ных. И накануне, 27-го, он же видел, как эта машина шла в общей армейской колонне с номерами 15-го и 21-го регионов (Внутренние войска) и уже была обвешана бронежилетами, как обычно делают военные водители, спасаясь от шальных пуль. В тот момент в машине еще сидели двое – видел пастух. 28-го он же нашел два обезображенных трупа у обгоревшего остова машины. Но трупы так никто и не признал. И где они сейчас – неизвестно.
А вот пропавших Ислама, Хизира и Саид-Ахмета – нет. Десяток их полусирот теперь ходят по земле безотцовщиной, жены-вдовы руками разводят, раскладывая перед собой кипы бумаг-отписок, ничего не значащих и не объясняющих, которыми можно растапливать костры, и хватит надолго. «Ваше обращение о похищении неизвестными лицами… рассмотрено и направлено…»
И под этой галиматьей без единого факта и даже намека на ведущиеся поиски – сплошь подписи очень серьезных господ. Тут – и госсоветники юстиции, и старшие помощники Генерального прокурора России, и заместители министров…
И что? Ничего.
– Сидим с вечера до утра, ждем федералов, что придут и отомстят за то, что мы пишем и ищем… – говорит Альберт Дениев, брат Ислама. – А с утра до вечера трясемся, что это произойдет днем. Вот и вся наша жизнь.
Хеду уже унесли прочь из дома, и теперь плачут мужчины Дениевы. Хотя плакать мужчинам тут совсем уж не положено.
Серженъ -Юртовский старик Хоттабыч
Абдурхман Иблуев – симпатичный дедушка в веселой тюбетейке и с бородой. Представляясь, он шутит: «Абдурахман. Ибн-Хаттабович. Сержень-Юртовский старик Хоттабыч». И сам же добавляет: «Шутка плохая, по нынешним временам может плохо кончиться, потому что Хаттаб…»
Веселый дедушка рассказывает историю подлую. Рано утром 7 ноября его разбудила дочка: «Только что русские забрали Милану и Эсет!» Милана Битиргириева, племянница жены старика, и Эсет Яхъяева, сестра жены старика Хоттабыча – накануне приехали навестить Иб-луевых в село Сержень-Юрт Шалинского района. А в ночь с 6-го на 7-е началась «зачистка». Женщин забрали прямо с постели, полураздетыми, не посмотрев даже в паспорта, и увезли на «чеченском НЛО» – БТРе с замазанными грязью бортовыми номерами.
– Я тут же вскочил в машину, – рассказывает старик. – И в нашу администрацию. Потом в ПОМ – поселковый отдел милиции. Потом – к коменданту, к офицерам. Говорил: «Отдайте наших женщин».
В Чечне давно все выучили главное правило выживания «антитеррористической операции»: чем быстрее начнешь искать похищенных, тем больше шансов их вернуть за выкуп.
– Я начал это делать через несколько минут после похищения! – продолжает Хоттабыч. – Их еще не могли никуда увезти! Но все военные мне уже отвечали: «Нет их у нас». Через час я поехал в Шали, в районную комендатуру, разговаривал с комендантом Нахаевым. Привез паспорта родственниц. Он мне сказал: «Подожди, отец, немного, проверим их документы и отпустим». Значит, Нахаев знал, что женщины – в комендатуре?… Долго я ждал, чувствую, что-то не то, и опять – к Наха-еву. А он мне говорит, «честно» смотря в глаза: «Нет у нас ваших женщин».
Старик запаниковал и завалил коменданта встречными вопросами: что такое это «нет»: «нет» – уже убили? Или «нет» – увезли в другое место?… Но снова не получил ответов. Ни в одной из прокуратур, действующих на территории Чечни, ни в комендатурах, ни в милициях. На том и конец этой истории. Сгинули женщины. Были – и нет.
– Я своих ругаю, – досказывает старик. – Почему не заметили, какой номер был у БТРа?
