Муся припала к котелку сухими, потрескавшимися губами. Она сделала несколько больших судорожных глотков, остановилась, чтобы передохнуть, и тут заметила пристальный взгляд немца.
      Кунц молчал. Но его бесцветные глаза, жадно смотревшие из-под опаленных ресниц, казалось, были не в силах оторваться от капель, падавших ей на колени. Девушка быстро протянула ему котелок.
      - Данке шен, - благодарно прохрипел Кунц, осторожно принимая котелок в дрожащие руки.
      Обожженный немец пил с неистовой жадностью. Глотки шариками катились в горло, шевеля волосатый кадык.
      Муся незаметно слизнула с рукава и с подола гимнастерки упавшие капли. Но когда Кунц наконец отвалился от котелка и благодарно вернул его, девушка равнодушно сказала, что уже напилась, и остаток предложила Черному. Тот сердито затряс головой:
      - Пей, пей сама!
      Котелок перешел к Бахареву. Больной жадно схватил его, допил и даже облизал влажные стенки.
      Муся положила голову на жесткий мешок, закрыла глаза, стараясь не думать ни о воде, ни о самолете, гудевшем где-то над головой, ни о том, что снова скоро предстоит идти неведомо куда и неведомо еще сколько.
      Она лежала в полной неподвижности, и каждый ее мускул радовался покою.
      29
      Отряд шел уже двое суток.
      По-прежнему над однообразным, унылым болотом стояла сухая мгла. По приказу Рудакова суточный рацион был снижен до полутора сухарей, а последние личные запасы были уже доедены. Однако двигались, не сбавляя темпа. Понемногу втягиваясь в поход, люди шли даже легче, чем в первый день. Подспорьем в питании служили ягоды гонобобеля да рано созревшей клюквы, которой в этих нехоженых местах было так много, что иные кочки издали казались розовыми, а ягоду можно было собирать горстями. На привалах котелки и фляги наполнялись водой. Паровозники, привыкшие к жару топок, научили других воду эту в дорогу слегка подсаливать. Тех, что следовали этому совету, меньше мучила жажда.
      Большинство шли теперь босиком, подвесив сапоги и ботинки к вещевым мешкам. Карателей по-прежнему не было слышно, и только вражеский воздушный разведчик, теперь уже не "фриц с оглоблями", а небольшой самолет, который получил в колонне прозвище "костыль", не отставал от партизан, все время кружил поблизости, должно быть легко находя колонну по бурому хвосту пыли, долго стоявшему в неподвижном воздухе.
      Этот "костыль", издали похожий на журавля с поджатыми ногами, не отставал от колонны, но и не обнаруживал никаких враждебных намерений: не обстреливал, не бросал бомб и даже не приближался. Вот это-то больше всего и беспокоило Рудакова. Он чувствовал, что штаб карателей не сводит глаз с колонны и что-то, очевидно, подготовляет. Но что можно было этому противопоставить? Кругом, на сколько хватал глаз, простирался серый кочкарник, поросший маленькими, подагрическими деревцами. Зайцу и то негде было спрятаться, а не то что большой колонне с обозом и вьючными конями. Единственным спасением было - поскорее миновать открытые места, достичь леса. Командир все чаще поглядывал на карту, укорачивал отдых и торопил людей.
      На заре третьего дня он послал Николая с тремя комсомольцами обратно разведать уже пройденный пучь. Разведчики вернулись усталые, возбужденные, бронзовые от покрывавшей их торфяной пыли. Предположения командира оправдались. Вслед за колонной, отстав от нее километров на десять, двигалась в пешем строю крупная вражеская часть: это были эсэсовцы, как определил разведчик по черным мундирам врагов. Их сопровождало десятка два вьючных коней с пулеметами и минометами небольших калибров. Николай, ближе других подползавший к вражескому бивуаку, заметил, что преследователи очень утомлены, обносились, отощали, заросли грязным волосом.
