В 1924 году по предложению И.М.Майского я написал к 10-летию Первой мировой войны свою статью «Как началась война» («Звезда», 1924 г., № 7). К.А.Федин пришел в мою комнатенку в редакции «Ленинградской правды», уставленную комплектами иностранных газет на полках. Он принес мне свой первый, только что вышедший большой роман «Города и годы» с любезной дарственной надписью и попросил меня как специалиста по мировой войне написать рецензию для «Звезды» о его романе, который дает картину жизни Германии во время войны.

Я прочел «Города и годы» с искренним удовольствием. Не говоря ничего о просьбе Федина, я обратился к Майскому с предложением написать для «Звезды» рецензию о романе «Города и годы». Но Майский, повидимому, недолюбливавший Федина, заявил, что рецензия о романе уже заказана. Когда я сообщил это Федину, он с горечью воскликнул: «Значит, рецензия будет не очень-то хорошей!»

Предвидения К.А.Федина оправдались: рецензия была очень сдержанной и критической. В Союзе писателей говорили, что Федин слишком идеализировал себя в образе главного героя романа Андрея Старцева.

Я и до сих пор считаю «Города и годы» лучшим романом Федина, в нем было много свежести, искренности чувств и незаурядного литературного дарования. Последующие романы Федина — «Братья», «Похищение Европы» и трилогия («Первые радости», «Необыкновенное лето» и «Костер»), были гораздо надуманней и скучней. Свежесть и искренность романа «Города и годы» в них исчезли, и лишь отдельные страницы этих романов напоминали о ней и своим языком, и описаниями природы, близкими к тургеневским.

Последняя встреча с К.А.Фединым произошла, кажется, в 1927 или 1928 г., когда он пришел к нам, в нашу с Юрием квартиру слушать чтение повести писателя Василия Андреева «Серый пиджак». На чтении были, насколько помню, М.Л.Слонимский, критик А.Р. и писатель Л.Раковский. Повесть выслушали и обсудили, и Федин ушел, отказавшись от чая, который приготовила Шура. Вскоре он переехал в Москву и потерял связь с Ленинградом. А когда он стал председателем Союза советских писателей, наше знакомство оборвалось. Приезжая в Москву по своим литературно-издательским делам, я избегал встреч с ним, не желая навязывать свое знакомство высокопоставленному сановнику от литературы.

Коротким и случайным было мое знакомство с М.М.Зощенко. Среди «Серапионовых братьев» Зощенко был самой загадочной и таинственной фигурой. Меня познакомил с ним в 1925 или 1926 году М.Л.Слонимский. Он заранее предупредил: «Не вздумайте только назвать Михаила Михайловича писателем-юмористом». Хотя в широких кругах читательской публики Зощенко числился «веселым писателем», автором юмористических рассказов, но такую оценку он воспринимал как оскорбление.

«Читательский смех его глубоко огорчает, — говорил мне Слонимский, — он всегда угрюм и мрачен, так как изображает в своих рассказах трагическую сущность нашей советской действительности, самые печальные стороны советской жизни, вызывающие слезы, ужас и отвращение, но прикрытые маской словесного юмора, языковыми и интонационными искажениями».

М.М.Зощенко оказался смуглым брюнетом, хорошо и даже элегантно одетым, чисто выбритым и подтянутым. Он походил не столько на писателя, сколько на актера, — такими чаще всего бывают артисты оперы. Он, как обычно, был угрюм и мрачен. К Слонимскому он питал большое доверие, и рекомендация Михаила Леонидовича развязала Зощенко язык в разговоре со мной. (Времена хоть и были «историческими», что ежедневно твердилось в советских газетах, но при знакомствах меньше всего говорили на политические темы).

Я спросил М.М., откуда он берет темы и сюжеты для своих рассказов. Он охотно ответил, что в его рассказах нет ни капли выдумки. Он берет темы и сюжеты из советских будней — из писем рабочих корреспондентов (рабкоров), из газетных заметок, из донесений мелких служащих «по начальству». «Все это — голая правда нашей, то есть советской действительности. Философия моих рассказов наивна, но она понятна моим читателям. К тому же, я пишу очень йжато. Фраза у меня короткая, доступная. И если я иногда искажаю язык, то только для того, чтобы показать те существующие сейчас типы, которых не было раньше в русской литературе и которые говорят именно таким языком».

