– Они заставляли нас раздетыми ползать по полу из комнаты в комнату…
      – Они ходили по нашим кроватям прямо в ботинках…
      – Они называли нас обезьянами, черными тварями…
      – Они плевали нам в лицо…
      – Они били нас по голове книгой «Судьба чечено-ингушского народа»…
      – Они драли у нас волосы…
      – А вы?…
      – Лично я? Я – Труффальдино. Который из Бергамо. У меня сейчас эта роль. А вообще-то я – Бес. Беслан Гайтукаев, староста группы. Сам из Грозного.
      – И вы тоже ползали по полу?
      – Да. Они мне кричали: «Задний ход! Заползай в комнату!» И я полз… Потом: «Хватит! Двигай обратно в коридор». И я опять полз…
      28 марта 2001 года студенты национальной чеченской театральной студии «Нахи», созданной при Московском госуниверситете культуры и искусства для подготовки ядра будущей труппы грозненского театра, впервые не вышли на занятия. В полном составе: 6 девушек, 19 юношей, художественный руководитель – профессор Мималт Солцаев, народный артист России, а также куратор – заслуженный артист и Кабардино-Балкарской, и Чечено-Ингушской АССР доцент Алихан Дидигов.
      Это была не забастовка. В 5.30 утра на пятый этаж общежития, где все они, вместе с педагогами, живут в подмосковных Химках, без стука и звонков, орудуя кувалдами для взламывания дверей и замков, ворвался отряд крепких вооруженных мужчин в масках и с собаками.
      Ловко, как при штурме захваченного террористами самолета, братва моментально рассредоточилась по комнатам, и уже через секунды у каждого «спящего» виска был автомат или пистолет.
      Следующий акт последовал без антракта: полусонных студентов-актеров принялись стаскивать за волосы с кроватей, одновременно избивая, пиная и вопя всяческую непотребную нецензурщину.
      Беслан-Труффальдино пришел в чувство первым – и зря. Он лишь еще больше разгневал захватчиков. Лежа в одном нижнем белье на полу, староста только и спросил: «А одеться можно?» И получил, во-первых, добротную зуботычину, во-вторых, витиеватый, с отборным матом, отпор в переводе: «А чайку не принести?…» После чего дюжий битюг в камуфляже распахнул балконную дверь.
      Три с лишним часа студенты, разложенные в одних трусах по полу, «прохлаждались» на весеннем утреннем сквозняке. Пока длился погром по национальному признаку.
      – Нас обзывали грязными чичами, обезьянами, черными тварями, быдлом, моджахедами, которых надо резать, чабанами… Говорили, что чеченцы всю жизнь пасли баранов и они нам устроят возврат к пастушьей жизни. Вопили, что раз мы чеченцы – значит, во всем виноваты… – вспоминает Шудди Зайраев, элегантный юноша с манерами героя-любовника. Он – Сильвио из «Труффальдино».
      Шокирует, что в его рассказе нет ни тени изумления. Только констатация. Их эмоции перегорели еще в Чечне – студентов в студию «Нахи» набирали по беженским лагерям и в Грозном, а там ведь теперь живут особые люди – привыкшие к геноциду больше, чем к завтраку.
      Самый младший в студии – Тимур Лалаев. Ему только что исполнилось семнадцать. Худющий, улыбчивый, юркий и смешливый, будто Купидон на модернистской картине.
      28 марта его травили собаками: наверное, непоседливостью не приглянулся…
      О своих переживаниях Тимур рассказывает скупо. Говорит о других:
      – Шудци больше других досталось. Они спросили: «Есть тут кто из Старопромысловского района?» Шудци ответил: «Я». И началось!… «Мы туда, в Старопромысловский, в 95-м заходили… Сколько наших ребят там полегло…»
      Шудди-Сильвио, у которого действительно в паспорте прописка на одной из улиц Старопромысловского района Грозного, исколошматили вдосталь. А потом сказали, что повезут в лес, расстреливать, и закопают там в яме.