      Все решала скорость. Рудаков поднял своих уже расположившихся было на дневку людей и, нарушив им самим установленный порядок ночного движения, приказал немедленно выступать. Колонну он перестроил. Сильный авангард он заменил немногочисленной разведкой. Вслед за ней пошли повозки с боеприпасами, продуктами, с ранеными, затем - малобстрелянные и неопытные еще новички. Хвост колонны Рудаков прикрыл сильной, боеспособной группой из железнодорожников. Поставив колонновожатым Власа Карпова, сам он вместе с адъютантом и начальником штаба перекочевал в арьергард.
      Теперь во главе колонны шагал высокий человек с маленькой белокурой девочкой на плечах. Лучшего колонновожатого Рудаков не мог и придумать. Партизаны любили молчаливого Карпова. Идя во главе колонны, он нес дочь как боевое знамя, как символ Родины.
      Девочка то дремала, привалившись к голове отца, то что-то лепетала, озираясь вокруг. Отец ее не слушал. Неутомимо и широко он отмеривал размашистые, упругие шаги.
      - Папа, папа же, гляди - опять самолет! Вон он, костылик вчерашний. Видишь, кружит?
      Карпов встрепенулся. В этот день с рассвета навстречу колонне дул сильный и острый северный ветер. Он дышал бодрящей прохладой, относил в сторону поднимаемую ногами сухую бурую торфяную пыль. Горизонт очистился, и приближающийся самолет был хорошо виден. На старого знакомого партизаны не обратили внимания. Когда же самолет, снизившись, попытался пролететь над колонной, они открыли стрельбу из винтовок и отогнали его. Самолет отвернул в сторону и ушел обратно.
      О нем уже забыли, когда вдали вновь послышался неровный нарастающий гул.
      - Папа, гляди, костылик еще костыликов ведет! - радостно объявила Юлочка.
      Сидя у отца на плечах, она словно бы выполняла обязанности поста воздушного наблюдения.
      Партизаны оглядывались. Шесть темных черточек висели в небе над болотом. Приближаясь, они быстро росли...
      - Колонна, рассыпься! - донеслась издали команда.
      Но бывалые люди уже и сами разбегались по сторонам и, рассыпавшись, замерли меж кочек. Только вороненые стволы винтовок поднимались с земли навстречу приближавшимся самолетам.
      Самолеты опять обошли колонну, опередили ее и вдруг пошли перед ней по широкому кругу. Они летели неторопливо, низко, и было видно, что от хвостов у них отделяется и падает что-то мелкое, едва приметное, точно бы горох. Лежа меж кочек, партизаны гадали, что все это могло бы значить. А самолеты продолжали описывать все более широкие полукружия, постепенно удаляясь на север.
      Так как ничего не взрывалось, люди успокоились, поднялись. Колонна снова тронулась в путь.
      Моторы уже стихли вдали, когда вдруг на местах, над которыми только что кружили самолеты, появились красноватые неяркие огоньки и серые дымки. Частокол из этих дымов как бы преградил колонне путь. Он поднимался все выше и выше. Северный ветер ломал столбы дыма, гнул их навстречу партизанам, серой лохматой шкурой расстилал дым по болоту.
      К голове колонны, прилегая к шее взмыленного коня, проскакал галопом адъютант командира. Из уст в уста передавалась команда Рудакова: "Нажать, двигаться скорее!"
      Дым быстро окутывал болото. Душно запахло гарью. Все поняли, что фашисты подожгли впереди колонны торф и что пожар, быстро раздуваемый ветром, наступает на них с севера, с запада и с востока, как бы беря колонну в клещи. Только сзади виднелся затуманенный горизонт, казалось только там было спасение.
      Влас Карпов нахмурился. Он бережно снял притихшую дочку с плеча, прижал ее к груди, укрыл полами куртки и быстро пошел, почти побежал навстречу разгоравшемуся пожару. Молодые автоматчики, шедшие в авангарде, двинулись за ним. Подпрыгивая на кочках, переваливаясь с боку на бок, потянулись подводы и госпитальные фуры.
      Но средняя часть колонны, где шли новички, затормозила движение, сбилась в кучу. Люди то с надеждой оглядывались назад, где еще оставался не затянутый дымом проход то со страхом смотрели на группу авангарде и обоз, быстро приближавшиеся к багровой кромке огня.
      Передние уже исчезали, точно таяли в дыму. Послышался конский топот.
