет, все-таки пахло немножечко, но неизвестно откуда и чем именно... Людвигу показалось, что слишком по-хорошему его встретили, слишком спокойно... Чудился подвох в том, что Папа смотрит не в глаза ему, а на свои ногти, в том, как он шлифует их пилочкой, в том, как мирно и непринужденно семья готовится ужинать. Неужто братик Лео и сестрички не растрезвонили ничего, удержались? Про такое-то событие – и ни звука? Мама расставляла миски. И тут отец спросил (без всякого нажима):
      – Ну, какие новости в школе, сынок?
      Что прикажете отвечать? Он дернул плечом: дескать, какие там новости могут быть...
      – Людвиг! Папа же спрашивает, – мягко упрекнула Мама.
      – А что рассказывать? Учили, как объегоривать... все, как обычно.
      – Новым заграничным тренажером пользовались? – поинтересовался Папа. – Между прочим, это я помог школе его достать. И было это непросто.
      – Спасибо тебе. – Ужасное воспоминание об этой штуке заставило Людвига усмехнуться, но только про себя; он постарался, чтобы губы его даже не дрогнули. – А моя-то миска где?
      Уже несколько раз Папа передвигал от него очередную миску, про которую Людвиг думал: вот моя... На вопрос Мама не ответила. В этот момент из детской выскочил Лео:
      – Мам, уже руки можно мыть? Пора?
      Мать кивнула, и Лео юркнул в дверь. С той стороны он увидел брошенный портфель Людвига, сразу же полез в него и сразу нашел улику! Улыбаясь,пред явил ее отцу: это были капустные листья.
      – Глядите, чего он принес! Зайцы, небось, дали... умора!
      У мамы сделались большие зрачки:
      – Людвиг... боже мой... Ты капустой собрался ужинать?!
      Тут выступил Папа – причем, довольно спокойно:
      – А что ему остается, Лора? Лис, заявляющий, что хитрость ему не по нутру, не станет же есть индюшку? Ему и смотреть на нее противно: я ведь добыл ее именно хитростью...
      (Знают. Все они отлично знают. Сейчас начнется... Спокойная их ласковость в самом начале – это был такой театрвсего лишь..)
      Однако Мама все-таки оставалась мамой:
      – Отец, но он же голоден!
      – Да, но, кроме того, он принципиален! Верно, сынок? Заявил, что никого он не будет обманывать... отшвырнул от себя учебник хитрологии! Написанный его прадедушкой, между прочим! Людвиг, нам верно все рассказали?
      Людвиг выдержал папин взгляд и подтвердил:
      – Да, папа.
      – Ты слышишь, Лора? Слышишь, каким тоном говорится это «да»? Итак, Мама, – у мальчика теперь свое отдельное меню... Сегодня – капуста, а завтра, надо думать, над ним сжалятся знакомые птички и подсыпят ему проса и конопли...
      Тут у мамы задрожал голос:
      – Но у него же раздует живот и будут колики!
      – Скорее всего. Но зато это пища, добытая честно! Что ж ты всхлипываешь, Лорочка? Гордиться надо, что у нас такой прямодушный, такой добродетельный сын!
      – И радоваться , что нам прибавилась его порция индюшатины! – это сказал из-за двери голос Лабана, самого старшего из братьев.
      На столе появилось главное блюдо, наконец. Пока – закрытое. Но каждый предчувствовал наверняка, видел сквозь непрозрачную фарфоровую «утятницу»: там целая индейка! Благоуханная, с бесподобной коричневой корочкой!
      И тут отец подвел итог:
      – Ступай в детскую, Людвиг. Хрусти там своей капустой: здесь от нее всех будет мутить.
      И ремень, до сих пор лежавший почему-то на буфете (Людвиг то и дело косился на него) стал мирно возвращаться на свое место – в шлейки папиных брюк песочного цвета, «с искрой»:
      – Дурачки наказывают сами себя – зачем их еще пороть? День-другой посидишь на своей диете... проверишь сам свою идею. Нет, но откуда она у тебя? – вот вопрос. Может, начитался чего-нибудь такого? А ну, – Папа щелкнул пальцами – и Лео, догадливый Лео перебросил ему школьную сумку Людвига. Папа вытащил «Зоолингвистику» и еще одну тоненькую книжонку. На обложке был изображен Лев. – Что это? Биография Его Величества? – Ларсон-старший даже приподнялся со стула невольно, листая книжку, но приступ почтительности сменился смехом; Папа расслабился:
      – Нет, Лора, это другое! Это басни, которыми кормили нас в детстве! Помнишь: Лев подружился с маленькой собачкой, облизывал ее, делился с ней пищей, а когда она сдохла – он умом тронулся от горя, перестал есть... Нет, ты помнишь, как мы покупались на это? Как ты сама плакала?
      – Еще бы. Вот такими слезами! – Мама показала, что слеза была величиной с полпальца. – Людвиг, это у тебя тоже от Зайцев?
      Он кивнул.
      – Жизнь, сынок, смеется над этими сказками! Она совсем другому учит. И сурово: капканами, охотничьими ружьями, зубами легавых псов... – говорил Папа.
      Людвиг опять вспомнил свое унижение в классе, у тренажера. А Мама сказала:
      – Отец, он все уже понял, я думаю. Он извинится перед фру Алисой и вообще будет молодцом. Позволь ему ужинать со всеми.
      Тут открылась дверь и вышел Лабан. Этот-то уже окончил школу. В руках у него были игральные карты. Он сердито сказал:
      – Я девчонок уже шесть раз обставил в «девятку». А вы все – бу-бу-бу, кони кушают овес, воробьи клюют навоз, дважды два – четыре... Мать, дели же индейку!
      – Да сейчас... Ну так что, Людвиг? Правда, ты жалеешь уже? Ты больше не будешь?
      Заметно было, что родители волновались, ожидая его ответа.
      Людвиг, сам здорово огорченный, покачал головой:
      – Папа прав: раз я так считаю, – нельзя мне с вами...
      И он ушел в детскую.
      Папа задохнулся даже:
      – Он так считает! Философ!
      И Лабан оценил:
      – Малявка у нас – с характером. Я и не знал... Эй, девицы! Теперь вас, что ли ждать?
      Лаура с Луизой побежали мыть руки. Образцовый Лео давно сидел за столом, всем видом своим говоря, что он скромно ждет вознаграждения на эту свою образцовость. Отец и мать сидели мрачнее тучи; ужин любой вкусноты не обещал быть веселым.
      Лабан почесал себя за ухом и, наклонившись к отцу, пошептал ему что-то. Папа глянул с маленькой надеждой:
      – А что? Нет, правда, Лабан, займись, а? Или я его сам, своими руками...
      Людвиг тем временем сидел в детской среди надувных резиновых уточек и петушков, среди разбросанных карт, обручей для хула-хупа, настольных игр, прыгалок и даже боксерских перчаток. Из гостиной слышно было, как Лабан обещает родителям:
      – Да приведу я его в норму. К общему знаменателю, так сказать. – В этот миг, наверное, подняли фарфоровую крышку, и заговорили уже не о нем, а о ней, о той, чей неописуемый аромат долетал даже сюда, кружа голову:
      – А вот и наша красавица! Батя, да она не хуже той, рождественской... А тогда индейка была такая (Людвиг услышал звук поцелуя), что прадедушку нельзя было силой от нее оторвать!
      И папин голос:
      –Да, любит академик обмановедения пожрать в гостях! Это единственная хитрость, которую он еще помнит...
      Они чавкали. Труднопереносимые звуки, черт побери... Людвиг попытался заглушить их, бросая в стенку пинг-понговый целлулоидный шарик. Раз двадцать шарик ловился, когда отскакивал, а на 21-й отлетел не в руки, а как-то по кривой и выкатился в гостиную! Людвиг – за ним. Стараясь не смотреть на жующие рты, пробормотал: «Извините, я – за шариком...» и полез под стол. Старался никого не задеть за ногу. А сестры, наоборот, старались его задеть, болтая ножками в оранжевых «дольчиках», наподдать ему остроносыми туфельками!
      Но что это? Чья-то рука тянется к нему, чтобы передать индюшачью ножку! Тайно, безмолвно... До чего ж она аппетитная! Ну, конечно же, это Мама, милая Мама старается, перехитрив всех, поделиться с ним... Кусок не лезет ей в горло, когда голоден ее младшенький... А он замешкался, он в сильнейших сомнениях: брать эту ножку или нельзя ему?
      Мамин голос строго сказал:
      – Ну в чем дело, Людвиг? Забирай свой шарик и уходи к себе. И пальцы мамины выказывали нетерпение: ну что же ты, дурачок?! Людвиг отстранился, пробормотал тихо и невесело:
      – Шарик заберу, да...
      И он пощекотал маме ладонь! Рука с индейкой дернулась и исчезла. Людвиг убрался в детскую. И уже оттуда слышал, как потрясена была Мама:
      – Он болен, этот ребенок! Его честность – какая-то пугающая... Отец, ну скажи, что он оставит эту блажь, когда подрастет...
      – А он не подрастет, – сказал Лабан.
      – Как это? Что ты говоришь, Лабан?
      – Он правильно говорит, Лора! Если Людвиг не будет хитрым, он не подрастет! Никогда! В том-то и дело!
      Мама всхлипывала... Лео предложил отвести этого ненормального к прадедушке. А Лабан опять пообещал, что малявкой он займется сам. Завтра же! У него, правда, были другие планы... куда более занятные, но если родители – в такой истерике... Потом было молчание и опять чавканье. На лабановской гитаре Людвиг стал подбирать мелодию к своей песенке. Получаться что-то путное стало не сразу. Он просто забыл на время про семью. А о нем самом семья не могла теперь забыть ни на минуту! Мама приникла к двери детской, послушала немного и в страхе доложила мужу:
      – Он из школы врунов сам себя исключил! С их дорожки кривой он в бурьян соскочил! Ужас, отец, ужас!
      Вместо ответа Папа стал судорожно вытягивать из брюк ремень. Похоже, ремню суждено было все-таки включиться в процесс воспитания! А Людвиг об этом не знал, не догадывался. Он пел – и странное дело! – голод уже отступал как-то. Во всяком случае, заглушалось урчание пустого брюха.
 
«...Может, все осмеют это мненье мое
Только мне надоело вранье!»
 

      В тот вечер – нет, вернее будет сказать, в ту ночь – угомонилось семейство Ларсонов позже обычного. Все уснули, похоже. Одной только маме жестко было на теплом мохнатом паласе: мысль о младшеньком не давала покоя... Она поднялась, стараясь не скрипнуть, запахнула на груди халатик и села в ногах у Людвига, вглядываясь в его лицо при лунном свете, что пробивался сквозь занавески... Шопотом спросила:
      – Людвиг, спишь?
      – Не пойму сам. Со мной говорят все время разные голоса...
      – Чьи же?
      – Ты их не знаешь.
      Поразительное дело! «Ты их не знаешь». А ему-то, девятилетнему откуда знать тех, с кем его мать не успела познакомиться за свою взрослую жизнь?! Она взмолилась шопотом:
      – Мальчик мой... откройся маме, объясни, что с тобой творится? Я ведь места себе не нахожу... Ну хочешь, я принесу сюда твою порцию? Никто не увидит...
      – Нет, мамочка, не надо.
      – Но почему?
      – Ты сама знаешь. Ты не переживай так! Я завтра орехов найду земляных... А сейчас – мне бы только попить. Молочка у нас нету случайно?
      Отправившись за кувшином, Мама сказала себе самой громко, вслух:
      – Нет, это безумие. Это кто-то сглазил его... И околдовал!
      Потом она смотрела горестно, как припал ее ребенок к молочному кувшину, как судорожно дергалось его горло, как кряхтел он, переводя – дух, наглядно осчастливленный этим питьем, с белыми «усами» над улыбкой радости...
      – Что же будет, Людвиг? Я должна завести козу, чтоб ты не зачах с голоду? Ну откуда, от кого набрался ты этой дурости?!
      Но Людвиг пропустил мамины вопросы мимо ушей – у него были свои, и он поделился ими:
      – Знаешь, я сегодня полдня думаю: откуда у нас все? То есть, как нам все достается? Вот мех, например, на котором я лежу... он чей?
      Мама объяснила, стараясь отвечать ему таким же прямым взглядом, каким он, приподнявшись, испытывал ее:
      – Это – Выхухоль. Довольно редкая тварь... Папа с ней встретился, когда по нескольку недель не бывал дома... Каких «недель» – месяцев! Да, был у нас такой период «очаровательный»... А вы у меня, как на грех, то коклюшем болели, то свинкой...
      – А как папа отнял у нее мех?
      Мама раздражилась, не выдержала:
      – Да почем я знаю? Не знаю и знать не хочу! Слишком много вопросов, Людвиг... Гляди, свихнешься!
      Она отобрала у него опустевший кувшин и вышла из детской.
      Минуту Людвиг лежал неподвижно. Потом пыхтя стал вытягивать из-под себя мех.
      Тут кто-то прыснул в темноте, развеселился – сестры и Лео, оказывается, уснуть еще не успели, а может быть, Людвиг с мамой разбудили их.
      Луиза догадалась, что мучило Людвига:
      – Нет, вы гляньте... ему совестно спать на этом!
      – Эй, ты – не дури, простудишься! – предупредила Лаура. – Успокойся: не убивал папа эту Выхухоль!
      – А как было? – спросил Людвиг.
      – Она сама разделась! – отвечал Лео, постанывая от хохота. - Позвольте, говорит, господин Ларсон, я подарю вам эту шубку!
      Девочки и Лео прямо-таки закатывались, такой смех разбирал их. А младшему их брату, при всем напряжении ума, никак было не понять: что тут смешного? Пусть бы эти развеселившиеся представили себе: за их собственным мехом охотится кто-то крупный и сильный... Или они думают, что они самые непобедимые? Или у него, Людвига, с чувством юмора что-то не так? Почему он не понимает своих? Почему они ржут сейчас, как чужие?
      Ну их, он будет спать. Спать, не обращая внимания на тех, кому не нравятся его мысли, кому дикими кажутся его чувства... Спать-спать-спать...теперь ему силы понадобятся, много сил... Он плотно-плотно закрыл глаза. Но попробуй усни, если под тобою не мех теперь, а что-то холодное и жесткое... Однако, он сам выбрал это! С а м – и, значит, уговорит себя , что постель стала сносная, нормальная! И вообще – все у него нормально... И, пожалуйста, отвяжитесь!