      – Вы о чем тогда подумали? Что просто пугают?
      – Нет. Решил, конец мне… С другими тоже не шутили: Тимуру Батаеву и Орце Зухайраеву вырвали клочья волос…
      Так, постепенно, выплыла разгадка страшного утра – кто же они, собственно, эти невменяемые, что ввалились к студентам «Нахи» на рассвете? И главное – зачем?
      28 марта в Химках лютовал подмосковный РУБОП, 9-й его отряд, не раз и не два замеченный в подобных «подвигах». На сей раз отряд к тому же объединился «по интересам» с областным СОБРом. Прикрытие карательной акции – якобы проверка анонимного звонка в милицию о возможном местонахождении тротила. Настоящая цель – поразмять «душу». Истинный повод к мероприятию – национальность студентов.
      – Вам было понятно, что же конкретно они хотят?
      – Нет. Абсолютно. Били, крушили. И все.
      По ходу «зачистки» выяснилось: большинство «масок» только что вернулись из боевой командировки в Чечню. Естественно, никакой реабилитации после боев они не прошли. И вот итог налицо: руки чешутся, головы шалеют, души, как только наступает рассвет, горят и требуют похода на «зачистку», совсем как наркоманские вены – иглу. Постчеченский синдром обуревает тех, кто прошел через все мерзости нынешней чеченской войны, и накал внутренних страстей еще очень надолго остается душевным вулканом, требующим выхода.
      – Мы поняли, что им просто надо было на ком-то оторваться, – говорит грозненец Анзор Хадашев. Сейчас он репетирует мольеровского Сильвестра в «Плутнях
      Скапена», и как полная противоположность виртуозно-утонченным сценическим реалиям – грубость окружающей действительности.
      – В Чечне они – хозяева. Приехали сюда, и тут тоже хотят быть хозяевами. Мы – самая подходящая почва для этого, – продолжает Анзор. – А если серьезно, то у них просто «крыши поехали». Зачем у меня забрали семейные фотографии? Зачем они им? Зачем забрали у другого нашего студента даже телефонную карту? И еще сгребли студенческие деньги, собранные на еду, – мы питаемся, как и большинство студентов, в складчину. Я заметил: они боятся всего. Когда нас подняли с пола, чтобы везти в РУБОП на допрос, я заметил: как только посмотришь им в глаза – тут же крик: «Не смотреть! Хочешь запомнить? Отвернись!» Боятся, даже когда в масках. Разве это жизнь у себя дома?
      Но даже в этих леденящих душу рассказах нашлось место для анекдота. Правда, вперемешку с кровью.
      Тамерлан Дидигов – сын куратора театральной студии доцента Алихана Дидигова и выпускник Московской государственной юридической академии. Он живет вместе с отцом – тут же, в общежитии, в комнате № 37. В утро погрома отцу и сыну Дидиговым досталось больше всех. Быть может, потому, что Тамерлан не спал в тот момент, когда нагрянули камуфляжники, – уже встал, чтобы не спеша собраться на госэкзамен, в то утро он должен был сдавать гражданское право. И как только его попытались повалить на пол, он так и сказал: «Ну посмотрите мои бумаги! Какой я боевик? У меня сейчас экзамен по гражданскому праву!» Кто бы мог подумать, что бандитов это так разозлит: «Ах, ты еще и гражданское право изучаешь, обезьяна! Твое место – в горах. Отправляйся туда!» И дальше отца – 55-летнего доцента – стали избивать до потери сознания прикладами, ногами. Плевали ему в лицо. Ходили по спине. Рвали одежду, выкручивали пальцы. Когда сын попросил за отца, Тамерлану надели наручники, заведя руки назад, вставили между ними автомат – и стали прокручивать туда-сюда…
      Что же анекдотичного посреди такого расистского ада?…
      Вот рассказ Тамерлана:
      – У нас в комнате лежали пачки номеров газеты «Державные ведомости». Потому что отец дружит с депутатом Госдумы Асланбеком Аслахановым. «Державные ведомости» выходят не без помощи Аслаханова, а также при содействии и поддержке Совета Федерации и Госдумы. Кредо издания – идеология партии и фракции «Единство», пропутинской. Аслаханов иногда дает нам номера «Державных ведомостей», и мы распространяем их среди знакомых. Так вот, когда «маски» увидели эти пачки, они как закричат: «Что?! Антироссийскую пропаганду тут ведете!» Совершенно неграмотные люди – ничего не знают, не понимают, не читают.