      Рудаков обводил партизан прищуренным взглядом. Он точно прицеливался лицо было спокойное, а веки вздрагивали от напряжения.
      - Вот что... - сказал он негромко. - Вот что: каждый, кто тут паникует, хочет он того или нет, помогает фашисту. Понятно? Агитировать времени нет. Паникеров буду расстреливать сам. Поняли? А теперь - вперед. За мной!
      Рудаков подхватил коня за повод, бросился в направлении разгоравшегося пожара. И все, кто минуту назад толпился в страхе и нерешительности, теперь будто сорванные и подхваченные вихрем, кинулись за ним в дым, точно даже боялись оторваться от своего твердого, уверенного командира. Потом двумя четко обозначенными цепями быстрым шагом проследовала за ними гвардия отряда - железнодорожники, прикрывавшие его с тыла.
      Кольцо пожара вблизи оказалось не таким уж страшным. Пока что тлел только мох. Торф не успел разгореться. Зажав рты и носы рукавами, полами гимнастерок, люди бежали прямо по низкому пламени, вздымая столбы черной золы и искр. Труднее было провести через пламя храпевших, взвивающихся на дыбы коней. Но и их в конце концов вывели.
      Только надутые шины госпитальных фур полопались от жара. Раненых стало неимоверно трясти на кочках. Их пришлось пересадить на верховых лошадей, привязать ремнями к седлам. Бахарева водрузили на командирского коня. На плечи ему накинули одеяло, концы которого завязали на груди. Он был в бреду, и все почему-то казалось ему, что он мальчишкой едет в ночное. Старик подскакивал в седле, бил пятками коня, которого Муся вела под уздцы. Изредка она оглядывалась на больного. Его глаза на обросшем, исхудалом лице горели мальчишеским азартом, серые губы улыбались. Девушке становилось жутко.
      Недаром вражеские самолеты так долго кружили над болотом. За первой грядой еще не разгоревшегося пожара оказалась вторая, за второй - третья. Ветер раздувал тлеющий мох, кое-где уже просачивалось на поверхность красноватое низкое пламя. Горький дым густел и становился все более удушающим. Но то, что хоть раз сумеешь преодолеть или победить, уже не пугает на войне.
      Партизаны, ровняясь на темневший силуэт идущего впереди, ускоряли шаг. Жгучие тучи золы и искр вздымались из-под ног. Загораживая лица, дыша через материю, люди старались не потерять направления, не заблудиться в дыму. Более крепкие вели обессиленных, несли их оружие. Некоторых пришлось тащить на руках. Шли, все время перекликаясь.
      Муся, порой ничего не видя перед собой и ориентируясь на крики, вела лошадь, на которой качался тифозный. Бахарев то стонал, то скрежетал зубами, то вдруг принимался хохотать. Надо было следить за тем, чтобы он не отвязался, не упал в тлеющий мох, не задохнулся в дыму. Забота о больном и беспомощном человеке отвлекала девушку от тягот этого страшного пути.
      Сколько они шли в этом горьком, жгучем дыму, что сейчас - день или вечер, девушка уже не могла сказать. Где-то, уже в конце пути, она случайно наткнулась на Николая, но отнеслась к этой встрече равнодушно.
      За плечами у юноши, кроме прежнего груза, болталась еще чья-то винтовка. Обняв за плечи, он помогал идти какому-то пожилому человеку, который громко стонал:
      - Ой, силов нет, внутренность дым выел! Ой, не бросай меня, парень, ноги не идут! Ой, смерть пришла!
      Николай не заметил Мусю. Лицо у него было как каменное. Ведя старика, он прошел мимо скованным шагом, устремив взгляд вперед.
      И снова шли, шли, шли...
      Муся была в таком состоянии, что даже не помнила, как она взобралась на какую-то песчаную горку. Дым поредел. Запахло хвоей. Под ногами захрустел суховатый вереск. И только тут, вдохнув посвежевшего воздуха, девушка остановилась и огляделась вокруг. Русло почти пересохшего ручья влекло партизан к песчаному склону какого-то холма. Здесь высились стройные мачтовые сосны; янтарные стволы пламенели в оранжевых лучах заката.