Последняя фраза М.М.Зощенко заставила меня залуматься. Кого же он изображает и пародирует, кто его герои, для кого он пишет? И я понял: герои его рассказов, их речь, их манеры, их действия, ситуации, в которые они попадают, — ведь это те малограмотные и малокультурные «внезапные» партийцы и комсомольцы, с уровнем и горизонтом «сельского писаря», которые стали правящей прослойкой советского государства после октябрьской революции, а затем, благодаря «ленинскому призыву», стали властью в стране.

Популярность Зощенко заставила пролеткультовских критиков «присмотреться» к его творчеству. В тридцатых годах, после того как Сталин утвердился у власти, Зощенко стали преследовать. Многие его рассказы были задержаны цензурой. Для него настали тяжелые времена. Позже литературная деятельность Зощенко была обрублена Постановлением ЦК КПСС от 14 августа 1946 года. Рассказ Зощенко «Приключения обезьяны», напечатанный в журнале «Звезда», был объявлен клеветой на советскую действительность: обезьяна, бежавшая из зоопарка на улицу, спешит вернуться в свою клетку, так как в зоопарке жить легче, чем на воле, а в клетке легче дышится, чем среди советских граждан. Зощенко исключили из Союза писателей и запретили печатать. Он умер в 1958 году, оставшись в глазах молодого поколения пятидесятых — шестидесятых годов писателем-юмористом.

Совсем иное впечатление произвел на меня Н.С.Тихонов. Он мало походил на поэта — крепко сколоченный, плотный, с обветренным красным лицом «рубаки-кавалериста». Он пошел добровольцем на войну 1914-1918 гг. (служил в «гусарах»), а затем добровольцем в Красную армию во время гражданской войны. Тем, кто не знал его, трудно было угадать в нем поэта. Он производил впечатление смелого и энергичного «конника-буденовца».

В 1922 году Н.С.Тихонов выпустил 2 небольших книжки своих стихов: «Брага» и «Орда», которые прогремели на всю страну. Если Всеволод Рождественский был поэтом, восхищавшим прежде всего молодых девиц, то Н.С.Тихонов был поэтом, восхищавшим мужскую молодежь. На вечерах в Союзе поэтов от Н.С.Тихонова неизменно требовали прочесть «Балладу о синем пакете» и «Балладу о гвоздях». В последних строках этой баллады Тихонов прославлял героев -большевиков в Красной армии: «Гвозди бы делать из этих людей». В сознании комсомольской студенческой молодежи эта строчка звучала, как молот, вбивавший «гвозди» (т.е. людей) в жизнь и быт советского государства. Для Н.С.Тихонова не было никаких сомнений и колебаний, он принял советский строй безоговорочно и сохранил веру в него и в страшные довоенные тридцатые годы, и в послевоенные сороковые.

В Союзе поэтов стихами Тихонова восхищались, но его самого считали твердокаменным большевиком, способным в борьбе «за коммунизм» на все.

Меня познакомил с Тихоновым Юрий, и я несколько раз встречался с ним в Союзе поэтов и в редакции журнала «Ленинград», когда он был еще молод и не был сановником от литературы и поэзии. Наше знакомство прервалось в конце двадцатых годов, когда началась чистка и реорганизация Союза писателей и Союза поэтов.

Я сохранил теплое впечатление от знакомства с Елизаветой Полонской. Юрий писал рецензию о ее книжке стихов, и она несколько раз заходила к нам на квартиру, где познакомилась с Шурой. Они нашли какой-то общий «женский» язык и весело болтали. Елизавета Полонская мало походила на поэта. По про— | фессии она была врач и, кажется, позже отошла от литературы.