      Анекдот оказался коротким. Когда доцент Дидигов от побоев потерял сознание, прямо на глазах у Тамерлана ему под подушку засунули пистолет. Потом спросили: «Где пальто отца?» Сын показал, и тогда в карман опустили глушитель от пистолета…
      Обувь выбросили с балкона. Порвали все плакаты с изображением депутата Аслаханова. Забрали всю документацию студии «Нахи». 900 рублей. А также духи жены доцента. Сгребли в карманы все, что под руки попадалось: носки, ручки, мелочь с холодильника, остатки растворимого кофе, боксерские перчатки… Потому что так привыкли в Чечне. Зашел в дом – берешь, что захочешь. И никаких иных объяснений.
      Так было до полудня. Потом бойцы стали собираться. Они выстроили всех чеченских студентов в затылок друг другу и покомнатно стали сводить вниз – к машинам. Там, конечно, места на всех не хватало. И потому опять их били и унижали. Допросы в РУБОПе длились до вечера. Впрочем, у студентов осталось впечатление, что спрашивать их было особенно не о чем. Вот примерный перечень вопросов: воюют ли родители? где гексоген? видел ли боевиков? как относишься к армии?…
      Вывод студентов таков: рубоповцы с собровцами просто отводили душу, израненную на войне. А мой вывод другой: мы – уже за опасной чертой; не маргиналы-бар-кашовцы-лимоновцы, а представители правоохранительных органов – госслужащие по своему статусу, действую-
      щие от имени закона и Конституции, – провели в Химках настоящий национальный погром. И никто их не остановил – никакие прокуроры не прибежали, чтобы восстановить законность.
      Это значит, что люди в погонах, абсолютно безнаказанно и беспрепятственно, заняты не просто разжиганием межнациональной розни, что автоматически влечет за собой уголовную ответственность, – они инициируют моноэтничность в стране, а значит, дальнейший ее распад по национальным квартирам. Сепаратизм. Да, тот самый, с которым якобы борется президент Путин, на службе у которого рубоповцы состоят.
      Напоследок – о творческой интеллигенции и творческой среде. Негромкая она у нас – в который уже раз. Тихая и смирная. На химкинский погром театральная корпорация отреагировала настолько апатично, будто в Москве и не проживает армия влиятельных актеров и режиссеров, исповедующих либеральные ценности.
      А на помощь студентам пришли только их педагоги.
      – Я работаю в Институте культуры 25 лет. Преподаю русский язык. Сейчас учу ребят из чеченской студии. Они очень трудолюбивые, стремление учиться – огромное. После всего случившегося с ними я просто заболела, – голос Светланы Николаевны Дымовой, преподавателя Московского госуниверситета культуры и искусства, дрожит. – Первое, что я сказала им: «Знайте, это были бандиты, они могут прийти и к вам, и ко мне. Не отчаивайтесь! Мы, педагоги, очень хотим, чтобы вы у нас учились!» Я понимаю, что бандитов не найдут, никого не привлекут к ответственности. Ведь самое страшное, что они им кричали тогда: «Мы вам не дадим учиться в России!» Отношение педагогов, которые работают с «Нахи», – прямо противоположное. Я хочу, чтобы об этом все знали.