      А внизу, у подножия холма, темный с седыми подпалинами дым низко стлался до самого горизонта. Из этого бурого, лениво клубящегося моря, пошатываясь, поддерживая друг друга, выходили закопченные люди. Они невысоко поднимались по косогору, жадно хватали раскрытым ртом воздух и тут же падали на землю. Весь скат темнел от бессильно лежавших тел, а из мглы продолжали возникать все новые и новые фигуры.
      Опять появился Николай. Он был уже один, без старика, но с ящиками, с автоматом и винтовкой. Девушка окликнула его. Голос ее был совсем слабый, Николай не услышал. Опираясь спиной о дерево, он обводил глазами скат, усеянный лежащими партизанами. "Меня ищет", - догадалась Муся и тихо улыбнулась.
      Чувствуя, как и ее саму неудержимо тянет тоже опуститься на землю, она сняла больного партизана с седла, устроила его под сосенкой, хотела было привязать к дереву повод, но не хватило сил, и она прикорнула у ног коня.
      Быстрые осенние сумерки стирали очертания окружающего. По мере того как тьма густела, все ярче, все острее разгорались звезды. Над самой головой Муси протянулся Млечный Путь. Потом из-за горизонта показался большой зловеще красный диск. Поднимаясь выше, он постепенно светлел. По земле разлилась чистая и острая прохлада. Точно посеребренные, выступили из тьмы стволы сосен. А под ними, далеко внизу, простерлось бесконечное болото, сплошь покрытое белесым, с живой багровой подпушкой дымом. Все еще жадно вдыхая холодный воздух, Муся закрыла глаза и сейчас же уснула. Но и во сне она продолжала идти, идти через силу, волоча подгибающиеся ноги.
      30
      Так шла она во сне по дороге, которой не было конца. Вдруг что-то остановило ее. Девушка испугалась. Ведь нужно же идти, идти во что бы то ни стало! Но что-то непонятное, страшное держало ее на месте, не пускало. Напрягая силы, она рванулась и... открыла глаза. Холодная луна светила в лицо так ярко, что на миг Муся зажмурилась. Когда она снова открыла глаза, над ней склонилось сердитое лицо адъютанта.
      - Наконец-то! Ну и спишь ты! - говорил он. - Быстро к командиру! Я и так час тебя искал да полчаса будил.
      Муся вскочила, испуганно оглянулась, ища коня. Конь, дремля, стоял тут же под сосной. Привязав повод, девушка подняла на свои натруженные плечи тяжелый мешок и пошла следом за адъютантом. Она шла, поеживаясь от холода, нервно зевая.
      - В чем дело, не знаешь? - осведомилась Муся.
      - Там скажут, - вздохнул адъютант, и по уклончивому его ответу девушка поняла, что ничего хорошего ее не ждет.
      Костры догорали, слабо рдея углями, а иные и совсем потухли. Всюду лежали спящие люди. Слышались тяжелый храп, непонятное бормотанье. Кто-то кричал во сне. Бодрствовали только часовые, возникавшие из тьмы то там, то тут.
      У большого костра на каких-то узлах спала Юлочка. Возле, на разостланной плащ-палатке, лежал Рудаков, задумчиво грызя кончик карандаша. Даже не оглянувшись на адъютанта, приближение которого он угадал по скрипу сапог, командир проворчал:
      - Вас только за смертью посылать! - И, обернувшись к Мусе, он сказал: - Садись, Волкова, длинный разговор будет.
      Муся села, посматривая на Рудакова и стараясь угадать, зачем ее позвали. Но тот почему-то стал расспрашивать ее о лесном лагере "Красного пахаря", о поголовье скота, о характере урочища в районе Коровьего оврага, о дорогах, ведущих туда. Потом он развернул западный конец карты, склеенной на сгибах целлофановой бумагой, и долго рассматривал ее.
      - Переходили речку вы тут? - спросил он, ткнув карандашом в голубую жилу, вьющуюся по карте.
      Девушка глянула ему через плечо, прочла знакомое название деревни.
      - Тут. А что?
      Не ответив, командир попросил поподробнее описать подходы к броду, сам брод.