– А что толку, если знаешь? – Это Лариса Асхарова, красивая статная женщина с тем же горем за плечами. То ли жена, то ли вдова – сама не знает, как представляться, – Шарами Асхарова, тоже сержень-юртовца, дальнего родственника Ширвани Басаева, к которому Шир-вани в последний раз приезжал – так говорят односельчане – году в 98-м. Так вот, федералы забрали Шарами 18 мая 2001 года, на рассвете. За родственные связи с Ширвани. Не скрывая, что за это.
– С тех пор – все, – плачет Лариса. – Я везде, где надо, оставила показания о том, что видела сама: мужа увезли на БТРе № 224, следом ехал БТР № 714 и военный УРАЛ № 7646 ВА. Я сама бежала тогда за военной колонной до конца села – дальше блокпоста меня просто не пропустили… Один БТР и УРАЛ уехали в сторону расположения Дивизии особого назначения ДОН-2 (Внутренние войска МВД). Второй БТР – в 70-й артиллерийский полк. Но мои факты никого не интересовали. Не было никаких результатов, расследований… Мне просто сказали, что федералы его не забирали. Мол, утритесь.
Что делать?
Ситуация, в которую попали Иблуевы, Асхаровы и Дениевы, – тривиальная для Чечни. И в ее неисключительности заключен самый больший ее ужас. Какое бы прошлое у тебя ни было – воевал ты бок о бок с Масхадовым или против него, – ты не застрахован от стирания с лица земли. Тысячи (!) семей – в подобном положении. Им не к кому обращаться во властных структурах – их никто не слушает.
Реальныйперечень «инстанций» на случай похищения человека в Чечне скуп и неадекватен событиям – вы сейчас это поймете.
Во-первых, ясновидящие. (Не смейтесь – таковы обстоятельства.)
Во-вторых, журналисты.
В-третьих, правозащитники.
В-четвертых, посредники, которых пруд пруди по Чечне и которые чаще всего жулики, берущие с несчастных деньги за крохи ничем не подтвержденной информации о том, где твой брат, муж, сын, и с которыми иметь дело – значит, материально стимулировать рабо-торговый бизнес. Ни одна из вышеперечисленных «инстанций», естественно, не является сколько-нибудь серьезной или эффективной. Каждая – просто случайность, успокоительная «валерьянка». И не более. Мизерный шанс, что журналист проймет генералов, или генералов над генералами, и так начнутся поиски. Или – надежда на чудо. Или – самоудовлетворение, что «раз заплатил, значит, что-то сделал».
Государство и власть, летом 99-го взявшие на себя миссию «освободить Чечню от бандитизма», никак не представлены перед лицом беды под генетически-кодовым названием «37-й». Прежде всего потому, что творят чеченский «37-й» – люди, находящиеся на государственной службе. Несведущему это покажется наветом, но от того, что Путин по телевизору чеканит слова о наведении порядка – порядка в Чечне все меньше, а смертей все больше. Прокуратуры придавлены военными и работают, как положено, редко. Милиция – сама же участница «процесса». Наконец, есть в стране специальная Комиссия по розыску пропавших без вести при администрации президента. Но Комиссия работает только опосредованно, из Москвы – что просто смешно в розыскных делах по Чечне. Сохранив Комиссию для красивой отчетности перед Западом, ее придушили деньгами, чтобы не рыпалась. В 2001-м воюющем году финансирование розыскных командировок было полностью прекращено, а все деньги, ранее выделенные на эти цели, забрало себе Министерство обороны (одно из ведомств, бойцы которого, собственно, и похищают тех, за «поиск» которых им потом платят из госбюджета). В 2002-м, на фоне кричащих фактов и острой необходимости работать, финансовая трагедия Комиссии повторилась.
Можно долго перебирать пепел на голове и философски ронять, что, мол, во всем виновато отсутствие средств, и были бы деньги – мы были бы чуткими и добрыми, и относились бы к каждому человеку, как к единственной ценности, и не было бы у нас бесследно сгинувших… Увы, это снова «валерьянка» и ложь. Дело в том, что
мы думаем плохо.В массе своей, мы совсем не страдаем от того, что творится в стране, что у нас на потоке бессудные казни, и уже тысячи жертв «нового 37-го». Мы успокаиваем себя тем, что это пока только
чеченский 37-й год,и до нас не доберутся…
Напрасно и легкомысленно: история доказывала это неоднократно. В стране царит идеология ненависти к ближнему. Вот в чем наша настоящая беда. И именно поэтому каждый день в каждом из чеченских сел – обязательная программа: похороны. И почти все те, кого хоронят, – убитые, замученные, взорванные, растерзанные люди. Однако и это тут считается «не самой большой бедой».