      Простую эту просьбу не уважили. Наоборот: привязали его крепко-накрепко. Веревкой! Один ее конец стянул ногу Людвига у щиколотки, а другой – петелькой держится на запястье у старшего брата, у Лабана! Так он выгуливал Людвига на другой день... Унижение, которого ну никак нельзя было ожидать, предвидеть, от которого прямо-таки дух перехватывало!..
      Лабан взобрался на большущий, покрытый мхом валун. И деловито вглядывался в какие-то туманные дали; у него для этого был полевой бинокль с собой. А Людвиг сидел у подножья валуна. Он пробовал не думать о чудовищном своем унижении – вот, к примеру, можно землянику тут найти... Две ягодки он уже сорвал и высматривал еще. Увидел и третью, и четвертую – но к ним, оказывается, не пускает проклятая веревка! Попробовал совладать с узлом на ноге – нет, не получается, узел хитрый и тугой, без ножа или, в крайнем случае, чего-то наподобие шпильки – никак...
      – Лабан, может, хватит уже? – спросил пленник, сперва дернув веревку два раза. – Ну что я тебе, игрушка?
      Лабан будто не слышал. Он просто задал встречный вопрос:
      – У тебя спички есть?
      – Откуда? – удивился Людвиг. – Я ж не курю...
      – Да мне – не курить, мне – в зубах поковырять... Мясо застряло. – И Лабан вышел из положения, подобрав тоненькую щепку.
      – Индюшка, да? – поинтересовался Людвиг, после чего сразу сделал безразличное лицо. Но слюну проглотил все же! Черт, как дразняще она выглядела... – Я вот не стал есть и правильно сделал: зубы целей будут.
      Лабан засмеялся:
      – Ну ты даешь! Беречь зубы, чтобы – что? Чтобы щелкать ими от голода? – Потом скомандовал:
      – Давай-ка сюда... подымайся, ну!
      – Зачем?
      Последовал окрик: «Не рассуждай!» – и веревка так натянулась, что пришлось лезть наверх, на вершину этого валуна, поневоле. Там брат передал ему бинокль:
      – На другой стороне поля коробку с окнами – видишь? Это – людская нора.
      Людвиг не ждал, что от Лабана удастся узнать такие интересные вещи. Ждал, что одна ругань будет между ними. Во всяком случае, сегодня. В другое время старший брат не давал ему бинокля своего, как и многих других вещей, которые считались его личными...
      – Двухэтажная, – сказал Людвиг. – А рядом – коробки без окон...
      – Это домишки для коров, лошадей, овец... это нам без интереса. Если уж нанести туда визит, – так в тот главный маленький домик, где живут куры, цыплята и яйца... – у Лабана, похоже, поднялись на голове рыжие вихры, словно от сильного ветра. Но ветра не было, даже слабого. – Вот где есть нам занятие по вкусу и по способностям!
      Людвиг честно высказал свое впечатление:
      – У тебя сейчас лицо стало... ну совершенно бандитское!
      Лабана не обидел такой отзыв:
      – Ишь ты... не нравлюсь? Нет-нет, там я буду сплошное обаяние излучать! И благородство! – он постарался изобразить обольстительную «рекламную» улыбку.
      – А Пес Максимилиан? – напомнил Людвиг. – Папа говорит, что он ужасный... забыл?
      – Пугаешь меня этим кривоногим страшилищем? Меня? Да я в три раза моложе его! И знаю такие новые приемчики, от которых он будет иметь бледный вид и ломоту в коленях!
      Людвиг сказал тихонько, а все же разборчиво:
      – Один хвалился, да в лужу свалился...
      А потом вскочил и замахал руками: от белой мазанки (по эту, по лесную сторону поля) бежали в своих теннисных костюмчиках Юкке-Ю и Туффа-Ту. Ужасно захотелось поиграть с ними! Может, к ним-то Лабан отпустит? Отвяжет свою окаянную веревку, чтобы перед друзьями не позорить его?
      – Это те самые Зайцы? – спросил Лабан. – Твои приятели?
      Людвиг не ответил.
      Увидев не только Людвига, но и почти взрослого Лабана, эта парочка остановилась на всякий случай поодаль. И поклонилась вежливо:
      – Доброе утро! – это они произнесли одновременно. – Людвиг, топай с нами, не пожалеешь!
      Юкке-Ю объявил, куда и зачем они бежали:
      – Горностаи сказали, что в киоск завезли свежие медовые пряники! И что они – нарасхват!
      А Туффа-Ту добавила:
      – Мы разбили свою копилку, представляешь? Юкке, покажи.
      Юкке предъявил глиняного кота с дырой в голове и трещиной вдоль спинки. Внутри кота звякало. И сказал, что они подсчитали: денег должно хватить ровно на пять фунтов пряников! И снова пригласил: айда с нами!
      Людвиг отозвался с большой охотой:
      – Это здорово! Я как раз голодный, как Волк...
      Осторожные его приятели на это заметили с упреком, что вспоминать про всяких уголовников совсем необязательно в такое чудесное утро! И опять спросили:
      – Так ты идешь?
      Людвиг сказал «еще бы» и рванулся к ним. На минуту забыл он про пленное свое положение. И был наказан постыдным падением, когда, как домашнего козлика, стреножила его натянутая веревка!
      Потрясенные Юкке и Туффа только тогда и поняли, что он привязан, но все-таки переспросили: так ли это и почему... Лабан сказал с ленцой:
      – Да это у нас так... прыгалки. Рукой ему надоело крутить, вот и пробует ногой... Эй, ну покажи дружкам, как это у нас выходит.
      Свой конец веревки Лабан отдал Юкке, а Людвиг принялся вращать ногой: нелепо, конечно, но чуть лучше все-таки, чем козликом быть на привязи! Лабан сам попрыгал четыре раза через эти скакалки, а потом Туффу пригласил, у которой это получалось несравненно лучше...
      – Ну попрыгайте, попрыгайте... никуда не денутся ваши пряники... – улыбался Лабан.
      Звякало во время прыжков содержимое глиняного кота.
      – Вот как славно! Весело, да? – оценивал Лабан мастерство Туффы. – Прямо как эта... как Белка!
      – А теперь поменяемся, – предложил Людвиг. – Ногой покрутишь ты! Ну отвяжи, Лабан, ну зовут же меня...
      – А наше занятие? – спросил брат, что-то обдумывая. – Уже побоку? Впрочем... – фраза повисла, недосказанная. Лабан вытащил большой кнопочный нож, испугавший Зайцев, оттуда выскочило сверкающее лезвие, и веревка на ноге у Людвига была обрезана, наконец-то.
      – Отпущу его с вами: наш урок все равно пришлось бы свернуть, сократить: общественное поручение у меня... Всех подряд обойти надо – от Косули до Медведя, от Черепахи до Кабана... – Лабан рассказывал это, полуобняв брата почему-то. Людвиг не помнил, когда он так нежничал в последний раз, бывало ли с ним вообще такое!
      Людвиг спросил, для чего понадобилось обходить всех в лесу.
      Брат отвечал: это по делу, о котором твои друзья должны знать наверняка. Но у Юкке и Туффы выражение лиц не прояснилось ничуть, а еще больше озадаченным стало.
      Тогда Лабан сказал:
      – Я собираю у всех – кто сколько может – для их породы. Да-да, для несчастных соплеменников ваших... так-то, Зайчики. Расскажите сами Людвигу, что стряслось... Я не говорил ему, поскольку он слишком у нас впечатлительный... – глубоко вздохнув после этих слов, Лабан стал сматывать веревку.
      – Простите, – решился спросить Юкке после паузы. – А что мы должны ему рассказывать?
      – Как? И вы ничего не знаете?!
      Нет, они даже не понимали, о чем речь.
      – Ну вот! Взрослые, как всегда скрывают от ребят все плохое и трудное, а потом удивляются, что вырастают эгоисты! Да вы сами должны были дознаться у мамы: отчего это она вздыхает украдкой?..отчего у нее такие тенипод глазами? Но разве вы замечаете такое? Вы – морковку в зубы и айда гулять, горя не зная! Так или нет?
      Юкке подтвердил, что да, именно так и бывает чаще всего... Туффе сделалось стыдно по-настоящему:
      – А правда, Юкке, нам бы только играть... а у нее – тени... А Людвигу стало уже невтерпеж:
      – Лабан, ну говори же!
      – Речь идет об одном негодяе... Он потряс и возмутил всех имеющих сердце, – начал Лабан, сильно удивляя младшего брата серьезностью и печалью своего тона и самих слов. – Случилось это не у нас, а в лесу Святого Августина, по ту сторону Большого Оврага. Там он захватил в заложники ровно 77 зайцев...
      – Желтый Питон? – спросил шопотом Юкке и побледнел.
      – Он самый, погибели на него нет, – мрачно подтвердил Лабан. – Семьдесят семь душ, в основном – женщины и дети. Держит он их в своих жутких объятьях и требует огромный выкуп за их жизнь. Причем – срочно! Если сегодня до захода солнца он не получит половину этого выкупа... двадцать два зайца будут уже с едены! Такие дела. Моя задача – разбудить совесть каждого, у кого она есть, и собрать нужную сумму. Для этого детоубийцы, террориста... твари этой кровожадной! – не знаю даже, как назвать его... слов не хватает!
      Людвиг ни разу в жизни не слышал от старшего брата речей о совести, о жалости... Поэтому не мог не спросить:
      – Эй, Лабан... а ты... ты не обманываешь?
      Брат посмотрел на него озадаченно:
      – Что? Думаешь, я преувеличиваю? Нет, братишка... На самом деле я преуменьшаю. Я еще не все вам сказал! Ужас в том, что несколько душ уже задохнулось в кольцах Питона! Первыми, конечно, не выдерживают дети...
      Все трое слушателей почувствовали, что слезы перехватывают Лабану горло, хотя зубы его были мужественно стиснуты, а желваки затвердели; он нервно искал по карманам носовой платок, и Людвиг протянул ему свой... Туффа попыталась соответствовать, но получился только скулеж, ни то, ни се – слезы ей не давались сейчас. Юкке и Людвиг стояли очень мрачные.
      – Так тебе надо к самому Питону, что ли? – спросил Людвиг.
      – А по-твоему, есть другой выход, малыш?
      – Слушай... а можно и мне с тобой?
      – Вот еще! Такой риск... Мама перекусит мне горло за тебя...
      – Ну Лабан! Я от тебя – ни на шаг! А маме не скажем!
      – Ладно, твоя взяла... Это ведь недолго: пакет с выкупом надо будет просто кинуть через бамбуковые заросли. И тогда освобожденные зайцы станут сигать к нам в объятья по одному! Вот тут твое дело – считать внимательно: 22 штуки должно быть! Успеть бы только: их жизни – на волоске, а выкупа еще нет...
      Все было яснее ясного, но зайцы проявляли недогадливость, они почесывались только и сопели... Юкке объявил, что он вспотел весь, а Туффа сказала, что ей напрочь расхотелось пряников. А про то, чтобы помочь с выкупом – ни гу-гу! Лабан заторопился:
      – Ну все, Людвиг. Если ты со мной, – прощайся и уходим.
      Туффа смотрела на них обоих с ужасом и только попросила:
      – Людвиг... ты поаккуратней там... уж пожалуйста!
      И протянула руку ему. Но Людвиг убрал свою: разочаровался он как-то в этой парочке: то ли жадины необычайные, то ли редкие такие тугодумы? Он повернулся к брату:
      – Лабан, а кто поможет-то?
      – Искать надо... тех, кто и побогаче, и поотзывчивей...
      Только после этих слов Юкке, наконец, осенило:
      – Так возьмите же наши сбережения! И простите, что мы не сказали сразу!
      И Туффа-Ту закричала:
      – Все-все, до последней кроны, возьмите! Мама только похвалит нас, – верно, Юкке? У нас же полно родственников в лесу Святого Августина!
      Но Лабан был весь в сомнениях, когда они совали ему своего глиняного кота, брякающего кронами:
      – Не-не-не, дети в этом не участвуют.. Ну у кого поднимется рука – оставить вас без медовых пряников?
      Юкке-Ю и Туффа-Ту кричали, что они не хотят, что пряники застрянут у них в горле, что им теперь и думать неохота про сладости... Лабан взял копилку, но не слишком охотно. Позволил им уговорить себя:
      – С другой-то стороны – ведь ради гуманности, а? Ради невинных страдальцев... Нет, вы – стоящие ребята!
      Юкке подсчитал, что после выкупа у Питона останется 55 заячьих душ в заложниках. И обещал сделать все возможное, чтобы и за них собралась нужная сумма. Он и Туффа-Ту, прощаясь, кричали Людвигу, чтобы он был осторожнее... И просили передать братский привет тем несчастным 55-ти, которым свобода еще не светит сегодня:
      – Если увидите их – скажите, что мы помним про них... что мы будем за них бороться! Нет, – что мы уже боремся! А главное – не опоздайте до захода солнца!
      Зайцы долго махали им вслед. Оставшись одни, рыжие братья некоторое время бежали рядом. Бежали под бряканье внутри глиняного кота.
      Людвиг спросил:
      – Мы теперь сразу к Большому Оврагу? Нет... погоди, он же не там... А куда мы?
      Лабан сперва отставал немножко, а теперь и вовсе остановился.
      – Нам надо – к киоску, разве не так? В оврагах пряники не растут, по-моему... Ну? Сообразил, нет? Сейчас нам отвесят целых пять фунтов...
       Ужас, настоящий ужас пополам с омерзением отразился на лице ошеломленного Людвига:
      – Ты... ТЫ ВСЕ НАВРАЛ ?!
      Тут Лабан захохотал. И случилось необыкновенное: в эту минуту сама природа, кажется, содрогнулась заодно с Людвигом – зарокотал гром, сверкнула молния! А Лабан, глядя на обескураженную, абсолютно несчастную физиономию брата, валился от смеха на траву, дрыгал ногами...
      Людвиг твердил одно и то же, только теперь уже без вопроса:
      – Ты все наврал... ты все наврал... С неба, потемневшего грозно, упали первые капли. Крупные они были и весили, пожалуй, не меньше, чем монеты...
      – Дельце обделано чисто, признаешь? – спросил Лабан мирно, по-хорошему.
      Но разве мог Людвиг по-хорошему – с ним?
      – Я признаю, что ты – ПОДЛЕЦ! Ты сам похож на того Питона!
      – Я похож на настоящего ЛИСА. И тебя, глупыш, сделаю таким же!
      – Никогда в жизни! Ни за какие коврижки!
      – Ну и рожа у тебя, – смеялся Лабан, – будто мир перевернулся... Будто капкан защемил тебе нос! Правда же, мой урок хитрологии поинтересней, чем в школе?
      Дождь хлестал теперь уже по-настоящему. Людвига трясло, а Лабану этот ливень был в радость: он ликовал и хохотал, особенно, когда Людвиг стал кидаться на него с криком: «Отдай деньги! Сейчас же отдай!» – отфутболить его (в буквальном смысле: отбросить, отпасовать, как мячик!) было старшему брату легче легкого. Он с ленцой и без труда отражал эти безумные наскоки, а между тем пел!
      Песня у него была такая:
 
Послушай-ка меня: судьба – она нахалка,
Она ласкает тех, кто смело ей грубит!
На что ей размазня, которому всех жалко?
Такой не будет сыт, а вечно будет бит!
 
      Получалось как бы продолжение урока хитрологии... А в то же время песня как песня – с припевом, как водится:
 
Хоть убейте, не вижу стыда,
Если дельце сработано чисто!
И разбойник бывает артистом, –
Уважайте талант, господа!
 
      – Мне стыдно, что ты мой брат!!! – кричал Людвиг.
      – Ну, за такие слова ты даже запаха медовых пряников не услышишь. А ну не мешай... не видишь, – я «в ударе»!
 
Я сам не выношу, когда вопят «клиенты»,
Когда сочится кровь и лают сторожа...
У нас, у мастеров, другие инструменты:
С «клиентом» мы дружны в процессе грабежа!
 
      И опять он требовал в припеве, чтоб уважали его плутовской талант! Людвиг пытался перебить:
      – Ну отдай же копилку, Лабан! Пожалуйста! Я не верю, что ты такой гад... Ну пошутил – и ладно... Отдай, я отнесу им!
      Отброшенный после очередного наскока, Людвиг полетел в лужу...
 
Меня смешит до слез мечтатель и чистюля –
Такой он честный весь, от носа до хвоста...
Но ежели в обед пуста его кастрюля,
То, значит, голова – тем более пуста!
 
      Людвиг крикнул напоследок:
      – С тобой никто водиться не будет! Вот увидишь... От Косули до Медведя! От Черепахи до Кабана! Ни у нас, ни в лесу Святого Августина... нигде, никогда!
      А Лабан отвечал припевом своей наглой песенки:
 
Хоть убейте, не вижу стыда,
Если дельце сработано чисто...
 

      Когда Людвиг, мокрый весь, с засохшими на лице полосками слез и грязи, вернулся домой, сестричка Лаура преградила ему дорогу в гостиную. На подносе, который она держала перед собой, стояли кофейник и молочник со сливками.
      – Умылся бы сперва, поросенок! Фру Алиса у нас. Что смотришь? Да-да, в твою честь!... Мама ушла за рыбой, отец на работе – так что пока мы сами принимаем ее...
      – А Лабан где? – быстро спросил Людвиг. Впечатления, доставленные старшим братом, были еще слишком остры, чтобы переключаться с них на какие-то новые...
      – Спать завалился...
      – Лаурочка, это... это такой подлец! Он не брат мне больше...
      – Фу ты, ну ты, елки гнуты! Не тебе, желторотому, решать, кто подлец, кто молодец. Брысь умываться!
      Лаура прошла в гостиную, оставив Людвига одного в длинном коридоре. Нужно заметить, эти узкие, петляющие коридоры – важная конструктивная особенность жилища Ларсонов. Один из них мог привести в детскую, минуя гостиную, – Людвиг как раз им и воспользовался.
      В детской он увидел старшего брата, который и в самом деле спал безмятежно... Ничего странного: ведь с момента, когда они расстались прошло часа два. Тогда, оглушенный поступком Лабана, Людвиг еще ошалело бродил по лесу, еще долго сидел на пеньке – в позе «Мыслителя» работы скульптора Родена, только без его мускулов (а разве нужны они, чтоб до чего-то додуматься?).
      Приставшая к нижней губе Лабана пушинка дрожала от негромкого его храпа... Сильно захотелось чем-нибудь треснуть по этому довольному, спокойному, розовому лицу! Но Людвиг удержался. Вместо этого он встал на стульчик, снял со стены картину (это был натюрморт: изображалась приготовленная к пиру дичь), – и там, на месте картины, нашел то, что искал – это была дырка в стене, про которую не знали родители, через нее можно было наблюдать за событиями в гостиной...
      Сестра на этот раз не обманула: действительно, сидит фру Алиса, она и здесь не сняла своей рыжевато-седой шапки. Луиза с Лаурой показывали учительнице последний журнал мод, и она, попивая из крохотной чашечки кофе, говорила:
      – Гляди-ка, снова муфты в ходу... Но не из чернобурки, надеюсь? Нет, вижу: это – ондатра...
      – А вон та – беличья, – сказала Луиза.
      В этот момент в гостиную вошла Мама с увесистой сумкой:
      – Батюшки... фру Алиса! Какая радость!
      – Дорогая фру Ларсон, я позволила себе заглянуть, потому что ваш младшенький...
      – Знаю, милая, все знаю... Сегодня вообще не был в школе, так? Мы с отцом – в шоке, просто в шоке... А долго вы меня ждали? Знаете, я польстилась на карпиков... давненько, думаю, мы карпиков не пробовали...
      – Карпики – это вещь, да. А где давали?
      – Давали, да не всем. Лично я обязана этой удачей Бобру Вальтеру. Если б не его изумительная запруда...
      Людвиг не стал подслушивать и подглядывать дальше. У него поважней было дело! И выполнить его предстояло быстро, пока не проснулся Лабан. Прежде всего – поиск: куда мог он упрятать то, что отнял у Зайцев с помощью своей хитроумной отмычки? Найти надо обязательно, причем бесшумно и за считанные минуты, найти любой ценой... Людвиг ползал под кроватью.
      – Людвиг! – раздался мамин голос. – А где Людвиг, девочки?
      – Да тут я, – пришлось высунуться в коридор, чтобы родные не полезли сюда. – Сейчас... переоденусь только... У меня колготки порвались.
      В гостиной Мама Лора сделала девочкам знак, что им не место на столь серьезном совещании взрослых. Оставшись с мамой с глазу на глаз, фру Алиса спросила:
      – Скажите честно, дорогая фру Ларсон... как ни глупо это звучит – «скажите честно»... Я хотела бы знать: когда Людвиг был еще совсем мал, вы, прошу прощения, не роняли его случайно? Он нигде не мог удариться головкой? И вообще – что говорили специалисты о его способностях?
      – Вы думаете... – ужаснулась Мама Лора, – он... как бы это сказать... не в себе?
      Лео в этот момент доложил:
      – Ма, Людвиг там ползает! Он у нас вместо швабры: всю пыль на себя собрал!
      – Людвиг, прекрати сейчас же! Приведи себя в порядок – мы ждем тебя! – громко распорядилась Мама. Она нервно сплетала и расплетала пальцы. – Нет, фру Алиса, я не роняла его! Кроме гланд и частых простуд, ничего такого... Мальчик пропустил несколько занятий, – вот и оказался слабее других на этом вашем тренажере...
      – Кстати, – засмеялась учительница, – аппарат был в неисправности! Сам господин завуч захотел проверить на нем свою сообразительность – и теперь весь в бинтах и пол-лица дергается!
      – Вот видите! Видите!
      – Да, но господин завуч, даже контуженный, не скажет ведь при всех, что ему ПРОТИВНО ХИТРИТЬ! Нет, фру Ларсон, трудность в том, что и прежде Людвига увлекали больше стишки да песенки, чем практическая хитрология! Не в тренажере, а в нем, в самой, так сказать, душе его случилось «короткое замыкание»; вот когда и почему – это вам лучше знать...
      – Значит, ничего... совсем ничего утешительного вы не скажете?!
      Фру Алиса прошлась по гостиной, остановилась над сумкой с рыбой. Проникновенно и грустно глядя на карпиков, она подытожила:
      – Учитель, дорогая фру Ларсон, не в силах забраться в каждую из 30-ти душ... высморкать каждый из 30-ти носов... Вам – проще, у вас только пятеро. И если они карпиков недополучат – это не страшно... А вот если любящий взгляд вовремя не перехватит их мысли, если допустит, чтоб они по опасному руслу пошли... это, как вы сами понимаете, гораздо, гораздо хуже... Хотелось мне застать господина Ларсона, ну да ладно...
      – А с Людвигом как же? Я все-таки приведу его...
      И Мама Лора вышла. В узком коридоре ее чуть не сбил с ног Людвиг, обхвативший большой пакет. Он крикнул:
      – Ма, я скоро! Я только туда и сразу обратно...
      – Куда «туда»? Ты нужен сию минуту! А ну вернись!
      – Я ско-о-рооо!- это она услыхала уже издали.
      Вышла в коридор фру Алиса, поправляя свою сумку на длинном ремне. Она скорбно улыбалась, она всем сердцем сочувствовала госпоже Лоре Ларсон... Но она отвечала за тридцать душ, а Мама Лора – за пять; чья доля труднее?

      Лаура, Луиза и Лео переглядывались непонимающе, прислоненные к стенке коридора: странное что-то творилось со старшим братом! Да, на этот раз – со старшим, с Лабаном. Буря, девятый вал! Он просто сатанеет от злости!
      – Глаз не отводить! – командовал он, и лицо его поражало красными пятнами, признаком крайнего раздражения. – По очереди дыхнуть на меня! От кого пахнет медом – тот и вор!
      – На, на, убедись, – первой дыхнула Луиза. – Я и не видела твоего меда... В чем он был-то?
      – Не мед, а медовые пряники, – отвечал Лабан. – Целых пять фунтов... Открывайте глотки!
      Лаура дернула плечом:
      – Если б знали, уж конечно, тяпнули бы, можешь не сомневаться... Ты знал, Лео?
      Тот, очкастый, хотел что-то сказать, но Лабан не позволил:
      – Молчать, Хорек! Словам все равно не поверю – только запаху!
      А тут из гостиной появилась Мама. Она была расстроена не меньше Лабана:
      – Дети, кто стянул рыбу? Ну? Карпиков, которых я принесла только что...
      Однако, изумленный их вид все отрицал. Лабан ходил взад-вперед, как маятник:
      – Ну и семейка! У тебя – карпиков... у меня – пряники... И главное, в надежном месте были!
      – А я поставила на виду, тут, в гостиной... – Мама честно пыталась вспомнить все. – Мы беседовали с фру Алисой... и никто из вас... Клянусь моей первой добычей, это сделала...
      Мама сама себе прикрыла рот: такого дикого подозрения не должны слышать дети! Потом она сдавила себе виски:
      – Нет, нет, я не имею права... Это сумасбродная мысль. И, главное, антипедагогичная...
      Бедная, ограбленная госпожа Лора Ларсон повернулась и пошла по коридору, как лунатик, произнося еле слышно:
      – Но это она, больше некому. На три дня мог быть обед! Учительница! Воспитатель! И я должна загонять ребенка в такую школу! С ума сойти...
      – Уже два продукта – тю-тю! – сообщил Лео то, что и без него все уже поняли.
      – От вас, и правда, не пахнет, – сказал Лабан задумчиво. – А где дурачок-то наш? Где Людвиг? – это было спрошено тихо, а потом - громовым голосом: – ЛЮДВИГ!!!
      Из глубины коридора явился наш герой. Может быть, с начала истории у него в первый раз такое выражение на физиономии – ясного и спокойного удовлетворения.
      – Ел мои пряники в уборной? – надвигался на него Лабан с жуткой улыбкой.
      – Во-первых, они не твои, – отвечал Людвиг. – Во-вторых, можешь проверить... – он сам шагнул к брату и дыхнул на него. – Ну что? А в-третьих, этот пакет я передал моим друзьям, которых ты одурачил и объегорил!
      Лабан в тот миг понял, что так оно и было... но продолжал спрашивать:
      – Зайцам? Ну если это правда... Если только это правда...
      Тут Лео сообщил, что был, в самом деле был у Людвига какой-то пакет! И зачем-то ведь ползал он под кроватью... значит, все сходится. Лаура стала допытываться, кто дороже Людвигу – собственные сестры и братья или совершенно чужие зайцы? А Луиза вспылила:
      – Тогда сматывайся вообще к этим своим зайцам! ТЫ – НЕ ЛИС!
      Из этого выкрика они потом сделали злой стишок, целое издевательство в рифму! Но это позже, а теперь все они кинулись на Людвига! Злы были по-настоящему: всем хотелось ароматных медовых пряников, и все были готовы избить придурка, который лишил их лакомства из-за идиотских своих «принципов»!
      Была погоня по хитрой, путанной коридорной системе ларсоновского дома... Поймали Людвига довольно легко. Он сразу схлопотал несколько затрещин...
      А потом из рук в руки стали переходить маски разнообразных животных – они валялись в детской, они служили и просто забавам, и так называемым «полезным играм», то есть – охотничьим упражнениям и тренировкам. И вот младшие Ларсоны стали эти маски примерять Людвигу, насильно напяливать их на его лицо! Двое держали его, отбивающегося и уже уставшего, а еще двое подбирали маски поуродливее и поглупее! Буйная радость мщения молодых лисят... Радость эта удвоилась, учетверилась, когда рождался тот самый злой стишок! Вот какой:
 
Ну и братец у нас – его только в музей!
Чтобы все с отвращением видели:
Вот посмешище леса, лопух, ротозей,
Чудо-юдо, ошибка родителей!
 