      Финал погрома оказался вполне в стиле самого погрома. Вечером весь мужской состав студии «Нахи» просто-напросто отпустили на все четыре стороны, не предъявив никакого обвинения. При этом некоторые рубоповцы, как рассказывают студенты, пытались даже
      извиняться, уверяя, что это собровцы «плохие»: «торпеды они – сначала бьют, потом думают».
      – Мы их простили, – сказал Тимур Лалаев. – Потому что они – больные.
       Прошло полгода, на экзамен в «Нахи» приехал Андрон Коталовский. Пригласил на роли в своем новом фильме. Они дебютировали. Их заметили.
       А следователь подмосковного РУБОПа, особенно лютовавший над чеченскими студентами 28 марта 2001 года, вдрызг спился, был уволен со службы и сейчас работает грузчиком в химкинском универмаге. Как увидит, пьяный, чеченцев, так кричит: «Привет! Помните меня?…» И давай рассказывать собутыльникам, как он их тогда бил. «Видите, в люди вышли…»–  добавляет.
       А чеченцы молча проходят мимо.

      14 июня 2001 года в ингушской станице Орджоникидзевской на границе Чечни и Ингушетии прошел сход. В нем участвовали как беженцы из Чечни, живущие в Ингушетии, так и просто граждане нашей страны, имеющие в паспортах неприятную по нынешним временам строчку о регистрации в воюющей республике, действующую, как красная тряпка на быка, на любого российского милиционера и не дающую возможность иметь легальную работу, медицинскую страховку и место для детей в школе.
      Нервная двухтысячная толпа приняла обращение к мировому сообществу следующего содержания: «Провести экспертизу и анализ ситуации в Чеченской Республике на основе международного права – с определением прав граждан ЧР на самооборону в случае бесправных действий военнослужащих и при отсутствии правовой защиты со стороны российского руководства».
      И далее: «Обратиться к Президенту США Бушу как к руководителю государства, которое играет одну из ключевых ролей в мировой политике, с тем чтобы он призвал руководство России (Президента Путина)…» (Далее – по первому тексту.)
      И еще: «Обратиться к главам „семерки“ на предстоящем саммите повлиять на Президента Путина…» (Далее – тоже по первому тексту.)
      Но при чем тут Буш? Если перевести с официального на обычный, воззвание к американскому президенту и ведущим мировым лидерам стоит читать так: «Помогите выжить! Утихомирьте армию и Путина! Станьте третейскими судьями! Мы не знаем, что противопоставить военному беспределу! Объясните, остались ли у нас хоть какие-то права! Или мы должны смириться с тем, что мы – никто…» Это вопль отчаяния людей, загнанных в угол.
      Однако обращение схода в Орджоникидзевской вызвало самую дурную реакцию в российском обществе: чеченцев в который раз обвинили в антироссийских настроениях, сепаратизме и желании оболгать Путина перед лицом мирового сообщества.
      Почему мы глухи? И злы. Не оттого ли, что война совершенно перестала быть персонифицированной, превратившись в несколько говорящих генеральских голов на телеэкране?
      Вот несколько характерных чеченских историй для размышления. Быть может, ваши сердца оттаят.
      В толпе схода – знакомые лица. Вон женщина со строгим лицом и холодными глазами – типичная чеченка времен войны. Она из горного селения Махкеты в Веденском районе. У нее трагедия: 14-летнего сына «замочили в сортире». Натурально так «замочили», без всяких иносказаний – прямым попаданием снаряда в деревенскую «дырку», когда парень отправился по нужде. Дом этой женщины – почти на краю села, вот федералы и видели с постов, кто куда по двору идет. Поняли, зачем мальчик двинулся по тропинке в дальний угол огорода, – и пальнули. С одной стороны, в собственное удовольствие. С другой – непосредственно исполняя волю своего президента, – просил же Путин, главковерх, «мочить».