Самая большая – когда от человека вообще ничего не остается.
Тривиальное послесловие
…В комнату входит старуха. Плачет, зовет: «Только что пришли трое в масках и убили Ахмада Эжиева». Старика, который на пенсии уже больше 20 лет…
– Зачем убили?
– Не знаю. Что у пенсионера возьмешь?
– Кто они были?
– Никто не знает. И те, и эти приходят к нам в камуфляже и в масках… Думаем, эти были все-таки федералы. По-русски переговаривались.
Я знаю брата Ахмада – тоже немолодого уже Имрана Эжиева, одного из самых активных беженских лидеров, правозащитника и борца. Семья у Имрана в Ингушетии, в лагере Яндырка – плохо, нище, но не убивают. Имран все время звал Ахмада к себе из неспокойного Сержень-Юрта с полком внутренних войск под боком – это мне рассказывал сам Имран. Но Ахмад всегда отвечал: «Не пойду. Кому нужен старик?»
Значит, и старик понадобился. В 2002 году, на третьем году войны. Для отчетности по «унитожению боевиков». И где тот генерал, хотя бы один, с которого содрали погоны за
такую«антитеррористическую операцию»?
Сегодня в Чечне все прощаются, как навсегда. Так принято: выходя за порог, надо попрощаться навсегда, пожелав друг другу удачи. Не здоровья и счастья. Не любви и дружбы. Эти мирные пожелания – безделица. Главное – удачи.
– Я хочу понимать, чей я, – говорит Ибрагим Умпа-шев, сельский староста соседнего с Сержень-Юртом селения Автуры. – Я хочу знать правила игры, а для этого мне их кто-то должен объяснить. С кем нам надо договариваться, чтобы сохранить наши жизни? С боевиками? С федералами? В 2000 году мы хотя бы жили… Конец 2001 года стал самым страшным за все время войны. Где правительство Ильясова? Где администрация Кадырова? Никто не приехал и не объяснил нам, что же творится… Не сказал хотя бы: «Мы с вами, мы разделяем вашу трагедию». Я понимаю это так: к нам ни у кого нет интереса, власть нас бросила на съедение военным и боевикам. А эти две силы объединились между собой и считают нас третьесортным быдлом, подлежащим уничтожению. 17 120 автуринцев, подлежащих уничтожению… Вот и вся нынешняя война…
День Победы
На подстреленной раздрызганной табуретке, с трудом удерживая в равновесии непослушное тело, сидит старик. Истощенный, бледный до серости, почти слепой, с «тряпичной» кожей, выдающей хроническое недоедание. Его ноги «согревают» истлевшие до просветов пижамные брюки в невнятную казенную полоску. Толстые линзы–
в нелепо розовой женской оправе, подвязанные к ушам веревками и скрепленные на переносице тесьмой. Крупные дамские пуговицы на нелепо розовой и тоже женской куртке довершают картину личного краха человека, пытающегося усидеть на табуретке.
«Та-ак живе-е-ет семья-я российского геро-о-оя…»–
В голове возникает стааря советская песня, совершенно никчемная в нынешнем Грозном. «…Геро-о-я-я, – мелодия дребезжит, но все же упорствует,–
гру-удью защит-и-ившего стра-а-ну-у-у…»
Это пытается напевать старик в розовых очках–
ветеран Великой Отечественной и капитан погранвойск в отставке Батуринцев Петр Григорьевич. Тут, в грозненских развалинах по улице Угольной, 142, в Старопромы-словском районе, он пережил обе чеченские войны и ныне, на табуретке, вынесенной поближе к распускающейся природе, Петр Григорьевич встречает 86-ю весну своей жизни и 57-ю после той Победы, которую долгое время все считали окончательной победой мира над фашизмом.