 
Если в пользу чужих
ты свихнулся, милок, –
Отправляйся к своим зайцам-кроликам!
Мы возьмем еще с них, лопоухих, налог!
Доведем это племя до нолика!
 
 
Может быть, ты – Гусак?
Может быть, – Павиан?
Может быть, ты из рода Овечьего?
Кто б ни был – Ишак,
Поросенок,
Баран,
Нам с таким церемониться нечего!
 
 
За подмогу чужим, посторонним зверям
Мы прибьем твои уши к дверям!
 
      Стишки накручивались еще и еще, не желая кончаться, они уточняли и совершенствовали способ наказания, которое грозило Людвигу:
 
Проучить его надо, изменника -
Привязать его у муравейника!
Пусть покажут его Муравьи -
КТО ЧУЖИЕ ЕМУ, КТО – СВОИ !
 
      После долгих издевательских примерок остановились на маске Барана. В ней Людвига повели в столовую, к родителям, причем сестры успели связать ему руки за спиной, чтобы он не сорвал, не скинул маску...

      – Кто это у нас в гостях? – воскликнул Папа, сразу включаясь в игру. Он только что вернулся с работы (то есть с охоты), он еще не знал, что это у детей не игра, а кое-что похуже. – Гляди, Лорочка: дети уже забыли про твоих карпиков, им весело... Забудь и ты, милая.
      – Погоди радоваться, – остановил отца Лабан. – Этот ненормальный обманул меня! Я учил его... я дал ему сногсшибательный урок, а он... он предал меня! Обманул... обжулил...
      – Тебя? Учителя своего? – переспросил Папа и сделал неожиданный вывод: – Значит, у вас обоих большие успехи в хитрологии и обмановедении! Вас поздравить надо!
      – Зайцев поздравь! – Лабан даже зубами скрипнул. – Это они, безмозглые, наворачивают сейчас пряники, которые я купил, я лично!!!
      Из-под маски Барана послышалось уточнение:
      – На их монеты. Из их копилки...
      – Да они мне совали их сами! Упрашивали, чтобы взял! Не ври, что не помнишь!
      – Потому что они доверчивые... а ты их ... это... объегорил... Да снимите же маску с меня! Надоело! – дернулся Людвиг, задыхаясь от всего сразу – и от бараньей морды, и от возмущения...
      Папа поднял его маску так, что лицо она открыла, но шапочкой осталась на Людвиговой голове. Отец честно хотел понять:
      – Погодите... где были пряники? Позвольте: пряники или карпики? Какие-то 22 несчастья у вас сегодня!
      – Карпики – это другая история! – сказала Мама. – О, как бы я хотела глянуть сейчас на чью-то плиту... с поличным поймать кого-то за лапу! – и зубами Мама рванула свой шелковый платочек так, что он затрещал...
      Конечно, врубаться во все это папе пришлось долго. Когда главные факты улеглись в его мозгу, когда оба родителя узнали про последний «подвиг» младшенького, тяжкое молчание повисло над столом. Такая правда плохо переваривалась.
      – Людвиг, так оно и было? Ты побежал к Зайцам, чтоб отдать им все пряники? – переспросил Папа со слабой надеждой, что все было не так глупо.
      – Да. То есть нет! Сперва я хотел сам... но я сразу встретил Гиену Берту – она ведь теперь у нас почтальонша, да? – и передал ей этот пакет. Она сказал: через полчаса доставит его по адресу...
      И опять повисла пауза.
      – Ты хочешь сказать... о, мама миа! ... что ты поверил? Гиене Берте?!
      Отец захохотал. Потом Лабан. Потом остальные. И даже Мама, забыв про уплывших из сумки карпиков, тоже развеселилась! Члены семьи показывали друг другу пальцами на Людвига, как на диво дивное! Как будто у него три уха или два носа... Отец, отсмеявшись, стал объяснять своему униженному, часто моргающему младшему сыну то, что известно всем и каждому в их лесу: Гиена Берта – воровка; никому, кроме последних дурачков, не придет в голову доверить ей продуктовую посылку! Она дважды попадала под суд за это! Но судьей была Росомаха Дагни, ее тетка, с которой Берта делится наворованным, и только поэтому негодяйка выходила сухой из воды!
      Вот это последнее, насчет Дагни, произнес Лео, и Мама удивилась:
      – Откуда такая опытность, Лео?
      – От жизни! – гордо отвечал тот. – Лучше ранняя опытность, чем поздние слезы! Ты погляди на нашего «барашка»...
      Да, на «барашка» стоило посмотреть, особенно – если вам любопытно, как выглядит крайнее отчаяние. Жизнь показалась ему отвратительной.
      – Но почему, почему никому нельзя верить?! Она же сказала – ей по дороге... она с удовольствием... Почему вокруг столько жулья?!
      Мама сжалилась:
      – Я его понимаю! Мама понимает тебя, Людвиг!
      Но тут и Папа сказал, что когда-то задавал сам такие вопросы. Он задавал их старому мудрому Барсу, сбежавшему из зоопарка во французском городе Марселе, а потом еще раз – в городе Кале! О, каким серьезным уважением пользовался этот видавший виды Барс! Полиция и охотники нескольких стран шли по его следу, палили в него – и остались ни с чем! (Папа с нажимом повторил: нескольких стран полиция! ..Надо быть... не знаю, кем... дьяволом! – чтоб такую силищу одолеть... – он восхищался, у него редкое выражение лица появилось, когда зашла речь об этом Барсе, – почти не знакомое семье выражение!)
      – Так вот, именно к нему, такому большому авторитету, обратился когда-то я, юнец, со своими вопросами о жизни.. . Помню, что желтые глаза Барса, повидавшие самое страшное в жизни – неволю, усмехнулись печально. От наивности, наверно, этих вопросов... Он положил свою мощную лапу на спину мне и сказал:
      – Се ля ви, дитя мое, се ля ви...
      – Это как понимать? – спросила Лаура тихо-тихо. Все почему-то затаили дыхание во время папиного рассказа.
      – По-твоему, я должен был вот так перебить старого Барса? – раздраженно спросил отец. – Но я был воспитанный лисенок... Я слушал и запоминал!.. Да, хотелось мне, еще как хотелось спросить то же самое...Но – неловко было. Вернее, я не успел... Он стал хрипло напевать песенку, которую я – с одного раза, представьте себе! – запомнил на всю жизнь! Вот она, слово в слово...
 
Я не нравился всем сторожам,
Я был гордый, я дважды бежал!
Чтоб клыков я не скалил, -
Все телков мне таскали...
Но кормильцев я не уважал!
В общем, прав сторож был,
Когда жался к стене
И показывал «пушечку» мне...
 
 
Я скажу, как француз: Се ля ви!
Ты судьбу не дразни, не гневи,
Ты считай ее редким гостинцем,
Если сам не в клетке зверинца.
 
 
...Я свалил его с ног по весне,
Словно дал топором по сосне!
Мы с тобою, кормилец,
От вражды притомились, -
Полежи, поскучай обо мне...
В общем, странно грустя,
Я ушел в темноту,
Все твердя поговорочку ту...
 
 
И тебе ее скажу: се ля ви!
Ты судьбу не дразни, не гневи...
Ты считай ее редким гостинцем,
Если сам ты – не в клетке зверинца...
 
      Песня была спета, полминуты длилось уважительное молчание, а потом обсуждение началось. Вот такое:
      ЛАБАН. Вообще-то здорово, впечатляет... Я только не понял, отец: мне судьбу и сейчас надо гостинцем считать? Когда мои пряники – у безмозглых Зайцев?
      ПАПА. Ты видишь, Лора? Им о высоких истинах толкуешь, а они...
      ЛАУРА. Нет, а как все-таки переводится это се ля ви ? До конца это как-то не ясно...
      МАМА. Не мог папа приставать к господину Барсу, он же сказал... Он выяснит – да, отец?
      ПАПА (раздраженно) Непременно! Специально отправлюсь в зоопарк города Марселя, чтобы разузнать! Или прямо в зоологический сад Парижа! Нет, как вы не слышите, глухие тетери, что в этих словах – ответ на все самые трудные вопросы? Се ля ви... се ля ви... Мне лично никакого перевода не требуется!
      ЛЕО. А сколько раз надо это повторить, чтобы вернулись наши пряники?
      ЛУИЗА. И карпики?
      ПАПА. Что за поколение растет?! Деляги какие-то ... а, Лора? Ничего святого за душой... Убирайтесь к себе.
      ЛАБАН. Зато ваш младшенький – святой: братьев и сестер обманывает ради чужих! Это – как?
      ПАПА. Другая крайность... еще хуже... Одному лешему известно, как вас воспитывать!
      ЛАУРА. А ты повторяй, пап: се ля ви... се ля ви...
      ПАПА. Молчать!!! Людвиг, прекрати всхлипывать!
      ЛЮДВИГ. Мамуль, а Гиена Берта не могла исправиться? Вдруг она уже честная, только про это еще не знают в лесу?
      Все расхохотались от этих его вопросов. Атмосфера, в которой скапливались грозовое электричество, разрядилась без грома и молний – одним этим смехом. Но вот вместо ответа Мама просто поцеловала Людвига – и тут возник новый всплеск недовольства.
      ЛЕО. Мама, что ты делаешь? За что ты целуешь этого психа?
      ЛАБАН. Да... Нечего сказать: очень пе-да-го-гично!
      МАМА (смутилась) Он самый маленький... и у него нехорошо на душе...
      ЛАУРА (направляясь в детскую) Скажите, какие нежности...
      Когда родители остались в гостиной одни, Лора спросила у мужа, считает ли он ошибкой этот мелкий факт – что она поцеловала малыша.
      – Пустяки, – пробормотал господин Ларсон. – Вполне тебя понимаю. Кто ж его сейчас приласкает, если не мать? Ясно одно: от жизни, от леса он не дождется ласки, он будет у них пасынком...
      Уже остался позади ужин, прошедший мрачновато и молчаливо; все казались недовольными друг другом. Отец выглядел обладателем странной какой-то тайны: надо же, без перевода умеет понимать это заклинание: се ля ви... И не делится, не объясняет никак!
      Людвиг опять не ел, и мама совершенно извелась, думая о нем.
      А потом, в детской, когда все угомонились, когда уже был погашен на ночь свет, Лабан вдруг включил свой фонарик и направил его луч прямо в лицо Людвигу. Тот скривился, а Лабан сказал свистящим шопотом:
      – Эй ты, урод! Следующей ночью я иду на дело... Понял, куда? Нет? Куд-куда... Куд-куда! Кудах-тах-тах! Это в самый раз будет – тем более, рыбку увели, а от индюшки уже одно воспоминание... В общем, пусть Гиена Берта тешится этими детскими пряниками – завтра я буду с настоящей добычей!
      Людвиг, заслоняясь от луча, сказал:
      – Если тебе позволит Пес Максимилиан...
      – Он позволит! – хмыкнул Лабан. – Не так страшен черт, как его малютка. Такая, как ты! Ладно, поговорили. Теперь дрыхнуть всем – завтра мне будет не до сна...
      И фонарик его погас.

      Утром Людвиг стучался в дверь белой мазанки, где жили Юкке-Ю и Туффа-Ту. Ему не открывали. Чепуха какая-то: еще когда он приближался к домику, ясно были видны в окошке физиономии его приятелей... А теперь окошко зашторено, и белый домик притворяется пустым, всеми покинутым... Людвиг сперва стучал деликатно, потом - уже и ногой, потом – колотил в дверь камнем, подобранным здесь же, в кустиках...
      – Туффа, Юкке, откройте же! Ну видел же я вас! – крикнул он, и тоскливое чувство неслучайности происходящего уже пришло к нему, уже не позволяло слишком возмущаться... до тех пор, по крайней мере, пока он подробно не объяснит друзьям, как было дело... – Эй! Я знаю, я чувствую, что вы дома!
      – Мало ли что ты видел, знаешь или чувствуешь! А на самом деле нас нет! – ответили голоса Туффы и Юкке.
      А Юкке добавил:
      – А ты не чувствуешь, что ты и твой брат – вруны и негодяи?
      – Дайте же объяснить, – взмолился Людвиг. – Не могу же я через дверь!..
      Рывком дверь отворилась, и перед ним возникла, уперев руки в бока, Зайчиха-мать, госпожа Эмма. Простодушное ее лицо покрылось от возмущения розовыми пятнами.
      – А-а, вот он, наш благодетель... спаситель нашей родни! Ужасно рада тебя видеть! – быстро-быстро заговорила она. – А братец твой где? Поклон ему низкий от всего нашего племени...
      Она наступала на Людвига, он пятился, невольно залезая уже в огород. Там, на взрыхленной земле, стоять было неровно и вязко...
      – Успели вы вчера до захода солнца принести выкуп этому сказочному Дракону? (Она спрашивала, а времени, чтоб ответить, не оставляла!) Подумай, какова подлость: 77 женщин и детей держать в заложниках!.. Я просто всю ночь глаз не сомкнула...
      – Госпожа Эмма, дайте же сказать...
      – А-а, ты хочешь продолжить эту историю? Сегодня Желтый Питон требует вторую половину выкупа, не правда ли? Сколько надо сегодня? А может, он согласиться взять овощами, этот живоглот? Ну расскажи, расскажи нам последние известия оттуда... из леса Святого Августина! Я сейчас позову всех соседей послушать... больно здорово вы рассказываете, покруче всякого детектива выходит...
      Людвиг закричал, что не надо соседей. И еле-еле смог вставить в зайчихину скороговорку вопрос: неужто вчера вечером им ничего не приносила почтальонша Берта?
      – Берта? Но ведь это... Гиена? – тут глаза госпожи Эммы расширились. – Нам только этого не хватало... Наш участок обслуживает Куница Фанни, спасибо ей...
      – Но она должна была принести вам пакет! – Людвиг чуть не плакал уже.
      – Кто, Куница?
      – Да Гиена же!
      – От Желтого Питона?
      – Да нет же, – от меня!
      – Ты хочешь сказать, что вернул нам через Гиену деньги, отобранные у моих простаков?
      – Не деньги, а пряники... Он уже понимал: все бесполезно. Любое его слово переврут здесь, никаким клятвам не поверят. Даже если сказать: клянусь мамой...
      – Разве я знал, что никто ей не доверяет продуктовых посылок? – проговорил Людвиг, злясь на себя, что забыл носовой платок дома: в носу ужасно стало щекотно от слез, которые так и просились наружу.
      – Ну что, что ты трешь глаза? – продолжала насмешничать госпожа Эмма. – Меня ты не растрогаешь, и у меня нет времени развешивать уши... Какие-то пряники... почему-то через Гиену Берту... Честнее никого не нашлось? Это хуже придумано, чем про Питона, – поди посочиняй еще, порепетируй... Но учти: моим ребятам запрещено играть с тобой и с твоими братьями! Пускай Гиена с вами играет!
      С этими словами Зайчиха втолкнула обратно в дом Туффу и Юкке, которые выскочили послушать разговор. Даже не только послушать, сколько – увидеть его унижение! И усилить его, поиздевавшись над бывшим приятелем при помощи всякой обидной жестикуляции... Дверь захлопнулась за этой заячьей семейкой, которая не собиралась ни понимать, ни прощать...
      Людвиг обратился к Вороне, которая расхаживала по огороду:
      – Ничего не объяснишь тому, кто не хочет слушать, а хочет говорить сам, один... Уж лучше объяснять дереву – оно хотя бы не перебивает!
      Согласна с ним Ворона или нет – понять нельзя было. В глазу ее, во всяком случае, доброты и сочувствия он не увидел, это был – опять и снова – неодобрительный взгляд, каких он ловил на себе достаточно за последнее время...
      А в этот день все вообще казалось издевательским. Даже птичий посвист! Даже шишка, сама по себе упавшая, имела такой вид, будто она специально целила в Людвига... Поэтому, когда на лесной тропе он встретил Ежика Нильса, радости было гораздо больше обычного: сейчас именно такой старший друг необходим, как воздух... Но почему же Нильс-то попятился от него? Нет, не может быть... наверное, показалось! Нильс ведь так поддержал его в день, когда он бросил школу! Людвиг крикнул:
      – Ежик Нильс, миленький! Привет!
      Но Нильс смотрел на него так, будто Людвиг весь, извините, в навозе...
      – Не подходи!- сипло осадил голос Ежа.
      – Почему? Что с тобой?
      – Не подходи, сказано, а то – п р о н з ю !
      Коротенькую ручку свою Нильс выпростал из-под пыльного балахона – она сжимала мухомор, весь утыканный швейными и сапожными иглами. Людвиг сомневался, верить ли своим глазам. А Нильс, недобро посверкивая маленькими глазками, затараторил кошмарные обвинения:
      – Думаешь, я не знаю, что ты связался со всякой нечистью в соседнем лесу? Агентом у Желтого Питона работаешь?
      – Что-о-о-о?!!
      – Я, может, и не все факты знаю, но Горностаи говорят, да и Белочка Агнесса подтвердила, что ты продался! Не то – Желтому Питону, не то – Кобре, какого-то другого цвета... В общем, пресмыкающимся заделался. Не стыдно?
      – Это... это сплетникам должно быть стыдно! И тебе, если ты им веришь! – крикнул Людвиг, чувствуя, что весь он вспотел в один миг.
      Но Нильса этим не собьешь уже:
      – Брось выкручиваться, против тебя факты! Разве не факт, что ты и твой брат – вы продали этому Удаву... или как его там?.. 77 зайцев? И что за каждого получили от этой гадины по фунту медовых пряников? Надо же: 77 фунтов! Странно, что вы не подавились еще...Слушай-ка, вот эта подробность меня немножко смущает... Вернее, насторожила она меня, – теперь Нильс сам придвинулся к Людвигу, а тот, оклеветанный, наоборот, пятился от него... – Тут, я думаю, кто- то преувеличил или напутал слегка. Ну, в самом деле, откуда у Питона или Удава столько медовых пряников? Взяло меня тут сомнение... Может, семерку лишнюю приписали? Может, вы всего семь фунтов получили? Или по семь на брата?
      Людвигу самому стало страшновато от того, что выговорил в ответ его дерзкий язык:
      – Гляжу я на тебя, Ежик Нильс, и меня тоже берет сомнение... Может, ты просто дурак? Может, тебе лишний ум приписали?
      Самое слабое место Нильса оказалось задето, и он выпустил все иглы разом и зашипел:
      – Ах ты же еще и оскорбляешь?! Да тебе надо быть тише воды, ниже травы! И спасибо говорить, если знакомые не зажимают нос при виде тебя! А ну посторонись... не то пронзю насквозь!
      И, оттолкнув Людвига, он понес свой мухомор с иглами так, как нес, наверное, свой факел, свой огонь, добытый для людей, сам Прометей!
      Людвигу нестерпимо хотелось спросить у кого-нибудь:
      – Что же это? Вранью верят, а правде – не хотят? Вранье для них интереснее, что ли? Я продал Зайцев за пряники!.. я – агент Желтого Питона!!! Кажется, у меня температура поднимается... И, наверное, всю мою жизнь меня будет тошнить от запаха медовых пряников... Ужасней всего, – это он проговорил вслух, – что никто, ни одна душа не видела, как я передавал через Гиену этот проклятый пакет...
      – Я видела, – сказал где-то наверху голос с хрипотцой. На уступе громадного трухлявого дерева Людвиг увидел чье-то жилье; туда вела витая лесенка. Неохотно отодвинулась шторка, и перед нашим героем явилась нечто пожилое, в большущих дымчатых очках, с крючковатым носом, в салопе с рюшами. Было в этом новом персонаже обаяние хоть на грош или нет, – мы промолчим, не желая навязывать своего мнения; а Людвигу показалось в тот момент, что – да, что обаяния даже много, что его полным-полно!
      – Сова Илона, миленькая! – закричал он. – Видели, да? Вы, значит, мой единственный свидетель! Я – в беде, понимаете? Только вы можете доказать всем этим дуракам, что я не виноват, я хотел по правде...
      – Могу, да, – сказала Сова Илона. – А зачем?
      – Как «зачем»? – не понял Людвиг.
      – Нет, зачем мое свидетельство тебе– я понимаю. Но зачем оно мне? Тебя обманула Гиена Берта, а я должна объявить об этом всем. Но Гиена – известная склочница, и у нее сильная родня, большие связи... Если, скажем, судьей будет Росомаха Дагни, они выставят трехлжесвидетелей против меня одной! Тяжелое дело, малыш. Может быть, даже гиблое.
      Людвиг взобрался к ней по витой лесенке и старался теперь поймать ее взгляд, но дымчатые очки Илоны очень затрудняли это...
      – Ну и как же мне быть? – спрашивал он с надеждой, с тоской и опять с надеждой. – Вы слышали, какие гадости про меня говорят?
      – Частично. Да, общественное мнение против тебя на данном этапе. Это еще одна причина, по которой мне нельзя вмешиваться... Нет смысла.
      Людвиг чуть не упал с этого трухлявого дерева. От изумления!
      – Тетушка Илона, как же так?! Вас больше всех в лесу хвалят за мудрость... Вот это она и есть?!
      Илона хрипло засмеялась, а потом сразу, без всякого перехода... зевнула. Людвига она сочувственно погладила по голове.
      – Лет сорок назад тебе, малыш, повезло бы больше, – ответила она. – Тогда я считала, что мудрость – это что-то вроде справедливости. Теперь же я того мнения, что мудрость – это что-то вроде моих штор... Видишь их? Чертовски удобные...
      – Шторы? При чем тут шторы?
      – Я хочу сказать, что мудрость – она ближе к осторожности. А шторы – это так... символ. Ну что моргаешь? Еще вопросы будут? Вот тебе ответ на все сразу! – и, как ни странно, Сова Илона запела:
 