Вениамин Александрович Каверин пользовался особой симпатией ленинградской интеллигенции. Он был Вениамином, то есть самым младшим по возрасту среди «Серапионовых братьев». Филолог и литературовед по образованию, он начал свою литературную деятельность с научного исследования о Сенковском («Бароне Брамбеусе»), современнике Пушкина. Сенковский был писателем и критиком, редактором-издателем «Библиотеки для чтения». Исследование В.А. Каверина было опубликовано в 1929 году и переиздано в 1950 году.

Роман В.А.Каверина «Скандалист, или Вечера на Васильевском Острове» (1929), посвященный школе «формалистов» в советской литературе, вызвал сенсацию в литературных и литературоведческих кругах Ленинграда. Они быстро нашли живых прототипов в героях романа: Виктора Шкловского («Драгоманов»), профессора Б.М.Эйхенбаума и «младших богов» формалистической школы.

Другой роман В.А.Каверина «Исполнение желаний» (1934-1936) рисовал жизнь и нравы студенчества и профессуры Ленинградского Университета в 20-е годы. Я познакомился с— этой жизнью в 1923-1924 гг. как студент университета и во второй половине 30-х годов уже как преподаватель. Насколько я знаю, прототипов у героев этого романа, кроме одной фигуры, не было. Роман был особенно любим филологами, литературоведами, историками и прочими представителями гуманитарных наук. Они быстро узнали в юрком «молодом окололитературном человеке» Зильберштейна, составившего огромную коллекцию рукописей писателей XIX-XX в. рисунков и эскизов художников того же периода. Зильберштейн скупал за бесценок все, что мог скупить у обнищавшей и голодной старой интеллигенции дореволюционных лет. Особенно ценной и полной была собранная Зильберштейном коллекция рисунков и эскизов молодого И.Е.Репина. Эта коллекция, по рассказам видевших ее «друзей» Зильберштейна, имела такую ценность, что в конце концов в «Правде» или в «Известиях» появилась короткая заметка, сообщавшая, что Зильберштейн завещал свою коллекцию рукописей, рисунков и нот в дар Советскому государству.

А у Зильберштейна были рисунки художников итальянского Возрождения, фламандских мастеров XVI-XVII веков, французских импрессионистов XIX века. Чего только там не было!

Приносить в «дар» советскому государству собранные коллекций было уделом особенно рьяных и удачливых коллекционеров советской эпохи. Благодаря «дару», Зильберштейн уцелел. Он даже получил степень доктора филологических или искусствоведческих наук и почетное звание Заслуженного деятеля науки РСФСР.

В.А.Каверин принадлежал к той прослойке трудовой интеллигенции, которая «приняла» октябрьскую революцию и пошла на работу к советской власти, не обращая внимания на кровь и зверства гражданской войны, считая «отдельными» и «случайными» ошибками произвол властей и ЧК после гражданской войны.

Первый том романа В.А.Каверина «Два капитана» (1940 г.), одного из лучших романов советской литературы тридцатых годов, является наглядной иллюстрацией настроений этой прослойки интеллигенции в 20-х годах. Но Вениамин Александрович был не просто изобразителем жизни и настроений советской трудовой интеллигенции этих лет, но и был «писателем совести». На примере героя «Двух капитанов» Сани Григорьева Каверин учил своих читателей справедливости, добру, мужеству, исполнению долга, труду. Таких, как Саня Григорьев, было немало среди комсомольцев 20-х годов. Саня Григорьев стал любимцем, героем молодежи, соперничая в этом отношении с Павкой Корчагиным из романа Островского «Как закалялась сталь».

Роман Каверина был переведен почти на все европейские и несколько восточных языков. Читатели страстно хотели знать, что сталось с Саней Григорьевым во время войны, как он служил родине, и под давлением читательских кругов Каверин выпустил в 1946 году второй том романа «Два капитана». Но времена были уже не те. Молодость Сани Григорьева в двадцатых годах была полна надежд и ожиданий, во втором же томе эти надежды и ожидания потускнели. Между первым и вторым томами этого романа прошли «чистки» и террор тридцатых годов и военных лет. Не обо всем можно было писать и, в особенности, об обманутых надеждах и ожиданиях.