9Мая нас все больше тянет умиляться – при виде отглаженных старичков-ветеранов, чокающихся на столичных улицах и тут же смешно хмелеющих. Однако есть и другая ветеранская жизнь. Есть и другой День Победы в нашей стране. Он – в Грозном. Здесь, по законам военного времени, выносят приговоры, в том числе и бывшим фронтовикам.
– Как живете, Петр Григорьевич? – Глупый, конечно, для нынешней Чечни вопрос, но уж вылетел…
Старик с трудом отрывает голову от упертой в землю палки и начинает плакать.
– У дяди Пети почти ничего своего. Все с развалин. И очки. И куртка. – Это кто-то сзади произносит, пока старик пытается справиться со спазмами немых рыданий. – От погибших, думаю…
– Я не живу… Я жил… Когда-то… – наконец выдавливает старик.
Петр Батуринцев провоевал три года, с 42-го по 45-й, в составе Северной группы Закавказского округа, освобождавшей в том числе и Грозный. Послевоенная жизнь Петра Григорьевича была ясна и проста: он вернулся в город, вскоре женился и стал работать на заводе «Электроприбор» – до самой пенсии. Встречался с пионерами, по праздникам надевал награды.
– Я жил… Я жил… – продолжает твердить старик. Он трясется всем телом и пытается вытереть слезы, попадая рукой не по той части лица, где они текут.
Шумно подходит женщина в мужских сандалиях и драной синей кофте, с подозрением оглядывая незнакомых людей сумасшедшим, но не злым взглядом.
– Я – его жена. Меня зовут Надежда Ильинична. Я на десять лет моложе. Мне только 76. Поэтому, видите, еще хожу. – Женщина приглашает в их со стариком жилище. – Мы две войны тут пересидели, никуда не выходили, кроме подвалов, и только это дало нам возможность сохранить квартиру. Между прочим, она приватизированная!
Надежда Ильинична выглядит очень гордой, показывая городские развалины с правом собственности на них. Накануне был долгий ливень, и «квартира» выглядит изрядно промокшей. В потолке – большая дыра, закамуфлированная тепличной пленкой.
– Иногда думаю, мы как в раю. – Но голос у нее «невпопад» с «раем». Она понимает, что в аду.
– Мы хорошо живем. У многих и стен не осталось, – продолжает Надежда Ильинична, и становится ясно, откуда этот голос ее металлический и упорный: она изовсех сил старается не выйти за пределы однажды выбранной ею установки: довольствоваться малым во что бы то ни стало.
– Старикам везде у нас почет… – тихо тянет молодой сосед-чеченец. Он – единственный, кто сегодня ухаживает за ветераном «дядей Петей». Водит его в туалет, моет, откуда-то издалека носит воду, не позволяет Батуринцевым умереть с голоду.
– А из военных сюда кто-нибудь приходит? Из военкомата, например?
Это первый вопрос, который неожиданно прорисовывает улыбку на измученном лице Петра Григорьевича. Он недоумевает – неужели кому-то непонятно, что военные тут ходят по домам только для «зачисток».
Надежда Ильинична ласкает маленькую девочку, подбежавшую к ней, и видно, как жене Петра Григорьевича одиноко и тяжко без семьи – без детей и родных.
– Ее зовут Лишат. Она – дочка соседей Эльмурзаевых. Мне так хорошо с ней. Мы – подружки. У нас с Петром Григорьевичем ведь тоже есть внучки. Ларисе – 25 лет, Оленьке – 23. Чудесные девочки.
– И где же они? Чудесные? – Вопрос вылетает предательски, сам собой – можно было бы сформулировать и покорректней.
– Они очень заняты, – следует краткий ответ – так обычно закрывают тему, ставшую трагедией.
Но теперь Петр Григорьевич хочет говорить – он пытается оправдывать своих далеких «чудесных девочек»:
– Они живут в институтском общежитии, в Пятигорске. Лариса ищет работу, Оленька еще учится в медицинском. Поймите, взять нас к себе не могут, а сюда приехать невозможно.