Я осовела, скажем честно,
И доктор Сыч меня просил
Жить с осторожностью известной
И не затрачивая сил...
 
 
Не лезу я в чужие споры –
Что мне за дело до других?
С утра я опускаю шторы –
Вот эти бархатные шторы,
 
 
Непроницаемые шторы, –
Нет ничего мудрее их!
Я не пою – я завываю,
Как сиплый ветер ноября...
 
 
Я не живу – я доживаю,
Не при Сороках говоря...
Ищите правду, лезьте в горы,
Бичуйте зло, рискуя всем,
 
 
А мне – мои оставьте шторы –
Темно-малиновые шторы,
Светобоязненные шторы,
Всепокрывающие шторы... –
Чтоб осоветь уже совсем!
 
      После этих слов хваленые шторы опустились, и там, за ними, желтые глаза Илоны зажглись холодным насмешливым огнем. На полминутки, впрочем, – она боялась перерасхода энергии.

      Наш герой карабкался по склону холма. В душе его разговаривал сам с собой печальный-печальный внутренний голос. Если бы можно было поднести микрофон прямо к душе, мы услышали бы:
      – Куда идти-то? Некуда... Белка Агнесса наверняка запретила своим детям играть со мной... К этим Горностаям и сам не постучусь, раз они такими сплетниками оказались... Во интересно-то: свои хотят «прибить мои уши к дверям за подмогу чужим, посторонним зверям»... а эти чужие – они с удовольствием притащили бы гвозди для такого дела! А Сова Илона за своими шторами услыхала бы – и ничего... зевнула бы только и подумала: «Дятел, небось, стучит»...
      И никто бы не заступился? Никто-никто?
      Тогда уйду куда глаза глядят! И пускай найдут мои кости, обглоданные шакалами!
      Да... трудно по правде жить, это они точно говорили – и папа с мамой, и фру Алиса, и все.... А плутовать? А объегоривать всех - легко? Не знаю, как им, а мне это еще труднее! А главное - противно!
 
Да здравствует правда во веки веков,
А плуты достойны одних тумаков!
 
      Это он выкрикнул (такой стишок уже несколько дней назад сложился у него в голове, он только не знал: начало это или концовка большого стихотворения... А может, песенки? Но сейчас важно не это, а то, что Кто-то Громогласный и Стоголосый повторил и усилил последние слова! Людвиг вспомнил: называется этот Кто-то – «Эхо»).
      – ТУМАКОВ – МАКОВ – КОВ! – подтвердил невидимый этот товарищ.
      – Эхо, ты со мной согласно? – задрав голову, переспросил Людвиг погромче: до такого союзника, который затаился неведомо где, но все же не под боком и наверняка высоко, надо было еще докричаться...
      – СОГЛАСНО...ГЛАСНО...АСНО...
      – Я насчет этой идеи спрашиваю, – уточнил Людвиг (а вдруг Эхо потом скажет, что оно ослышалось, перепутало что-то?). – Чтобы мне из дома удрать?
      – УДРАТЬ... ДРАТЬ... РАТЬ...
      – Прямо сейчас? – настаивал он, и Эхо опять подтвердило, что – прямо сейчас. Людвиг повеселел немножко: ответственность за такой серьезный поступок как бы делилась теперь уже на двоих!
      – Ну смотри, – я удираю, – предупредил он уже не в полный голос. – Только не бросай меня в таком разе...
      Совсем замечательно стало, когда в ответ раздалось:
      –НЕ БРОШУ!.. НЕ БРОШУ!.. НЕ БРОШУ!
      Теперь тоска была в душе не одна: в другой, более доверчивой и светлой ее половине возникла надежда и стала отвоевывать место у тоски.. Чтобы помочь надежде победить, нужна была песня. Иначе странствовать по абсолютно незнакомым тропинкам и даже без них, – жутковато все-таки... Да и связь с Эхом порваться могла... И песенка родилась!

Про Эхо

 
Когда само небо над вами смеется,
И пусто вокруг, и слеза на носу,
Когда уж никто больше не отзовется, –
Тогда отзовется вам Эхо в лесу!
 
 
Как хочется, Эхо, чтоб нас не бросали,
Чтоб честным и добрым почаще везло!..
Увидело Эхо, в какой я печали,
Спустилось с вершины и рядом пошло...
 
 
Себе самому пожелаешь успеха –
Оно отвечает, что будет успех!
Невидимый спутник мой – милое Эхо –
Мне руку дает по секрету от всех!
 
 
Ни люди, ни псы,
Ни гроза, ни простуда
Не запугают меня в этот час!
Эхо и я – мы уходим отсюда,
Пускай эти плуты плутуют без нас!
 
      Мировая, ни с чем не сравнимая все-таки поддержка – когда можешь сочинить подходящие строчки и мелодию к ним! Не в два, а в двадцать два раза становишься сильнее и независимее, и всякие Шакалы с Гиенами тебе вроде бы уже не страшны...
      ...Но песенка, спетая два раза, кончилась, и лес тоже. Вокруг уже был не он, даже не его малознакомые заросли, а совсем что-то новое – то, что видел он только через бинокль Лабана: поле. Бескрайнее какое-то. Конца ему не видно. Здесь он открыт со всех сторон... продут всеми ветрами... Спасибо, что выглядит оно пустым... но эта пустота и безжизненность могли на самом деле обернуться каким-нибудь сюрпризом, подвохом... И, кроме того, пройдет же это поле когда-нибудь! И что потом? Двигался Людвиг короткими перебежками, падал, замирал, прислушивался... в общем, вел себя, как разведчик. А думал и чувствовал, как... как Людвиг – младшенький в своей семье:
      А наши сели ужинать, наверное... Интересно, говорят они обо мне? Нет, Мама-то ни про что другое не сможет думать... и есть не сможет... Вообще-то я не давал клятву, что ухожу навсегда! Но если и поворачивать, то не сейчас же все-таки! Сейчас – (была-не была!) – держим курс на людскую нору!

      Он понюхал воздух и пополз.
      Вдруг что-то прозвенело в полумраке и стихло опять. Он поднял голову и зажмурился от страха: перед ним что-то ужасное выросло...похожее на Человека, как рисовали его в книжках, которые показывали ему когда-то Туффа-Ту и Юкке-Ю... «Оно» было в большой драной шляпе, но без лица! В долгополом пальто. С раскинутыми в стороны руками. Как будто затем раскинутыми, чтобы поймать непрошенного гостя!
      – Привидение! Спасите! Мамочки! – вырвался из Людвига такой вопль. Он и сам не мог бы сказать, откуда известно ему такое слово – привидение. В ужасе кинулся он в разворошенный, потерявший свою форму стог сена. Но оттуда выскочил кто-то, перемахнул через него и тонким голосом завопил тоже самое, только слова выкрикивались в другом порядке:
      – Мамочки! Спасите! Привидение!..
      Людвиг замер, вгляделся... Голосок принадлежал кому-то желтенькому и пушистому. Скажем сразу, чтобы не томить читателя: это была Тутта Карлсон, существо безобиднейшее и перепуганное сейчас похуже, чем Людвиг... но откуда ему-то было все это знать?
      – Кто это? – спросил он. – Кто это налетел на меня ни с того, ни с сего? И по какому праву?
      – Пин-пин-пинтересно! Я вовсе не налетала, – прозвучал странный ответ. – Хотя бы потому, что почти не умею летать... Сам налетел – и еще ругается!
      Людвиг понял или, вернее, почувствовал: этот неизвестно кто – слабее его и меньше, и надо говорить с ним так, чтобы не запугать окончательно.
      – Что ты делаешь здесь, – спросил он, – совсем один и в такую темень?
      – Я не один, – был ответ. – Я одна. Я девочка.
      – Девочка?!
      – Представь себе! И я боюсь идти домой... Только что я почувствовала запах Лисицы... А никого хуже Лисицы не бывает, по-моему...
      – Три «ха-ха»! – отвечал Людвиг, мрачнея от обиды. – А ты видала хоть одну Лису в жизни?
      – Я? Я лично? Нет... А ты?
      – Ну, я-то... неоднократно... – пробубнил он как-то не очень разборчиво. – Да, среди них немало плутов... Но нельзя же всех под одну гребенку! Вот я знаком, например, с одной Гиеной – вот про кого можно сказать, что хуже дряни я не знаю... А Лисы... нет, Лисы они – как грибы: есть плохие, а есть хорошие...
      – А что это ты так заступаешься за них? – спросила новая знакомая, и тут Людвиг раздражился:
      – Моя бабушка была Лисой!
      Он увидел побледневшую физиономию и на ней – вымученную улыбку:
      – Это ... шутка, да? Не очень, знаете, удачная... А как вас зовут?
      – Ну вот, сразу на «вы»... Нет, давай-ка попросту: я – Людвиг Четырнадцатый Ларсон.
      – А я – Тутта Карлсон.
      Последовало опасливое коротенькое рукопожатие.
      – Очень приятно. Какое у вас... то есть у тебя такое имя... загадочное. Почему-то с номером. Разве, кроме тебя, в семье еще тринадцать Людвигов?
      – Да не Людвигов, а Ларсонов. Начиная с прадедушки, нас всего 14. Но вообще-то они посчитали меня зря. У них что-то кончилось на мне. Или с меня началось...
      Озадаченный взгляд новой знакомой говорил, что она старается понять, но пока не может.
      – Ну, в общем, потом они, может быть, станут называть меня Первым, – сказал Людвиг задумчиво. – Поживем – увидим... Слушай, вот я гляжу на тебя и сомневаюсь: знакомиться поближе или не стоит? Цвет шубки твоей – он мне что-то напоминает...
      Тутта сказала, что никакая это не шубка, это пушинки. А цвет - ну что он может напоминать? Солнышко, наверное... а что еще?
      – Но ведь ты... птица?
      Тутта кивнула.
      – И сказала, что не умеешь хорошо летать... И у тебя желтый пух... – Он соображал вслух и что-то в нем цепенело. – Кажется, я влип... Ну говори прямо: курица, что ли?
      – Да нет, я еще не курица, – отвечала она дружелюбно и запросто.. Его затруднения казались ей всего-навсего забавными!
      – «Еще не...»- повторил он. – Успокоила! А где ты живешь? У людей?
      – Да, а что?
      Пока Людвиг делал вокруг Тутты ознакомительные круги, мысль его работала так: «Определенно влип в историю! Но, с другой стороны, я ведь хотел к людям...вот и случай подвернулся...»
      – Как они, люди-то? Можно с ними... ну... кашу сварить?
      – Как чудно ты спрашиваешь... Я ни разу не варила с ними кашу, а вот они с нами... (здесь она не удержала глубокого вздоха печали) нет-нет, а варят бульон...
      Людвиг испытывающе поглядел на нее и признался, что целый день не ел ничего... что в животе у него – целый «оркестр»!
      Тутта с интересом приложила ухо и заметила, что у него действительно там нескучно... А он сказал: да, но зато самому невесело!
      – Бедный Людвиг... – кажется, до нее дошло. – Ну вот что: там у нас во дворе полно всякого съестного. Проводи меня домой – угощу.
      Предложение звучало по-честному, но...
      – Да, тебе хорошо, ты тут своя. А меня, наверное, ни за что не пропустит вон тот огромный... Расставил ручищи и звенит. Зачем он звенит-то?
      Тутта проследила за его паническим взглядом и прыснула со смеху:
      – Этот? Он пропустит. Я с ним договорюсь! Айда...
      Людвига вновь застопорил страх.
      – Ну хочешь, я обзову его как-нибудь? – и она крикнула наверх:
      – Эй ты... дурак! Образина! Фигня на палочке! – Страшилище никак не отвечало на оскорбления. То есть абсолютно безучастным оставалось. – Ну, видишь? Все равно, что пустое место! А ты подумал, что это – человек?
      Людвиг покаянно улыбнулся. Потом вспомнил:
      – А Пес Максимилиан? Скажешь, он тоже не опасный?
      – Смотря для кого... Я знаю один лаз в нашем заборе, которого он не знает, наш Максик. Показать? Я бы показала... но ты так странно, так неудачно пошутил... Когда сказал, что твоя бабушка была... этой самой...
      Людвиг предложил ей забыть об его родне, а помнить другое: с этого дня Тутту и ее семью не тронет ни один лис, – он берет это на себя.
      За эти слова он был обласкан лучистым взглядом новой приятельницы. «Он – потрясающий», – подумалось ей.
      «Здорово, что у нее такой солнечный цвет, – с симпатией думал он. – И характер, вроде бы, не противный...»
      Особенно, если б он стал ее сравнивать с «друзьями», которых оставил в лесу! Но сравнивать ее ни с кем не хотелось.
      – В таком случае... в таком удивительном случае я веду тебя смело, да? Еще минутка – и ты будешь угощаться в тепле, в уюте, среди друзей...
      Она раздвинула лопухи, обнародуя перед Людвигом тайный лаз.
      – Сначала ты, – сказал наш герой.
      – Но ты же гость!
      – Мало ли что... А ты – девочка, – хмуро настаивал он.
      – Надо же, – Туттин голос захлебнулся даже, – какой пин-пин- пинтеллигентный!..
      И они скрылись из виду – сперва она, потом он.
      Удивительное дело: перед этой встречей небо сулило ненастье, а теперь на нем – ни облачка! Великолепная стояла погода!