В последний раз я видел В.А.Каверина в Ленинграде, когда он читал на литературном вечере отрывок из «Открытой книги».

Михаил Леонидович Слонимский, с которым я работал несколько лет (1924-1926) в журнале «Ленинград», издававшемся «Ленинградской правдой», был наиболее «дальнозорким» среди «Серапионовых братьев», уступая в этом отношении лишь Е.И.Замятину. Выходец из очень интеллигентной семьи (его отец был политическим обозревателем международных событий в одном из «толстых» журналов до войны, а после октябрьской революции «осел» в Париже, М.Л.Слонимский очень рано лишился романтических иллюзий и писал то, что в действительности было.

Если крестными отцами В.А.Каверина в литературе были Диккенс и Достоевский, то крестным отцом М.Л.Слонимского можно считать Бальзака: та же манера письма и «обыгрывание» мелочей для раскрытия душевного мира героев, реализм изображения героев, отсутствие какой-либо идеализации их. В этом отношении Михаил Леонидович был близок к Зощенко. Основной темой романов Слонимского 20-х годов — «Лавровы» (1926), «Средний проспект» (1927), «Фома Клешнев» (1930) — было, как и у Зощенко, изображение советского мещанства. Но если Зощенко разоблачает советское мещанство, иногда пародируя его, то Слонимский просто разоблачает мещанство во всей его тупости и безидейности желаний и расчетов.

Поэтому скоро Слонимскому пришлось вынужденно замолчать. Его почти не печатали. Мой брат Юрий в середине тридцатых годов готовил большую статью о творчестве Слонимского, совещаясь с ним, о чем можно и о чем нельзя говорить из-за цензуры, но статья не увидела света. Печатать Слонимского начали снова лишь в 50-х годах, когда появилась его трилогия «Инженеры» (1950), «Друзья» (1954), «Ровесники века» (1959), изображающая молодую техническую интеллигенцию в начале века и в годы революции.

Осенью 1924г. выпускающий «Ленинградской правдой» А.Г.Лебеденко, назначенный вместе со Слонимским редактором еженедельного журнала «Ленинград» привел меня в редакцию журнала к Слонимскому и сказал: «Вот вам, Михаил Леонидович, помощник по иностранной части. Все иностранные журналы и газеты в его руках».

Так формировалась редакция «Ленинграда». Редактором по «литературной части» стал М.Л.Слонимский, по политической — А.Г.Лебеденко, ответственным секретарем редакции, с которым меня тут же познакомили, — Е.Л.Шварц, оформителем журнала — молодой художник Н.И.Дормидонтов. Несколько позже к нам присоединился писатель Л.О.Раковский, ставший техническим секретарем редакции — «поддужным» у Шварца. Леонтий Осипович был моим приятелем и другом по юридическому факультету Киевского Университета. Он переехал из Киева в Ленинград в 1922 году, а осенью 1923 года столкнулся со мной в «беспредельных коридорах петровских Двенадцати Коллегий». («Нева» 1969, № 9, стр. 183) Л.Раковский, «Воспоминания и дела». Я помог ему устроиться внештатным сотрудником хроники — репортером в «Ленинградской правде».

В редакции «Ленинграда» мне была поручена вся «иностранная часть». Я подбирал в иностранных газетах и журналах наиболее интересные фотографии и карикатуры и вместе с Н.И.Дормидонтовым делал фотоподборки для очередного номера журнала, писал и переводил очерки и заметки легкого характера, которые могли быть интересным чтивом для читателей.

"Работали мы в «Ленинграде» дружно и весело, вспоминает Л.О.Раковский. — Евгений Шварц был обаятельным, неистощимо-остроумным человеком. Однажды Н.Полетика переводил «с листа» какой-то английский текст, нужный журналу, и через каждые два-три слова повторял «так сказать», «так сказать»… (от этой гнусной привычки я отделался лишь в конце 30-х годов после нескольких лет чтения лекций в университете и затем в институтах Ленинграда — Н.П.). Шварц внимательно слушал, но скоро на губах у него мелькнула улыбка, и он, потирая руки, сказал:

— Однако какой своеобразный этот английский язык: все «так сказать» да «так сказать».