      А в сторонке – отец, незамужняя взрослая дочь которого прошла через фильтрационный лагерь в Урус-Мартане, где… Ох, в этом случае лучше уж не вслух… Лишь один штрих заточения: ее заставляли ползать по ступенькам вниз-вверх на четвереньках, по-собачьи, держа в зубах ведро с говном…
      Ни той матери из Махкетов, ни этому отцу из Урус-Мартана уже не до политических игр. Им наплевать на сепаратизм – они сами по себе, один на один со своим горем. Им и Масхадов, и Путин – до гроба враги. И если уж они просят на сходе: «Помогите!» – обращаясь к мировым державам, – им можно верить.
      И еще одна картинка с выставки под названием «Чечня». 5 июня 2001 года, Грозный. Театральная площадь – такая тут есть, несмотря на руины, – были же когда-то
      и театры. Люди вышли на митинг протеста. В руках у них лозунги: «Верните мою маму!» Это от детей, чья мама, будучи арестована при «зачистке», исчезла в неизвестном направлении. И еще: «Верните трупы наших детей!» Это уже от матерей, чьи дети при «зачистках» пропали с концами. Мимо митинга по дороге пыхтит парочка БТРов. На броне – федералы. Среднего возраста мужики, контрактники, наверное, не солдаты, веселые, пассионарные и крепкозубые. В масках, косынках, с автоматами и гранатометами, наставленными на толпу. Хохочут до судорог, откидываясь в экстазе назад, на броню, и поэтому видны эти ряды мощных зубных клыков сквозь прорези в масках. Тычут пальцами в обрезанных перчатках – все больше на «Верните мою маму!». И в довершение неприличными жестами демонстрируют, как же они собираются возвращать и чужих мам, и трупы чужих сыновей.
      Рядом – офицер, старший группы. Ведет себя так же.
      Понятно, все это детали – «неприличный жест», «замочили в сортире». Но именно по деталям мы узнаем жизнь – не по генеральным линиям. Мало того, что у вас отняли маму, а у мам – детей, забыв вернуть трупы, так над этой вашей болью еще и измываются?! Кто может это остановить? Путин? Министр обороны? Генпрокурор? Нет. Эти господа не приучены думать о деталях. Лишь Запад их большой поклонник. Поэтому к нему и апелляция – ради выживания.
      …Мы знакомы уже несколько недель, и мне стыдно смотреть в глаза измученному чеченцу по имени Шомсу. Я почти ничем не могу ему помочь – палачи были умные и совсем не оставили следов.
      Начиная с 8 января везде и всюду Шомсу ищет своего племянника Умара Аслахаджиева и его друзей – Нур-Магомеда Бамбатгириева и Турпал-Али Наибова. Все трое ехали в тот день на машине по селению Курчалой. Ранним утром там началась «зачистка». А в 10 утра «зачистили» и их – и с концами. До сих пор. Вместе с темно-зеленой «восьмеркой».
      За минувшие полгода Шомсу прочесал всю Чечню – вдоль и поперек, и много раз. И не знает сегодня, что же еще ему сделать. И я не знаю и не понимаю элементарного: а «восьмерка», например, где? В чем она-то виновата, даже если у кого-то были основания предполагать виновность хозяев? И кто конкретно ее экспроприировал? А своровав, почему не ответил за преступление? И почему до сих пор не выдвинуты обвинения в адрес «зачищенных» и так и не отпущенных? Сколько времени еще потребуется государству, чтобы их написать? Полвека? Как это уже однажды было с «незаконно репрессированными»? И почему исключена возможность передать им в тюрьму – если они, конечно, в какой-то тюрьме – ну хотя бы письмо? И почему запрещено иметь адвокатов и осуществлять переписку? И какой вообще смысл в том, чтобы шумно, с участием множества серьезных господ нашей страны обсуждать с подачи генералов возможность введения публичной смертной казни для главарей боевиков, если бессудная смертная казнь для обычных чеченцев – уже факт?…
      Вопросов – тьма, бездонная пропасть. И ни единого ответа. Или: если ответ все-таки следует, он как будто рассчитан на идиотов. Вот как это обычно бывает в Чечне: приходит родственник исчезнувшего к важному военному чину, от которого что-то зависит. Офицеры вокруг обычно услужливо подсказывают: «Да, тебе – к нему». А «тот» говорит:
      – Я – Саша.