      В домике Тутты Карлсон (а, выражаясь прямолинейно, – в курятнике) был мертвый час, все дремали, кроме самой Тутты и отлучившегося по своим делам главы семьи – Петруса Певуна. Один совсем молоденький петушок зевнул и осведомился:
      – А Тутта все гуляет у нас? Ну и ну...
      Дородная наседка по имени Мадлен, дремала с одним открытым глазом, бессонно бдительным; она высказалась, запинаясь от негодования:
      – Пускай даже ко-коршун унесет эту ко-ко-кокетку, меня это не ко-ко-колышит!
      «Кокетка» появилась в тот же момент.
      – Мамуля! Кого я привела! – известила она, сияя. – Входи, Людвиг... здесь только свои... А то, что папы нет, – это кстати...
      Наш герой, опасливо вдавливаясь в стенку, оказался внутри... И – чтотут началось! Он чуть не оглох, такой крик и гвалт поднялся. Среди общей кокофонии выделялись выкрики:
      – Помогите!
      – Тревога!
      – Здесь Лиса!
      – Караул!
      – Спасайся, кто может!
      – Куда ты... куда ты... куда ты...
      Тутта заклинала их успокоиться:
      – Тихо, вы! Дайте же объяснить! Мама, вели им всем замолчать! Людвиг, не бойся... они сами обалдели от страха! Пе-пе-перестаньте!
      Этот ополоумевший желтый детсад не видел, что у гостя совсем не разбойничьи намерения, что ему самому делается дурно здесь! Да, самочувствие у Людвига было полуобморочное – от страха, от голода, от смущения, а больше всего – от нелепости, от двусмысленности какой-то! Он даже не мог утешиться тем, что оказался в театре абсурда, он и выражения-то не знал такого...
      Понадобилась долгая, как час, минута кошмара прежде, чем наседка Мадлен кое-что уразумела и стала утихомиривать свое семейство:
      – А ну, не пищать! Все целы, никто не задушен пока? Ко...к-ого ты привела, негодница?!
      В наступившей, наконец, тишине Тутта представила нашего героя:
      – Это Людвиг Четырнадцатый Ларсон. Он не плут и не собирается никого душить! Ему можно верить, понимаете?
      Но Мама сперва ушам своим не поверила, а потом расхохоталась:
      – Ларсону? Ларсону – можно верить? Ты глупа, дочь моя...
      – Она умнее некоторых взрослых! – вмешался Людвиг.
      – Помолчи! – пихнула его локотком Тутта. – Я только хотела сказать, как ты хорошо воспитан, а ты... Да, мамуля, его бабушка была Лисой, он не отрицает, но сам он...
      У Мадлен даже зоб раздулся и глаза полезли из орбит:
      – Что значит – бабушка? А дедушка?! А его отец?! Я, слава богу, знаю его папочку не понаслышке... Мы знакомы близко, ближе, чем хотелось бы... Его обхождения со мной я до конца дней своих не забуду!
      – Но сам Людвиг – другой! – стояла на своем Тутта.
      В маминых мозгах это никак не укладывалось. (Они ведь были куриные – извините, мы вынуждены это напомнить. Но и люди, кстати, многие люди рассуждали бы точно так же!)
      – Как это – «другой»? Он питается незабудками? Он играет на флейте? У него крылышки? Лис есть Лис! Ты погляди, как он глотает слюну... как он ощетинился и напрягся...
      – Да, – объяснила Тутта, – он очень голоден, он с утра ничего не ел...
      – И поэтому ты привела его в курятник?! – взвизгнула Мадлен.
      Людвиг приложил руку к сердцу и подтвердил, что это чистая правда: он и впрямь ужасно голоден; а курятник здесь или свинарник или любое другое учреждение – для его аппетита это без разницы... Поразительно, конечно, прозвучала эта речь. Неслыханно!
      Тутта подманила его к миске с едой и смущенно пробормотала:
      – Вот... не знаю только, понравится ли...
      Но Людвиг стал глотать так жадно, что и сам не понял, вкусно ли ему. Скривился он несколько позднее.
      В изумлении наблюдала Мадлен, как гость поглощает пшено!
      – Смотри-ка... А я уж решила, что начнет он прямо с меня...
      С набитым ртом гость отвечал, что не ест старой курятины. То есть может, конечно, когда ничего другого нет, но...
      В общем, Тутте пришлось ущипнуть его, чтобы он осекся.
      – И это моя дочь называет хорошим воспитанием! – Мадлен была по-женски задета, но в знак наплевательства махнула крылом: лисенок-то совсем щенок, дитя... – Вот что: доклевывай... то есть, дожевывай побыстрей и уноси ноги отсюда! Сейчас вернется Петрус Певун, он знает цену вам, Ларсонам... ему не объяснишь, что ты «другой»... Хотя ты и вправду, кажется, недотепа... Но гляди, Тутта: пригласишь на ужин кого- нибудь еще из них – и завтракать тебе уже не придется никогда.
      И тут Людвиг подавился, закашлялся и крикнул сквозь кашель:
      – Послушайте... Я вспомнил! Вы все... в опасности!
      Стало тихо. Чтобы гость мог продолжать, хозяевам пришлось деликатно поколотить его по спине.
      – Сегодня ночью, – объявил он, содрогаясь сейчас за них больше, чем они сами за себя, – к вам собирается Лабан, это самый способный негодяй в нашей семье...
      – А кто сказал, – сощурилась Тутта, – что нас теперь не тронет ни один Лис?
      – Я... Но я только сию минуту вспомнил, как он грозился... Ну да, правильно... этой ночью... Я не слишком поздно вспомнил, а? Вы успеете что-нибудь придумать?
      – Пи...пи...пи... пиковое положение! – запищали цыплята.
      – А если нет... я тогда сам, сам его встречу тут! – закончил Людвиг.
      Мадлен цыкнула на детей, что – нет, никакое не «пиковое»... что всегда можно выкрутиться, если знаешь о беде заранее... Тутте было сказано, что теперь и маме видно: он и вправду симпатичен, ее дружок... И Людвигу была выражена общесемейная благодарность!
      А закончила Мадлен так:
      – Ничего, пусть этот тип явится! Максимилиан будет на посту, да и мы сами не станем сидеть, сложа крылья... Еще раз спасибо тебе!
      В этот миг явился Петрус Певун. Этот глава семьи напоминал стареющего тореодора, который и в будни надевает знаки былой славы и характер которого портится из-за того, что славы этой – недодано. Вообще была в нем частица чего-то испанского! Петрусу сразу не понравилось «вече» в курятнике: четверть девятого уже! Что за митинг в такое позднее время?
      – Петрус, позволь тебе представить и объяснить...
      Напрасно Мадлен загораживала собой Людвига, – тот сам высунулся, чтобы разглядеть этого командира и хозяина с его орденской лентой через всю грудь и гордыми шпорами. У взрослых есть для таких целая охапка заграничных слов: колоритный...импозантный... эффектный... экстравагантный...
      А когда сам Петрус увидел гостя – куда только вся гордость подевалась? Ужас исказил черты и голос вояки.
      – Что такое? Лисв доме?! Караул!
      – Петрус, не горячись, дорогой, – это не враг...
      – Что-о-о? Может, у меня уже куриная слепота? Я не узнаю, по- вашему, рыжего вора? Это вы тут одурели совсем... Или он мозги вам запудрил, этот хитрец... Сидят и мирно беседуют! С кем? Бабы есть бабы!... Максимилиан! Кукареул! Держи бандита!
      В общем, – снова здорово и опять двадцать пять, только громче, отчаянней и с худшими последствиями. Раздался лай. Вместе с петушиными криками он возбудил с новой силой все страсти в курятнике. Напрасно пытались Тутта и Мадлен что-то объяснить главе семьи, да и поздно было: на подходе был тот, кем в доме Ларсонов с колыбели пугали детей! Враг номер один! Наш герой дрожал и сам был готов кажется, кудахтать...
      Раскачивалась неяркая лампа в проволочной сетке. Когда появился Пес Максимилиан, Людвигу было недосуг его рассматривать, он потом оценит детали... если до этого изловчится уцелеть! А детали такие: седеющий прямостоящий ежик волос, кустистые бакенбарды и детски простодушное выражение на грубоватом лице. Судя по лицу – деревенщина, прямо скажем! А облачен он был в старый кожаный комбинезон, в перчатки с раструбами, и смахивал на шофера начала автомобильной эры.
      – Где? Кто? Об чем крик? – хрипло, отрывисто спросил он.
      – Да Лис же! Лис в доме! – топал Петрус сапогом со шпорой и указывал на Людвига; а тот исполнял, бедняга, какие-то обманные маневры, короткие перебежки, а сам чувствовал всеми печенками, что не помогут маневры, что не уйти ему от этого кожаного громилы...
      В этот момент Тутта изо всех своих небогатых силенок швырнула в лампу той миской, которую опорожнил с голодухи Людвиг, – и лампа, прощально мигнув, погасла.
      – Беги, Людвиг, миленький! – расслышал он среди всеобщего писка милый голос.
      Не успев поблагодарить Тутту, он выскочил вон – прошмыгнул буквально между кожаных ног главного врага!
      И началась погоня во дворе! Насколько же тут сложнее спрятаться, чем в лесу... Фонарей понавесили... И маячит тень Человека за занавесками в окнах большого дома... Спасибо, по крайней мере, что этотв охоту не втянулся пока – судя по звукам, в доме увлечены музицированием. Музыка обещала бесконечность жизни, в которой нельзя и представить себе вражды и жестокости – зачем они? что за вздор? – будет только любовь, милосердие и служение изящным искусствам... В доме играли старинный концерт для скрипки и альта.
      Если бы не это, Максимилиан, бесспорно, схватил бы нашего героя! Но погоню как-то размагнитила музыка: был момент, когда они оба заслушались на виду друг у друга, и млели от восторга, забыв о своих обязанностях – удирать и догонять! И вспомнили об этом одновременно. И возобновили свои круги. И тут вышло так, что Людвиг исчез из поля зрения Максимилиана. То есть – как сквозь землю!!!
      Пес еще покружил. Капитально высморкался, чтобы заострить нюх... Нет... похоже потерял след. А все из-за этих звуков – против воли чарует, расслабляет...Безобразие, работать мешают своей игрой!

      А в курятнике Мадлен доказывала своему повелителю Петрусу:
      – Да нет же... не собирался он никого душить, милый!
      – Ха-ха! И еще тридцать три «ха-ха»! – нервно отзывался повелитель.
      – Лисы – они как грибы, – вступила Тутта, цитируя своего друга, – есть плохие,а есть хорошие...
      Но больше, чем спор, занимала ее смотровая щель, позволяющая следить за ходом событий во дворе. Там, в сотый раз оглядываясь и принюхиваясь, маялся сбитый с толку Максимилиан.
      – Вздор! Все, все они одинаковы! У всех на уме одно!
      – Ну как же, Петрус, – вновь подступала Мадлен. – Ведь даже поговорка есть: «В семье не без...» Нет, не то, это мало подходит. В общем, смысл такой: семья неважная, а зато в ней... один добрый чудак... И еще про стадо – как одна хорошая овца все стадо ... украшает.
      – Какой Баран тебе это сказал?! – пучил глаза Петрус.
      – Вы бы лучше о той опасности покумекали, про которую Людвиг предупредил! Благородный Людвиг!.. – взволнованно произнесла Тутта, лишь на миг отрываясь от смотровой щели.

* * *

      Максимилиан опустился на землю у своей будки. Он выдохся.
      – После такой погони, – сказал он в пространство сквозь одышку, – они мне кислородную подушку должны выносить! И камфару! И бром!..
      И тут же из его конуры высунулся Людвиг! По своей воле! Он был – сама благовоспитанность:
      – Добрый вечер... А знаете, моя мама – она раньше работала в лесной аптеке, и у нас дома лекарств – полным-полно... я могу сбегать...
      Максимилиану хотелось глаза себе протереть:
      – Минуточку... Это как понимать?!
      Умирая от страха, Людвиг пытался лишь оттянуть неизбежное:
      – Просто мне больше негде было спрятаться... Се ля ви!
      – Се – что? Се-ля – как?
      – Се-ля-ви! Так, знаете в Париже отвечают на самые трудные вопросы. – И от ужаса перед неизбежной расплатой он пропел:
 
Я скажу, как француз: се ля ви!
Ты судьбу не брани, не гневи,
Ты считай ее редким гостинцем,
Если сам ты – не в клетке зверинца...
 
      Вы не бывали в Париже? Говорят, неплохое местечко... только вот зверинец там ни к чему... вы согласны? А как вам песенка – ничего? Я ее почти всю запомнил – хотите?
      – Что это, что это ты затараторил? «Се ля ви».... «Париж» – неплохое местечко»... Песенка... да ты понимаешь, где ты и кто перед тобой? Нет, ну каковы плуты – спрятаться в моей собственной конуре! Даже не уверен, что на такое хитроумие и наглость сам Ларсон-старший способен...
      Людвиг отвечал искренно:
      – Я так и подумал, что вы подумаете, что я не додумаюсь до этого! А Ларсон-старший – это мой папа. А ему передам, что меня похвалили, можно? Он вас уважает очень... ему приятно будет...
      Максимилиан отозвался на это оживленно, он был польщен.
      – Уважает, говоришь? Еще бы! Я однажды застукал его здесь во время страшной грозы. Было это, помню, в начале мая... Гром гремит, молнии сверкают, кусты трещат... а мы с ним бежи-и-им во все лопатки!.. На его левой задней должна была остаться отметина на всю жизнь с того дня – от меня подарочек!
      Людвиг пообещал: вот сейчас приду домой – и тут же попрошу, мол, отца, чтоб показал... «Сейчас придешь?» – переспросил Максимилиан. И посмеялся, и головой покрутил... И со словами: «Нет, милок, это вряд ли...» надел на Людвига ошейник; там щелкнул миниатюрный замок. Свободный конец поводка Максимилиан намотал на кожаную свою лапу ...
      – Теперь ты свои песенки насчет «се ля ви» и зверинца споешь Хозяину и его гостям!..
      Людвиг замотал головой.
      – Что? Не будешь?
      – Вам бы – спел, а им – никакого желания...
      – Подлизываешься? Или уже и до вас слушок докатился про эту слабость мою?
      – Про какую?
      – Про сочинительскую... – видно было: страсть как нужно было ему поделиться. – Такой, понимаешь, зуд напал – кажется, мясом не корми, только дай две строчки сложить, чтоб в рифму... Ты сам-то не балуешься?
      Тут Людвиг покаянно кивнул.
      – То-то, я гляжу, – со страху трясет его, а он – песенку впереди себя катит! Силен!
      – Про «се ля ви» – это не моя, это старого Барса песня. У меня другие две есть – вот те мои.
      – Ишь ты... А я, понимаешь, позавчера только начал. Вот у тебя как началось? Я, к примеру, сперва просто подвывал...
      Если у него, у Людвига 14-го, берут консультацию, он – пожалуйста... Понятно ведь: с кем попало не откровенничают на такие темы, нужен опыт и особый настрой души. И более опытный, хотя и совсем еще юный поэт сказал пожилому и начинающему, что подвывать – это правильно. И даже обязательно! Потому что в первые полчаса в тебе гудит какая-то музыка... Максимилиан обрадованно стал выяснять, когда на Людвига в первый раз накатило, – днем? утром? Вот лично на него – ночью. Всю ночь жутко хотелось выть! Вообще-то он воет неплохо: в молодости на деревенском конкурсе второе и третье места брал, даже чаще – второе...
      Вдруг замолчал Максимилиан и глянул на своего пленника подозрительно:
      – А не зря я с тобой так откровенно-то? Может, все ты врешь? А ну, дай-ка мне рифму на слово ОШЕЙНИК!
      Не задумываясь, Людвиг выдал ответ:
      – МОШЕННИК!
      – Ха!.. Лихо... Но это легко тебе... в любую лужу глянул – и там мошенник отразится! А вот словечко потрудней: «ОЗЕРО»... Ну-ка? «Озеро» – раз...»озеро» – два... «озеро» – два с половиной...
      Со стороны даже нельзя было предположить, как много зависело сейчас в судьбе нашего героя от стихоплетских его способностей...
      – «ЗАМОРОЗИЛО»! – победно выкрикнул пленник.
      С неподдельным уважением Максимилиан посмотрел на него : надо же... В чем фокус тут? Вот у него самого не получалось ни черта с этим озером...
      – Ну раз ты такой спец, – решил старый Макс, – спою я тебе мою первенькую и пока единственную... Этой ночью я к ней еще два куплета навыл. Значит, так...
      Он взял гитару, на которой только два аккорда знал и дребезжащим голосом начал:
 
Не больно-то весело цепью греметь -
Спросите у пса у любого!
Но будешь греметь, коли хочешь иметь
К обеду остатки жаркого...
 
 
Не очень-то сладко зависеть весь век
От кожаной плетки свистящей...
Но вспомнит Хозяин, что он – человек,
И косточки выдаст послаще...
 
      Тут ему пояснение понадобилось:
      – Если честно, то плетку и цепь я выдумал, чтоб жалостней было. Ты не думай, плеткой у нас не машут зря... да и цепь – это редкий случай...
      Людвиг попросил не объяснять ничего, а петь и петь – и так все ясно! Автор куплетов зачерпнул из этих его слов поддержку моральную, и песенка продолжалась:
 
Я не из кошачьей породы подлиз
И кормят меня не напрасно:
Я сторож, я кур охраняю от лис,
И курам со мной безопасно!
 
 
Не раз я трепал воровской рыжий мех!
И плутам бывало несладко...
Воспитывать яйца могли без помех
Пеструшки мои и Хохлатки...
 
      – Тебе, милок, не очень обидно слушать такие вещи? – опять перебил сам себя Максимилиан.
      – Совсем почему-то не обидно...
      – Брось: немножко-то задевает! На нервишки свои не жалуешься? А то у меня еще девятнадцать куплетов на эту тему... Петь?
      – А что? Спешить некуда... дождик не каплет... пойте на здоровье!
      – Ну спасибо, коли так... Давай я ошейничек тебе ослаблю... чтоб не так строго душил...

* * *

      В эти минуты Папа Ларсон сидел, мрачно уставившись в пасьянс, который никак не желал сойтись. Мама Лора металась из угла в угол, будто в клетке, она себе места не находила...
      – Нет, ты только представь себе: вдруг он затеял разоблачать Гиену Берту? Выяснить, где у нее совесть? Тогда он валяется где-то с прокушенным горлом!
      – Ну зачем, зачем такие страсти-мордасти? – отвечал Папа с наигранной беспечностью... Берта знает, что за малышом стою я... Нет, она не посмеет. А на рассвете мы объявим общелесной розыск...
      – Доживу ли я до рассвета? Каждую минуту он может погибнуть... с этой своей беззащитной честностью! За что мне такая пытка? А тут еще Лабан – ну почему именно сегодня он отправился на эту опасную операцию?! Зачем ты позволил?
      – Ну приспичило парню! И потом, он уже мало интересуется моим мнением... се ля ви!
      – Ну что ты опять селявикаешь? Что это значит?! С таким же успехом ты мог бы куковать! Или блеять! Или мяукать!
      – Лора! – Папа грохнул кулаком по столу так, что взлетели карты. – Ты не трогай уроки старого Барса... это – святое!
      Мама криво усмехнулась и ответом его не удостоила.
      – Вот из-за тебя пропал валет... Где бубновый валет, я спрашиваю? А-а, вот он... Это – Людвиг, я ж на него загадал... И что любопытно – нет, ты глянь, – при любом раскладе за ним увязывается эта дама... У них какие-то хлопоты... потом разлука... потом опять его дорога к ней... потом он поблизости от нее, но – странно! – в казенном доме почему-то...
      – Людвиг – ребенок! Не прикрывайся им, не впутывай его, если даже в такую ночь на уме у тебя – дамы!..
      Хищный зеленый огонь, ничего хорошего не обещающий, зажегся в маминых зрачках. Она смахнула со стола все карты. Папа догадался, что лучше не спорить сейчас – опасно. Кротко опустившись на колени, он ползал и подбирал карты с пола, утешая себя все той же французской присказкой – еле слышно, впрочем...

      В первый и, может быть, в последний раз имел старый Максимилиан такого благодарного, чуткого слушателя! Куплеты продолжались:
 
– Бывал я отважен и неутомим,
Расходовал буйно силенку...
В грозу, помню, гнался за Лисом одним -
Ему не забыть эту гонку!..
 
      Видишь – и папашку твоего вставил! Ну, а в конце у меня идет самое главное. Самое такое, от чего хотелось выть:
 
– А нынче мой хвост безутешно повис,
И сам я печально измаян:
- Ты, брат, постарел для охоты на лис, -
Сказал в понедельник Хозяин...
 
      Так и было на самом деле. В понедельник тобой еще и не пахло, между прочим, а он уже высказался... Оттого, наверно, что глаза у меня слезятся. Так, без причины...слезятся, и все. Ладно! Ты скажи, как стишки-то?
      – Честно?
      – Да уж, попрошу без этих ваших лисьих штучек. Со всей откровенностью! Только вот что: отрицательное мнение меня не интересует, учти! Не надо его мне. Ну на кой черт? И там, понимаешь, жизнь собачья, а ты еще последнюю радость отнимешь...
      – И не думаю отнимать! Но если я скажу, что здорово, – вы подумаете: подлизывается...
      – Нет, на похвалу я не обижусь, отчего же... Хотя вообще-то правда твоя: чепуха получается. Держать пленника за горло, чтоб он сказал искреннее, откровенное положительное мнение о твоих стихах! Тем более – на такую острую для него тему... Нет, нам бы с тобой иначе потолковать... в свободной обстановочке...
      – Мне прийти в другой раз? Я могу.
      – Только попробуй!
      Тут он резко обернулся на чей-то писк и увидел целую цыплячью депутацию во главе с Туттой Карлсон.
      – А вам что тут надо? Послушать? Так я вам спою, не жалко... только погодя. Или это проверка – как я гостя вашего принимаю? Как положено! Вот он, мошенник... а вот он, ошейник! Так что справляюсь пока...
      – Он не мошенник, дядя Максимилиан!
      – Отпустите его!
      – Мошенник – другой... Тот сейчас прийти может...
      – Вас папа и мама зовут! Вам сейчас караулить нас надо!
      – А Людвига отпустите! Пожалуйста! Он не мошенник!
      – Он честный... Глядите, я его не боюсь!
      Вот такой нестройный писклявый хор атакует смятенного сторожа! И, разумеется, Тутта наседает активнее всех и в словах ее – особая, подкупающая убедительность...
      – Сам разберусь! Ишь ты... позавчера только из яйца, а учит ученого... Оставьте нас, я сказал! Сейчас приду!
      Вновь оставшись с пленником наедине, Максимилиан почесал в затылке:
      – Лучше бы ты все-таки был обыкновенным рыжим мошенником! Непоэтическим. Сдал бы я тебя Хозяину – и заработал бы его милость, и спал бы спокойно безо всяких там угрызений... Но ежели ты такой особенный... – вздыхая и сокрушаясь, он расстегнул замочек на ошейнике. – Вытряхивайся! Стой! Вот тебе косточка – взамен той курятины, что ты пронес мимо рта... Бери, бери – она мозговая, кажется... И жми по этой тропинке... через огороды...
      – Я помню: мимо того дурака в шляпе, да? Который звенит, а сделать ничего не может! Спасибо вам, дорогой Максимилиан! За все спасибо! Вот сейчас я честно скажу: по-моему, у вас талант! И вообще вас правильно уважают! Не зря!
      Людвиг долго пятился спиной, чтобы продолжать видеть этого добряка, которого так боялся прежде. Косточка, подаренная им, была и в самом деле чертовски аппетитной1
      Людвиг махал ему, а Максимилиан – нет; он убрал за спину кожаные свои лапы и ворчал:
      – «Не зря уважают»... «Талант».. Вот уволит меня – буду утешаться этим...
      Напоследок крикнул:
      – Забудь дорогу в курятник, слышишь!
      И добавил потише, сипло:
      – Или тебе придется еще не так меня зауважать... Кумир цыплячий...