Старик даже хочет привстать с табуретки – от волнения, но это не удается: дрожат колени.
– Но ведь родители у Ларисы с Оленькой есть? Надежда Ильинична уже не говорит, а шипит сердито:
– Сын живет в Благодарном, в Ставропольском крае. У него – свои проблемы. Давайте не будем об этом при Петре Григорьевиче.
Мы отходим, думая поберечь старика.
– Так, может, мне позвонить или написать вашему сыну? Расскажу, как вы тут…
– Ни в коем случае. – Петр Григорьевич, оказывается, нас слышит. Но он больше не плачет, хотя дрожь в руках заметно нарастает. Теперь уже и он сух, строг и категоричен, как жена. Его поведение доказывает существование непростой застарелой семейной коллизии, развитию которой, похоже, ничто не может помешать – ни война, ни нищета, ни голод, ни болезни, на которые обречены Батуринцевы в Грозном.
Сколько подобных человеческих трагедий, связанных с русскими стариками в Грозном, пришлось узнать за эту войну! Родственники, живущие «в России» (так это называется в Чечне), не желают забирать «своих» подальше от войны. И поэтому часто едешь по этому страшному городу – как по адресам забытых жизней: вот здесь, знаешь, еще жива русская бабушка, которую упорно не перевозят к себе родственники из Тюмени, а на другой улице, в руинах, ютился (но уже три месяца как умер от истощения) русский дедушка, забытый двумя сыновьями и тремя дочерьми, раскиданными по разным регионам и городам обширной России.
А вот поворот со Старопромысловского шоссе на «Березку» – это название одного из городских микрорайонов. Поблизости от поворота – дом престарелых. На прошлую Пасху в богадельне умерла Мария Сергеевна Левченко. Сюда она попала незадолго до этого – лишь в ноябре, вместе со старшей сестрой Тамарой Сергеевной – обе в крайне истощенном состоянии. Потеряв дома, больше года они мыкались по подвалам, месяцами не имея возможности помыться, неделями не рассчитывая даже на хлеб. От перенесенных страданий и истощения осенью 2000 года Тамара Сергеевна сошла в подвале с ума. И тогда Мария Сергеевна, не в силах более вынести этой ноши, пошла куда глаза глядят, авось, хуже не будет, – погрузив старшую сестру на тележку. Увидев это страшное шествие, добрые люди подсказали, где дом престарелых. Однако, выполнив свою миссию, найдя Тамаре Сергеевне бесплатное тепло, пищу и лекарства, сама Мария Сергеевна быстро сгорела от скоротечного рака.
Случилась бы вся эта цепочка трагедий, если бы еще в самом начале войны сестер забрал их родной брат и куча племянников, живущие в одном из южнороссийских городов, не так уж далеко от Чечни? Нет, конечно. Только не желал этого брат. Не желал – и не желает. Будучи осведомлены обо всем происходящем в Грозненском доме престарелых, ни брат, ни племянники и на похороны Марии Сергеевны не приехали, и теперь за оставшейся в одиночестве Тамарой Сергеевной не спешат… Здоровым русским больные русские не нужны, и драма Левченко и Батуринцевых – хотя семейная, но все же национальная. Современная русская национальная трагедия, оголенная войной. Там, где бесчеловечность – норма жизни, пощады и милосердия не может ждать никто, даже самые немощные. Петра Батуринце-ва, ветерана и инвалида войны, оставленного без помощи родных, никто и не подумал вывозить из-под бомбежек и расстрелов перед штурмом зимы 1999-2000 годов, снесшим большую часть Грозного с лица земли. Ни один военный чин не пришел навестить его, армейского офицера в отставке, чтобы узнать, жив ли он после штурма, чтобы спросить, не голоден ли он. При этом далеко ходить не надо: его дом – в двухстах метрах от здания военной комендатуры.