Н.Полетика не оставался в долгу — старался отшутиться. Между Слонимским и Шварцем установились легкие, лишенные всякой официальности отношения. Н.Полетика шутя называл Слонимского сенатор (произнося это слово, как чистокровный украинец: сэнатор), а Шварца — полусенатор".

Я часто вбегал в редакционную комнату с вопросом: «А сенатор сегодня будет?» Или: «А где же полусенатор?» С моей легкой руки эти «титулы» стали бытовать не только среди посетителей «Ленинграда», но и среди сотрудников «Ленинградской правды», среди ленинградских журналистов и писателей.

Да, на язык Жене Шварцу (его никто в редакции «Ленинграда» Евгением Львовичем не называл) было лучше не попадаться. «Обдирал» он всех и вся. Но его любили, несмотря на эти насмешки, издевки и розыгрыши, потому что злобности в его шутках не было совершенно.

Помню, как Геннадий Фиш, который был тогда начинающим и при том очень увлекающимся писателем, предложил какую-то несообразность, Женя Шварц немедленно выдал:

«Думал Фишка, Что он шишка, А оказался Фиш Просто шиш!»

Хохотали все присутствующие и прежде всего сам Фиш, — таким веселым, беззлобным и ласковым тоном была сказана эта эпиграмма.

Вообще говоря, в двадцатые годы редакции журналов («Ленинград», «Чиж» и «Еж», «Новый Робинзон») были клубами, где встречались молодые писатели и поэты, ходившие по литературным мукам, где сообщались литературные (не политические.) новости, обсуждались новые стихи и проза, где обменивались шутками и «разыгрывали» друг друга, давали друг другу «творческие» советы.

Один из таких «творческих» советов дали Жене Шварцу и мы с Раковским, ибо мы оба были, «между прочим», по образованию юристами. Шварц написал рецензию на один американский фильм, где главную роль играла шестилетняя девочка Беби Пегги. Женя не знал, чем закончить свою весьма лирическую рецензию. Мы посоветовали, следуя рецептам формалистической школы, «остранить» рецензию, т.е. дать ей неожиданную концовку. В результате получилось:

"Вы хотите видеть женщину? Настоящую великолепную женщину? Единственную, в которую можно влюбиться? Тогда идите в «Колосс» и смотрите «Любимицу Нью-Йорка». И запомните. Ее зовут Беби Пегги. Бе-би Пег-ги.

Ей шесть лет. Только! Но ни одна взрослая женщина не сравнится с ней. И я знаю: вы влюбитесь. Непременно влюбитесь. Влюбитесь насмерть! Бе-би Пег-ги… О, Беби Пегги! А по 166 статье хочешь? Говори, хочешь по 166? В Губсуде шел процесс о развращении малолетних… Я молчал. Эдгар Пепо."

Пожалуй, ни об одном месте своей работы я не вспоминаю с такой радостью и удовольствием, как о работе в редакции «Ленинграда».

Но это были «либеральные» двадцатые годы. Затем «уж музыка была не та». Замолк смех, прекратились шутки и споры. Каждый ушел в свою нору, и все боялись друг друга. Боялись сказать лишнее. Кто ушел в могилу, кто — на Колыму, кто стал классиком советской литературы…

С закрытием «Ленинграда» Женя Шварц, бывший в 1917-21 годах, до приезда в Ленинград, актером в Ростове-на-Дону, снова ушел в театр. Он стал писать пьесы для детского театра. В тридцатые годы он написал для Театра юного зрителя (ТЮЗа) пьесы «Ундервуд» и «Клад». Но особую известность Е.Л.Шварц получил благодаря своим «пьесам-сказкам» по темам великого датского сказочника Ганса Христиана Андерсена — «Голый король» (написана в 1934 году, но издана только в 1960, так как советская цензура усматривала в пьесе «намеки на Сталина»), «Снежная королева» (1938), «Тень» и пр.