      Папа Ларсон, сидя возле стенающей сквозь зубы жены, капал для нее что-то в рюмку. Позвякивала в дрожащих пальцах пипетка. Папа считал:
      – Двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Распахнулась дверь – на пороге был наш герой!
      – Мальчик мой! – Мама, забыв про все свои недуги, вскочила и прижала к себе младшенького.
      – Не думаю, не думаю, что сейчас уместны эти нежности! – сказал Папа и сердито смахнул слезу. – Он заслуживает совсем другой встречи... Где ты был, паршивец?
      – Отец, он все расскажет, но сперва пусть поест... Он же, наверно, валится с ног от голода...
      – Нет-нет, мамочка, я ужинал, меня угостили... Я все расскажу, только сперва вы скажите: где Лабан? Родители переглянулись.
      – А с чего ты взял, что его нет дома? – осторожно спросил Папа. – Ты его встретил?
      – Если бы! – отозвался Людвиг, сильно мрачнея. – Тогда я повис бы на нем и никуда не пустил бы... домой приволок бы. Ну ничего, он и так будет иметь бледный вид... Значит, он уже там, да?
      – Где «там»? И как это понять? Ты бедыжелаешь своему брату?
      – Я того ему желаю, на что он сам напрашивается!
      Опять родители переглянулись. Мама, изо всех сил стараясь владеть собой, сказала:
      – Мальчик мой... Я, наверное, поседела за эти часы... Где ты был? Ну? Отец, у тебя упадут брюки – оставь на месте ремень! Сегодня Людвиг не будет наказан, он все расскажет и так... Говори, мальчик...
      Людвиг посопел, набираясь духу, и заявил:
      – Я был там, где сейчас Лабан...
      – В курятнике?! – в один голос спросили родители, причем Папа, кажется, был восхищен.
      – Так и быть, скажу все... В этом районе живет моя новая приятельница – Тутта Карлсон...
      – Ну? А я что говорил? – ликовал Папа. – Эта дама в моем пасьянсе буквально шла за ним по пятам...
      – Отстань со своими дамами, – тихо и яростно произнесла Мама. – Сынок, я что-то не соображу... Что значит «в этом районе?» Где ты ужинал?
      – Ну, там, в курятнике... Тутта меня пригласила.
      – Позволь... То есть ты хочешь сказать, что был там открыто? Не таясь?
      Людвиг кивнул, извлек подаренную ему кость и стал ее обгладывать преспокойно.
      – А это откуда?
      – Пес Максимилиан подарил. Что вы так смотрите? Мы с ним, можно сказать, подружились, я долго был в его конуре, он пел мне...
      Обомлевшие родители сперва застыли с гримасами на лицах, потом Мама расхохоталась мелодично: «Боже, какой фантазер!..»
      Папа тоже смеялся, он даже подобрел от веселья:
      – Сынок, как же так: ведь ты у нас правдолюб... а врешь без меры и удержу! Подружился с самим Максимилианом! Тот пел ему... Нет, милый, лгать надо умеючи все-таки, а не так. И только чужим! И тоньше, понимаешь? Тоньше, то есть правдоподобнее...
      – Я не вру – ни тонко, ни толсто! – вспыхнул Людвиг. – Я правду говорю! И могу доказать: у тебя есть памятный подарочек от Максимилиана... Есть? Отметина на левой задней! От той погони, которая была в грозу, в начале мая... Покажи!
      Папа схватился за щиколотку, и смешливость родительская иссякла в один миг.
      – А у него? У него, думаешь, не осталось зарубочки с того дня? Ее он, наверно, не показал: «поскромничал»... А она есть! Лора, клянусь тебе: на его правой передней...
      – Ладно, хватит боевых воспоминаний, – пресекла Мама. – Мы еще не разобрались с этой Туттой Карлсон... я не поняла, кто это?
      Тут жалостный вопль раздался снаружи. Грубый голос Лабана плакал, выл, взывал о сострадании! «Ой-ей-ей, мамочка-мамулечка...» - вот какие невообразимые в устах Лабана слова услыхали Ларсоны. И кинулись в коридор.
      Растянувшись в нескольких метрах от их двери, Лабан пускал пузыри из носа. Он извивался. Его правая рука была каким-то образом пришпилена к левой ноге! Приглядевшись, родственники убедились, что рукав и штанина, вместе с мясистым куском кожи, были намертво схвачены зажимом в виде небольшого прямоугольного предмета. То была... мышеловка!
      – Мама, я при смерти! Отцепите! Отец... папуля... если ты сейчас не отцепишь эту штуковину, я – все... отдаю концы...
      Говоря откровенно, побаивался Папа Ларсон этого дьявольского механизма, который ему предстояло разрядить. Мама торопила:
      – Ну же! Помоги мальчику! Что надо – клещи, напильник?
      – Паяльник! – предложил Людвиг. Он забрался в какую-то нишу в коридорной стенке и оттуда наблюдал за событиями.
      – Не надо ничего... Я голыми руками, – решился Папа.
      Из детской половины явились на крики Луиза, Лаура, Лео - босые, в ночных рубашках, с трудом разлепляющие глаза – была ведь середина ночи!
      – С гостинцем на хвосте вернулся, да? – поперхнулась смехом Лаура.
      – А хвалился-то, хвалился... – напомнил Лео.
      – Ну почему так долго, отец? – нервничала Мама Лора.
      – Не стой над душой! Пружина, оказывается, серьезная. Безумная ночь! Лис угодил в мышеловку! И это самый толковый из моих детей...
      – Есть поговорка, – сообщил Людвиг, -»пошел по шерсть, а вернулся стриженным»!
      Боль Лабана, когда к ней добавлялось моральное страдание от таких унижений, совсем делалась несносной:
      – О-о-о-о... пусть он заткнется!
      – Может, позвать Бобра Вальтера? – предложила мать.
      – Твой Бобер такой же слесарь, как я – химик... Нет, как ты - заведующая птицефермой! – Ларсон-старший, за которым следила, затаив дыхание, вся семья, корпел согнувшись довольно долго, в поте лица. Наконец, выпрямился с облегчением. – Все, готово... Тащите, девочки, йод и пластырь... Ну, Лабан? Как же тебя угораздило?
      – Они... они как будто ждали меня... Я ведь не знал, что это ловушка, а из нее так хорошо пахло, так аппетитно...
      – Почему же тогда тебе не нос прищемило, не башку? – спросила Луиза – Чем ты нюхал-то?
      – Вот ты полезла бы нюхать! А я помнил, что цель у меня – другая! Но этот Максимилиан... он так неожиданно кинулся, что я сел... понимаете, сел на эту штуковину! А когда она захлопнулась, они подняли меня на смех!.. Все ржали... Петух... куры, цыплята... кажется, хохотали даже яйца!
      – А сам Максимилиан?
      – И он! Еще спасибо, что ему было весело: он половину злости растерял... А потом я в крапиву от него... в крапиву!..
      Мама поднесла к его ране ватный фитиль, смоченный йодом. Лабан взвился в диком кульбите:
      – Жжется же! Уберите ваш паршивый йод... мне этой крапивы хватило...
      – Ну и схлопочешь заражение крови! – посулила Луиза.
      А Людвиг сказал из своей ниши наверху, что вспомнил еще поговорку: «Не глотал бы мух – так не вырвало бы».
      Лабан взвыл! Пообещал просто убить, растерзать младшенького, если тот не закроет пасть!
      Отец заявил: его нервы не выдержат, если вся орава не уберется сейчас же! Он требует, чтобы Лора уложила их немедленно... чтобы Людвиг больше ни одной поговорки не вспомнил! Чтоб Лабан ни одного стона больше не издал: пусть изволит терпеть, быть мужчиной...
      Мама Лора повела затихший выводок в детскую, бережно поддерживая пострадавшего Лабана. Поплелся и наш герой, но Папа распорядился негромко:
      – Нет, ты, Людвиг, задержишься.
      Мама посоветовала мужу разобраться получше насчет той... ну, словом, насчет дамочки из его пасьянса!
      И Людвиг остался наедине с отцом, который серьезен сейчас, как никогда раньше.
      – Ближе сынок... Еще ближе ко мне. Нет, глаз не отводить! Отвечай: ты ведь имеешь отношение к этой мышеловке? А? Ты ведь заранее сказал: Лабан будет иметь бледный вид... Что ты сделал? Предупредил Максимилиана?
      – Нет, не его!
      Людвиг осекся, потому что едва слышно скрипнула дверь: Лео подслушивал их, оказывается. И наверняка заплатил за свою любознательность шишкой – так резко ударил отец по двери! Чтобы никто не мешал, они продолжили разговор на воздухе: Папа сел в гамак, Людвиг – стоял у пенька рядышком.
      – Итак?
      – Я почувствовал, что сказать Максимилиану – это будет... ну как-то нечестно, неправильно... вроде фискальства. А сказать Тутте и ее семье – это надо, – иначе подлость будет, иначе им не спастись!
      – Так-так-так... – Папа покачивался, и сетчатая тень от гамака то накрывала лицо Людвига, то уходила вбок. – Твоя новая подружка, одним словом, – курица?
      – Нет! То есть, не совсем. В общем, она себя курицей не считает... – выкручивался Людвиг; даже лунный свет выдал краску смущения на его физиономии.
      – Кокетничала, скорее всего. Ну какая она? Опиши!
      – Описать Тутту Карлсон? – наш герой просиял. – А в стихах можно?
      Изумившись, Папа застопорил ногами гамак:
      – Уже и стихи сварганил? Фантастика. Ну-ну, я весь – внимание...
      И Людвиг прочел, бережно лелея каждое слово:
 
– Образ твой
и все его оттенки
Я навеки в памяти унес:
Желтый пух и тонкие коленки
Чистый голос,
Милый рот и нос...
 
      Когда Людвиг замолк, папин гамак стал раскачиваться на полную амплитуду – видимо, на папу подействовало!
      – Да... Все ясно. Не скрою, сынок: даже я смог себе представить нечто воистину очаровательное... Желтый пух, говоришь? И тонкие коленки? Это из-за них, значит, Лабан вынес такое? – Тут Папа прыснул, развеселившись вдруг. – Никогда не сболтни ему о своей роли в этом деле: убьет. Это – во-первых. А во-вторых... знаешь, пока я не стал бы возражать против ваших встреч с этой желтенькой симпатягой... Не стал бы, нет. Пожалуйста... Легальное посещение курятника – в этом есть смысл!
      – Какой смысл?
      Глубокомысленно морща переносицу, Папа ответил рассеянно и так научно, словно говорил не с младшим из детей своих, а с прадедушкой-академиком:
      – Да это так... полуабстрактные соображения в разрезе перспективного планирования... Ты все равно не поймешь пока. Иди спать, малыш. Иди спать...
      – Спокойной ночи, – сказал озадаченный Людвиг и побрел прочь.
      А Папа качался, вольно раскинувшись, и повторял:
 
– Образ твой и все его оттенки
Я навеки в памяти унес:
Желтый пух и тонкие коленки...
 

      Вначале песенка звучала без слов, с одним «ля-ля-ля-ля»... Но голос – голос был хорошо знаком тем, кто его услышал. Например, зайчатам – Юкке-Ю и Туффе-Ту. Они довольно вяло занимались прополкой своего огорода, когда песенка долетела до них и заставила разогнуться, переглянуться...
      – Людвиг? – определил Юкке. – Узнала?
      – Раньше тебя! Он мне снился сегодня...
      – Мириться, что ли, хочешь?
      Туффа поежилась и осторожно спросила:
      – А ты?
      Юкке тоже уклонился от ответа, только в затылке почесал. А между тем их бывший приятель - наш герой появился на лесной тропе и запел свою песню, уже со словами:
 
Дорогая мама,
Не сердись на сына,
В нем играет что-то,
Но не баловство:
Есть у сына тайна
Цвета апельсина
Или даже солнца
солнца самого!
 
 
Кажется, что просто
Влезть на ту осину!
Одолеть шакалов
Всех до одного!
А все дело в тайне
Цвета апельсина
Или даже солнца самого!
 
      Поблизости от лесной тропы, по которой топал Людвиг, расплескивая свое вдохновение, сейчас замер Ежик Нильс: именно песенка его и остановила! Выбрал он себе позицию среди густых ветвей и, замаскировавшись, подсматривает. А песенка – набирала силу!
 
Я горю – пылаю
Жарче керосина!
Мне бы повидаться -
Больше ничего -
С этой милой тайной
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого!
 
      Минуя зайцев, Людвиг сморщил нос и отвесил им иронический поклон, не задерживаясь.
      – А про что это он? – спросила Туффа. – Тайна какая-то... апельсинового цвета... – Эй! Твоя тайна – это тыква, что ли? – крикнул Юкке Людвигу.
      Наш герой оглянулся, смерил экс-приятеля взглядом, полным сожаления, даже сочувствия. И сказал:
      – Тыква – это на плечах у некоторых...
      И больше внимания не уделил, – похоже, торопился.
      Глядя ему в спину, Ежик Нильс приблизился к Туффе и Юкке:
      – Слушайте, зайцы... Эта его тайна – она случайно не имеет отношения к Желтому Питону?
      – Какое? Почему? Вряд ли...
      – Не знаю... не знаю... Цвет, во всяком случае, сходится. Надо будет навести справки... Но хуже всего угнетает его ликующая физиономия! Мне это показалось или вы тоже видели, что она у него действительно счастливая... непритворно?
      – Вроде да... непритворно...
      Ежик сплюнул. Ликование нашего героя он расценил как личную обиду! Прямо-таки возмущен был Ежик Нильс:
      – А чему это он радуется? На каком основании? Я тоже мог бы придумать себе тайну... другого какого-нибудь цвета... и распевать про нее на весь лес, чтоб все завидовали! Но я не могу себе этого позволить! На мне заботы – и не свои, а чужие, общие! Ишь ты... счастлив он! По какому праву? И чем именно? Нет, непременно навести справки... Вот вам, пожалуйста: задевает он всех, да? Вас тоже? А кто будет выяснять, разбираться? Ежик Нильс... Вечно один за всех... А кто за меня?!
      Продолжая бубнить что-то такое же сварливое, Нильс исчез в зарослях.
      А мелодия Людвиговой песенки, простодушная и заразительная, слова про солнечную эту тайну – кружили все еще над лесной тропой, над огородом, над белой мазанкой зайцев, над ними самими...
      – Юкке... я хочу тайну! Чем мы хуже Людвига? – куксилась Туффа.
      – Да ничем... только вот как ее заиметь? И какого цвета?
      – Может, морковного?
      – Видишь – ты все к желудку приспосабливаешь сразу! А тайна - это другое... это что-то для души...