      – Как? Просто Саша?
      – Да, просто Саша.
      И начинается кишкомотание. Этот «Саша» без фамилии, звания и должности пару месяцев кормит обещаниями: вот-вот, завтра найду, не их, так могильник…
      – Ну а пока процесс идет, – намекает «Саша», – костюм за 200 долларов на рынке в Хасавюрте я присмотрел.
      – Да-да, – понимает намек семья похищенного человека, – костюм, конечно, костюм… В субботу едем в Хасавюрт.
      Только не подумайте, что тут иносказание – реальные обстоятельства описаны. Не раз, не два, не три слышанные от тех, кто прошел путем Шомсу.
      Сказано – сделано, и в воскресенье у «Саши» уже обновка. Но «Саша» просит баню хорошую устроить, для души и для тела… Сами понимаете, не маленькие, что это такое. И устраивают. А «Саша», в благодарность, сообщает, что трое разыскиваемых мужчин и машина – на территории 33-й бригады внутренних войск. Вскоре все, конечно, оказывается чистым враньем – нет в 33-й ни тех несчастных, ни «восьмерки». Да и «Саша» сам, не попрощавшись с теми, кого цинично «доил» два месяца, пропадает, выжав из пострадавших семей все, что ему надо. «Саша» просто готовился уезжать из Чечни – у него подходил к концу срок «боевой» командировки и следовало прибарахлиться…
      Главная мерзость этой истории в том, что она – типичная, современная, времен второй чеченской войны.
      Кто утихомирит этих «Саш»? Их Верховный Главнокомандующий по фамилии Путин? Нет, желания такого не выказывал – он все больше награды раздает.
      Значит, что? Опять с мольбой о помощи к Западу? Точно так…
      А Шомсу продолжает… Еще не конец истории поиска. Он показывает якобы официальные ответы на свои запросы об исчезнувших. И это другая нынешняя разновидность деятельности офицеров по поиску пропавших при «зачистках» людей – лживые ответы, под которыми подписи якобы конкретных ответственных лиц. Но на поверку – анонимов. У офицеров в Чечне, как у нелегалов-разведчиков, – по два-три-четыре комплекта документов на разные фамилии. Они все никто,и спросить не с кого – пиши в ответах, что хочешь, не привлекут.
      Право скрывать свое истинное имя, предоставленное военнослужащим, «чтобы боевики не отомстили семьям», постепенно стало одной из главных причин безобразий и преступлений, творимых военнослужащими в Чечне.
      А как же сориентироваться Шомсу и ему подобным в этом потоке лжи? Как выйти на правовой путь? Да никак. У Шомсу на руках бумаги за подписью полковника милиции Олега Мельника (который, наверное, и не Мельник вовсе), подполковника Юрия Соловья (который, быть может, совсем не Соловей), а также полковника Смолянинова. Последний, с одной стороны, вроде бы Николай Александрович, но, с другой – живее откликается на кличку «Михалыч»… Помимо этой группы, есть еще и «Юрич» – человек, называвший себя заместителем начальника Курчалоевского райотдела ФСБ. Многонедельное его участие в деле поиска Аслахаджие-ва, Бамбатгириева и Наибова состояло также в активном вождении семей за нос да в том, что Юрич наконец посоветовал «не лезть» и смириться, поскольку тут якобы замешано ГРУ – Главное разведывательное управление. Да какое там Главное разведывательное, если племянник у Шомсу был совсем простой человек – крестьянин!
      Но, посоветовав, Юрич укатил в родной Белгород. А может, и не в Белгород. А может, и не Юрич. А может, и сам отправил на тот свет тех, кого искал Шомсу, да теперь следы заметает.