Эти пьесы — «сказки и не сказки», как будто Андерсен, и в то же время не Андерсен, — были поставлены в Ленинградском Театре комедии руководителем и художником театра Н.П.Акимовым, и они принесли Е.Шварцу мировую славу.

Во время войны им были написаны пьесы «Под липами Берлина» (в 1941, вместе с М.М.Зощенко), «Одна ночь» (1942, о блокаде Ленинграда), «Дракон» (1944).

Самые тяжелые и голодные месяцы блокады Ленинграда Женя Шварц провел в Ленинграде, но мне не пришлось в то время видеться с ним. В 1945 году, когда и он, и я вернулись в Ленинград, Л.О.Раковский передал мне приглашение Жени «пожаловать к нему не украинские вареники» по случаю капитуляции Германии. Не помню, что помешало мне принять это приглашение. Больше мне с Женей Шварцем не удалось встретиться. В 1966 или 1967 гг. дочь одного английского историка, с которым я был знаком «письменно», стажировавшаяся в Шекспировском театре в Стрэтфордена-Эвоне, передала мне просьбу театра порекомендовать для постановки несколько пьес современных советских писателей. Я рекомендовал прежде всего «пьесы-сказки» Е.Л.Шварца. Мне ответили, что в Англии их отлично знают, но театр заинтересован в пьесах о современной советской жизни. Однако тут я ничего рекомендовать не мог.

Работа в «Ленинградской правде» и в «Ленинграде» подарила мне знакомство с одним из интереснейших писателей и поэтов советской страны — Самуилом Яковлевичем Маршаком, чьи стихотворения «Почта», «Пожар», «Мистер-Твистер» и др. заучивались тогда наизусть не только детьми, но и взрослыми. Отдельные слова и фразы из них стали «крылатыми». Сколько раз, например, я слышал по своему адресу «профессор рассеянный с улицы Бассейной!», — тем более потому, что 10-я Советская улица, на которой я жил, считалась продолжением Бассейной улицы.

В 1924 году С.Я.Маршак стал главой отдела детской литературы в Ленгизе. Он и его друзья Б. Житнов и М.Ильин, его ученики и последователи Е.Шварц и В.Бианки стали создателями высокохудожественной детской литературы в Советской России.

В двадцатые годы Самуил Яковлевич уговаривал писателей и журналистов писать рассказы, стихи, очерки для детей. Е.Л.Шварца он соблазнил, как только тот приехал в Ленинград в 1921-1922 гг. Он же соблазнил Л.О.Раковского (детский рассказ «Мотоциклет»), Н.С.Тихонова («Сами»), Колю Чуковского и многих других, в том числе и меня. В 1924-1925 годах Маршак организовал что-то вроде неофициального конкурса начинающих детских авторов на лучший детский рассказ, стихи, очерк.

Я в отношении детской литературы проявил полную бездарность. Если газета имеет свой язык и стиль, то и детская литература имеет свою манеру письма, свой стиль создания образов. Газетная фраза настолько въелась в меня, что мой пробный опыт с очерком для детей 10-12 лет оказался полной неудачей. Самуил Яковлевич, с которым я был знаком тогда уже больше года, грустно качал головой, показывая мне мой «опус». Я откровенно признался ему в своей неспособности писать для детей: "Газетную или журналистскую статью, научную работу я написать могу, но не детский очерк. Это вы уговорили меня, как уговорили и других. Вы, я вижу, «коварный человек», «соблазнитель невиннейших девушек, чистых как мак».

Самуил Яковлевич, любивший Сашу Черного, хохотал и больше не уговаривал меня стать детским писателем.

Однако мне пришлось еще раз иметь касательство к детской литературе. В эти дни один из сотрудников городской хроники, взяв с меня обещание хранить тайну, передал мне просьбу… Л.Чарской — известной детской писательницы, писавшей для молодых девиц от 10 до 16 вет а дореволюционные годы. Сейчас она бедствовала и голодала: она пробовала писать в новую эпоху под псевдонимами, — ее печатали! — но гонорар приходилось получать «на паспорт», то есть на свое удостоверение личности. Деньги выплачивали, но ее литературное имя было столь одиозным в партийных кругах, что в конце концов ее печатать перестали. Она хотела узнать, что я могу посоветовать ей в данной ситуации. Не умирать же ей с голоду! Мне было искренне жаль Чарскую.