Это и есть фашизм в чистом виде – знаменитая гитлеровская идея уничтожения и выкидывания на обочину жизни немощных и убогих как балласта на пути к светлому будущему. Государственный фашизм, успешно про-рощенный в семейные отношения. Именно тот фашизм, на борьбу с которым Петр Батуринцев положил свои юные годы и здоровье.
Меня часто спрашивали грозненские чеченцы: «А почему вы так плохо относитесь к „своим“?» Чеченцы, живущие на улице Угольной, ставили вопрос шире: «Как нам поверить, что новая власть пришла нам помочь, если даже русский старик и отставной офицер, при вновь установленной „русской власти“, живет еще хуже, чем при Дудаеве и Масхадове?» Ведь ничего подобного тому, что приключилось с Петром Григорьевичем, не может случиться с чеченцами преклонных лет! Ни в одной чеченской семье, кроме самых неуважаемых и презираемых, такое отношение к старику не допустят!
Совсем неподалеку от Батуринцевых, на улице Ключевой, 259, живет 82-летний дедушка Умар. Как и Бату-ринцев, Умар Ахматханов – инвалид Великой Отечественной войны второй группы, ноги у него отказывают, и он почти не видит. Как и Петр Григорьевич, обе чеченские войны он был дома, сидел в подвале и не хотел уходить от бомбежек.
Однако разница между той жизнью, которую сегодня ведет ветеран Батуринцев, и той, что досталась ветерану Ахматханову, участнику битвы за Сталинград, – огромна. У Умара – ухоженный, хоть и со следами войны, дом, чистые полы, он обстиран, внучки по первому зову несут ему все, что он попросит, сыновья (все с высшим образованием) и снохи помогают. Жизнь семьи вертится вокруг него, старика, – так положено у чеченцев. Если ты старик – это значит, что тебе обязаны все младшие, тебя не бросят, не оставят, накормят, даже если самим придется голодать. Невозможно представить обстоятельства, при которых чеченцы «забудут» своего старика. Обязательно найдется пусть даже очень дальний родственник, который возьмет на себя заботы о немощном человеке. Иначе – позор всей семье.
– Все-таки Великая Отечественная была хорошей войной, – выдает на прощание Надежда Ильинична Ба-туринцева, и ты понимаешь, до какой же степени отчаяния нужно довести человека, чтобы тот посчитал войну, унесшую миллионы жизней, «хорошей»! – А нынешняя война – плохая, – заключает она. – Непонятная война – за что, за кого и против кого. За кого угодно, только не за нас.
Чеченский выбор: от «ковра» до «конвейера»
На протяжении трех лет чеченской войны власти не раз намекали: мол, не станет Хаттаба с Басаевым – это и будет означать конец войне, именуемой «антитеррористической операцией». И тогда, наконец, огромный, никаким здравым смыслом не оправданный, почти 100-тысячный боевой контингент, противостоящий 600-тысячному населению Чечни и «2000 боевиков» (официально объявленные цифры), сможет покинуть республику, а с этим сойдут на нет убийства, пытки, зверства и похищения людей силами господ в погонах, а также неизбежное при оккупационном положении армии массовое «военное» мародерство.
Ждали-ждали, и дождались… О кончине, «в связи с долгой и продолжительной болезнью», и Хаттаба, и, предположительно, Басаева торжественно объявлено – войска же остаются на месте, да и в методах ведения войны никаких изменений не произошло: идут «зачистки», не прекратилась работорговля живым и мертвым товаром силами военнослужащих как главное «боевое мероприятие» в Чечне, тысячи семей ищут своих похищенных родственников и, в лучшем случае, выкупают их трупы у «защитников Родины от терроризма».
«Выс. рос.»
Имран Джанбеков из селения Гойты Урус-Мартановского района был очень высокого роста. И только двадцати двух лет от роду. Эти обстоятельства и решили его судьбу. В соответствии с традициями, укоренившимися в Чечне, Имрана увезли ночью – и с концами. Как многих других.
– Я теперь каждое утро встаю и отправляюсь искать сына, – говорит потухшая красавица Зайнап, мать Имрана. Она опустила голову, так что виден только высокий лоб и волосы, и вырисовывает безжизненными пальцами на скатерти бесконечные круги своей безнадеги.