      - Мы пойдем туда? - оживляясь, спросила Муся. У нее появилась надежда увидеться с Матреной Никитичной, бабкой Прасковьей, Рубцовым, о которых она теперь думала, как о родных.
      - Возможно, возможно, - ответил Рудаков и, положив карандаш на карту, покосился на лицо девушки, на котором боролись тревога и радость. - И не возможно, а факт! Можешь писать письмо своей подруге. Дней через десять вручу.
      - Письмо? Зачем письмо? А я?
      - Ты пойдешь в другую сторону, на восток, будешь пробираться через фронт, - твердо сказал Рудаков глядя в глаза Мусе. - Последний приказ штаба гласит: доставить ценности. Второй самолет, прилетавший за ними, мы принять не сумели. Так? Ну вот, нужно их нести.
      Девушка испуганно и с обидой смотрела на командира:
      - А почему обязательно мне?
      - Во-первых, потому, что у тебя есть опыт. Да, да, и не маленький. Во-вторых, я не хочу лишать тебя возможности довести до конца то, что ты так хорошо начала. И, в-третьих, приказ командира не обсуждается, партизанка Волкова.
      Эти последние слова Рудаков произнес сухо, жестко, но, заметив, что серые глаза девушки заплывают слезами, торопливо добавил:
      - С тобой пойдут этот... ну, все забываю фамилию... ну, ремесленник... как его... ну, Елка-Палка... и Николай Железнов... Железнов будет начальником группы.
      Видя, как сразу засияли глаза девушки, командир заговорщицки усмехнулся:
      - Теперь возражений нет? Ну, то-то! Я знаю, кого к кому прикомандировать. Вместе душещипательные романсы по дороге петь будете, чтоб веселей идти... Так вот, пиши письмо подружке. И родителям напиши... Мало ли... - Он помедлил, но сейчас же спохватился: - Мало ли что на войне бывает, может мне вперед тебя удастся письмо доставить. - И, должно быть для того, чтобы поскорей загладить обмолвку, он сердито спросил адъютанта: - Разведчики вернулись?
      - Никак нет! - вытянувшись, доложил тот.
      Рудаков поморщился, точно от зубной боли.
      - Ступайте. Как вернутся - доложите. А ты, Волкова, оставайся. Возьми в моем планшете бумагу и берись за письма. Тут вот и пиши, - сказал Рудаков, снова склоняясь над старой картой. - Не люблю быть один, вот просто не могу, привык среди людей толочься.
      - А Николай... товарищ Железнов согласился? - поинтересовалась Муся.
      - Что? - не сразу оторвался от карты командир. - Ах, Николай! Попробовал бы он не согласиться... на таких условиях... Так, говоришь, на броде грунт каменистый? Гряда на перекате широкая, фуры пройдут?
      В неровном свете то затухающего, то вновь разгорающегося костра холодные звезды то тускнели, то ярко мерцали на бархатном фоне сентябрьского неба.
      Разложив на командирском планшете бумагу, Муся обдумывала свое письмо.
      Что написать родным? Рудакову не удалось спрятать свою обмолвку, девушка успела подумать и оценить его "мало ли что". Но и без этого она понимала, на что идет. Да, нужно написать такое письмо, чтобы и мать, и братишки, и сестренка знали, какой была она, о чем думала... Обычно девушка даже и в мыслях избегала слова "смерть". Но в эту минуту не думать о ней она не могла. "Э, что там мудрить, напишу, как получится!" - решила Муся.
      Карандаш быстро забегал по бумаге. Мысли разом нахлынули, и она едва успевала записывать их.
      "Дорогие мамочка, папа, сестричка Клавочка и братья Витя и Вовик! писала она. - Я иду на важное задание, на какое - может быть, потом вы узнаете, и потому хочу поговорить с вами, дорогие мои. Вы простите меня за то, что я доставляла вам столько хлопот и огорчений, что не послушалась и не уехала с вами тогда. Но, откровенно говоря, я об этом не жалею. Ведь я не со зла так поступила, ведь я хотела учиться любимому делу, а дело прежде всего, как любит говорить папа... Дорогие мои и родные! Вы, может быть, думаете, что сумасбродная ваша Муська забыла вас? Нет, я помню о вас всегда, вы всегда со мной, и когда мне становится очень трудно, я думаю о своей родной мамочке и мысленно беседую и советуюсь с ней.