В молодые годы я был начитан в детективе, а в 20-е годы — в «детективах дипломатических документов». Я передал Чарской следующий совет:

«Пусть имя Чарской номинально умрет. Ей следует найти родственника или друга, который будет печатать ее рассказы под своим именем и, может быть, станет известным детским и юношеским писателем. Он будет иметь „славу“ и, конечно, часть гонорара, а настоящий автор — Л. Чарская, не будет нуждаться. Иного выхода я не вижу».

Последовала ли Чарская моему.совету, не знаю. Вспоминаю еще одного поэта-писателя с одиозным именем. Это был Александр Тиняков, принадлежавший до революции 1917 года к группе символистов, издавший в свое время книгу стихов. Он печатал свои стихи в «Новом времени» Суворина, и в новом социалистическом мире ему не было места. Весь серый — серая оборванная шляпа, серое лицо, серо-седые лохмы волос, серое оборванное пальто, серые от грязи старые рваные ботинки — таким он стоял в солнечные дни у коней Клодта на мосту через Фонтанку и продавал книжечки своих стихов прохожим. Те, кто знали его, покупали его стихи всякий раз, когда видели его на Аничковом мосту. У многих собралось по 10-15 таких книжечек. В конце 20-х или начале 30-х годов он исчез, как исчезли многие в эти дни.

Своеобразное место в наших с Юрием литературных знакомствах занимает Василий Андреев. Это был честный реалист, писатель большого таланта, видевший и знавший изнанку советской жизни и тех лет. Он принадлежал к числу писателей, о которых Юрий Тынянов говорил: «Если ты ушиблен эпохой, не охай». Вася Андреев не охал, но пил, как вкушали «от зеленого змия» и многие другие — писатели и не писатели, которые, разочаровавшись в революции, не застрелились, не повесились или не отравились.

Он любил приходить к нам домой. У нас он читал свою пьесу «Волки» о нравах советских низов. «Волки» были поставлены театральным кружком в клубе Профсоюза работников просвещения в бывшем Юсуповском дворце на Мойке 94, где в 1916 году «порешили» Распутина, — но пьеса была снята с репертуара по «идеологическим» причинам после первого же представления. У нас же он читал повесть «Серый пиджак», о чем я уже упоминал.

Запомнилось, как, возвращаясь однажды с Шурой и с Юрием из кино, мы наткнулись на Васю Андреева. Он был в растерзанном виде, «еле можаху». Мы не могли бросить нашего друга на произвол судьбы и подхватив Васю под руки, довели его до трамвая. Было около 11 часов вечера. Трамвай шел пустым. Кондукторша, молодая девушка с книжкой в руке, встретила нас у входа. «Пьяных не беру», — решительно заявила она. Но Вася успел прочесть обложку книги: «Серый пиджак». «М-м-моя книга! — промычал он. — Я писал ее!»

Кондукторша ахнула и пропустила нас в трамвай. "Так это тот самый Василий Андреев? Это он написал «Серый пиджак»? " — растерянно спрашивала она. Мы дружно подтвердили, что это «тот самый», и она в конце концов поверила нам, в особенности Шуре. Она раза два подходила к Васе, лежавшему бесформенной массой на сиденье, и всматривалась в его лицо. По молодости лет она не могла поверить, что известный писатель может так пить. На остановке она задержала трамвай, чтобы мы могли не спеша вытащить Васю из вагона.

Васе Андрееву я обязан знакомством с Александром Грином. Он только что выпустил «Алые паруса» и «Сердце пустыни», и романтическая молодежь сходила с ума от них.

О Грине знали, что он был эсером в 1905 году, дезертировал из армии, был «смертником», но приговор был смягчен, и он отделался ссылкой. Он стал писателем еще до революции, но только «Алые паруса» дали Грину всероссийскую и даже мировую известность.