– Куда отправляетесь?
– Куда глаза глядят. К Урус-Мартановской комендатуре, в МВД в Грозный, в республиканскую ФСБ… Показываю фотографию, прошу, может, хоть кто-то… И вот недавно в одной из этих структур мне показали протокол задержания другого парня… И я прочитала в графе «причина задержания» – просто «выс.рос.». То есть «высокий рост».
– Не может быть!
– Я тоже сначала так подумала, но… Куда деваться? Своими глазами видела. Моего Имрана тоже не за что было забирать, кроме как за этот «выс.рос.».
В последние годы, по требованию родителей, Имран почти не выходил из дома. Всю войну сидел.
– Почему? – спрашиваю.
– Мы берегли его. – Зайнап плачет. – Он тоже был «выс.рос.»: 1 метр 92 сантиметра. И когда стало ясно, что первым делом федералы забирают физически крепких, хорошо сложенных парней, мы даже в институт перестали его пускать – очень уж придирались на блокпостах. А потом подумали и все-таки решили: надо учиться, и по очереди – то я, то отец – ездили с ним на занятия в Грозный, ждали там и сопровождали обратно.
Провожать 22-летнего, подобно детсадовцу?… Однако такова современная многострадальная чеченская жизнь.
– Но не уберегли мы нашего старшего. – Зайнап смотрит перед собой, как на похоронах. – Днем-то сопровождали, а они пришли ночью. Ровно в пять минут первого. Все – в масках. Было два БТРа и военный УАЗик на улице. Сына посадили в БТР. Я бежала за машинами и кричала: «Имран! Имран!» Так добежала до выездного, в сторону Грозного, блокпоста. Оттуда: «Стой! Стрелять будем!» А я кричу: «Стреляй! Убийцы! Сына моего похитили! Вон в тот БТР, который вы только что пропустили без проверки, его пихнули!…»
Солдаты, охранявшие блокпост, опустили автоматы, не стали стрелять в мать. Единственное, что она увидела: «02» на заднике БТРа. В Чечне все знают, что значит «02» – бронемашина принадлежит внутренним войскам МВД.
Никто теперь не знает, где похищенный парень высокого роста,
всесиловые и военные структуры Урус-Мартановского и всех иных районов, а также соответствующие республиканские ведомства, заявили, что не забирали… Джанбековы написали заявления во все прокуратуры и всем главам администраций – от Ясаева, главы Урус-Мартановского района, и Ахмата Кадырова, руководителя Чечни, до Путина. Письма, жалобы, петиции… Все оказалось бессмысленным.
Во всем мире матери живут надеждами – это их жизненное кредо, от которого зависит будущее планеты. Если ребенок болен – надеждами, что будет обязательно здоров. Если оступился – что исправится. Если пропал – что найдется. Такова и Зайнап.
– Люди говорят, если через 5-7 дней не выбросили труп, значит, хорошо…
– передает Зайнап один из мифов сегодняшней Чечни. – Значит, он выдержал пытки первых дней, и его отправили в Ханкалу. Он – крепкий, он выдержит. Только мне снится, что он стоять не может, били его сильно…
Сердце матери хочет верить в этот миф. Однако есть чеченская реальность. Она состоит в прямо противоположном: если за 5-7 дней человека не вырвали из федеральных застенков – ищите труп…
– Таких, как мы, родителей сегодня много по Чечне, – продолжает Зайнап. – Сотни, тысячи… Мы часто теперь стоим до комендантского часа на Ханкалинском повороте – оттуда дорога прямо к военной базе.
– Зачем вы там стоите? Чего ждете?
– Информацию о своих. Иногда оттуда, от офицеров, подъезжают к нам посредники, объявляют цену на тех, кто еще содержится… Или на трупы.
Так проходят дни Зайнап и Адлана Джанбековых. А по ночам родители Имрана гадают – как и в тысячах других чеченских бессонных домов, – пытаясь понять, что они сами сделали «не так», в чем не угодили федералам, в чем мог быть виновен их сын?
