Но вдруг, всех растолкав, прорвался в круг Василил Кузьмич Кулаков. Выскочил и загородил собой Карпова:
      - Это почему ж такое тебя, скажи на милость? У тебя и внуки и дочка, вон она спит. Тебя! Придумал! А я на что? Я, брат, один, как семафор посередь поля, в жизни торчу... Меня, меня оставляй, командир! Дай Кузьмичу на старости лет послужить народу. А то выскочил: я! Ты, брат, дочку воспитывай. Вон ответь людям, на кого Юлочку бросить собрался. Надумал, выскочил... Ишь ты, какой горячий!
      Даже в эту торжественную сцену Кузьмич ухитрился внести свою комическую суетливость. Он готов был шуметь и торговаться за право идти на это опасное, может быть последнее задание. Наступая на командира, он бил себя в грудь сухонькими кулачками и, сделав плаксивую гримасу, уверял:
      - Пулемет, слава те господи, изучил досконально. Вон Николку Железнова спросите, вместе изучали... Эй, Никола-угодник, ты где? Засвидетельствуй командиру. Тоже завели порядок: держать Кузьмича на затычку, а как где что серьезное, так других. Что, мне до самой смерти стрелки переводить? Хитрые! Степан Титыч, сделай милость, пусти Кузьмича на выдвижение!
      Рудаков обнял старика, прижал его к себе. Всегда холодные глаза командира, заставлявшие иной раз трепетать и самых неробких партизан, растроганно вглядывались в лицо Кузьмича, точно он хотел запечатлеть каждую его черточку.
      Муся не выдержала. Она отошла от костра и из неосвещенной зоны наблюдала, как по очереди прощались партизаны с Кузьмичом и Черным.
      Кузьмич вдруг что-то вспомнил, хлопотливо извлек из кармана предмет всеобщей зависти - длинный, туго набитый мешочек с крепким самосадом, отсыпал себе горсть, подумал, добавил еще, а мешочек сунул в руку первому попавшемуся партизану:
      - Там поделите. Всем раздай, пусть дымят да Кузьмича вспоминают: дескать, был такой кривой черт, курец отчаянный...
      Николай одним из последних прощался с остающимися. Он долго обнимал Кузьмича, точно не мог от него оторваться, а стариик сердито бормотал:
      - Ступай, ступай, парень. И чтоб у меня в жизни не коптить, как головешка. Жми на всю железку... Ступай, тебе пора... И еще вот что: отвоюешь - таким, как есть, оставайся, жиром не заплывай... Ну, иди, иди. Жив будешь - отцу кланяйся. Не любил он меня, грешного. Ты скажи ему вспоминал о нем Кузьмич при прощании... Ну, иди же ты, длинный дьявол! Ну тебя...
      Старик почти оттолкнул Николая и сейчас же повернулся к нему спиной.
      Николай подошел к Черному, но тот смотрел куда-то вверх и не заметил протянутой ему руки.
      Последней прощалась Муся. Кузьмич не удержался и спаясничал, вытирая рукой рот:
      - Эх, хоть в заключение жизни с хорошей девчонкой поцелуюсь!
      Подмигнув зеленым глазом, он неловко ткнул Мусю губами в щеку, но девушка крепко поцеловала его в шершавые, растрескавшиеся губы.
      Потом она подошла к Черному, хмуро стоявшему у дерева. Партизан крепко схватил ее руку холодными сильными пальцами и зашептал:
      - И меня, и меня поцелуй! Поцелуй, девушка!.. Нет у меня никакой жены Зины, выдумал я жену Зину. Один я, как месяц в небе, никого у меня нет...
      Муся невольно отпрянула, но сейчас же сдержалась, взяла Черного за плечи, заглянула ему в большие настороженные глаза.
      - Не надо, уйди! - тихо сказал партизан, отводя ее руки. - Будь счастлива... Уйди...
      Старый партизан, коновод Рудакова, подвел подседланного командирского коня и еще какую-то гнедую кобылу.
      - Степан Титыч приказал вам оставить, - сказал он угрюмо, и в голосе его слышалось нескрываемое сожаление. - Уж вы их берегите, под пули-то не суйте... Куда привязать-то?
      - А поди ты со своими конями! Ставь куда хочешь! - вспылил вдруг Черный и, подчеркнуто отвернувшись от девушки, закричал Кузьмичу: Пулеметы и диски пусть сюда несут - сам осмотрю! А то сунут барахло какое...
      Через полчаса, еще затемно, отряд быстро спустился с западного склона высотки на насыпь узкоколейки и тотчас же скрылся в горькой густой мгле. Некоторое время было еще слышно бряцание винтовок, сталкивающихся во тьме, фырканье и топот коней, дробный стук колес о шпалы, и наконец все стихло.
      Николай, Муся и Толя сбежали с восточного склона, продрались сквозь заросли можжевельника и дикой малины и легко нашли глубокую осушительную канаву, спрыгнули нее и быстро пошли в ту сторону, где сквозь дым уже розовел, разгораясь все ярче и ярче, холодный погожий рассвет.
      Когда поднялось солнце и первые лучи его, пронзив насквозь пласты дыма, побежали по болоту, золотя маленькие скрюченные березки, жидкие, чахоточные сосенки и верхушки кочек, - с запада, с лесистого холма, поднимавшегося из дыма как высокий остров и теперь сплошь залитого розоватым светом, послышался сухой сердитый треск пулеметных очередей. Он доносился уже издалека и слышался не громче, чем отзвуки его эха. Этот механический, обычно неприятный на слух звук Муся восприняла как нежное напутствие самоотверженных друзей, как великолепный гимн непобедимости партизанского братства и торжества духа советского человека.