В фантастической, «очарованной», «воображаемой» стране, которую описывал Грин в своих романах, люди были честными, добрыми, великодушными. Они уважали друг друга, не боялись говорить свободно, и это было как раз то, чего не знали в Советской стране. Читатели Грина, в особенности молодежь, отдыхали душой в фантастической стране Грина. Отсюда огромная популярность Грина и любовь к нему. Он стал кумиром молодежи, получал от издательств огромные гонорары, но они не задерживались в его руках.

В один прекрасный день Вася явился ко мне и попросил взаймы денег. Зная его повадки, я или Юрий давали обычно в таких случаях 10 рублей (пол-литра и закуска). Но Вася сказал, что он пришел с Александром Грином, который ждет в садике напротив дома. Я бросился с Васей на улицу к Грину, захватив все деньги, какие были у нас дома. Вася познакомил меня с Грином, и я так искренне и с таким увлечением хвалил «Алые паруса», что угрюмый и сумрачный Грин оттаял. Он сказал, что не получил гонорара в издательстве в назначенный день (это бывало сплошь и рядом со всеми авторами), и у него недостаток в деньгах. Я дал 100 рублей, и мы дружески распростились.

Но на следующий день Вася явился снова и опять просил «дать взаймы». Денег у меня не было, и я с трудом наскреб десятку.

В тридцатые годы Вася Андреев «исчез». О судьбе его в Союзе писателей ничего не было известно.

С Осипом Эмильевичем Мандельштамом, чье имя мне стало известно в годы Первой мировой войны, когда его первый сборник стихов «Камень» (1914) дошел до Киева, я познакомился в Союзе поэтов в 1923 году. Знакомство это продолжилось. Я помню, что при встречах и беседах с ним мы говорили много о Петербурге и о поэзии Петербурга, так как первый сборник стихов Мандельштама «Камень» неотделим от этого города. Осип Эмильевич радовался каждому поклоннику своих стихов, и так как я был усердным и восприимчивым слушателем, то он, изредка бывая в «Ленинградской правде», всегда заходил ко мне. Он вполголоса читал стихи — как вошедшие, так и не вошедшие во второй его сборник «ТпхНа». Я слушал с великим удовольствием, хотя мне было сначала неясно, почему Осип Эмильевич так часто ищет вдохновения в античности, в Древней Греции в особенности. Но потом я понял, что он вспоминал разлом и гибель старого мира, крушение его под напором варваров, пророчески видел будущее — гибель цивилизации и гуманизма. Гражданская война, система военного коммунизма, НЭП — все эти разломы хода истории тревожили его. У Осипа Эмильевича в эти годы сложилось ощущение мировой катастрофы.

Разговоры со мной, повидимому, были интересны для Мандельштама, ибо ничем иным я не могу объяснить его подарок, сделанный им в одно из последних посещений «Ленинградской правды»: он принес мне только что вышедшую книгу воспоминаний о своей молодости «Шум времени», изданную частным издательством. Я был искренне тронут и горячо поблагодарил его. Вскоре он уехал с женой из Ленинграда, и больше мне не пришлось с ним встречаться.

Во второй половине тридцатых годов в Союзе писателей разнеслись слухи, что Мандельштам репрессирован, что он голодает в каком-то концлагере на Дальнем Востоке, так как не выполняет трудовую норму, необходимую для получения ежедневного пайка.

О смерти О.Э.Мандельштама я узнал в 1943 году, когда Ленинградский Университет находился в Саратове. Летом 1943 года саратовские власти решили отправить «в порядке показательного примера» профессуру и преподавателей Ленинградского университета на сельскохозяйственные работы в колхоз под Саратовом на два-три дня. «Точные науки» было решено оставить в Саратове, но «бездельников» — филологов, историков, философов, — посадили на автобусы и сплавили в колхоз. Мы работали целый день — кто как мог и как умел. Пользы от нашей работы для колхоза было немного, но «агитпример» был показан, и о нем было сообщено в саратовских газетах.