      Может быть, кто-нибудь из моих эвакуировавшихся подруг наврал вам, что я погибла, или, кто их знает, наболтал, будто я осталась с немцами. Так не верьте, это ложь. Я жива, здорова и работаю для нашей милой Родины, хотя где и как - написать сейчас не могу. Но верьте мне, потом все узнается. Я живу и борюсь, может быть, и не так, как бойцы нашей славной, героической Красной Армии на фронте борются, но тоже здорово, и делаю все, что могу, и жизни своей не жалею. Так что вы не стыдитесь своей непослушной Муськи. Характер у меня, правда, плохой, но душой я никогда не кривила, и если будет нужно для Родины, то, как член комсомола, выполню любое задание, а если надо - погибну за коммунизм..."
      Муся представила себе, как мать будет читать ее письмо, читать и плакать, а вокруг нее будут стоять, хлюпая носами, братишки и эта, какая-то совершенно неизвестная сестренка, которую она видела только крохотным, только что народившимся существом. Девушке стало жалко их всех и особенно самй себя. Теплый комок подкатил к горлу. Муся упрямо тряхнула головой.
      "Дорогая мамочка, папа, милые братишки и сестренка! Но вы не бойтесь, я не погибну. Я знаю, что выживу, мы победим фашистов, и я снова возьмусь за свое пение. Воевать еще придется много, и мы, наверное, долго не увидимся. Я не жалею, что попала сюда, потому что пока фашисты топчут нашу землю, какая же может быть учеба! Разве какое-нибудь пение в голову пойдет? Вот победим - и заживем счастливо. Я кончу училище и приеду к вам.
      Ты представляешь себе, мамочка: приеду актрисой, везде афиши, аршинными буквами написано: "Солистка Мария Волкова". Вы сидите в первом ряду, а я выхожу на сцену в длинном вечернем платье, и папа спрашивает тебя: "Неужели это наша Муська-Ежик? Вот не ожидал!.." Ой, размечталась я! Разве об этом сейчас думать надо! Но без мечты и без поэзии, как говорил тут у нас один умный и хороший человек, ведь нельзя ни работать, ни жить, ни воевать. Правда, мамочка?.."
      Муся перечитала написанное и задумалась. Нет, письмо ей не удавалось!
      Снизу, от подножия холма, где курился посеребренный луной дым, несло промозглым, осенним холодом. Ледяная луна блестела в небе. Брр! Муся погрела над огнем руки, печально вздохнула и приписала:
      "Крепко, крепко всех вас обнимаю, моих родных, любимых и дорогих, все время думаю о вас, мечтаю о встрече. Ваша Муська-Ежик".
      Она не успела заклеить конверт, как из тьмы к костру вышел Николай. Он был такой черный, что лица его на темном фоне неба нельзя было разглядеть, и только зубы да белки глаз золотисто поблескивали отсветом пламени.
      - Противник приближается к высотке вот оттуда, с юго-востока. Сейчас километрах в семи, - доложил разведчик, косясь на Мусю, на конверт в ее руке.
      Девушке показалось, что от этой вести Рудаков вздрогнул и еще ниже склонился над картой, точно на спину легла какая-то тяжесть.
      - Но идут медленно, по той же самой низине, что и мы шли, вдоль ручья. Свернуть им некуда, кругом горит, - продолжал Николай. - Растянулись... видать, совсем уже выматываются.
      Командир вскочил на ноги:
      - Адъютант, будите людей Карпова. По левому краю холма, вон там и там, копать пулеметные гнезда. Копать в полный профиль. Прочно. И чтоб у меня не спать на ходу!
      Подождав, пока скрип сапог адъютанта стих, командир обернулся к Николаю:
      - Смотри на карту. Мы будем сейчас отходить на запад. Вот по этой насыпи узкоколейки, по которой торф возили. Видишь? Она песчаная, ее никакой химией не подожжешь, а кругом пусть горит, даже лучше: с фланга не обойдут... Мы пойдем, а ты, она, - он кивнул на Мусю, - и это твой Елка-Палка пойдете на восток... Ну, чего смотришь? Правильно понял: именно на восток. Вот хотя бы по этой осушительной канаве. - Он показал на карте черную линию пунктира, протянувшуюся от высотки через болото к лесу, пятна которого зеленели у самого обреза карты. - По канаве идти верней, она и сейчас полна водой, безопаснее от пожара. Понял?