      Если заглянуть на тот самый двор, где Людвиг гостил у кур и у Максимилиана, – к тогдашним впечатлениям прибавилось бы кое-что совершенно неожиданное. И почти сногсшибательное... но не сразу!
      На фоне той конуры и прочих подсобно-хозяйственных построек, мы б увидели сейчас сапоги – внушительного размера, мягкой кожи, добротные. Голос их владельца произносил особым, воспитательным тоном:
      – Кристина, я устал тебя уговаривать. Если ты сейчас же не отправишься с нами к бабушке, вот сию минуту... пеняй на себя, дочь! Лисенка тебе не видать тогда! – завтра же я подарю его детям фру Янсон...
      – Вот еще! – возмутился девчоночий голосок. – Такую прелесть – чужим отдавать! Я иду, папочка... я уже!
      «Сапоги» выслушали этот ответ и направились к автомобилю марки «вольво»... Следом – новенькие детские сандалеты и белые гольфы...
      –»Я назвала его – Микке!» – захлебывался голосок. – «Папа, правда, здорово – Микке»?
      О чем шла речь? И почему предлагается такая точка обзора, позволяющая «судить не выше сапога»? Да потому, что за Хозяином и его дочкой следила Тутта Карлсон – никто иной! А ей видно было только это – такого уж она роста... С огромным нетерпением ждала она отъезда хозяйского... Вот послышался шум мотора, наконец. Вот хлопнула дверца.
      «Поехали? Ну и прекрасно... Подольше бы не возвращались», сама себе сказала Тутта, притаившись у сарая. Но в этот миг над ней нависает в полном сознании своего значения фигура отца – Петруса Певуна.
      – Тутта! Ты почему здесь? Занятия в танцклассе идут полным ходом, тебя ждут!
      – Да-да... – Тутта подавила вздох: ну и жизнь, ни минутки нельзя располагать собой, как хочешь сама! – Иду, папа...
      И она поплелась туда, откуда слышался менуэт и где желтели балетные пачки ее сестер и подружек... А к тому объекту, к которому с неодолимой силой тянуло ее, из-за которого она так ждала, чтоб убрались, наконец, люди, – туда направился Петрус Певун. Там в клетке из стальных прутьев сидел наш незадачливый герой. Да-да, Людвиг Четырнадцатый – попался!
      В каком он настроении – не нужно, наверно, описывать, понятно и так. И сидящий поодаль Максимилиан подавлен, мрачен. Почему – можно было понять из ехидных, издевательских комментариев Петруса Певуна.
      – Ну что, Макс? Опять сел в калошу? Глупо, не правда ли? Хозяин поймал этого щенка голыми руками! А про тебя опять сказал: пора, мол, нашему Максимилиану на покой... на пенсию! Был у него, дескать, талант к охоте на лис – да весь вышел!
      – А ты кто такой? – оскалился старый Макс. – Чего лезешь не в свое дело?
      – Я говорю, что слышал – и только. Да все это слышали! Но хозяин главного не знает – что тебе просто некогда стало гоняться за всякими рыжими пройдохами... Твоя погоня трудней – за образами, за сравнениями... за рифмой! ...Слушай, а почему бы тебе не податься в город, не устроиться в какое-нибудь солидное издательство? Провоешь там свои стишки – и, может, возьмут... Швейцаром, а?
      Из последних сил терпел эту наглость Максимилиан! Петрус, держась на безопасном расстоянии от него, обходил клетку с пленником кругом, высоко задирая ноги в красных сапожках со шпорами. Предмет его особой гордости – длинная шпага в ножнах, с изысканным эфесом. Чтобы подразнить Людвига, глядевшего сквозь прутья с горьким презрением, Петрус вынул шпагу... Она оказалась смехотворно коротенькой, длиной с карандаш! Однако, и ею он сумел пощекотать Людвига – тот зло отбивался, рискуя уколоться.
      Максимилиан распорядился:
      – А ну, пошел от клетки! Кыш! Павлин недоделанный... Вот я встал уже, я не поленюсь...
      Торопясь убраться, Петрус Певун хотел выпалить весь заряд своей издевки, но – только так, чтобы за это не поплатиться:
      – Ты ведь шутом стал, Максик – курам моим на смех! Да, да – а все из-за твоих этих куплетов... И даже у этого лисенка нет к тебе почтения! Шляпа, раззява... сочинитель блохастый!
      Вот тут Петрус немного не рассчитал – Максимилиан ринулся за ним, и, судя по всему, догнал его за сараем: оттуда полетели пух и перья. А сам сторож вышел оттуда с теми длинными красивыми ножнами, которыми так бравировал владелец! В кожаных лапах Максимилиана и ножны эти, и шпага гнулись, как разваренные макароны!
      – Правильно, что вы ему наподдали! – обрадовался Людвиг, несмотря на свое печальное положение. – А то он хвост чересчур распустил... Ой! – тут Людвига кольнула мысль, сменившая восторг неловкостью. – Нехорошо я сказал, нельзя мне так: ведь он – отец Тутты...
      – Ну и что? – не понял Максимилиан.
      Людвиг отмолчался.
      – Ты действительно думал, что над такой раззявой, как я, посмеяться можно?
      – Я? Да никогда! Над вами?! Да вы для меня...
      – Но ты пришел снова! А я ведь советовал не шутя: забудь дорогу в курятник...
      – Я помню, да... Но, понимаете, мне очень-очень-очень хотелось...
      – В курятник?! Ну да... чего уж тут не понять. Ты оказался неблагодарным... В общем, самый обычный прохвост... А примазывался к поэзии!
      – Да мало ли зачем я сюда шел!..
      – О да, это так мудрено разгадать – зачем... Ты шел стихи нашим курам читать? Чтоб воодушевить их на повышение яйценоскости – так? Ладно, потолковали... – Максимилиан потрогал клетку, не замечая молящего взгляда узника. – Прутья у тебя стальные, задвижка тугая – не буду я тебя охранять... противно!
      И он пошел прочь – с видом человека, потерявшего веру в человечество.
      Людвиг, наверно, завыл бы от непонимания и невольничьей тоски, но вдалеке он разглядел пышное зрелище – шли занятия в танцклассе птичьего двора.
      Если приглядеться к танцующей вместе со всеми Тутте, мы увидим, поймем: не балет у нее на уме! Ей нужно было – кровь носом, нужно было! – к Людвигу: она видела, что его, наконец, оставили все в покое – значит, самое время... И она выкроила момент, когда мадам-репетиторша (курица породы плимутрок) смотрела в другую сторону, и можно было незаметно улизнуть на своих неслышных пуантах...
      Увидев ее, наш герой просиял, но сама Тутта подходила к клетке с суровым видом:
      – Пин-пин-пинтересно, что это ты тут делаешь?
      – Я? Ничего особенного. Я не занят... мы можем поболтать!
      – Что не занят – это хорошо. Но ведь никак не скажешь, что ты свободен – задвижка-то заперта! – и Тутта сразу принялась за задвижку, пыхтя и краснея от усилий. – Эх, «шляпа»...
      – Ну да, попался я, попался! Перепутал человека с пугалом. Подошел к нему сзади и тявкнул: эй, ты, вешалка, кого пугаешь? Никто тебя и не боится! А оно ка-ак повернется, ка-ак схватит меня...
      – Ну знаешь ли! – Тутта была возмущена. – Чтобы живого человека перепутать с пугалом... для этого надо иметь какую-то особенную наивность... просто цыплячью! А еще называется – Лис! Как твое имя теперь – Микке? И ты – живая игрушка этой белобрысой Кристинки? Очень мило... «Микке»... Надо ж додуматься! Гордое, почти королевское имя – Людвиг Четырнадцатый! – заменить на такую кошачью кличку... Пусть сама так зовется!
      – Я шел сюда, чтобы поиграть с тобой... а достанусь вот ей...
      – А я говорю: не бывать этому! Только мне одной... эту задвижку проклятую... никак... ну никак не суметь... – Тутта выбилась из сил. – Надо что-то изобрести. Какой-то лисий ход нужен...
      – Лисий? Значит, изобрести должен я?
      – Тебе – слабо. Я сама! Раз ты из-за меня попался, значит мне тебя и спасать...
      Она присмотрелась к миске, стоящей внутри клетки. Там было мясо, настоящее жаркое, – Людвига принимали здесь щедро.
      – Послушай-ка... – Тутта озабоченно наматывала на палец желтую косичку. – Не ешь ты эти куски!
      – Почему? Здорово пахнет...
      – Вот именно поэтому! Угости Максимилиана! Его стали хуже кормить, говорят. Чтобы злее был. Понимаешь, он кинется на это, и тогда мы... – она зашептала что-то Людвигу на ухо, сквозь прутья взяв обеими ручками его голову. Людвиг смотрел на нее изумленно:
      – Откуда у тебя такие способности к хитрологии?!
      – Это не всегда... только когда очень-очень надо... Он идет! Я спрячусь, а ты не будь вороной!
      И она исчезла в кустах. А мимо клетки, не глядя на пленника, пошел, заложив руки за спину, угрюмый Максимилиан.
      – Как настроение, уважаемый? – осторожно окликнул его пленник.
      – Р-р-разговор-р-р-чики! – огрызнулся тот злобным рычаньем.
      – Нет, я только хотел сказать, что люди, наверно, перепутали меня с Волком... Ну разве смогу я столько с есть?.. Вы посмотрите!
      Максимилиан невольно заглянул в его миску. И проглотил слюну:
      – Да уж... не поскупились...
      – Позвольте мне угостить вас? – вежливо-вежливо сказал Людвиг. – А то вы как-то осунулись.
      – Что-о-о? Взятку? Взятку – мне?! Ну нет, милок: совесть Максимилиана не продается!
      – Я вообще не знаю такого слова... мы про «взятку» не проходили еще... Я поделиться хочу просто! Много мне одному!
      – Да? От души, значит? Гм-гм... Если от души – я, пожалуй, не прочь... голод, знаешь, не тетка...
      Старый Макс легко открыл непосильную для Тутты задвижку и вполз в клетку. Само собой так получалось, что размерами своими, здоровенной массой тела он вытеснял из этой кутузки Людвига, который только приговаривал: «Милости прошу!.. Приятного аппетита!»
      – Угощение – высший сорт!.. – нахваливал сторож. – Ну, порядочки: заключенный лопает, как фон-барон, а его надзиратель – лапу должен сосать!
      Он пристроился к миске и блаженно прикрыл глаза. А Людвиг вылетел из клетки вон и мигом захлопнул ее за собой! Выпорхнула из-за куста Тутта и вместе им удалось закрыть задвижку. Максимилиан подавился куском от такого вероломства, закашлялся, с трудом выкрикнул:
      – Эй вы... кошачьи дети! Что это вы затеяли?!
      – Приятного аппетита! – Тутта подпрыгивала от радости: удалось!
      – Ты с ним... заодно?! – вытаращил глаза плененный сторож. – С этим Лисом?! Дуреха! Он тебя еще хуже, чем меня, надует... От тебя только пух полетит! Спасайся!
      – А вы за меня не бойтесь, дядя Макс! Вы – питайтесь!
      Вмешался Людвиг:
      – Максимилиан, милый, не злитесь чересчур... не надо! Ну не было у меня другого выхода!
      – Был бы я твоим отцом, – произнес Максимилиан с горечью, – не Лис Ларсон, а я, – я бы драл тебя и приговаривал: «Поэтом можешь ты не быть... Но быть прохвостом ты не можешь!»
      Тутта тянула Людвига прочь: - Ну что, что ты слушаешь? Его дело – ругаться, а наше – бежать...
      Они оба исчезли, а старый Максимилиан тряс прутья клетки и клял все на свете, а себя, глупость свою – в первую очередь:
      – Тысяча чертей! Погоди... еще встретимся!.. Нет, все правильно: в отставку меня! На помойку! Сторожить мусорный бачок! И тот могут увести – нет, и бачка не доверяйте! Кончился старый Максимилиан...
      И он завыл – сперва тихонько, затем все надсаднее, все горше. Он не врал, говоря Людвигу, что умеет выть...
      Он выл и тогда, когда клетку окружили разнообразные персонажи птичьего двора.
      Вид сидящего под замком сторожа развеселил всех этих Гусаков, Индюков, Фазанов, и, конечно, Петрус Певун не замедлил явиться, чтобы порадоваться унижению Максимилиана...
      Кто-то срифмовал:
 
– Тут обхохочешься, честное слово:
Окунь поймал на крючок Рыболова!..
 
      Эти строчки сразу запели, и возникла необходимость продолжать:
 
– Кот-лежебока придушен Мышонком!
Ястреб-стервятник заклеван Цыпленком!
 
      Легкая, летучая эпидемия стихотворства пронеслась по двору; с одного конца его предлагалась строчка:
 
– Волк беспощадно ободран Козою!
 
      А с другого к ней спешила парная, пропетая удивленно и восторженно:
 
– Слабые стали для сильных грозою?!
 
      И все вместе это скандировалось! А заключил «ораторию» Павлин, сказавший авторитетно:
 
– Знаете, странная эта оказия
Очень полезна для разнообразия...
 

      На лесной полянке наши главные герои дурачились: Людвиг изображал из себя хищного и коварного охотника за курами, а Тутта Карлсон старательно наигрывала страх! Но это длилось минуту-другую, а потом Людвиг просто разлегся на траве, и подруга его озадаченно увидела, что он «вне игры» и что – более того – ему невесело...
      – Людвиг, ты рад? Я что-то не чувствую, что ты рад свободе!
      – Рад, конечно, – задумчиво ответил он. – Тысячу спасибо тебе...
      – Как будто мне нужно твое «спасибо»! Для кого я тебя освободила? Для себя! Чтобы дружить с тобой, чтоб играть... и вообще... Лю-ю-юдвиг! Да что с тобой?!
      – Ты слышала, как выл Максимилиан? – спросил он, покусывая травинку.
      – Там, в клетке?
      – Да. Человек не будет держать его там долго, правда же?
      – Конечно, выпустит, даже не думай об этом... Ну что ты? Ну нападай же на меня снова!
      Но он вздохнул, покачал головой, и ей пришлось подключиться к тому, что занимало его.
      – Конечно, Человек расстроится, – признала Тутта, – и эта его белобрысая Кристинка развопится, когда узнает. Реву бу-удет! А тебе, что ли, жалко их?
      – Мне Максимилиана жалко! Он один раз меня отпустил – и его дармоедом называть стали, раззявой... А теперь и вовсе затюкать могут! Из-за меня, которому он и свободу подарил... и косточку на дорогу... мозговую...
      Тутта пожала плечами:
      – Вот ты и отплатил ему, отдал свой ужин...
      Впервые Людвиг повысил на нее голос:
      – Не ври, будто не понимаешь! Он угощал от души, а я – из хитрости! Кричал, что ненавижу хитрость и вранье, а сам и схитрил, и соврал... да еще так подло...
      – Но какой же у тебя был выход? – Тутта округлила глаза. – Мне сразу понравилось, что ты такой пин...пин-пинтеллигентный... но сейчас уже чересчур, по-моему... Теперь ты еще печальнее, чем там, в клетке... Зачем так все усложнять?
      Долго и грустно смотрел на нее Людвиг.
      – Ну что, глупая я, да? Непонятливая! Наверно, неспроста есть такое выражение презрительное: птичий ум, птичьи мозги...
      Людвиг сказал:
      – Такие вещи понимают не умом. Да и нечего тут понимать: я сжульничал, только и всего... Я ЗЛОМ ОТПЛАТИЛ ЗА ДОБРО !
      Он видел перед собой такие картинки: весь их класс, три дюжины рыжих, теснясь на подоконниках, глазеет на какое-то посмешище на дворе. Ужасно всем весело! И фру Алисе тоже... А во дворе – ничто иное, как Максимилиан, воющий на луну в клетке! Потом все, как по команде, поворачиваются внутрь класса – у стенки, на фоне плакатов по хитрологии, стоит и смущается Людвиг. Ему аплодируют все. Из рук в руки передается лавровый венок, его подают фру Алисе и она украшает им голову Людвига. А потом напротив его фамилии в журнале выводит целую гирлянду пятерок! И все это действо сопровождается бесстыжей песней Лабана:
 
Хоть убейте,не вижу стыда,
Если дельце сработано чисто.
И разбойник бывает артистом...
Уважайте талант,господа!
 
      – Факт, – усмехнулся Людвиг, оставаясь мрачнее тучи. – если б они все узнали, поздравили бы с первым большим успехом! А я не хочу таких успехов, понимаешь? Я хочу доказать, что можно прожить без обмана и подлости! Для меня это не просто слова:
 
«Да здравствует Правда во веки веков,
А плуты достойны одних тумаков!»
 
      Тутта все это выслушала и слегка обалдела. (Мы нашли бы слово и получше, но сама она оценивала свое состояние именно так!).
      – Людвиг, я все поняла... Я поняла, что ты удивительный! Что такого, как ты, я не нашла бы ни в одном курятнике мира...
      – Да? Зато в свинарнике таких полно! – крикнул он так свирепо, что она испугалась, и он глянул виновато:
      – Прости меня... Тебе хотелось играть, у тебя было такое замечательное настроение... а я...
      – Это потому что я была дурочкой! Мне ни капельки не хочется больше играть! Я хочу, чтоб у нас с тобой всегда было одинаковое настроение!
      – Но ты на самом деле меня поняла?
      – Конечно! Если ты еще раз попадешь в клетку, я ни за что тебя не выпущу! – поклялась она, но сразу же сморщилась. – То есть, нет, не то... Я исхитрюсь тоже попасть в эту клетку, и мы будем сидеть там вместе – вот! Ты бы читал мне там стихи... пел бы...
      – Это гораздо лучше делать на воле...
      Тутта тихонько напела уже известную ей песенку о самой себе – песенку, от которой у нее прямо-таки голова кружилась!
 
– Дорогая мама,
Не сердись на сына:
В нем играет что-то,
Но не баловство, -
Есть у сына тайна
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого...
 
      Ну пой же! Мне же совестно как-то – одной такие слова петь...
      Но Людвиг сказал неулыбчиво:
      – Там, кажется, еще куплет прибавился. Вот такой... – и произнес медленным речитативом:
 
– Мелкого обмана
Глубока трясина!
Боком выйдут плуту
Хитрости его!
Плут не стоит тайны
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого...
 
      Допел и встал решительно. И прерывисто вздохнул – как дети после обильных слез. И предложил:
      – Хочешь, покажу, где у нас самая сладкая лесная малина?
      – Спрашиваешь! Только сначала покажи мне, где ты живешь...
      – Что-о?! Да тебе за милю нельзя появляться там! – ужаснулся Людвиг такой ее наивности.
      – Но я потихонечку... из-за кустов! Я только гляну... Тебе у нас тоже ведь было опасно, но ты же приходил...
      – Я как-никак мужчина... Ну ладно, издалека покажу. Только чур, слушаться – я за тебя отвечаю!
      – Конечно.Пожалуйста, отвечай. Потому что, когда ты около, я сама отвечаю за себя слабенько... еле-еле...
      Он взял ее за руку и они побежали. И тут выяснилось, что их свидание имело свидетеля и соглядатая: из укрытия вылез, сопя и стряхивая с себя прелые листья, Ежик Нильс. У него имелась полевая сумка, он достал из планшета блокнотик, и огрызок карандаша.
      – Да... Сногсшибательно и умопомрачительно. Вот тебе и «тайна цвета апельсина»... Роман на полную катушку! У Лиса с Цыпленком! С одной стороны – это смело, ничего не скажешь... Удар по всей традиционной зоологии, публичная пощечина... Дарвин и Брем просто позеленели бы от того, что видел и слышал я!
      ...Но с другой стороны, не звучит ли все это как призыв, чтобы Волк и Овца, Тигр и Лань возлюбили друг друга! В общем, надо будет чтобы Гиена прощупала, какого мнения Росомаха Дагни на этот счет. Но нужны еще очевидцы, – бормотал Нильс, оглядываясь, – мне же никто, мне решительно никто не поверит!

      Середина ночи была. Все страсти угомонились в доме Ларсонов. Но в сонном лисьем царстве не было главы семьи: бодрствовал Папа Ларсон в пустой гостиной, он один. Завершал хитроумный план – разрисовывал цветными фломастерами квадратики, кружочки и стрелки на схеме. И работа эта восхищала автора своей безукоризненно продуманной стройностью, подогревала его честолюбие, и Папа Ларсон не мог удержаться, чтоб не запеть среди ночи свою любимую:
 
Я скажу, как француз: се ля ви!
Ты судьбу не дразни, не гневи,
Ты считай ее редким гостинцем,
Если сам ты – не в клетке зверинца...
Я не нравился всем сторожам,
Я был гордый, я дважды бежал...
 
      и т.д.
      Досадно было, что все спят, что не с кем поделиться, не на кого обрушить свое вдохновение... Впрочем, оно кипело достаточно бурно, чтобы разбудить жену.
      Мама Ларсон появилась в ночной рубашке, поверх которой зябко наброшен был меховой жилет:
      – Слушай, ты угомонишься сегодня?
      Папа, продолжая вместо ответа напевать, сделал Маме пальцами «козу»...
      – В чем дело? Ты разбудишь детей! Людвиг и так еле уснул...
      – Сейчас бы, дорогая, в самый раз твоей наливочки плюс белого мясца... От той индюшки у нас осталось что-нибудь?
      – Вспомнил! А прошлогоднего фазана тебе не подать? – сердито спросила Мама, но не сбила с мужа его жизнерадостного энтузиазма:
      – Не ворчи, дорогая! – сказал он весело. – Скоро, совсем скоро тебе не хватит места в холодильнике, чтобы разместить первосортные продукты! А в субботу будет пир! Пригласим твоих сестер с мужьями и детьми... они лопнут от зависти! Притащится наш легендарный дедуля, основатель «хитрологии как науки»! А вся его наука – между нами – в том, чтобы побольше чужого слопать! Стол придется раздвинуть, а стулья... стулья одолжим у Бобра Вальтера... На плите у тебя будут шипеть, урчать и благоухать блюда – такие, что у всех окрестных Шакалов будут судороги от их ароматов!
      – Ой, хвастун... – прыснула Мама, не поверившая ни единому слову. – Или ты разбудил меня, чтоб рассказать свой сон? Сон хорош, ничего не скажешь...
      – Я – хвастун?! Я?! Какие сны, когда я не ложился... я дело делал... Вот!
      – Я в этом ничего не смыслю... – Мама зевнула. – Запруду собрался строить, плотину? Покажи тогда Бобру Вальтеру – все-таки он инженер...
      – Клуша! – выпалил Папа, оскорбленный. – Сравнила божий дар с яичницей! Меня – и этого пачкуна...
      – Он труженик. А ты – воображала, как дети говорят. Но когда-то ты объегорил меня раз навсегда... так что сравнивать и выбирать поздно...
      Вышел с детской половины заспанный Лабан:
      – Эй, потише ругайтесь, спать же охота! Там Людвиг скрипит зубами и бредит, здесь вы собачитесь...
      – Людвиг бредит? – всполошилась Мама. Из-за этого известия она вовсе пропустила мимо ушей непростительную грубость старшего сына.
      – Ага. Обзывает себя по всякому. Плутом, гадом, прохвостом. Умора!
      – Кого-кого обзывает? – не понял Папа.
      – Да себя, себя! Вообще он у вас какой-то неполноценный получился. «С приветом».
      – Зато ты и твой отец – совершенство! – бросила Мама, поспешно удаляясь в детскую.
      – Лабан, сядь-ка сюда, – сказал Папа и развернул свой план снова. – Такое дело надо обсуждать с тобой... ты все-таки настоящий Ларсон... если, конечно, забыть историю с мышеловкой... которая незабываема!
      – Батя! – вскрикнул Лабан умоляюще.
      – Ну-ну-ну, это я так... Смотри. Узнаешь местность?
      – Вроде бы... Вот это что – собачья будка? Максимилиана?
      – Забудь о ней, временно. Пунктир ведет – куда? В тот симпатичный квадратик, а точнее – в дом, где так негостеприимно обошлись с тобой... Так вот: теперь есть возможность появиться там желанными гостями!
      Лабан заморгал:
      – Желанными? Ну это ты загнул... С какой стати?
      – Мы отправляемся туда на смотрины! – вдохновенно провозгласил Папа.
      – Как это?
      – А вот так – в меру торжественно и в то ж время свободно и непринужденно. Идем знакомиться с будущими родственниками!
      – Отец, говори просто, без украшений, – попросил Лабан, – а то я еще со сна... Кто родственники? Какие смотрины? Их душить надо, чего на них смотреть?!
      Весело, с иронией и подначкой поглядывал на него отец... И смаковал свой сюрприз про себя, не торопясь разворачивать.
      – Спокойно, спокойно, не забегай вперед. Сегодня за ужином трижды было произнесено имя, значения которого ты не понял: Тутта Карлсон.
      – Почему? Понял я. Так зовут новую подружку этого нашего правдолюба... белка она или кто?
      – Да нет же! Сиди крепче, не падай: Тутта Карлсон – курица. И у твоего брата с ней, – тут Папа смущенно кашлянул и развел руками, – любовь...
      – Конец света, – оторопело проговорил Лабан.
      – Переварил? Слушай дальше... Пусть он «неполноценный», как ты выражаешься, но он проложил нам дорогу туда! Стоит только попросить мою прелестную будущую сноху, чтобы на три минуты она отвлекла Максимилиана – такую малость для свекра она сделает, нет сомненья – и вот мы все уже раскланиваемся в курятнике! И заметь, так никто не поднимает тревогу... Поначалу все, конечно, слегка напряжены и скованы, хозяева немного не в своей тарелке...
      Лабан фыркнул:
      – Еще бы! Ясно, что не в своей... если в тот же вечер они будут в наших тарелках!
      Папа стал строг:
      – Нет-нет, Лабан: одна такая шуточка не вовремя, раньше, чем я дам сигнал – и все летит к дьяволу. Тебе вообще не открывать пасть – тебе только улыбаться как можно искренней...
      – И все?
      – Ну, можешь еще гулить, как голубок. Голубь мира, понял? Девочкам мы вплетем голубые банты... они войдут первыми, с надувными шариками и цветочками... Немного погодя надо будет предложить, чтобы Людвиг и Тутта Карлсон пошли прогуляться... Дескать, нечего их конфузить, взрослые должны без них обсудить кое- какие деликатные вещи...
      В этот момент из детской вышел Людвиг вместе с Мамой. Он был в ночной пижамке – вернее, в курточке пижамной и в трусиках.
      – Вы говорили про Тутту Карлсон! – мрачно высказал он свою беспокойную догадку.
      Папа был зол на звукопроницаемость их стен, на Лабана, говорившего громче, чем нужно было. Оба стали выкручиваться: ничего подобного... эта тема и в голову им не приходила... Людвигу просто приснилось, видимо... Мама объявила, что Людвига она нашла плачущим во сне и в испарине... уж не захворал ли?
      – Я-то здоров. А папа и Лабан – они говорили про Тутту Карлсон!
      –Да ты что, малыш? – оскалился широкой улыбкой Лабан. – Если она тебе мерещится везде, то при чем здесь мы?
      Эта улыбка плюс слово «малыш» яснее ясного сказали Людвигу: врут, отпираются...
      А Мама спрашивала в тревоге:
      – Тебе душно было? Ну хочешь, выйдем с тобой на воздух? Сегодня в самом деле какая-то тяжелая ночь... будто перед грозой. Выйдем?
      – Мам, я сам, один – ладно?
      В дверях он сказал, будто припечатал:
      – И все-таки вы говорили про Тутту Карлсон!
      И стоя в коридоре, услышал папину фразу через дверь:
      – Женишок у нас нервный, просто беда...