Джанбековы находят лишь одно: Имран хорошо знал турецкий язык, два года отучился в Стамбульском колледже. И может быть, кто-то донес об этом.
– Но знать язык – это хорошо, – говорю я.
– У вас – да. Но не у нас. Федералы могли подумать, что в Турции он набрался чего-то плохого… – объясняют родители, как понимают жизнь вокруг. – Когда я вспомнила про турецкий язык Имрана, то везде, куда хожу на его поиски, стала объяснять, что тогда в Турцию наших ребят отправляли учиться по решению российского правительства! Сам вице-премьер Лобов курировал этот обмен. И Имран, ему было лет 15-16 тогда, не может сейчас за это отвечать! Но нам некому это рассказать. Никто не слушает. Сколько ни перебираю жизнь сына, ничего больше опасного не нахожу. Я так уверена, потому что он все время был при нас.
Каковы правила игры?
Наступает вечер и в другом гойтинском доме. Сюда недавно «выдали» труп похищенного военными человека. А говорим мы с 20-летним Саламбеком, племянником погибшего, – о том, что делать дальше, о смысле всего происходящего, о том, что думают об этом молодые чеченцы…
Жизнь приучила Саламбека молчать. Всегда и при любых обстоятельствах. И он немногословен, как многолетний заключенный концлагеря.
– Что сегодня вообще делать молодежи в Гойтах, кроме как прятаться от федералов? Не могут же, в самом деле, 18-25-летние парни три года подряд, изо дня в день, сидеть дома, чтобы только все знали, что они не воевали? – спрашиваю я.
– Что нам делать? Помирать, – отвечает Саламбек.
Надеюсь, Саламбек, в силу возраста, так шутит. Ерничает? Иронизирует? Ничего подобного. Молодые тут вообще редко смеются – отвыкли. Вон сколько свежих могил на гойтинском кладбище. Саламбек совершенно серьезен – на его бесстрастном малоподвижном лице гримаса мучительной безысходности, крупные глаза над широкими застывшими скулами смотрят упрямо и с укором.
Большинство выживших к этому моменту людей в Чечне чувствует отчаяние, живет в этом отчаянии – кромешном, как пасмурная беззвездная ночь. Это и есть главный результат методов тотального правового беспредела, примененных к населению в ходе второй чеченской войны. Из села выходить – опасно для жизни – заберут, по селу гулять – опасно для жизни – заберут. Молодых федеральная «метла» вычищает ежесуточно. Урус-Мартан навестить – тем более нельзя, по пути, на дороге, полно блокпостов, и каждый может стать самым последним в жизни – примеров чему тьма.
До войны в Готах жило примерно 40 000 человек. Теперь же – не более 15 000. Все, кто только мог, уехали, спасая детей. А для оставшихся тут нет ничего, кроме известного чеченского набора: набегов федералов, ночных «зачисток», мародерства, утренних обсуждений, кого «взяли» на этот раз и что при этом прихватили, регулярных похорон, да рассказов, кого как пытали из тех, кто выжил, и кого в каком виде возвратили трупом…
Ни библиотеки, ни кинотеатра, хотя здание и сохранилось.
– Когда у вас крутили кино в последний раз?
– Когда я еще был маленьким. До первой войны.
…Измученная мама Имрана Джанбекова – с остатками былой решительности, еще поддерживающими ритм ее опустошенного горем сердца, выплескивает:
– Россия делает нас быдлом. Россия гонит нашу молодежь в объятия тем, кто первым придет и скажет: «Будь с нами». Я даже думаю теперь так: пусть бы «бородатые», ваххабиты, палками били нас за водку. Палка – все равно лучше, чем разрывная пуля. После палки выживают. Больше всего мы теперь хотим знать правила игры. Мы хотим понимать, кто из нас вам не нравится? И по каким признакам? За что нас полагается пытать? За что приказано убивать? Похищать? Сейчас же – ничего не понятно, и уничтожают всех подряд: и того, кто был с ваххабитами, и того, кто был против них. А больше других – «серединных», кто был ни с кем. Как наш Имран.