      Рудаков выпрямился и вдруг, как бы сразу превратившись в настоящего кадрового офицера, холодным, металлическим тоном произнес:
      - Партизан Железнов, вы - начальник группы. Приказываю вам любой ценой доставить через фронт ценности. Ясно? За сохранение отвечаете головой.
      Николай и Муся сразу тоже подобрались и застыли в положении "смирно".
      - Есть доставить ценности, товарищ командир! - коротко отрубил Николай.
      Рудаков, поеживаясь, наклонился к костру, зябко протянул худые руки. Николай сходил в лес, вернулся с охапкой хвороста, подбросил сухих веток. Костер затрещал, завихрилось желтое жаркое пламя; искры полетели к небу. Звезды погасли. А тьма, обступившая костер, сразу уплотнилась. Откуда-то с опушки уже слышались голоса, позванивали, стукаясь друг о друга, лопаты, топор гулко рубил дерево.
      - А зачем же укрепления, товарищ Рудаков? - поинтересовался молодой партизан.
      - Все же уйдут! - добавила Муся.
      Рудаков еще ниже склонился к огню. Девушке показалось, что на вопрос этот ему тяжело отвечать.
      - Укрепления? - Он вздохнул. - Укрепления для обороны. Их надо будет держать, пока мы не оторвемся от противника.
      Командир выпрямился, стукнул сапогом по торчавшей из костра головне. Целый вихрь искр взмыл в ночь.
      - Ну, ступайте, готовьтесь в путь. Начхоз выдаст по вашей заявке все лучшее, что имеем. Лишнего не набирайте. И еще: мальца этого предупредите, я с ним уже говорил. Кстати, а нужен ли он вам? - Рудаков по очереди испытующе посмотрел на молодых людей.
      Муся и Николай опустили глаза. Почему командир об этом спрашивает? Ну, конечно же, нужен! Этот ершистый, сердитый, пронырливый и смелый паренек может стать незаменимым товарищем в пути. Лучшего и не найти.
      - Ладно, идите втроем, - согласился командир.
      Пока Николай и Толя тщательно распределяли и раскладывали по мешкам багаж, Муся, уверенная, что они отлично управятся и без нее, прилегла в кустах, на подстилке из хвои, и вскоре задремала. Сквозь дрему она слышала, как спутники ее пыхтели над мешками, слышала и улыбалась. Приятно было сознавать, что кто-то о тебе позаботится.
      31
      Уже приближался час рассвета. Побледневшая луна опускалась за лес. Всё: деревья, трава, песок и даже одежда партизан - подернулось кристалликами инея. В этот предрассветный час коммунистов и комсомольцев позвали к командиру. Сбор состоялся у госпитальной фуры.
      Муся с Николаем пришли, когда все были уже на месте. Явилась даже старенькая Анна Михеевна. Был тут и раненый Черный, которому, должно быть, кто-то помог сюда прийти. Он сидел у сосны, опираясь спиной, и сосредоточенно строгал какую-то палочку.
      - Товарищи, нам предстоит еще одно тяжелое испытание, - просто сказал Рудаков. - Мы вынуждены передислоцироваться в новый район, на запад. Железных дорог там много, без работы скучать не придется. А леса там громадные, на сотни километров - их не зажжешь.
      Командир остановился, потер ладонью шершавые усы. По этому жесту коммунисты, знавшие его много лет, поняли, что он готовится перейти к главному.
      - Двинемся на запад по насыпи узкоколейки. Она начинается тут, за холмом. - Рудаков взглянул в лица товарищей, быстро и твердо закончил: - Но наш отход нужно прикрыть. Понимаете? Прикрыть минимум двумя ручными пулеметами. Вот с этой высотки надо преградить им выход с поймы ручья на холм. В обход их не пустит огонь. Нужно держать их, пока колонна не оторвется, пока хватит сил держать. Вот так.
      Стало тихо. Только снизу, с сухого болота, должно быть очень издалека, ветер доносил гулкое потрескиванье горящих деревьев. Лица у партизан были задумчивые.
      - Нужно двух охотников, хорошо знающих пулемет, - тихо сказал Рудаков. - Я говорю - охотников, потому что придется биться до последнего. Это должны быть люди, которым мы верим. Вот и все.
      Сердце Муси забилось. Вот подвиг, о котором она столько мечтала! Это не то, что нести по оккупированной земле мешок с этим нужным для страны, но - что поделаешь! - лично ей, Мусе Волковой, ненавистным золотом. Да, именно она спасет отряд! На нее можно положиться. Девушка взглянула на Николая - и точно в зеркало посмотрела. На широком открытом лице юноши было то же волнение, и он так же испытующе смотрел на Мусю, как она на него. Они согласно кивнули друг другу и, взявшись за руки, вместе шагнули к командиру.
      И одновременно с ними, правда не с такими торжественно сияющими лицами, а буднично, деловито двинулись и другие, так что кольцо людей вокруг Рудакова стало тесным и плотным.
      От костра донесся хрипловатый, раздраженный голос Черного:
      - Товарищ Рудаков, меня не забудь! Не похвастаюсь, сам знаешь: лучшего пулеметчика, чем Черный, в отряде нет.
      Рудаков растроганно смотрел на сплотившихся вокруг него людей. Он хорошо знал всех их и, вероятно, даже рассчитывал на такое единодушие.
      - Товарищи, товарищи вы мои... - начал было командир, но тотчас же перешел на деловой тон: - Раз все согласны, я сам выберу... Вы двое - нет: у вас другое задание, не менее важное. - Он решительно отстранил Мусю и Николая.
      - Товарищ командир, давай сюда! - требовал Черный. Держась за дерево, он поднялся и стоял, прислонившись спиной к стволу. - Будь отцом, дай Мирко помереть, как партизану положено, за Родину. - И, обращаясь к остальным, худой, черный, он, сверкая белками глаз, убеждал: - Какой я, к дьяволу, теперь партизан, с такими ногами? Обуза! Таскай, води меня... Дайте, ребята, жизнь дожить на большой скорости, не обижайте. Цыган Мирко советскую власть не подведет.
      На него было тяжело смотреть. Всем хотелось, чтобы он скорее сел, но он продолжал стоять, вцепившись ногтями в кору сосны.
      - Ладно, будь по-твоему, останешься, - сказал Рудаков.
      Командир продолжал смотреть на людей, теснившихся у костра, и каждый коммунист, на кого падал его взгляд, подавался вперед. Командир на мгновение задумывался, затем взгляд его скользил дальше и останавливался на следующем.
      Взволнованная Муся, вся внутренне напрягшись, широко раскрытыми глазами наблюдала за происходившим. Оказалось, что все эти люди, среди которых были и пожилые и семейные, так же как она и Николай, вызывались пойти на подвиг, только делали эго буднично, даже как бы стесняясь того, что волнуются, и стараясь подавить это волнение. Какой славный парень этот Черный! "Жизнь дожить на большой скорости"... Да, вот такие, как он, любящие жизнь, и идут на смертный бой. А Карпов! Девушка заметила, что лицо у старого партизана сегодня какое-то особенно бледное и торжественное. Вот он ждет, когда на него поглядит командир, и, не дождавшись, сам движется к нему:
      - Меня, меня оставь, Степан Титыч! Не подведу железнодорожное племя!
      Все обернулись. Карпов стоял подальше от костра, чем другие. Освещено было только его лицо. Партизаны хорошо знали ненависть этого человека к оккупантам, его мрачноватую, несгибаемую волю, его каменное упорство. Люди могли спокойно уходить, зная, что пока в этом сухом, жилистом немолодом теле бьется сердце, пока стреляет его пулемет, враг не подойдет к высотке. То же, должно быть, думал и Рудаков, ласково глядевший на своего старого товарища. У костра воцарилось напряженное молчание. Оно нарушалось только потрескиваньем догорающих веток да отдаленным постукиваньем саперных лопат.