      Позорная свистопляска круговой лжи и порока, организованная людьми, называющими себя офицерами, полностью распоясавшимися в своем неуемном безнаказанном вранье и разъезжающимися по всей стране – по домам. «Чечня» как образ мыслей, чувств и конкретных действий гангренозной тканью расползается повсюду и превращается в общенациональную трагедию с поражением всех слоев общества. Мы дружно и вместе озвереваем.
      И снова – пример. Спустя два года после начала второй чеченской войны, превратившейся, среди прочего, и в поле для разнузданного мародерства, выяснилось, что чеченцы вокруг обчищены, и те, кто привык этим заниматься, взялись за своих. Женя Журавлев – солдат
      мотострелковой роты 3-й бригады особого назначения внутренних войск МВД (в/ч 3724), дислоцирующейся в поселке Дачное под Владикавказом. Отсюда Женя попал в Чечню, где на какой-то горе отсидел восемь месяцев безвылазно. Письма не шли ни туда, ни оттуда. Женина мама – Валентина Ивановна Журавлева, вдова и воспитательница детского садика в деревне Луговой Тугулым-ского района Свердловской области – безуспешно ждала от него весточки и проплакала все глаза, отправляя заказные.
      Наконец пришло письмо: Женя, срок службы которого закончился еще в апреле, умолял приехать и забрать его из Владикавказа. Деревня собрала деньги, и Валентина Ивановна в сопровождении Жениной тети – железнодорожницы на пенсии Вассы Никандровны Зубаревой – оказалась в Дачном. А там…
      Там – ужас. Сначала Женю вообще не предъявляли – офицеры явно что-то скрывали. Потом солдаты шепнули, что только вчера Женю привезли из Чечни – и прямо в госпиталь. Они же, вечером, тайно провели маму в палату. Женя лежал там с гниющими по колено ногами. Говорит: не мылись на горе несколько месяцев, и все в сапогах. Вот и результат.
      Мать пошла к офицерам, умоляла отдать ей сына – долечит в деревне как-нибудь. А те: давай разделим его «боевые» деньги, за участие в «антитеррористической операции» – 50 на 50, и получай сына.
      Женя категорически запретил Валентине Ивановне делиться. И… не смог уехать домой. Он еще долго был в Дачном, а рядом была Валентина Ивановна вместе с другими такими же мамами, которым офицеры не отдают сыновей, требуя делиться – в обмен на демобилизацию. Вассу Никандровну, тетю, все эти несчастные жертвы второй чеченской войны отрядили в Москву, и она пошла по инстанциям. И только тогда дело сдвинулось. Солдат отпустили по домам, но и офицеров не посадили.
      Вот тебе и Чечня. Вот и привычка к мздоимству.
      Рассказ одного молодого москвича, умолявшего сохранить его имя в тайне – из-за боязни мести. В выходные, в полночь, ехал он с друзьями на дискотеку. Милиционеры, с закатанными выше локтя рукавами, с бан-данами на бритых лбах, остановили машину и сказали: «Заберем девчонку-то». А «девчонка» – жена одного из ехавших, впервые после рождения первенца выбравшаяся вместе с молодым мужем потанцевать. «Заберем – и не отдадим», – орали «правоохранители». Друзья держали молодого мужа за руки и убеждали ментов: «Ей скоро кормить…» – «А нам что?»
      А всего-то вины юной мамы – забыла дома паспорт. Значит, беспаспортная и не может предъявить прописку. Сговорились на 500 рублях – что муж заплатит за жену полтысячи, и тогда можно двигаться дальше.
      Оказалось, патрульные недавно из чеченской командировки. Покинув «зону», заступили на «боевую» вахту в «мирной жизни». И для них любая мелочь – повод к репрессиям, без участия в которых воины-«чеченцы» чувствуют себя не в своей тарелке.
      «Хорошо, что не застрелили, раз „чеченцы“, – парировали все, кому рассказывала эту историю. Серьезно так говорили, ничему не удивляясь – смирившись.