      Не только Ларсонам не спалось... Если бы могли мы с вами смотреть на вещи глазами Тутты Карлсон, – знаете, что мы увидели бы? Сапоги. Те самые, хозяйские. На крыльце, освещенном двумя фонарями, И рядом еще другую пару – эти даже форсистее, со шнуровкой. И первые говорили вторым:
      – Удар по самолюбию, понимаешь? Пес мой, конечно, недотепа, над ним куры смеются, но это – второстепенно... А главное – что не только его, а и меня, меня тоже этот рыжий разбойник провел за нос! А дочка – та просто в истерике была...
      А носитель вторых сапог отвечал:
      – Ничего, закажешь ей муфту или воротник из этого рыжего... Теперь никуда он не денется от нас! Ни он, ни все его племя...
      Тутта Карлсон стояла среди лопухов и вслушивалась. Один из говоривших передернул ружейный затвор. Другой позвал: «Анчар! Диана!» – и ответом было учащенное, горячее дыхание двух кинувшихся к нему собак. Тутта подумала, что она от ужаса свалится замертво в лопухи! И на самом деле была в полуобмороке от вида, от огромного роста, от лая этих зверей... Собаки принадлежали, видимо, гостю, приехали вместе с ним.
      Последнее, что удалось Тутте услышать, была фраза: «Начнем за полчаса до рассвета...» И ей стало ясно: немедленно, сию минуту, она должна среди ночи бежать в лес! Какое счастье, что Людвиг хотя бы издали показал ей свой дом... Не заблудиться бы только... И успеть бы, успеть бы!
      Надо ли объяснять – каково в этот глухой час направляться без сопровождающих в незнакомый лес? Каково делать это такому небольшому и хрупкому существу, как Тутта? Надо ли рассказывать, как замирало ее сердце, как холодели ее тонкие коленки?! Долго ли, коротко ли кружила она, но, войдя в лес, сразу стала звать Людвига. Кричала его имя во всю силу крошечных своих легких, отгоняя им как заклинанием, как молитвой все напасти, могущие с ней случиться в этих джунглях!
      Истратив на это свой голосишко, она осипла к тому моменту, когда жилище Ларсонов было уже недалеко. А Людвиг сидел на мшистом камне в позе Гамлета и долго не слышал, как она надсаживается, его Тутта!
      Но потом расширил глаза – до его сознания дошел этот слабый, далекий вопль:
      – Лю-ю-ю-ю-юдвиг! Кто ви-и-идел Людвига Четы-ы-ырнадцатого-о?
      И он кинулся ей навстречу – не только не обрадованный, но паникующий и даже гневный:
      – Исчезни! Сгинь сейчас же! Я же запретил тебе...
      Но она повалилась ему на грудь и, ничуть не веря в этот гнев, пролепетала:
      – Грозный какой... Что с тобой? Уже разлюбил, да?
      – Да если бы разлюбил, – разве я говорил бы тебе, чтобы ты сгинула?! Зачем пришла? И главное, ночью! Одна!
      – Опасность потому что... Где твои родители? Про такие дела надо со взрослыми... – говоря так, она норовила скорее прошмыгнуть в жилище Ларсонов. – Пусти же меня!
      – Через мой труп! Да нельзя же тебе к ним, глупенькая!
      – А тебе, умненький, можно было к нам? Ну не стой же, как пугало! Некогда!
      И она проскочила у него под мышкой. С голосом ее творилось странное – он то исчезал, то прорезывался вновь, и сейчас, к ужасу Людвига, набрал звонкость:
      – Уважаемые Ларсоны! Вставайте, вам пора! Очень неважные новости!
      Он видел: ее не остановишь уже. Чутье или вдохновение вело ее по незнакомой коридорной системе – и правильно вело! – в то время как Людвиг только мешал, забегал вперед и растопыривал руки:
      – Что ты натворила?! Лабан... он же не выдержит! Ты хочешь, чтобы я убийцей брата стал?! Или с папой подрался? Ну как мне уберечь тебя, как?!
      – Как хочешь. Мое дело – уберечь тебя и всех вас...
      Мы уже знаем: взрослые Ларсоны никак не могли угомониться в ту ночь. Папино вдохновение растормошило и Маму и Лабана... Сейчас их звал кто-то и они вышли из кухни – Папа, Мама и Лабан, все трое жевали. Тутта присела в изящном поклоне.
      Мало того, что они не могли сейчас ожидать гостей, однако дождались. Такая гостья могла разве что присниться, между тем она красовалась перед ними наяву!
      – Что это?! Откуда?! – прямо-таки взвизгнул Лабан и, пальцем тыча в Тутту Карлсон, закашлялся от возбуждения. Маме пришлось колотить его по спине.
      Ни разу еще не случалось видеть нашего героя в таком страшном напряжении! Необходимо было владеть собой в этой необыкновенно каверзной ситуации! Быть умнее самих взрослых!
      – Разрешите вам представить, – сказал Людвиг, стараясь, чтобы голос звучал ровно, – мою подругу Тутту Карлсон! У нее какая-то тревожная новость.
      – Тутта Карлсон! Какая молоденькая... – ликовал Папа. – Просим, просим! Вы и сами по себе неплохая новость... Я бы сказал, радостно-тревожная...
      – Сама пришла... – изумленно бормотал Лабан. – Ну надо же, какая дуся! Эй, Людвиг, чего ты заслоняешь ее?
      – Чтобы ты не пялился! – отвечал младший брат; затем он быстро шепнул Тутте:
      – Видишь, уже начинается! Давай свою новость в темпе – и я провожу тебя...
      – А разве мы не посидим за столом? – удивилась Мама.
      – Сынок, к чему такая нервозность, что за спешка? – улыбался Папа растроганно и умильно.
      – Потому что начинается охота на лис, – сказала, наконец, гостья самое главное.
      Все замерли. На целую минуту. Потом глава семьи попробовал отогнать самое худшее – изволил пошутить:
      – Кто, простите, начинает такую охоту? Ваш Петух?
      Бурный смех поддержал его: очень уж хотелось семейству, чтобы все обернулось ерундой, детской выдумкой, недоразумением...
      – Да нет же, господа, я по правде! Ночью к нам приехал кто-то. То есть не к нам, а к Человеку, к Хозяину... А я, как нарочно, плохо спала, металась... мама даже решила, что я больна...
      – Маму зовут Мадлен, если память мне не изменяет? – вставил вопрос Папа Ларсон.
      – Мадлен, да. Она вас тоже помнит. Ну вот, проснулась я, значит, и отпросилась у мамы подышать...
      – Обратите внимание, – воскликнула Мама Ларсон, – с Людвигом творилось в точности то же самое!
      – Не перебивайте ее! У нее и так силенок мало! – потребовал Людвиг. И гостья продолжала:
      – Мне хотелось проведать Максимилиана – потому что перед этим Людвиг очень жалостно про него говорил... потому что еще перед этим мы его обманули и осрамили...
      – Вы с Людвигом? – перебил Лабан. – Максимилиана?!
      – Если прелестная гостья хочет, чтобы мы серьезно отнеслись к ее словам, – улыбчиво заявил Папа, – то ничего присочинять не следует...
      Людвиг взорвался:
      – Она говорит одну правду! Она – не вы!
      – В общем, там, возле будки Максимилиана я и услышала конский топот и лай двух огромных незнакомых собак... С ними приехал гость Хозяина... Потом они смазывали свои ружья на крыльце и говорили про Лис... Этот гость утешал Хозяина: «Считай, – говорит, – что они отгуляли свое...» И прицелился прямо в луну! Я заметила, что глаза у него – ну просто как лед! Меня всю затрясло... А последние их слова были такие: «Начнем за полчаса до рассвета».
      ...Вот теперь правда дошла, наконец, до семейства полностью и в страшной своей наготе! Сползли, скисли на лицах игривые улыбки... тишина была такая, что слышалось неровное дыхание. Лабан хрипло высказался:
      – Ты говорил, отец, – Людвиг проложил нам дорогу в курятник?.. На тот свет он проложил нам дорогу!
      – Ну-ну! – одернула его Тутта. – Вы тоже навещали нас, нечего валить все на Людвига!
      Лабан огрызнулся, посылая уже к чертям все светские приличия:
      – А ты вообще молчи, не вякай, пока цела!
      Возмущению Людвига не было предела:
      – Не смей с ней так разговаривать... ты, хам неблагодарный!
      Лабан хотел съездить брата по уху, но Папа одернул его:
      – На место, Лабан! Некогда сводить счеты... – Слыхали – за полчаса до рассвета!
      – Да ведь уже почти светло... – заметила Мама и резко стала распоряжаться:
      – Девочки, Лео! Вставайте! Людвиг, ну что ты прирос к Тутте? Собирайся... – Мужу она сказала на ходу:
      – Дети еще не знают, что такое охота на лис, но мы-то с тобой, отец, мы-то прошли через это...
      Отец уже швырял в чемодан вещи. Он отозвался:
      – Прошли и еще раз пройдем. Только без паники. Только без паники... – Отец ходил и щелкал подтяжками. – Лора, берем лишь самое необходимое – с твоими бесконечными узлами нам не выбраться!
      – Бросить все, что нажили?
      – Детей мы с тобой нажили, детей! Их и надо спасать.
      – По-твоему, я тряпичница? Или меньше тебя дорожу детьми? Однако, свои галстуки петушиной расцветки ты все-таки берешь?!
      – Пожалуйста, не ссорьтесь, у вас нету времени! – взывала к их благоразумию Тутта. Перед ней была картина в общем-то знакомая: если ЧП случалось в ее доме, там произносилось примерно то же самое...
      Тут выскочили из детской, разбуженные этим переполохом, Лаура, Луиза и Лео.
      – Что за тарарам? И как только заметили гостью, – сразу все внимание было отдано ей:
      – Ой... какая симпатичная! (это Лаура сказала)
      – Эй, цыпа, пошли к нам в детскую! (Луиза)
      – Я знаю: это личная цыпа Людвига! Но, Людвиг, ты ведь не жмот, а? Не единоличник? (Лео)
      – А куда мы уходим-то? (спросил неизвестно кто).
      В лихорадке сборов вопрос повис, не получив ответа.
      – Объясните же что-нибудь! Мама! (Луиза)
      – Я сама не знаю, куда мы денемся, – созналась Мама Лора. – Я знаю одно: беда!
      Но глава семьи кое-что успел, оказывается, спланировать:
      – Спокойствие! Пересидим недельку-другую в лесу Святого Августина, у дедушки... Тем более, старик давно мечтал повидать правнуков... Особенно в тебе, Людвиг, он не чает души.
      Людвиг надевал штаны, а потом уличную курточку прямо поверх пижамы.
      – Да? – рассеянно отозвался он. – Жаль... меня-то он как раз и не увидит...
      – Что-что?
      – Да, мамочка, я иду не с вами.
      – Слушай, нам сейчас не до твоих фокусов! – раздражился Папа. – Тихо...
      Он прислушался: отдаленная музыка охоты уже улавливалась. Трубили егеря, захлебывались лаем гончие.
      – Что ты еще придумал? (это шопотом спросила у нашего героя Тутта).
      – Потом поймешь. Скажи, Максимилиан тоже там? Его взяли на эту охоту?
      – Точно не знаю... Наверное... Но вчера ему досталось жутко, ты был прав... Эта Кристинка белобрысая отхлестала его своими прыгалками, когда узнала все. Потом я сама видела слезы в его глазах...
      Людвиг пристыженно склонился над своим рюкзачком...
      – Эй, что там за секреты? – напряженно заинтересовалась Мама. – Отец, Людвиг что-то затеял...

* * *

      ...Надо сказать – просто для полноты картины – что устрашающую музыку охоты слышали, конечно, не только здесь; она разбудила и Зайцев, и Ежика Нильса, и обеспокоила Сову Илону... Гиена Берта, например, просто выла! Возможно, хотела этим способом связаться с Росомахой Дагни... Охотились-то на Лис, но кто мог быть застрахован вполне? От шальной или прицельной пули? А легавые собаки – они разве могут гарантию дать, что из всех жителей леса пострадают только «лица такой-то национальности» и никто, кроме них? Кто кому пообещает неприкосновенность в пылу погони, в неразберихе кровавой борьбы?
      Зайчиха-мать загоняла под кровати Юкке-Ю и Туффу-Ту. Когда все они замерли там, ее посеревшие губы шептали одно:
      – Авось, это только на Лис... Авось, это только на Лис...
      Нильс орудовал большой кривой иглой: ставил заплату на своем плаще. Он нервно приговаривал:
      – Ну, меня-то, извините, это вообще не касается! Как говорится, мне – чур-чура...
      И Сова Илона скрипучим голосом возмущалась:
      – Каменные шторы нужны в наше время! Нет, чугунные! Железобетонные!..

* * *

      Между тем Ларсоны были готовы покинуть дом. Но это так говорится только: на самом деле готовы были их чемоданы, но не души их...Над столом раскачивалась голая, без уютного абажура, лампочка... За считанные минуты жилье разорено... Но как трудно, чего же неохотно отпускает оно от себя тех, с кем сроднилось...
      – А вдруг мы уже не вернемся сюда? – Лаура высказала то, что думали все. И ответа не последовало. Тогда Лео поинтересовался чем-то более легким и забавным:
      – Интересно, а цыпа идет с нами?
      И его энергично поддержал Лабан:
      – А что, отец, это мысль! Придем к дедуле, по крайней мере, не с пустыми руками!
      Вмешался Людвиг – он возвысил голос и скрестил над собой поднятые руки:
      – Дайте слово мне! Во-первых, никто из вас не сказал спасибо Тутте Карлсон. А ведь без нее нас взяли бы всех врасплох, как миленьких... Я жду.
      Родители переглянулись.
      – Он ждет! И каким тоном!.. Ну спасибо ей, спасибо, – быстро и раздраженно выполнил эту формальность Папа. – Что дальше?! Сейчас начнется пальба!..
      – А дальше – то, что я иду с Туттой. – Он увидел расширенные мамины зрачки... перехватил движение отцовской руки к ремню... Боже, как наивно ждать, что он испугается! И Людвиг повторил:
      – Да, мама, так надо. Вы идете через потайной лаз к Большому Оврагу, а я отвлекаю людей и собак на себя. У вас будет время уйти.
      Лабан заржал, издеваясь:
      – Ну герой, елки-палки! Ну Ричард Львиное Сердце!
      Мама сперва обратилась к мужу, но тут же поняла: нет, отцу сейчас не по силам образумить мальчишку... Тогда она устремила на Тутту умоляющий взор:
      – Милая, теперь, кажется, ты для него главнее всех – запрети ему это!
      Но Людвиг сказал, что Тутта не может запретить ему двух вещей. Только двух: 1) быть около нее и 2) поступать по совести.
      А когда Папа поинтересовался, «при чем тут его дурацкая совесть?!» – поступило такое разъяснение:
      – При том. Лабан прав, к сожалению, – если б не мои хождения к Тутте, не началась бы эта облава... Выходит, я и должен помочь вам всем.
      – То есть подставиться им вместо нас?! – спросила потрясенная Мама. – Собакам и пулям?!
      – Ну, пуля – это самый плохой случай, а я почему-то верю, что не пропаду. Постараюсь встретиться с Максимилианом – я виноват перед ним, хорошо бы это загладить... Не бойтесь, он не кровожадный... Ну, поняли? Нет?
      А если, по-вашему, это глупые причины, тогда вот вам еще одна: моя Тутта Карлсон идет домой в опасное время по чужому для нее лесу... А я ее провожаю, такую кроху... Вот и все. Просто, как апельсин.
      – Он у вас особенный! – объявила Тутта восхищенно. – Если в курятнике рассказать про такой поступок, там никто не поверит...
      Людвиг обнял родителей, вдруг утративших всякую волю к сопротивлению. В эти минуты казалось, что младший из Ларсонов – взрослее всех!
      – Мальчик мой... Отец, ну почему именно он... младшенький? – Мама не могла не высказать это странное чувство, пугавшее ее больше, чем лай и пальба.
      – Так вышло: он раньше всех стал мужчиной... – отвечал Папа, тоже, впрочем, ошарашенный таким поворотом дела.
      На фоне лая донесся откуда-то сверху очень знакомый голос, только искаженный одышкой: «Я чую – это здесь где-то... Вот точно чую!»
      – Голос Максимилиана! – определил Людвиг.
      – Кажется, да... – согласился Папа, – его тембр. (Нужно заметить, что очень недавно – минуту или две назад – людвигово мнение стало для Папы вообще самым авторитетным. Почти по всем вопросам! Во фокус-то...).
      – Значит, пора мне, – объявил наш герой. – Ну, ни пуха вам, ни пера, дорогие Ларсоны! Ни одного пуха, ни одного пера! Вперед, Тутточка!..
      – Счастливо! – Тутта, казалось, не помнила ни одного неприятного слова, слышанного здесь. – Да сохранит вас Святой Августин!
      Да, да: она их подбадривала, она желала им добра! Никто не поверит, правда же? Однако, так было...
      И скоро сумрак и кривизна длинного коридора скрыли из глаз эту парочку... Сейчас даже сестры и братья, никогда не обращавшиеся с Людвигом без иронии, не находили ее в себе. Пожалуй, их сверлил вопрос: а сами они смогли бы вот так?
      ...Ларсоны со своими узлами, плетенными корзинами и саквояжами двинулись в противоположную сторону. Шли крадучись, бесшумно. Папа успевал срывать и перевешивать указатели, которыми снабжены были их лисьи катакомбы, – хотел сбить с толку преследователей...
      Наружу Ларсоны выбрались через тайный лаз. Он почти забыт был, этот лаз, но как же пригодился в грозный день испытаний...
      Рассветало.
      Вокруг них была пустошь, а другой лес синел впереди. И звуков охоты здесь не слышно вовсе. А двадцать минут назад от этой «музыки» надо было бежать сломя голову... Так что – спасены? Но Мама расплакалась:
      – Что я за мать?! Своими руками отпустить на такое... Отец, ну скажи, что Максимилиан не растерзает его!
      Папа трубно высморкался в клетчатый платок и сказал задумчиво:
      – Да, конечно же, нет. Она же не позволит.
      – Кто? – не поняла Мама. – Тутта Карлсон?!
      – Цыпленок? – уточнил Лео.
      – Не позволит? – переспросила Луиза.
      – Здоровенному сторожевому псу? – Лаура засмеялась, но осеклась тут же. А Лабану стало как-то неспокойно за отца: видать, их старикан перенапрягся сегодня... Он спросил вразумляющим тоном:
      – Да ты что, батя?
      – Разумеется, не позволит. Неужели вы сами не понимаете?
      – Но каким образом?! – прямо-таки вскрикнула Мама Лора.
      – А я почем знаю? Это противоречие высшего порядка! Се ля ви, дорогие мои... Се ля ви...
      И похоже, на сей раз такое объяснение заставило сомневающихся прикусить языки, а главное – приободрило Маму.
      Лес Святого Августина, объятый величавым спокойствием, звал их всех к себе.

= Конец=