      Спецмероприятие по имени «Чечня» совратило всю страну и продолжает ее дальнейшее озверение вперемешку с отуплением. Цена человеческой жизни и так была в России ниже всякого предела, а теперь и вовсе скатилась до тысячных долей. Именно поэтому прекращение войны – для всех нас жизни подобно. Мы все – как неспасенный «Курск» – на смертельной для нас глубине. Но так и нет приказа к спасению.

      Вторая чеченская – такая, какая она получилась, уже много раз убеждала: не верь, когда в мирной жизни тебе говорят: «Не суйся. Это не твое дело. Себе дороже будет…»
      В Чечне всегда надо соваться. Потому что цена всему – жизнь. Сегодня – чужая. Завтра – твоя.
      С одной стороны, история эта очень простая: 21 сентября 2001 года, ранним утром, бабу Клаву положили на носилки в Грозном и поздним вечером она уже была в Москве.
      С другой – путешествие получилось не просто длинным и сложным, а выворачивающим наизнанку всю нашу сегодняшнюю жизнь. В нем переплелось все: и грозненские руины, так никем и не тронутые, где старикам уготовано добывать пропитание по законам военного времени, и «тоннель генерала Романова» (где в начале первой войны был тот взрыв, в самом центре чеченской столицы, рядом с которым жила бабушка, и значит, мины, снаряды и обстрелы были ее ежедневным «развлечением»), и группа господ, окончательно утративших облик человеческий, и люди, отдавшие все, что у них было, для спасения совершенно неизвестной им старушки, и генералы, завравшиеся до хронического косоглазия в угоду собственным амбициям, и полковники с капитанами, оказавшиеся на голову выше своих генералов, и наконец, вечное – любовь, ненависть, злоба, отчаяние и зависть…
      Однако по порядку. Познакомились мы летом 2000-го. Обычная случайная встреча: на скамейке, чудом не сгоревшей, в растерзанном грозненском дворе, между проспектом Ленина и улицей Интернациональной, сидела очень немолодая женщина. И все было, как обычно: рядом со скамейкой зияла огромная воронка от бомбы, от развалин шел дурной запах всеобщего разложения, а в стороне, у люка с технической водой, в очереди терпеливо стояли люди – они черпали мутную жижу и несли ее по каморкам для чая. Клавдия Васильевна Ануфриева из общей картины выделялась одним: она ни к чему не проявляла никакого интереса. Она была полностью слепа – инвалид первой группы. И ничего не могла предпринять самостоятельно, даже разжиться этим грязным питьем. Слепота в Грозном, где повсюду тебя ждут мины-растяжки, и значит, любой поход в туалет (в руины – канализация разгромлена) может закончиться взрывом, – это быстрый предопределенный конец. Так мы и познакомились: Клавдия Васильевна сидела; я, ошарашенная, стояла рядом со скамейкой, стараясь сообразить, как поступить дальше – пройти мимо, и узнать вскоре, что Клавдия Васильевна подорвалась?… Но она ни на что не жаловалась, не плакалась, хотя давным-давно ничего не ела, кроме хлеба, и была в платье многомесячного беспрерывного ношения.
      – Есть ли у вас родные где-нибудь в другом городе?
      – У меня сын в Москве.
      – Так почему же не едете к нему? Тотчас? Вам нельзя тут оставаться… – сказала я первую пришедшую на ум «мирную» глупость, будто не знала, что все, кто мог, давно уехали из этого проклятого войной города. Клавдия Васильевна тогда лишь на минутку смутилась – от какой-то семейной тайны, в которой и заключался, по-видимому, ответ на этот вопрос, но быстро собралась с мыслями и весело произнесла:
      – Жду поезда. Вот пустят его, я и поеду в Москву. Сама. Чтобы никого не обременять.
      – А телефон сына помните? Давайте позвоню ему, когда вернусь домой, расскажу, как вам тут…
      Телефон продиктовала, но попросила подробности не описывать: