КАТАСТРОФА

События развернулись неожиданно. В конце марта я получил письмо от Алексеева. Он писал, что ему удалось сделать открытие, которое «буквально взорвет», как он выразился, многие наши представления в области физики вакуума. Алексеев просил меня приехать.

«Не знаю почему, — писал Алексеев, — но, оглядываясь назад, я все чаще вспоминаю тебя и годы нашего совместного житья-бытья… Что тогда было трудным, сейчас кажется ярким, очень и очень нужным. Именно тогда, в спорах с тобой и, казалось бы, случайных разговорах со случайно встретившимися людьми, незаметно произошел какой-то решающий, главный сдвиг в моем сознании. Приезжай, я уверен, что работы нашей небольшой лаборатории заинтересуют тебя. И нам кое в чем поможешь. Ведь ты — математик».

Я выехал через пять дней. Но было уже поздно… Лаборатории Алексеева больше не существовало… Я узнал об этом в поезде, прочитав в газете сообщение Академии наук. Сообщение это потрясло меня. Текст его всем известен, и все помнят его горький и тревожный смысл.

«…Неожиданная катастрофа в лаборатории А.А.Алексеева говорит о том, что природа далеко еще не раскрыла своих сокровенных тайн. К славному списку смелых исследователей, отдавших свою жизнь во имя науки, прибавилось имя Алексея Алексеевича Алексеева и его ближайших сотрудников… Впредь до исчерпывающего расследования причин катастрофы Академия наук предлагает всем исследователям в области свойств вакуума воздержаться от особенно рискованных экспериментов и тщательно согласовать план исследовательских работ… Академия наук просит всех, кто имел отношение к работам лаборатории, или знал Алексея Алексеевича лично и считает, что может быть полезным при расследовании катастрофы, прибыть в Южноукраинский филиал Института звезд… Светлая память погибшим на трудном и славном пути познания и овладения могучими силами природы!»

На другой день я был принят членом комиссии, созданной для расследования причин катастрофы. Положение представлялось чрезвычайно сложным. Было известно, что в день катастрофы руководитель лаборатории собирался представить доклад о работах последних шести месяцев, однако и доклад и все лабораторные дневники погибли вместе с лабораторией. Выяснилось, что Алексеев не отправил в безопасное место ни строчки своих записей; он не вел дублирующих журналов, следовательно, он не видел опасности в своих экспериментах. В день катастрофы Алексеев послал в секцию Космогонии телеграмму о том, что первые опыты прошли успешно. «Приступая ко второй стадии наших работ, — говорилось в телеграмме, — считаю необходимым участие в них представителей космогонической науки, так как совершенно неожиданно работы оказались близкими к вопросам теории происхождения и развития звезд…»

Мне разрешили осмотреть место катастрофы.

Силой взрыва трехэтажное здание лаборатории было превращено в груду изогнутых железных стержней и громадных кусков бетона, проткнутых арматурой. Здания института вокруг лаборатории почти не пострадали, если не считать выбитых воздушной волной стекол. Сейчас их вставляли рабочие.

— Странное дело, — невзначай бросил один из них, когда мы поравнялись с главным корпусом Института звезд, — никогда не поверил бы… Все стекла выброшены наружу, до одного осколка, будто кто выдул их изнутри.

Монолиты фундамента лаборатории были выброшены из земли, раскрошены. Я не ожидал, что лаборатория Алексеева столь велика. В таком здании могли работать по меньшей мере человек полтораста, но я с удивлением узнал, что у Алексеева было только тридцать четыре сотрудника.

— Там кто-нибудь уже был? — спросил я, указывая на развалины.

— Нет, слишком сильная радиоактивность… С такой еще никто из нас не имел дела, — ответили мне. — К счастью, период полураспада невелик, что-то около двух дней, так что мы скоро сможем проникнуть в центральные помещения.

— А как в отношении внешних материалов? — спросил меня пожилой человек с темной тростью кизилового дерева в руке. — Вы не в курсе дела?

— Внешние материалы? — спросил я. — Что вы имеете в виду?

— Важно установить все внешние связи лаборатории, список веществ и приборов, полученных за последние дни, ее заказы подсобным предприятиям — словом, все нити, которые связывали Алексеева с внешним миром. Разве что-нибудь могло сохраниться в этих развалинах? Эх, Алексей Алексеевич… — Он отвернулся от нас и, опираясь на палку, быстро зашагал к своему автомобилю.

— Кто это? — спросил я.

— Расстроился старик, — сказал мой спутник. — Еще бы, он очень близко знал Алексеева… Это Топанов, не слышали?

— Он, кажется, философ?

— Да, и к тому же неплохо ориентируется в наших вопросах. Опубликовал две или три философские работы, связанные с проблемами современной физики. А потом замолк. Говорят, опять ушел на партийную работу, в Отдел, науки…

В этот же день меня включили в комиссию.

Перед нами проходила масса различных документов, присланных из организаций, имевших деловые связи с лабораторией Алексеева: бесчисленные накладные, чертежи последних заказов, списки оборудования, перечни журналов, книг, иностранных статей, переведенных по требованию Алексеева и его сотрудников.

Наконец, когда радиоактивность несколько снизилась, аварийная команда в специальных комбинезонах, наподобие тех, которые используются при чистке ядерных реакторов, принялась за свой опасный труд. От мощных механизмов, доставленных грузовыми вертолетами, протянулись по всем направлениям блестящие тросы толщиной с человеческую руку. Согнувшись под тяжестью стальных гаков, люди набрасывали их на обломки того, что еще так недавно радовало глаз своей архитектурной стройностью и целесообразностью… Звучал сигнал, и лебедки оттаскивали в сторону глыбы железобетона, расчищая путь к сердцу здания. И вот показался бронированный колпак над главным залом в цокольном этаже. Колпак был теперь похож на небрежно сорванную кожуру апельсина. Громадные трещины, извиваясь, расходились от его вершины, и всю ночь электрические резаки вгрызались в металл, озаряя темноту вспышками синих искр.

Вот он, главный зал… По специально расчищенному проходу подъехали санитарные машины. Они должны забрать останки людей. Людей, еще так недавно живых, полных огня… Вытянувшись, склонив на грудь головы в капюшонах, молча стояли вдоль прохода аварийники, суровые люди суровой профессии.

К нам быстро подошел руководитель команды. Он жестом показал, чтобы мы к нему не приближались, и глухо заговорил сквозь маску:

— Неожиданное препятствие… Под металлическим колпаком оказался какой-то прозрачный стекловидный материал необычайной твердости, необычайных свойств… Пневматическое зубило из сверхтвердого сплава ломается, не оставляя на его поверхности даже царапины. В зал невозможно пробраться.

— А электрическая дуга? — спросил кто-то.

— Пробовали, не берет… Не берет, и все!

— А если подойти с другой стороны? — предложил я.

— Пробовали, — ответил аварийник. — Бронированный колпак разрезан нами почти всюду, но везде под ним это стекло. Надевайте скафандры, сами посмотрите…

Одна за другой, пятясь, из прохода выбрались санитарные машины и уехали.

Через полчаса, надев скафандры, мы уже перешагивали через осколки бетона, пробираясь в глубь развалин. Действительно, под рваными краями металлического колпака виднелась прозрачная масса, похожая на исполинскую глыбу неотшлифованного темного стекла. На ее поверхности в точности отпечаталась внутренняя сторона стальных плит, из которых был сварен колпак. Прямо перед нами виднелась «дверь» — точный оттиск той настоящей металлической двери, которая лежала невдалеке, сорванная лебедкой. Ручка двери оказалась впаянной в эту неизвестно как возникшую массу.

Лучи солнца упали на стеклянную глыбу. Топанов прижался маской к ее поверхности, всматриваясь.

— Они там! — тихо сказал он. — Кажется, я вижу фигуру Алексеева…

Как в огромном ледяном аквариуме, будто застыли внутри темной глыбы человеческие фигуры. Чтобы лучше видеть, нужно было отыскать наиболее удобную точку наблюдения: стекловидная масса местами была пронизана сетью тонких трещин, делавших ее туманной.

Я поднял с земли чью-то кирку и с силой ударил. Кирка резко отскочила от стекла. Каким-то поющим тонким звуком ответила мне эта прозрачная масса. «Бесполезно, — услышал я голос аварийника, — здесь нужна взрывчатка».

Взрыв был произведен далеко за полночь. В лунном свете высоко вверх взметнулись клубы земли и песка. А когда взошло солнце, перед нами предстала удивительная картина… Силой взрыва металлический колпак был целиком сорван, остатки стен разбросало вокруг, а перед нами блестела на солнце огромная прозрачная сфера, похожая на шляпку белого гриба. Внутри совсем ясно можно было различить смутные силуэты людей, стоящих и сидящих вокруг приборов. Один застыл в стремительной позе, его рука протянулась к фигуре другого человека, деловито держащего руки на кнопках какого-то пульта…

Заколдованное царство… Сказка о «Спящей царевне»… Что за странный вихрь ворвался сюда, в это огромное помещение с настенными люстрами, все еще продолжавшими «висеть», хотя стен уже давно не было? А вихрь именно ворвался извне, так как лаборатория не располагала никакими особенно мощными источниками энергии. В день аварии потребление энергии, отмеченное самопишущими приборами, было даже меньшим, чем обычно. Затем последовал резкий толчок тока, но точно сработавшие автоматы-ограничители отключили энергию, потом пробно включились опять, но сопротивление потребителя было уже бесконечно большим: лаборатория больше не существовала…

Мы стояли перед развалинами. Разговор шел вполголоса, но все перебивали друг друга, торопливо сообщая новые и новые подробности.

— Весь район, окружающий лабораторию, был спасен этим стальным колпаком, — говорил один из физиков. — Если бы не он, разрушения распространились бы на гораздо большее расстояние…

— Прежде всего — что это за прозрачная масса, из чего она состоит? — спросил я.

— Представьте, из воздуха! Да, да, азот и кислород в таких же пропорциях, как и в окружающем нас воздухе…

— Забавно… Это какое-то неизвестное соединение, какой-то неведомый окисел азота… — обронил кто-то.

— Если только это окисел… — покачал головой физик, — что очень сомнительно. Между прочим установлено, что это вещество проводит электрический ток. Мы подвели электрод от сварочного аппарата. Дуга возникает, хотя тотчас же срывается. Вакуумной присоской собрали пары…

— …И в спектре только кислород и азот?

— В том-то и дело. Утром взяли на анализ тонкую пластинку, по-видимому осколок, который подобрали после взрыва. Сделали рентгеноструктурный снимок. Расстояние между центрами атомов необъяснимо мало…

— Но как нашли этот осколок?

— Один из рабочих споткнулся и упал.

— Осколок так велик?

— Нет, осколок помещается на ладони, но его вес сорок два килограмма!

— Любопытно, что температура этой прозрачной массы — тридцать шесть и шесть десятых градуса ночью и днем!

— Да, да, поразительное постоянство! Как в термостате…

— Но откуда появилась энергия взрыва? Насколько мы теперь осведомлены, ни накопления энергии, ни резко увеличенного поступления ее извне не было…

— Откуда-то, однако, эта энергия появилась! Причем в лаборатории, которая не занимается ни расщепляющимися материалами, ни термоядерными реакциями… В списках не оказалось ни урана, ни плутония, ни тория. В лаборатории не имелось ни тяжелой воды, ни тяжелого водорода, без которых пока не обходятся исследования высокотемпературных процессов…

— Да… Загадка…

Сегодня — неожиданное открытие! Сотрудники Института звезд сообщили нам, что с ракетодрома, принадлежащего этому институту, Алексеев довольно регулярно запускал высотные ракеты. Главное управление по исследованию космического пространства подтвердило, что за несколько месяцев до катастрофы в адрес лаборатории Алексеева были направлены три крупные ракеты. Контейнер последней ступени, по условиям договора, поставлялся пустым. Ракеты были запущены за месяц до катастрофы. В делах ракетодрома сохранился акт запуска. В графе «Назначение» сказано: «Выход в Космос с целью исследования безвоздушного пространства». Содержимое последней ступени устанавливалось и монтировалось в лаборатории Алексеева. Больше никакими сведениями Главное управление не располагало.

«С целью исследования безвоздушного пространства»… Очень туманно. Каково же назначение ракет? Среди сотен искусственных спутников, которые носились вокруг Земли по самым различным траекториям, в марте не было зарегистрировано новых. Что случилось с алексеевскими ракетами? Ведь именно в тот день, когда Алексеев хотел широко раскрыть содержание своих работ, и произошла эта злосчастная катастрофа. Почему она случилась именно в тот момент, когда успех эксперимента не вызывал у Алексеева сомнений, когда он уже готовился сообщить миру о каком-то новом, крайне важном научном открытии?

Нужно было во что бы то ни стало раскрыть тайну этого дня. Этого требовало не праздное любопытство. Десятки запланированных научных опытов были приостановлены специальным распоряжением. Наука никогда не была бедна самоотверженными искателями, но ненужный риск граничил с преступлением. Все говорило о том, что роковую роль сыграла какая-то случайность, какой-то неверный шаг. Надо знать, какой именно шаг вызвал катастрофу!

Но шла неделя за неделей, а мы были все еще далеки от разгадки…

Люди самых различных специальностей съезжались к нам, в этот небольшой приморский городок. Каждый хотел помочь разобраться в случившемся. Веранда скромной столовой с громкой вывеской «Таврия» по вечерам превращалась в зал заседаний. Здесь обсуждались различные научные новости, но в центре внимания была, конечно, лаборатория Алексеева. Каждая догадка, которая могла бы пролить хоть какой-нибудь свет на случившееся, горячо отстаивалась или оспаривалась, подробно анализировалась. Все, однако, единодушно признавали, что Алексеев и его сотрудники вели себя как исследователи, спокойно работающие с самыми невинными, безопасными вещами.

— Когда я изучаю под микроскопом срез фотоэмульсии, — говорил один из завсегдатаев «Таврии», — мне и в голову не приходит, что со мной что-то должно случиться. Видимо, так примерно работал и Алексеев.

И вдруг произошло событие, которое повернуло наши поиски совсем в новом направлении…

«МОРЕ НА НЭБИ»

Я поселился в семье Федора Васильевича, заведующего совхозным гаражом. Хозяин, человек мягкий и неторопливый, был занят весь день, да и дома ему не давали покоя. То и дело чья-нибудь голова показывалась над кустами сирени у забора, и простуженный голос спрашивал: «А чи дома хозяин? Га?»

Федор Васильевич обычно завтракал и ужинал во дворе под дощатым навесом, очень похожим на беседку, если бы та сторона, что выходила на улицу, не была забита планками от ящиков из-под овощей.

— Та дома, — тяжело вздыхая, отвечал Федор Васильевич и аккуратно клал ложку рядом с еще полной тарелкой. — Ну же, Ганнушка, зови…

И начинался разговор про бензин, резину и дороги, про вывоз удобрений со станции, после чего Федор Васильевич, так и не «поснидав», отправлялся до своей «бисовой роботы», которую он, между прочим, не променял бы ни на какую другую…

К Федору Васильевичу я попал не случайно. Незадолго до катастрофы с ним договорился Алексеев. Федор Васильевич встретил меня на вокзале, по какому-то одному ему известному признаку узнал меня и привез к себе. В доме было всегда тихо, казалось, что и Федор Васильевич и его жена о ком-то тоскуют. Так оно и было на самом деле, но вскоре все пошло по-другому.

Таня — дочка Федора Васильевича — девочка лет девяти-десяти, вернулась домой из села Новофрунзенского, где она гостила у «тети Фроси», и тотчас наполнила двор и дом своим звонким смехом и бесконечными рассуждениями по поводу самых различных событий местного и всемирного значения. Надобность в будильнике отпала, так как Татьяна, а именно так ее величали все в доме, была страшной противницей сна.

Мне ни разу не удалось встать раньше нее, а возвращался я ко времени ежевечерних шумных баталий, которые проводились всем семейством по «уловлению» Татьяны и водворению ее на маленькую раскладушку под моими окнами.

— Здравствуйте, дядьку, — услышал я, когда вышел во двор, чтобы умыться. — Вы вже проснулысь?.. А вы вмиете крабыкив ловыть? А чего цэ вы сюды приихалы?

Я спросил, как ее зовут, но Татьяна продолжала задавать мне уймищу вопросов, а по ее мучительно сморщенному носику, уже обгоревшему на солнце, я почувствовал, что она не все понимает из того, что я говорю.

— Кажыть громче, — сказала ее мать, — вона недочувае…

Что-то кольнуло в сердце… Эта веселая хохотушка, с таким огромным запасом вопросов, с такой жизнерадостностью, не совсем хорошо слышала… Но вскоре я приспособился. Татьяна очень хорошо понимала с губ, а обстоятельность и терпение, которые я проявил в этом первом разговоре, положили начало самой тесной дружбе. По секрету я написал своему знакомому, занимающемуся микрорадиоаппаратурой, и попросил его прислать мне какую-нибудь новинку в области слуховых аппаратов, так как усилитель для тугоухих с довольно громоздкими батареями был тяжел и неудобен, с ним Татьяна ходила только в школу.

И вот, после того как мы «наловылы крабыкив» и наполнили две бутылки из-под молока рачками-отшельниками; после того как мы сходили «до ветряка», опытной и вполне современной ветросиловой установки; после того как я посторожил возле оранжереи, а Татьяна, протянув руку в выбитое стеклышко крыши, сорвала зеленый и прекислый лимон, — после всего этого она, болтая на самые различные темы, произнесла фразу, которая заставила меня насторожиться…

— А вы бачылы море на нэби? А пароплавы? А город з высокимы башнями?

— На небе? — переспросил я. — Что ты выдумываешь?

— Я выдумываю?! — Татьяна обиделась, потом подумала, что ослышалась. — На нэби, от там! — Она указала куда-то вверх. — И чего цэ вы так довго спите? Га, дядьку? Дядечку?

Я внимательно посмотрел на Татьяну. Нет, она не выдумывала, она действительно что-то видела.

— А когда это ты видела?

— Колы?.. Як сонечко станэ, ось там… — Она вновь показала куда-то вверх.

Я решил тоже посмотреть, как «ходять на нэби пароплавы» и на прочие чудеса, о которых мне всю дорогу рассказывала Татьяна.

Наконец-то мне понадобился будильник! Я поставил его на половину пятого утра и, когда он чуть свет затарахтел, схватил его и хотел было спрятать под подушку. Но со двора донесся голосок Татьяны: «Дядьку, дядичку, скорийшь! Ну, дядичку!»

Я наскоро оделся и вышел. Чуть розовая полоска на востоке только подчеркивала синеву еще ночного неба. Прохладный ветерок дул с моря, неся с собой запах рапы, пряный и острый дух прелых водорослей, полосой тянувшихся вдоль бровки берега. Татьяна стояла рядом со мной в тапках на босу ногу, накинув на плечи ватное одеяльце, под которым она спала.

— Ты почему меня так торопила? — спросил я. — Не рано ли?

— А хиба ж я знаю? — ответила Татьяна. — Ходимо до моря, там выднишь…

Тихими спящими улицами мы прошли к морю. Ни в одном окне не было света, только высокий маяк, стоявший посередине улицы, еще продолжал мигать. Возле мола было пусто. Вдали, у мостков, протянувшихся далеко в море, несколько рыбаков собирались отчалить на утренний лов.

— Ну, скоро ли? — спросил я Татьяну.

— Угу! — кивнула она. — Почекайтэ трошки…

Я присел на песок и залюбовался восходом солнца. Как хорошо, что Татьяна разбудила меня! Даже если ее чудо и выдумка…

— Ось воно! Ось! — закричала Татьяна и запрыгала вокруг меня. — Ось, ну, що я вам казала?! Ось воно!

А «воно» было действительно удивительным!

Сперва я не понял. Просто мелькнула вдалеке над морем какая-то светлая полоса и пропала… Вот она возникла снова и теперь осталась, а за ней наступали такие же светло-желтые полосы. Еще и еще… Потом небо, казалось, дрогнуло. И вдруг над моей головой раскинулось море. Но это было совсем другое море, не похожее на спокойную гладь перед нами. Волны казались неправдоподобно большими, будто кто-то поднял меня на необыкновенную высоту над бушующим морем и поставил перед глазами гигантское увеличительное стекло. Прямо в зените волны были огромными, а в глубине, под ними, был виден желтый песок, по которому быстро скользнула какая-то рыба… А волны все неслись и неслись. Мелькнула чайка, усевшаяся на гребне волны, она показалась мне больше океанского парохода. И все видение бесшумно умчалось на восток, к сияющему солнцу, диск которого показался над горизонтом…

Татьяна притащила ворох сухих водорослей, и мы уселись на них. Я не мог прийти в себя от изумления. Лодка с рыбаками уже отчалила, люди спокойно гребли вдаль, к каменистой косе, обрамлявшей бухту. Видимо, они привыкли к этому явлению, не замечали его…

Татьяна украдкой на меня поглядывала, и я понимал, что она досадовала на себя за то, что «продешевила»… Она, видимо, не ожидала, что просто красивая картинка в небе, которой можно просто полюбоваться, вдруг вызовет такое волнение и такой интерес у взрослого дядьки.

— Это часто бывает? — спросил я.

— Ни, — пожала плечами Татьяна, — тильки раз в день…

— Каждый день?.. И только утром?

— Як свитает, — подтвердила Татьяна.

— А что твой батько говорил, ты показывала ему?

— А ему байдуже…

— Байдуже?

— Ему цього нэ трэба… У него бисова робота. — Татьяна не без иронии посмотрела на меня. — А яка у вас робота?

— Погоди, Таня, значит, ты уже не раз видела это «море на нэби»? А когда первый раз, самый первый раз? Вспомни…

Татьяна отбросила сухой песок смуглой ладошкой и, что-то шепча про себя, стала рисовать на влажном песке.

— В той день, — сказала она, — вчителька була мною дуже задоволена и поставыла «видминно» по арифметики. Це було… — Я затаил дыхание. — Це було… восьмого березня, восьмого березня, восьмого марта! Ну да, був праздник…

«Мираж, — думал я, — мираж!.. Да откуда ему взяться холодным апрельским утром? Что здесь, Сахара? Или тропики? Больше всего он напоминает верхний мираж полярных областей, но и для него здесь не место. Восьмого марта, говорит Татьяна… Может быть, и раньше, ведь это она впервые увидела „море на нэби“ восьмого марта…»

Признаюсь, я ждал, сам того не сознавая, что Татьяна назовет совсем другое число. Я ждал, что она назовет двадцать восьмое марта, так как именно двадцать восьмого марта произошла катастрофа в лаборатории Алексеева… Чем черт не шутит, может быть, между этими двумя событиями и есть связь… Но Татьяне я верил, у нее была очень четкая память и очень хорошо развита наблюдательность.

В «Таврии» мой рассказ произвел впечатление. Вначале мне задавали каверзные вопросы, потом кто-то сказал, что я собираюсь разыграть всю компанию, но я был очень серьезен, и наутро возле мола собралась большая группа наблюдателей. Невыспавшиеся, недоверчивые, хмурые, мои коллеги очень напоминали рассерженных и недовольных птиц.

А когда видение появилось, все замерли и, как завороженные, смотрели вверх, а впереди, на самом берегу, стояла необычайно серьезная Таня и тянулась худенькими руками к своему чудесному и волшебному «морю на нэби»…

Исследовательская лихорадка охватила всех, кто был в то утро на берегу, и всех, кто всматривался в небо на следующее утро. Таинственный мираж появлялся точно в одно и то же время. Это удивляло. Мираж возникал в пять утра и исчезал через полторы-две минуты, в зависимости от облачности. Была в этом какая-то таинственная закономерность, что-то необыкновенно важное… Никто вслух не высказал мысли о том, что мираж и деятельность лаборатории Алексеева могут быть как-то сопоставлены. Но об этом думали все… И эту возможность безусловно допускали в Академии наук, так как все наши заявки на приборы и оборудование для исследования миража были немедленно и щедро удовлетворены. В тихий порт, служивший пристанищем только для местных рыбачьих судов, устремились по воде, по воздуху, по пыльным дорогам потоки самых разнообразных грузов.

Развалины лаборатории к тому времени спешно убирались, и на асфальтированном дворе Института звезд неуклюже суетились автопогрузчики, позаимствованные на соседних зерноэлеваторах.

Порт выделил три крана для выгрузки прибывших тяжелых грузов; срочно был проведен дополнительный кабель, так как предполагалось использовать аппараты, потребляющие большую мощность.

В прозрачную синеву утреннего неба устремились невидимые щупальца современной науки. Мощные радарные установки поворачивались вслед за регулярно появляющимся миражем, но каждый раз мерцающие экраны осциллоскопов оставались безучастными к таинственному явлению. Только при грандиозных усилениях с помощью молекулярных усилителей удалось обнаружить незначительное отражение радиолуча на высоте в две тысячи километров.

Вскоре был закончен монтаж сверхмощной ультразвуковой сирены с параболическим отражателем. Под открытым небом расположились грохочущие поршневые компрессоры, качавшие воздух в толстостенный ресивер. Около пятнадцати часов непрерывной работы насосов требовалось для создания необходимого запаса воздуха, который расходовался сиреной на протяжении пяти-шести минут.

Поднятые в небо на шарах-зондах акустические устройства неожиданно уловили и передали на землю отраженный ультразвуковой сигнал… На высоте двух километров были обнаружены слои воздуха с небывало высокой температурой. Именно эти разреженные слои, подобно вогнутым зеркалам, отражали неизвестные далекие берега, плывущие по морю корабли, морские волны…

«Это самый обычный мираж, — восклицал один из метеорологов, принимавший участие в исследовании, — самый обычный!» — «Но, — возражали ему, — если это обыкновенный мираж, то почему отражающие слои расположены так высоко? Почему он наблюдается только в определенное время? Почему его не искажают потоки нагретых и холодных воздушных масс? И почему, наконец, этот мираж, если только это мираж, отражает радиолуч?»

Всем нам казалось, что мираж, появившись на западе, уходит на восток, и там, на востоке, его также можно обнаружить. Это ощущение было настолько полным и реальным, что мы были очень озадачены тем, что в море, уже на расстоянии ста километров от берега, он не наблюдался.

В конце концов выяснилось, что мираж можно увидеть только со сравнительно небольшого участка, в центре которого находится Институт звезд. Это было первым намеком на то, что миражи действительно как-то связаны с лабораторией Алексеева.

Дальнейшие исследования показали следующее: мираж возникал постепенно. Высокотемпературный слой воздуха, отражающий морской пейзаж, как бы погружался в земную атмосферу из ее более высоких областей, причем погружался довольно медленно, а затем так же медленно выходил из атмосферы. Было похоже, что в нашу атмосферу извне опускалось гигантское вогнутое зеркало и через несколько минут удалялось, чтобы вновь войти на рассвете следующего дня…

В два часа ночи мой хозяин Федор Васильевич разбудил меня.

— Вам звонят. Просят к телефону, — сказал он.

Я прошел в его комнату. Меня вызывала Москва. «Будете говорить с Центром научной и технической информации», — сказала телефонистка. Я приготовил блокнот, стараясь представить, какого рода сообщение заставило работников информационного центра так торопиться. Вновь зазвенел телефон, я поднял трубку.

— Опишите вкратце, — предложили мне, — особенности того явления, с которым вы столкнулись. Мы звонили в институт, но там никого сейчас нет.

Я рассказал о мираже. Меня особенно подробно расспросили о характере тех картин, которые удалось нам разглядеть.

— Видите ли, — сказали мне, — мы в затруднительном положении… Нами получена информация, в которой говорится о том, что обнаружен еще один пункт, где тоже появляется подобный мираж. Правда, нас смущает, что характер картин несколько иной…

Я попросил продиктовать мне имеющееся в распоряжении Центра сообщение. Оно сводилось к следующему.

Американские ученые Фил Джонс и Генри Даттон, занимаясь изучением гидрографического режима озера Верхнего, со своей яхты наблюдали удививший их мираж. Строго в определенное время, а именно в четыре часа двадцать минут утра, в небе возникало увеличенное изображение каких-то рек, сооружений, построек… Некоторые из этих картин оказались знакомыми исследователям. Так, ими было сфотографировано появившееся 10 марта «видение», оказавшееся изображением канала Су со многими кораблями и барками на нем. По их подсчетам, они в это время находились на расстоянии ста семидесяти пяти километров к западу от канала Су, соединяющего, как известно, озеро Верхнее с озером Гурон. Неоднократно ими наблюдались группы бревен, а также плоты, находящиеся от них на громадном расстоянии. Очень часто по небу скользили изображения лесных массивов, как бы видимых с птичьего полета…

Я заверил, что сообщение представляет собой чрезвычайную ценность, и попросил сообщить координаты того пункта, в котором наблюдался мираж.

Через несколько минут мне были продиктованы координаты. «Восемьдесят седьмой градус западной долготы, — записывал я, — и сорок седьмой градус северной широты…»

— Это к северу от острова Гранд-Айленд, — говорил сотрудник Центра. Но я его больше не слушал: сорок седьмой градус северной широты! Да ведь на этой же широте находится наш Институт звезд, лаборатория Алексеева! Я бросил трубку и выбежал во двор. Федор Васильевич, надевая на ходу пиджак, уже шел к калитке.

— Я сейчас вернусь, — крикнул он, — кажется, есть свободная машина!

Он вскоре подъехал на видавшем виды дребезжащем «газике», выпуска чуть ли не пятидесятого года, и через тридцать минут мы уже были возле выстроенного на скорую руку общежития, в котором жили многие приехавшие сюда ученые. Сообщение Центра вызвало настоящий переполох. Все проснулись, откуда-то появился атлас, его раскрыли там, где пучком голубых пятен раскинулись Великие озера Америки.

— А что я вам говорил? — торжествовал метеоролог. — Что я вам говорил? Раз это явление наблюдается не только здесь, не только у нас, то оно не имеет ни малейшей связи с катастрофой в лаборатории Алексеева. Отбросив «небесные видения», нужно изучать все работы лаборатории Алексеева, надо пригласить проницательного следователя, вот что! А этот мираж предоставить нам, метеорологам, специалистам в области физики атмосферы!

— Но почему там время отличается от нашего, время появления картин? — донесся из полутьмы чей-то голос.

— Разница чепуховая: там тоже в пять часов с минутами, ведь наши часы переведены на час вперед правительственным декретом, — возразил я, — а главное — совпадает широта места!

— Совпадает, да не совсем… У нас сорок шесть градусов северной широты! — раздались голоса. — На градус расхождение!

— Это не существенно, — быстро сказал метеоролог. — В наших широтах градус составляет только сто километров, и мираж хорошо виден на границах зоны наблюдения. Мы имеем дело с широтным эффектом, — не унимался метеоролог. — А мы знаем…

— Совпадают широты? — быстро спросил что-то подсчитывающий на клочке бумаги Мурашов, совсем еще молодой научный работник из Института космогонии. — Одну минутку! (Он поднял левую руку. Все с интересом ждали, когда он закончит свои расчеты.) — Американцы, конечно, зарегистрировали время появления миража по своему поясному времени, а оно отличается от местного времени… Я сейчас пересчитаю… Если не ошибаюсь, то по местному времени появление миража у нас и у них почти совпадает…

— Большая точность совпадения и не нужна, — опять донеслось из темноты, — не нужна, так как мы все равно не можем сказать с абсолютной точностью, когда у нас появляется мираж. Это время зависит от места наблюдения, от облачности на горизонте и других причин…

— По-моему, — сказал я, — следует обратиться к этим двум американским наблюдателям с озера Верхнего и узнать, по какому времени они вели наблюдения.

— Пожалуй… — нехотя согласился метеоролог.

— Голубчики! — торжествуя, воскликнул Мурашов. — Я все пересчитал! Этот мираж, по их местному времени, появляется над озером Верхним тоже утром, точно в ту же минуту, что и над нашими головами… Только американские исследователи сообщили не местное время, а, по-видимому, среднепоясное. Часовой пояс охватывает пятнадцать градусов.

Этой же ночью была отправлена большая телеграмма-анкета за океан. Ответ не заставил себя ждать. Действительно, Джонс и Даттон наблюдали мираж в то же самое время, что и мы. В их первом сообщении указывалось время их часового пояса. «Мы пользовались своими наручными часами, сверенными с радиосигналами точного времени Детройта», — радировали они.

Сомнения отпали. Но возникли новые задачи, новые затруднения, из которых нас вывел Максим Федорович Топанов, новое действующее лицо этой необыкновенной истории, человек, о котором мы упомянули лишь вскользь.

ТРЕТЬЯ ТОЧКА

Я уже встречался с ним. Это был тот самый пожилой человек с темной тростью кизилового дерева, который так сильно, не скрывая своих чувств, переживал гибель Алексеева и его товарищей. Максим Федорович Топанов много лет был партийным работником. Лишь в зрелые годы он сумел окончить университет и некоторое время посвятить науке. Философ по образованию, он еще до войны опубликовал несколько работ в области философии естествознания, сразу же обративших на себя внимание. Но затем — война, армия и снова партийная работа… Он знал Алексеева на протяжении многих лет, и история их отношений будет рассказана позднее.

Каждый день Топанов слушал наши споры на веранде «Таврии», повернувшись всем корпусом и наклонив голову в сторону того, кто говорил… Роста Максим Федорович был небольшого и походил на коренастый крепкий дуб, что растет посредине степи. Немало зимних метелей пыталось сломать этот дуб, немало палящих лучей пролило на него знойное летнее солнце, но он все стоит; только узловатые, гнутые сучья его все запомнили и ничего не забыли.

Топанов никогда не расставался с тяжелой тростью, подарком ко дню рождения от друзей из Института звезд. Каждый нанес на трость свои инициалы либо виньетку. Была на ней и выпиленная из редкого сплава пластинка с тремя слитно выписанными буквами "А" — Алексей Алексеевич Алексеев… И, когда взгляд Топанова встречался с этим значком, ему казалось, что Алексеев, как всегда слегка прикоснувшись к его рукаву, спрашивал: «Почему, почему это все произошло, Максим Федорович?»

Во время наших совещаний Максим Федорович всегда молчал. Он только слушал и лишь иногда, вращая в крепких пальцах лежащую на коленях трость, бормотал: «Не то… Нет, нет, не то…»

И вдруг он попросил слова. В этот день Максим Федорович выглядел как-то особенно торжественно. Мы все обратили на это внимание.

— Товарищи, — сказал он вполголоса и повторил: — Товарищи… Мне трудно говорить прежде всего потому, что я, кажется, вижу проблеск, пусть пока очень слабый… И притом мне — неспециалисту — приходится говорить о своей догадке вам — научным работникам. Возможно, что некоторым это покажется самонадеянным с моей стороны. Но я считаю, что чем больше будет мыслей и различных предположений, тем всестороннее мы осветим вопрос и скорее придем к разгадке причин случившейся трагедии. Но перейдем к делу… Мне удалось, кажется, подметить одну очень простую закономерность, а выводы вы сделаете лучше меня… Так вот, я обратил внимание на странное соотношение географических координат нашего Института звезд и того пункта в Америке, где также наблюдается это явление. Меридиан нашего места — 33 градуса восточной долготы, а меридиан пункта на озере Верхнее — 87 градусов западной долготы…

— При равенстве широт! — подсказал кто-то.

— Да, примерно при одной и той же широте… Так вот, — продолжал Максим Федорович, — в сумме эти долготы составляют точно 120 градусов. 33 да 87 — как раз сто двадцать!

— По-видимому, это случайное совпадение, — сказал метеоролог. — Более важным, Максим Федорович, является, я неоднократно уже говорил, что явление это наблюдается вблизи значительных водных пространств. Так, у нас — огромная бухта, а там, в Америке, — озеро Верхнее…

Максим Федорович дал метеорологу выговориться, а потом сказал:

— Треть земного шара — вот что значат сто двадцать градусов. Как раз треть. Всего-то триста шестьдесят…

Максим Федорович быстро прошел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с новеньким школьным глобусом. Из кармана достал блестящую металлическую рулетку.

— Вот, смотрите, — говорил он, — я флажками отметил наш пункт и озеро Верхнее. Над сорок шестой параллелью я ставлю палец. Вращаю глобус. И получается, что дважды за оборот земного шара что-то неподвижное входит в атмосферу Земли: один раз над нашими головами, здесь, на Украине, и один раз — над озером Верхним в США.

— Следовательно, — перебил его Григорьев, остроносый, лобастый и очкастый человек, специалист в области распространения радиоволн, — по-вашему выходит, что нечто вроде люстры висит неподвижно над земным шаром и дважды за сутки вызывает мираж пока неизвестным нам механизмом? Так получается? Следовательно, некий спутник, который мы никак не можем разглядеть, снабженный этаким часовым механизмом, дважды, если подтвердится ваша догадка, Максим Федорович, что-то такое проецирует в нашу атмосферу, после чего мы видим на небе морские волны, чаек и прочее…

— Да, странно… — проговорил метеоролог, внимательно следя за выражением лица Максима Федоровича, — странно, что вы, Максим Федорович, сделали упор на тот, с позволения сказать, факт, что сто двадцать градусов составляют треть земного шара… Что-то вы не договариваете, Максим Федорович!

— Ваша правда, ваша правда, — ответил Топанов и, обхватив ладонью стойку глобуса, стал медленно его вращать, подталкивая шар большим пальцем. — Завтра утром мы вновь увидим мираж, — будто про себя говорил Топанов, — а восемью часами раньше его видели американцы. И, если явление повторяется через сто двадцать градусов, значит, должно существовать и третье место, товарищи! — Топанов остановил глобус и воткнул в голубое пятно Тихого океана третью булавку с флажком. — Может быть, все это только простые совпадения, но уж очень заманчиво…

— Здорово! — сказал метеоролог. — Но на чем основана ваша уверенность в существовании третьей точки, в которой также наблюдается мираж? Нет ли здесь не совсем ясно осознанного требования симметрии явления?

— Соображение симметрии может оказаться решающим! — выкрикнул кто-то из сидящих за дальним столиком. — Там, где мы мало знаем, симметрия почти всегда выводит на правильную дорогу…

— Нет, товарищи, — сказал Максим Федорович, — я не думал о симметрии, я думал о другом… Мы сейчас знаем, что Алексеевым были посланы ракеты исследовательского назначения, хотя мы не знаем точно заданной им программы. Если опыт, видимо связанный с ракетами, удался, как сообщал Алексеев, и его непонятным пока следствием является мираж, то зачем, скажите на милость, понадобилось Алексееву устраивать такой же мираж над Америкой? По-видимому, то устройство, которое носится над планетой, срабатывает каждые восемь часов, а появление картин над Америкой — это, так сказать, непредусмотренные издержки производства, что ли… Значит, мираж должен наблюдаться еще через восемь часов, вот в этом третьем месте, возле Курильских островов…

— Мираж — побочное явление?! — заволновался метеоролог. — Нет, нет, создание, пусть для непонятных пока целей, подобных отражательных плоскостей в атмосфере, с таким грандиозным увеличением, может быть только самоцелью, уже это одно является таким достижением, что…

— Но специальностью Алексеева были свойства вакуума! — сказал я. — Именно свойствами вакуума он и занимался, об этом говорят утвержденные Академией планы его работ, об этом говорят списки заказанных и доставленных ему приборов.

— Нет! — воскликнул Максим Федорович. — Нет, не только вакуумом, не только свойствами безвоздушной среды в сосуде интересовался Алексеев. Я знал его довольно близко, приходилось сталкиваться по работе. Больше всего на свете Алексеев интересовался звездами. Их возникновением, их эволюцией. Ведь это очень близко стоит к проблемам вакуума в широком понимании… Что ждет звезду? Что ждет наше Солнце? Вот что было страстью Алексеева, вот чем он только и жил. Есть у меня такое предчувствие, что без звезд и здесь не обошлось… — Максим Федорович протянул бумажку нетерпеливому Григорьеву. — Вот я записал: на сто пятьдесят третьем меридиане восточной долготы к югу от Курил… Как раз на расстоянии трети земного шара от нашего места. А час появления, по солнечному времени, тот же, что и у нас…

— А идея заманчивая, — сказал Григорьев. — И ее легко проверить…

— Позвольте, — неожиданно вмешался метеоролог (только сейчас я узнал его фамилию: это был довольно известный специалист по физике атмосферы Леднев). — Позвольте! Я все-таки сомневаюсь в том, что это явление связано с каким-то искусственным спутником! Почему мираж не возникает во всех пунктах, над которыми проходит спутник?..

— Аппаратура спутника периодического действия, по-видимому, — сказал Григорьев. — Каждые восемь часов спутник обнаруживает себя и аппаратура срабатывает.

— Периодического действия?.. — протянул Леднев. — Какое-то очень сложное допущение.

Максим Федорович вытащил из кармана рулетку, нажав кнопку, развернул ее гибкое стальное полотно с нанесенными на нем сантиметровыми делениями. Полотно, длиной в два метра, было похоже на тонкую шпагу. Максим Федорович согнул стальную ленту в кольцо и одел поверх глобуса. Все с напряженным вниманием следили за ним.

— Ну что ж, это обычная школьная схема для демонстрации движения спутника над земной поверхностью, — сказал метеоролог.

Лицо Григорьева выражало ожидание. Я был несколько разочарован слишком уж простым подходом к делу со стороны Максима Федоровича. «Не много ли он на себя берет, — подумал я, — хотя… Если окажется, что мираж виден и с Курил…»

— Вот что, — заговорил Максим Федорович, и вновь его волнение передалось нам, — вот что… А если спутник движется по вытянутой орбите?

Все последующее потонуло в выкриках. Все вскочили со своих мест. В шуме голосов можно было услышать: «Это перигей! Не спешите! Черт, а не человек!»

Григорьев взял из рук Максима Федоровича ленту, согнутую в кольцо, и, надев кольцо на глобус, показал то место, где лента рулетки была в наибольшей близости к его поверхности.

— Здесь, — сказал он, — в перигее, спутник и вызывает мираж. Это вы хотели сказать, Максим Федорович?

— Да, если полный оборот спутника равен восьми часам, — подсказал один из астрономов. — Причем ровно восьми часам!

— Совершенно верно, тогда под спутником, в момент прохождения перигея, будет уже не озеро Верхнее, а мы с вами, товарищи. А еще через восемь часов будут Курилы (говоря это, Григорьев поворачивал глобус). Да это проще, чем апельсин! И периодичность миража получает естественное объяснение… Надо срочно связаться с Москвой…

Выбор пал на меня. Через несколько часов я был в Москве.

— Вам повезло, — сказали мне в Управлении океанологических исследований, — примерно в этом районе находится наш лучший корабль «Руслан». Не думаем, однако, что он прервет свою программу работ ради вас…

Я срочно связался с комиссией по расследованию катастрофы в лаборатории Алексеева, попросил Максима Федоровича к телефону.

— Затруднения? — удивился Максим Федорович. — Да какие могут быть затруднения в таком деле? Я все улажу, — успокоил он меня. — Вот чепуха какая…

Позади утомительный перелет во Владивосток. К счастью, он занял немного времени, и я мысленно посочувствовал тем, кто еще так недавно тратил на него целых пять часов.

Во Владивостоке срочно связались по радио с капитаном «Руслана».

— «Руслан» ведет сейчас исследование Тускароры, знаменитой Курильской впадины, и находится на расстоянии двухсот километров от интересующей вас точки. Мы можем предложить вам скоростной катер, можем отправить реактивным гидросамолетом.

Я выбрал гидросамолет, и через два часа сверкающая металлическая чайка покачивалась рядом с белоснежным гигантом — гордостью советских океанологов «Русланом».

С «Руслана» спустили шлюпку, а когда я поднялся наверх, меня встретил капитан и пригласил в свою каюту.

— Мне сообщили о том, что я должен изменить курс и срочно идти к пункту, координаты которого вы мне сообщите. Это не далеко отсюда?

Я передал капитану радиограмму, которую получил в самолете. В ней сообщалось точное местоположение, вычисленное и проверенное электронно-счетным центром.

— Так, — сказал капитан, складывая телеграмму, — следовать вдоль по сто пятьдесят третьему меридиану, а там держаться в пределах указанного квадрата… Ладно, я дам необходимую команду…

День за днем корабль бороздил океан, но нас ждала неудача: небо было все время затянуто тучами.

— На небо глазеть лучше всего осенью, — ворчал руководитель научной группы «Руслана», — в этих местах весь сентябрь, да и весь октябрь солнце светит вовсю, а сейчас…

Я понимал его. Волей-неволей мы срывали план научных работ. И я ловил на себе не очень приветливые взгляды членов океанологической экспедиции. Конечно, эти отважные люди не переносили вынужденного безделья.

Как-то я спустился в трюм и в специальных стойках увидел огромные обтекаемые устройства с легкими рулями и иллюминаторами, похожими на увеличенные глаза рыб-телескопов. Это были аппараты для наблюдения подводного мира на глубине чуть ли не в 9000 метров.

Я осторожно прикоснулся к матовой поверхности глубоководного устройства. Достаточно трещины толщиной с волос, чтобы острая водяная струя под гигантским давлением уничтожила бы всех, кто осмелился штурмовать тайны океана. А сейчас впустую проходят драгоценные для океанологов дни… И объяснить им, в чем суть дела, я не имею права.

Каждый день приходили телеграммы от Топанова. Он незаметно для всех стал фактическим руководителем комиссии. Это произошло как само собою разумеющееся.

Мы ждали солнечного утра, а когда оно наступило…

— Это? — тихо спросил меня капитан. Его рука клещами стиснула мое плечо. — Это?

А в небе, сверкая нестерпимыми для глаз бликами, раскинулось уже знакомое мне «море на нэби», но это уже было не море: бесконечный океан простерся над нашим кораблем.

— Это! — ответил я, провожая глазами стремительно несущиеся к восходящему солнцу сияющие волны.

ПОИСКИ СПУТНИКА

Снежным комом разрасталась «проблема Алексеева». Все новые и новые люди втягивались в расследование, непрерывно обнаруживались такие свойства таинственного «миража», которые вынуждали нас проделывать массу дополнительных исследований и расчетов, иногда целиком изменять направление поисков. Решенные и нерешенные вопросы, гипотезы, человеческие страсти и интересы, удивительные факты и строгие математические построения образовали чудесный сплав, в центре которого находилась разгадка. Но никто и не предполагал, что действительность окажется такой необычной, так тесно сомкнется с самой удивительной фантастикой…

Прежде всего были подвергнуты детальному анализу все параметры возможной орбиты «спутника Алексеева». Делая полный оборот за восемь часов без нескольких секунд, этот предполагаемый спутник мог иметь радиус, или, вернее, относительную полуось, орбиты примерно в 19000 километров. Это означало, что в случае сильно вытянутой эллиптической орбиты (а наличие перигея говорило именно об этом) высота «спутника Алексеева» над поверхностью Земли колебалась бы в пределах от 200 до 27000 километров. Однако было ясно, что неизменность периода обращения говорит за более значительную высоту прохождения спутника в перигее, так как приближение к поверхности Земли было бы связано с резким увеличением сопротивления воздуха. Замедление же спутника тотчас же вызвало бы уменьшение периода его обращения вокруг земного шара.

Теперь нужно было попытаться точно определить орбиту предполагаемого «спутника Алексеева». Основная сложность заключалась в том, что спутник был невидим. Однако радиолокаторы по-прежнему отмечали слабое отражение радиолуча с высоты 2000 километров. Этим обстоятельством и предложил воспользоваться Григорьев, и уже через несколько часов нами был определен эксцентриситет, «сплющенность» эллиптической орбиты. «Спутник Алексеева» проходит перигей на высоте в 2000 километров. Наибольшее удаление — 26000 километров", — записал Григорьев в журнале.

Вскоре были рассчитаны все промежуточные точки на небосводе, которые проходил спутник, и армия любителей астрономии, не говоря о всех обсерваториях Советского Союза, приняла участие в «ловле» «спутника Алексеева».

К сожалению, с наступлением лета рассвет приходился на все более ранние часы, и в самом благоприятном положении спутник оказывался недоступным, так как в ярком голубом небе нельзя было разглядеть маленькую светящуюся точку. Довольно стройную гипотезу метеорологов, объясняющую появление миражей, пришлось окончательно отвергнуть. Дело в том, что при образовании эффекта миражей громадную роль играет положение солнца относительно наблюдателя. Если бы наш мираж возникал по тем же законам, по которым он возникает над раскаленными пустынями, то время его появления было бы тесно связано со временем восхода солнца, становясь все более и более ранним. Этого, однако, не происходило, и, чем дальше, тем больше увеличивался разрыв между появлением миража и восходом солнца… Все раньше и раньше всходило солнце, время же появления миража оставалось неизменным.

Но работы метеорологов, занимавшихся изучением «широтных миражей», как они упорно называли это явление, не прошли бесследно. К ним пришлось вскоре обратиться за разрешением новых загадок, непрерывно возникавших в этом трудном и сложном расследовании.

Все астрографы Советского Союза, повинуясь неторопливому тиканью часовых механизмов, внимательно следили за участками неба, по которым должен был мчаться «спутник Алексеева». Со дня на день ожидалось получение фотографии, на которой среди россыпи звезд мелькнула бы черточка спутника. Однако негативы, отовсюду поступавшие к нам с подробным описанием условий съемки, содержали неутешительное заключение: «спутник не обнаружен». Неудача была настолько полной, что Топанову понадобилась вся его выдержка, чтобы успокоить растерявшихся и перессорившихся членов комиссии. Топанов так же не избежал выпадов против себя. К стыду своему должен сознаться, что именно я обвинил во всем его очень заманчивую, но, по-видимому, неверную гипотезу.

— Да, не все, что просто, является обязательно верным, — заявил я на этом заседании. — Нужно резко менять ход расследования, мы и так потеряли много времени…

— А я, — ответил Топанов, — уверен, что мы идем правильным путем, и, не исследуя простые и логические гипотезы, мы не получим права на проверку более сложных предположений. Думается мне, что на эти ваши фотопластинки вы смотрите не так, как нужно…

— Разучились? — не без иронии сказал один из астрономов.

— Нет, нет, не разучились, а не научились, — быстро отпарировал Топанов. — В науку я верю. Не всегда верю ученым, особенно увлекающимся… Вы не получили от нашей гипотезы ожидаемого результата и уже готовы свою «игрушку» сломать и выбросить. Но мы здесь не в бирюльки играем. От выяснения причин гибели лаборатории Алексеева зависит план исследовательских работ в важнейших областях науки и техники. Честь, высокая честь заниматься этим и, между прочим, большая ответственность! А здесь вспыхнули такие страсти… — Топанов даже развел руками. — Так вот, товарищи, не умеете вы смотреть на эти пластинки. Нам известно, что, несмотря на значительную скорость запущенных Алексеевым ракет, их полезная нагрузка была сравнительно небольшой. Только тысяча триста килограммов груза помещалось в контейнере последней ступени. Мы не знаем, что произошло с контейнером ракеты Алексеева. Но он не носится как одно целое — это очевидно, это ясно, товарищи. Следовательно, контейнер мог быть наполнен не аппаратурой, а каким-нибудь газом, веществом, способным взрываться… Действительно, товарищи, может быть, Алексеев взорвал контейнер, и именно в этом и состоял его опыт? Может быть, съемки нужно вести с какими-то специальными фильтрами? Ведь их подбором никто не занимался. Ясно, что к «спутнику Алексеева» должен быть очень осторожный и терпеливый подход, а закатывать истерики по поводу первой же неудачи — последнее дело…

Топанов будто нечаянно взглянул на меня и сел на свое место.

Скоро мы получили возможность еще раз удивиться его прозорливости. Спутник действительно присутствовал на негативах, только увидеть его оказалось далеко непростым делом…

…Вечером мой милейший хозяин Федор Васильевич оторвал меня от расчетов.

— Досыть! — сказал он и захлопнул мой блокнот. — Хватит! Идемте к нам, морского козла забьем…

Сосед, старый рыбак, был партнером Федора Васильевича, моим же партнером была Татьяна. «Много с такой помощницей не наиграешь, — подумал я, — от горшка три вершка…»

Мы сидели в «беседке» за широким столом из сосновых досок. Мысли о последних событиях не покидали меня, но постепенно я увлекся. Да иначе и быть не могло. Татьяна оказалась заправским игроком в домино. Первый же мой необдуманный ход вызвал бурю с ее стороны. Она бросила свои кости на стол и быстро-быстро заговорила о том, что дядьку (то есть я) ну ничего, «ничегосеньки» не соображает, что нужно было «робыть рыбу, а вин»…"

Игра потребовала от меня предельного внимания, и Татьяна несколько раз подмигивала мне, одобряя тот или иной ход.

— А чи можно до вас, люди добрые? — раздалось из-за забора.

Голос был знакомый. Я быстро встал и подошел к калитке. Это был Топанов. Я хотел провести его к себе, но Топанов направился к столу. Он, оказывается, давно знал Федора Васильевича по каким-то делам, связанным с восстановлением разрушенного войной совхозного хозяйства.

Игра продолжалась. Топанов вскоре заменил меня, так как Татьяна после какой-то моей ошибки, я сам так ее и не понял, дала мне отставку. Топанов играл вдумчиво и, по-видимому, сразу нашел общий язык с Татьяной, потому что она притихла и, морща носик, восхищенно следила за какой-то тонкой сетью, которую незаметно сплетал Топанов.

— Ну, что сидишь? — спросил Топанов Татьяну, когда их противники, вдоволь настучавшись, напряженно ждали ее хода. — Ведь у тебя…

— Генеральский! — закричала Татьяна. — А ну, тату, вставайте, вси вставайте!

Татьяна торопливо поставила на место два дубля: дубль «шесть» и дубль «пусто».

— Ты, Федор Васильевич, — сказал Топанов, — все меня забивал. Из последних сил старался, а дело-то было не во мне… Вот вам Татьяна и показала, где раки зимуют, вот и показала! — Топанов коротко рассмеялся, а потом добавил, развивая какую-то свою потаенную мысль. — И ничего нельзя со счетов скидывать… Особенно живое…

Он, перегнувшись через стол, потрепал Татьяну по худому плечику.

— Що дядьку каже, що вин каже? — заволновалась Татьяна.

— Спать пора, ось що вин каже, — сказал Федор Васильевич.

Татьяна убежала во двор, Федор Васильевич пошел за ней, и вскоре до нас донесся такой знакомый разговор про ужасную необходимость спать ночью, про давно обещанную поездку на лодке, про то, что ее «виддадут до чужих людей, як не буде слухаться», и про многие другие приятные и неприятные вещи.

Мы пошли вместе с Максимом Федоровичем ко мне в комнату.

— Я все думаю об Алексееве, — сказал мне Топанов, — все вспоминаю его, стараюсь понять… Вот вы, ученые, часто относитесь к матушке-природе, как к собранию более или менее хитро сплетенных фактов, но не подозреваете ее в коварстве. Вы всегда склонны искать причину неудачи прежде всего в каких-то новых свойствах, вам еще неизвестных, а я, грешный человек, когда сталкиваюсь с проявлением каких-то бессмысленных и коварных сил, всегда стараюсь понять человека, ставшего их жертвой.

— Вы очеловечиваете природу? — сказал я. — Вы навязываете ей чисто человеческую хитрость и коварство?

— Нет, не так прямо… Я просто хочу понять, что именно в качествах человека, в его мышлении, в его действиях могло привести к тем или другим удачам, или ошибкам. Что именно могло привести Алексеева к его удивительным открытиям, в существовании которых теперь можно не сомневаться, и что привело его к катастрофе?.. Ну не ждал, не гадал, не думал, что существует опасность, но почему именно он с этим столкнулся, почему именно его оплошность вскрыла какой-то страшный и грозный тайник природы?

В комнате было темно. Я не зажигал свет, и сквозь открытое окно были видны яркие звезды. Тихо и назойливо звенел одинокий комар, да ровно посапывала спящая под окном Татьяна. Она засыпала быстро, как засыпают уставшие за день птицы.

— Я знаю, — продолжал Топанов, — что вы на меня сердитесь за то, что я вас несколько осадил. Я знаю, что вы считаете меня несколько самонадеянным…

— Не совсем так… — быстро сказал я, но Максим Федорович перебил меня.

— Пусть… Я и не претендую на какую-то особую непогрешимость и всезнайство. В сложных вопросах науки и не нужно беспрекословное подчинение. Оно вредно. И если я почувствую, что неправ, то немедленно соглашусь с моим самым ярым оппонентом.

— Вы уже много сделали, ведь именно вы поняли, с чем мы имеем дело…

— Нет, я сделал очень немного. Вот вам кажется, что еще месяц-другой, и будет выяснено содержание работ Алексеева; там, глядишь, пяток новых формул украсят ваши справочники, и все? И разъезжайся по домам? Нет, нет и нет! Все только начинается, мы сделали только два-три первых шага, и вы нескоро избавитесь от старика Топанова, очень нескоро! — Топанов задумался.

— Но, Максим Федорович, — решился я, — ведь мы занимаемся сугубо специальными проблемами, и вы должны считаться с опытом, со знаниями людей…

— А не предлагать дилетантские вещи? Так? Договаривайте…

— Ну вот сегодня, когда речь зашла о том, что спутник не удалось сфотографировать, несмотря на попытки лучших специалистов в области астрофотографии… Я вас заверяю, что каждый квадратный миллиметр тех участков пластинки, где ожидался «спутник Алексеева», просматривался при больших увеличениях. Ведь известно, что при фотографировании быстро летящего по небу спутника он обнаружится не отдельной звездочкой, а черточкой. И такой черточки не удалось найти. Так зачем предлагать еще и еще раз смотреть и просматривать эти никому не нужные негативы?

— Согласен, — сказал Максим Федорович, — совершенно с вами согласен. Незачем их просматривать… пустым глазом, — добавил он неожиданно. — Да вы и не смотрели на них! Что из того, что на них просто так пялят глаза. Так смотреть не следует, в этом вы правы.

— А как же?

— А так нужно смотреть, как мать сына высматривает, что с войны должен вернуться! Дали вам в руки добросовестно сделанные фотографии, ценнейший материал! Так нужно изучать, товарищ ученый, изучать, а не глазеть. Не обиделись, надеюсь?..

— Нет… Но…

— Вот что, — Максим Федорович придвинул свой стул поближе ко мне. — Я как-то давно одним делом занимался… Фальшивыми деньгами… Не волнуйся, я их не изготавливал. Так вот, когда получили мы эти деньги, тридцатки, такие рыженькие, мне и показали, что по внешнему виду их отличить нельзя, ну никак, понимаешь, нельзя! Все точно, до последней черточки! Еще бы, лучшие мастера одного иностранного государства старались… И простой микроскоп результата не дал. А вот когда вложили в стереоскоп с одной стороны нашу советскую кредитку, а с другой стороны липовую, сразу и показались в двух-трех местах штришки, будто из бумаги занозы вылезли…

— Максим Федорович, вот вы говорите о стереоскопе… Да, астрономия давным-давно применяет и стереофотографию, и стереоскопы, и стереомикроскопию. Но дело все в том, что стереофотография используется только для сравнения, — вы следите за мной, Максим Федорович?

— Слежу, слежу, — быстро откликнулся он.

— Только для сравнения одного и того же участка неба, снятого, скажем, в различных лучах, с применением различных фильтров либо в различное время.

— Вот именно: в различное время, — сказал Максим Федорович и поднялся. — Так вот, отправьте телеграмму такого содержания: «Срочно изготовьте фотографии тех участков звездного неба, на фоне которых возможен пролет спутника. Негативы присылайте вместе с прежними фотографиями, сделанными в расчетное время». Вот так или в этом роде, ну, вам виднее…

СНОВА ЗАГАДКА

Итак, каждый участок был снят дважды. Один раз в момент ожидаемого пролета «спутника Алексеева», второй раз до или после пролета. К нам прибыл специально сконструированный широкоугольный стереомикроскоп. Снимки оказались совершенно идентичными, за исключением очень мелких деталей, вполне удовлетворительно объясняемых неоднородностями эмульсионного слоя пластинок.

— Попробуем подойти с другой стороны, — сказал неунывающий Топанов. — Что ж, бывает… Теперь займемся более внимательно документацией лаборатории.

К этому времени метеоролог Леднев точными и прямыми опытами показал, что температура воздуха в отражающем мираж слое повышается из-за концентрации в нем инфракрасных лучей.

По его предложению были подняты ракеты с фотоэлементами, чувствительными к инфракрасным лучам, и автоматически действующим передатчиком, сообщавшим на Землю данные о направлении и интенсивности излучения.

Именно метеорологи обратили внимание на ряд последовательных заказов лаборатории Алексеева, поступивших на завод экспериментального вакуумного оборудования Сибирского филиала Академии наук. Речь шла о выполнении весьма сложных устройств, напоминавших собой плоские полые колбы со впаянными внутри электродами и мелкозернистым флуоресцирующим экраном, нанесенным на внутреннюю сторону квадратного основания колбы.

«Рецептура как люминофоров, так и чувствительной к квантам света пленки на противоположной стороне колбы, — писали нам работники завода-изготовителя, — говорят а пользу того, что академик Алексеев стремился получить в свое распоряжение устройство для наблюдения объектов в инфракрасных лучах».

«Все устройство представляет собой усовершенствованную модель так называемого стакана Холста, издавна употребляемого для обнаружения светящихся инфракрасными лучами удаленных предметов», — таково было заключение группы специалистов вакуумщиков, полученное нами совершенно независимо от мнения работников завода.

Таким образом, Алексеев пользовался прибором для видения в инфракрасных лучах. Топанов попросил завод изготовить еще два точно таких же устройства. Вскоре грузовой самолет доставил нам большой ящик, из которого была извлечена огромная полупрозрачная колба, очень напоминающая большую телевизионную трубку, только с отломанным хвостом.

Днище колбы мы поместили в ящик, в передней стенке которого находился объектив, сделанный из кристалла каменной соли, так как в этом диапазоне длин волн можно было ожидать большого поглощения инфракрасных лучей стеклом простой линзы.

— Вы думаете, что Алексеев при помощи этого сооружения наблюдал мираж? — спросил я.

— Трудно сказать, куда смотрел Алексеев, — ответил Топанов, внимательно следя за работой механиков, монтировавших установку. — Правда, напоминает большой фотоаппарат? Только вместо матового стекла — плоская колба.

Под вечер экран колбы засветился голубым светом. Его установили внутрь камеры, ввинтили объектив из каменной соли. В полной темноте на расстоянии пятнадцати шагов был отчетливо виден слегка нагретый электрический чайник; инфракрасные лучи, излучаемые им, давали на экране четкое изображение. Все с нетерпением ждали утра.

И утро наступило. Черным, непрозрачным для видимых лучей кварцевым стеклом закрыли объектив. Теперь сквозь него могли проходить только инфракрасные лучи.

Вот на небе раскинулся знакомый мираж. Сейчас над нами отчетливо виден какой-то песчаный островок, отмель, но на экране ничего этого нет… На экране какое-то вытянутое светлое пятно… Мираж уходит в зенит, и это пятно как-то размазывается; вот оно закрыло собой весь экран, а потом вновь стало сигарообразным, узким и длинным, и исчезло… Григорьев, который производил съемку с флуоресцирующего экрана, отключил киноаппарат, пожал плечами и что-то огорченно проворчал.

Разочарование было полным…

Двадцать восьмого мая произошли два события, которые показали, что мы все-таки идем по правильному пути.

Утреннее заседание комиссии было созвано по просьбе астронома Кашникова, костистого, длиннорукого застенчивого блондина. Кашников долго размахивал руками, от волнения ему было трудно говорить, потом неожиданно хриплым голосом выкрикнул:

— Есть «спутник Алексеева»! Есть! Идемте ко мне!

Мы все отправились в «библиотеку негативов», помещавшуюся в маленьком домике, который недели две назад притащил сюда в уже собранном виде подъемный кран. Здесь в деревянных некрашеных шкафах собирались тысячи негативов, по-прежнему прибывающих отовсюду.

Все по одному подходили к стереомикроскопу и всматривались в черные размытые точки-звезды.

— Против легкой царапины, я ее сделал иглой, — показывал нам Кашников. — Смотрите как раз против царапины…

— Да, что-то есть, — говорили мы неуверенно. — Как будто одна звездочка выходит из плоскости…

— Как будто! Да она совсем выскочила! — Кашников побежал к микроскопу и, отстранив Григорьева, который хотел было в него заглянуть, наклонился над окулярами и быстро завертел винтами. — Ну конечно же! Ясно, совершенно ясно! Звезда выходит из плоскости, так оно и должно быть. Это не обычный спутник!

Оказывается, произошло вот что. Кашников как-то обратил внимание на то, что прибывший из Крымской обсерватории пакет с негативами содержал приписку: «Снимки сделаны на высокочувствительной пленке, возможная длина штриха 0,5 мм. Спутник не обнаружен».

Кашников решил сравнить два одинаковых участка неба, из которых один был «без спутника», а на другом спутник мог быть. Этот участок неба был весь усеян тысячами звезд.

«Какой-то участок Млечного Пути», — подумал Кашников и вскрикнул:

— Одна звезда «вышла» из негатива!

Эта звезда имела вид микроскопически маленького серебристого блюдца, которое одним краем оставалось на уровне пластинки, а другим будто вышло за нее и торчит, как заусенец. И была она именно на том снимке, который был сделан в момент прохождения спутника.

Среди присланных из Крыма шестнадцати негативов Кашников обнаружил восемь таких, на которых также оказались размытые, ставшие на ребро звезды-диски. Наконец! Наконец астрономы получили надежное доказательство существования «спутника Алексеева».

— Значит, в чем же дело? — спросил Топанов. — Этот спутник, выходит, сам не отражает свет, а только размывает изображение звезды, которое за ним находится?

— Это ясно, — сказал Кашников. — Для меня это ясно. Вместо спутника носится комок каких-то газов. Проходя на фоне далеких звезд, он вызывает преломление луча, идущего от звезды. Спутник не существует как целое — это скорее облачко, вроде хвоста кометы…

— А вот это еще не доказано, — заметил Григорьев. — Но нам сегодня улыбнулась удача. Только теперь мы можем прямо сказать, что по рассчитанной нами орбите непрерывно следует искусственный спутник пока еще не выясненной физической природы. А что касается преломления, то это мы уточним…

СИГНАЛ

В тот же день к Топанову пришел начальник аварийной команды и положил на его стол металлическую кассету для магнитной записи. Тончайшая ферромагнитная проволочка содержала подробную запись всех сигналов, которые посылались с небольшой радиостанции Алексеева. Антенна радиостанции почти всегда, как показали немногие, но тщательно собранные свидетельские показания, была направлена вертикально вверх.

— По-видимому, на «спутнике Алексеева», — сказал начальник аварийной команды, — находилось какое-то управляемое устройство. Кассету мы не могли достать сразу, пришлось разрезать сварившийся в одно целое корпус передатчика. Хотите знать, что мы, аварийники, думаем? Мы убедились, что основные разрушения, с наибольшими температурами и давлениями, пришлись именно на блок питания и манипуляции радиостанции. И чему там было взрываться?..

Проволочка с записью была помещена в магнитофон, соединенный с осциллографом, и внимательно «просмотрена». На экране осциллографа появлялись четкие сигналы, следующие через равные промежутки времени. Затем вдруг возник одиночный импульс очень сложной формы. На нем запись обрывалась.

— Не последний ли это сигнал? — спросил задумчиво Топанов. — А после него был взрыв… И лаборатории не стало…

— А может быть, это взрыв и записан? — предположил Григорьев. — Я хочу сказать, что токи при замыкании могли иметь вот такую сложную форму…

Григорьев переключил магнитофон на перемотку и вдруг спросил:

— А точное время катастрофы нам известно?

— Конечно, — ответил начальник аварийной команды, — хотя бы по времени отключения лаборатории от электрической сети; самописцы-то отметили.

— Тогда мы можем кое-что узнать… — Григорьев вновь включил магнитофон на воспроизведение и внимательно всмотрелся в экран. — Вот эти равномерные пики — отметки времени. Каждая следует через пять секунд, двойные импульсы соответствуют минутам… И сразу же последний сигнал, и все…

— Радиостанция включалась автоматически, ровно в четыре часа утра, — заметил Леднев, — мы можем подсчитать отметки времени, и тогда…

— …И тогда сравним с записью на электростанции и определим.

Леднев бросился к двери.

— Я сейчас на электростанцию, привезу ленту самописца, — бросил он на ходу.

Мы все еще считали сигналы времени, утомительно вспыхивающие на экране, когда услышали шум автомобиля, на котором вернулся Леднев.

Да, записанный на ферропроволоке сигнал сложной формы был последним сигналом. Именно это время показывала и лента электростанции. После этой минуты не существовало ни радиостанции, ни самой лаборатории Алексеева.

— Значит, катастрофа произошла в пять утра… — проговорил Топанов.

— Мираж… — тихо сказал Леднев. — Выходит, что в момент катастрофы над лабораторией Алексеева проносился мираж! Как мы раньше не обратили внимания на это совпадение? Выходит, что Алексеев послал этот сигнал, и вслед за тем… и вслед за тем… Нет, это просто страшно! Как мало мы знаем, черт возьми!

— А как было бы здорово, — не глядя ни на кого, проговорил Топанов, — послать на «спутник Алексеева» вот этот самый сигнал. Проверить…

— Послать сигнал? И притом избежать смертельной опасности? — спросил Григорьев.

— А это уже не вопрос, а конкретная задача, — ответил Топанов. — Сигнал должен быть послан…

В головную часть облегченной ракеты с потолком в 1500 километров был вмонтирован передатчик. В нужный момент он должен был послать сигнал, записанный с ферропроволоки. Наблюдение за ракетой велось с помощью радиолокаторов и оптическим путем со стратосферных самолетов.

В пять часов утра седьмого июня в небо взвилась ракета. Мы находились на каменистой косе, далеко уходящей в море, сюда был перенесен пункт наблюдения. В момент, когда ракета достигла заданной высоты и с антенны ее радиопередатчика был послан сигнал, мы все увидели в голубом небе нестерпимо яркую точку. Вскоре «волны» миража поглотили ее.

С самолетов пришли первые сообщения, Точно в секунду посылки сигнала ракета взорвалась, превратившись в огненный шар с поперечником в пять километров…

…Папка с результатами запуска ракеты лежала перед Топановым.

— Но почему взорвалась ракета? — в сотый раз спрашивал членов комиссии радиофизик Григорьев. — Неужели она не израсходовала всего топлива? Что могло там взорваться? Прочтите еще раз данные ракеты.

— В ракете не оставалось ни грамма горючего, — твердо сказал Топанов. — Все горючее полностью сгорело в первые пять секунд полета, я хорошо знаю ракеты этого типа. Взрываться, выходит, нечему.

— И все-таки взрыв был! — развел руками Григорьев. — И какой взрыв!

— Похоже, что какая-то часть вещества ракеты отдала скрытые запасы энергии… — заметил Мурашов.

— Да по какой причине? — резко спросил Григорьев. — По какой причине? — повторил он. — Мы можем вызвать разложение тяжелых ядер урана или плутония, мы можем вызвать перегруппировку легких ядер, можем вызвать термоядерную реакцию, это так. Но ракета… Она разлетелась в пыль, как будто на ней была атомная бомба.

— А почему погиб Алексеев? — спросил Топанов. — Откуда взялась энергия, превратившая здание лаборатории в груду обломков? Ничего мы не знаем…

— И какова роль сигнала? — Голос Григорьева был едва слышен, он закрыл руками лицо и сейчас покачивался на стуле.

— Этот сигнал и убил Алексеева, — сказал Топанов, задумчиво просматривая фотографии взрыва. — И хорошо, что мы его не послали с Земли.

…10 июня — памятное для всех нас число. Солнечное затмение, ожидавшееся утром, потребовало целого ряда подготовительных работ. Каждая научная база, с которой могли вестись наблюдения, обязана была включиться в работу. Нас это касалось в первую очередь, так как к тому времени у нас накопилось довольно много специального инструментария. Вечером я долго возился со спектрографом — его линза оказалась смещенной при перевозке и задала нам работу чуть ли не на всю ночь.

В четыре утра меня поднял Топанов. Мы наскоро перекусили и поспешили к причалу, где нас ждала моторная лодка.

— Вас не смущает, что солнечное затмение случайно совпадает по времени с появлением миража? — спросил Топанов.

— Нет…

— А вон Григорьев наводит переносной астрограф на точку, в которой должен появиться «спутник Алексеева»… Вы помогите ему…

Я первым выпрыгнул на берег и направился к Григорьеву.

— Что вы хотите делать? — спросил я его. — Ведь это бесполезно, спутник невидим…

— Нужно сфотографировать то, что покажется вместо миража… — ответил Григорьев. — Так, на всякий случай… Да что вы стоите, через четверть часа начнется затмение!

Томительно потянулись минуты. Вот на правый край солнечного диска надвинулся тонкий черный ноготок, еще минута, еще… Началось! Это было первое полное затмение, которое мне пришлось видеть. Я смотрел на солнце в маленькую вспомогательную трубку астрографа, окуляр которой был закрыт черным фильтром. Наконец от темно-красного диска солнца остался только серп, похожий на лунный. Он был настолько ярким, что вокруг стоял еще день, странный, призрачный день.

— Появляется мираж! — донесся крик Топанова.

Он указывал на запад своей палкой. Я мельком взглянул на ставшие привычными желто-зеленые полосы миража и опять было повернулся к астрографу, возле которого так удобно устроился, как вдруг единый крик вырвался у всех. Сперва я не понял, что произошло, но потом посмотрел вверх и застыл… Невиданное и неожиданное зрелище развернулось над нами. С запада на восток неслось какое-то сверкающее тело! Солнце в этот момент полностью заслонил черный диск Луны и, по небу, усеянному вдруг вспыхнувшими звездами, к нам вместо миража неслось сигарообразное светящееся облако. У нас над головой оно неожиданно развернулось. Теперь это было яркое светящееся ядро, от которого шли широкие спиральные ветви, игравшие быстро мигающими разноцветными блестками.

— Снимать! — закричал Топанов. — Снимать!

Мы бросились к приборам. А через минуту, где-то на востоке, этот светящийся паук повернулся к нам боком, вновь стал похож на огромную сигару и исчез из виду.

Нечего и говорить, что сфотографировать полное солнечное затмение нам не удалось. Зато нам удались другие снимки… Снимки удивительного и загадочного «спутника Алексеева».

Я получил долгожданную посылку из Москвы. Мой приятель прислал для Татьяны оригинально сделанный в виде небольшой гребенки аппарат для усиления звука. Один из зубчиков этой гребенки, касаясь твердого бугорка за ухом, вибрируя, передавал усиленные звуки речи. Татьяна долго возилась, прилаживая гребешок, потом сказала: «Чую, гарно чую… Я слышу все!..»

Топанов принял участие в нашей прогулке «за оранжерею». Не знаю, сколько километров мы сделали в это неожиданно прохладное утро. Вот-вот должен был начаться дождь, и Татьяна время от времени поглядывала вверх, откуда изредка падали одинокие тяжелые капли.

— Затмение помогло, а если бы не затмение, не случайность, то мы бы так и не узнали, что летает над нами, — говорил Топанов. — Удалось сфотографировать… Но что? Что мы видели? Что мы сняли? Думаю, что мы никогда не разгадаем тайны «спутника Алексеева», если хорошенько не поймем, что за человек был Алексеев. Вы, кажется, его лично знали, вы учились вместе с ним? Знал его и я. И сейчас, признаюсь, больше всего на свете меня интересует, что же запустил Алексеев, что это за светящийся паук? И как он умело и гибко защищает себя от этого загадочного радиоимпульса.

Татьяна отдала мне на сохранение гребенку и внимательно проследила за тем, куда я ее прячу, но потом все-таки отобрала назад. Сбросив тапки, она пронеслась вдоль берега, то возвращаясь, то убегая далеко вперед; темная вода заполнила ее следы на песке, уходили эти следы вдаль, где Татьяна, откопав какой-то осколок, размахивала им и что-то кричала.

Мы поравнялись с ней. Татьяна протянула нам позеленевшую от морской воды кость и спросила, «до якой тварыны вона налэжить?» Топанов сказал, что кость лошадиная.

— А хиба ж в мори е кони? Конык, морский конык, маленький такий, цэ я знаю!..

— А вон там кто? — Топанов указал вдаль; казалось, прямо посередине моря — а на самом деле на отмели, что протянулась к косе, — понурясь, стояла лошадь. Вблизи стали видны резко выступавшие ребра, запавшие бока. Она низко опустила свою голову к воде, редкая грива касалась волны.

— А чому вона так стоить? — спросила Татьяна. — Вона, мабудь, думае, га?

— Больная она, лошадь, — сказал Топанов. — Он присел на корточки и аккуратно зарыл кость в песок. — Больная, и знает, что море может ее исцелить. Несколько дней подолгу она может так стоять, пока не станет здоровой.

— Так вона думае! — воскликнула Татьяна. — А як же? Колы у нас щось болыть, мы идэмо до ликаря, а лошадь идэ до моря и там стоить, вона думае, правда?

— Нет, нет, Таня, — ответил Топанов. — Это другое, ну как тебе сказать? Лошади чувствуют, что море приносит им облегчение, они только приспособились, но не думают. Да к чему только живое не приспосабливается… Вон чайка, вон она схватила рыбешку!

— Бачу, бачу! К берегу полетела! — Татьяна захлопала в ладоши, но чайка, не обращая на нее внимания, пронеслась над нашими головами.

— Вот видишь, Таня, — продолжал наставительно Топанов, — чайка может и летать, и рыбку схватить, а курица, например, ни летать по-настоящему, ни рыбу ловить не может. Чайка приспособилась к жизни над морем. Вон рак-отшельник залез себе в пустую раковину, сидит там и прячется…

— Вин прыспособывся…

— Все живое стремится к жизни, защищает свою жизнь, своих детей, свое будущее, поняла?

Татьяна кивнула и опять убежала от нас, а Топанов вдруг остановился, опираясь на палку, с растерянным и сосредоточенным лицом. Я уверен, что именно тогда, в это тихое пасмурное утро, ему пришла в голову та мысль, что осветила необычайным светом все происшедшее в лаборатории Алексеева.

КВАРТИРАНТ ТЕТИ ШУРЫ

— Расскажите мне об Алексееве, — попросил как-то Топанов.

— Все? — спросил я.

— Все… Ведь трудно угадать, что нам пригодится. Вы знаете его таким, каким он был давно, я — таким, каким он стал. Кто знает, а вдруг кое-что протянется в будущее.

— Ищете третью точку, Максим Федорович?

— Понять бы, к чему он шел, что искал… Это и есть «третья точка». Так где вы впервые с ним встретились?

…Мы учились вместе, правда, на разных курсах. Впервые я услышал его фамилию в нашем профкоме. Было время военное — сорок четвертый год, и в профкоме Института после сессии раздавали промтоварные талоны. Я вошел в комнату не вовремя: там шел горячий спор.

— Ты что, ты Лешку Алексеева обижаешь? — спрашивал у председателя профкома комсомольский секретарь. — Ты, Мальцев, эти дела брось! Он только из госпиталя, ни кола ни двора, помогать надо, а ты!

— Мы помогли ему, — пожал плечами председатель профкома.

— Чем?

— Чем можно было, тем и помогли. Ваш Алексеев, согласно списку, получил четыре талона. Четыре! Разве Алексеев жалуется?

— Лешка не такой человек, чтобы жаловаться, но вся его группа возмущена.

— Эх ты, горячка! Парню четыре талона отвалили, как же, в такое трудное время. А ты с претензиями, не ожидал…

— Четыре талона? — задыхаясь, спросил комсорг. — Отвалил? Вот они, на! — Он бросил на стол бумажные квадратики с треугольной печатью.

— А что, разве Алексеев их не взял?

— Ты читай, на что первый талон! Читай!

— Ну, что читать… На галстук. По-моему, студент должен иметь галстук, как всякий культурный человек…

— Правильно, должен! Согласен. Но когда у него есть рубаха, понимаешь, рубаха, а не единственная гимнастерка! Второй талон на мыло и два носовых платка…

— Носовой платок… Тоже вещь очень полезная…

— Ну, на комсомольском собрании поговорим…

Комсорг выбежал из комнаты.

— Слушай, кто этот Алексеев? — спросил я Мальцева.

Мальцев крякнул и развел руками.

— Ты понимаешь… Ну конечно, он фронтовик, пришел из госпиталя, да у нас таких полным-полно! Вперед он не лезет, нет. А вот преподаватели… эти в восторге, та-тата-татата! Алексеев соображает, новое доказательство, все такое… Но, поверь, из него толку не будет. Туго соображает. Платки эти самые — пойди и продай! Вот я… Да что там!

Таково было наше первое заочное знакомство с Алексеем Алексеевым. Я попросил показать мне его, и оказалось, что это был тот самый парень, за которым маршировали гуси.

Дело в том, что мы временно были прикреплены к столовой соседнего института. Это был единственный учебный корпус в городе, не пострадавший от гитлеровских оккупантов. В здании до революции помещался Институт благородных девиц. Столетние деревья окружали его, а за его двухметровыми казарменными стенами гитлеровцы решили устроить свой «институт». Случайно задержавшиеся в городе профессора под строжайшим надзором «преподавали» по широко разрекламированной в фашистской печати программе. Слушателей за три года оккупации нашлось только четыре человека. По-видимому, привыкнув к официальному существованию этого «института», фашистские минеры забыли его взорвать, как это было проделано с остальными девятью высшими учебными заведениями города.

Перед столовой всегда прогуливались гуси, принадлежавшие сторожихе. Тщетно они вымаливали подачку у выходящих из столовой студентов, и единственным человеком, который их слегка подкармливал, был Алексеев. В благодарность гуси необыкновенно привязались к нему и, выстроившись чередой, провожали его от дверей столовой через весь парк к воротам.

Наголо бритая круглая голова, гимнастерка, в руке — шапка-ушанка с куском хлеба в ней, а за ним штук семь гогочущих гусей — таким я впервые увидал Алексеева.

— Алексеев свою группу на занятия ведет! — пошутил кто-то из студентов.

— Гуси-гуси, — сказал нараспев Алексеев.

— Га-га-га, — ответили ему гуси, совсем, как отвечают в ребячьей игре.

— Есть хотите? — опять серьезно спросил Алексеев.

— Да-да-да, — ответил за гусей какой-то студент.

Все рассмеялись. Все, кроме Алексеева.

Шествия гусей пришлось вскоре прекратить, так как сторожиха заподозрила, что Алексеев их не зря подкармливал. «На базар увести хочешь!» — кричала она невозмутимому, как всегда, Алексею.

Вскоре я познакомился с Алексеевым, к мы подружились. Его невозмутимость, к слову сказать, оказалась кажущейся.

За недорогую плату мы сняли кухню у некоей тети Шуры, рыхлой толстенной старухи, с успехом торговавшей на базаре «яблочным уксусом»; над нехитрым способом его изготовления мы немало потешались.

Вместе с тетей Шурой на «хозяйской половине» жила Нинка, студентка-первокурсница, большая насмешница. Иной раз она принималась наводить порядок в нашем холостяцком хозяйстве, что доставляло ей обильную пищу для острот. Мы питались кашей из кукурузной муки, так называемой мамалыгой. Иногда покупали кости. Из них получался чудесный суп; кости мы дробили топором на толстой доске кухонного стола.

— Людоеды за работой! — воскликнула однажды Нинка, застав нас за этим занятием. — Вместо вилок и ножей — топоры! Это прогресс, товарищи физматики.

Характер у Алексеева был спокойный, ровный. Ничто в этом трудолюбивом, сосредоточенном парне не выдавало человека вспыльчивого и резкого. Впервые при мне он сорвался, казалось бы, из-за пустяка. К тете Шуре частенько забегала накрашенная женщина. Ее хриплый голос назойливо лез в уши, мешал работать. Обычно разговоры шли вокруг сравнительно недавних похождений этой особы с немецкими офицерами, расхваливалась их решительность, а иногда и щедрость. «Ах, Гансик! — донеслось однажды из комнаты хозяйки, — какой это был мужчина, а какая аккуратность, какая точность! Скажет: вернусь в восемь, и точно! Полетит на Запорожье, побонбит, побонбит и ровно в восемь у меня!..»

Досадливо морщивший лоб Алексей вдруг весь вспыхнул. Трясущимися руками он распахнул дверь к тете Шуре и через мгновение протащил через кухню упирающуюся «особу». Пробежав по инерции шагов с десять, «особа» пришла в себя и истошно закричала первое, что ей пришло в голову. «Режут! Режут!» — доносился, все удаляясь, ее голос.

Назавтра Алексеева вызвал секретарь парторганизации Краснов. Строгий и требовательный, он не терпел недисциплинированности, часто настаивал на исключении того или иного набедокурившего студента.

— Вас вызывает Краснов, — говорил декан. — Алексеев, что вы наделали, это очень плохо, когда вызывает Краснов… Почему вы не сдержали себя?..

— Я был ранен под Запорожьем… Осколком… — ответил Алексей и направился к Краснову.

— Мне ничего не нужно рассказывать, — сказал Краснов, когда Алексеев вошел в его кабинет. — Ничего… Почему не живешь в общежитии? Нужно работать? Ну хорошо, только пусть ко мне грязные бабы не бегают! Ясно? — Краснов помолчал, потом неожиданно добавил: — Завтра приходи, может, мы дадим вам на двоих комнату, сидите себе и считайте…

У Алексеева был чемодан. Необычайно тяжелый, он вызывал у меня вполне понятное любопытство. Однажды Алексей раскрыл чемодан и познакомил меня с его сокровищами. Чемодан был набит книгами. Три тома Гурса — лучшего курса математики для математиков, несколько редких мемуаров, среди них сочинения Эйлера и Ляпунова. Полное собрание работ по математике и механике Николая Егоровича Жуковского. Каждую книжку Алешка вынимал из чемодана и с увлечением говорил о чудесных откровениях математической мысли, которые содержались в них.

— Откуда они у тебя? — спросил я.

Алексей рассмеялся:

— Пришлось мне как-то в Ростове-на-Дону «кантоваться». Рука еще в лубке была, а на поезд сесть невозможно. Люди по домам ехали… Кто из госпиталя, кто из эвакуации. Домой! Понимаешь, слово какое? Многие на фронт тоже спешили. Ну, раненый человек — хоть из госпиталя домой, на поправку, хоть опять на фронт — человек нервный. Тут и костыли в ход пускали, а то, глядишь, какого спекулянта вместе с мешком соли не очень вежливо попросят. Как поезд подойдет — ну, штурм просто! Какие там билеты! Я с дружком одним, тоже раненым, в сторонку отошел: нам, думаю, к этой крепости и не подступиться… Смотрим, дядя какой-то, в ватнике и с бородкой, с двумя чемоданами в руках, напролом в вагон рвется. На площадку взобрался, а одна рука с чемоданом на весу в воздухе болтается. Паровоз свистнул, дернул, чемодан на землю упал, раскрылся, и книжки посыпались. А поезд быстрей да быстрей. Остались мы вдвоем на путях, да книг гора…

«Пошли к коменданту станции загорать, — говорит дружок. — Может, он на другой поезд посадит».

«Пошли, говорю, только давай книги соберем». Так я и стал владельцем собственной библиотеки — на ловца ведь и зверь бежит!

— Алексей, — сказал я, — да здесь у тебя «Теория колебаний» есть! — Я потянул к себе книгу, и на пол, звякнув, выпал мешочек-кисет.

Алексей поднял его, высыпал на стол содержимое. Среди серебряных медалей темно-красной, как застывшая кровь, эмалью блеснули орден Красной Звезды, золотая веточка гвардейского значка…

— Это твои?

— Мои…

— А почему не носишь?

— У людей больше есть, да и то не носят.

— Алексей, — сказал я, — а ведь ты чудак, ведь ты веселый. Только почему ты сам не смеешься, вот только недавно будто оттаивать стал…

— А это у меня после плена.

— Ты был в плену?

— Был… Три дня, вернее — два дня и ночь… Я ведь почему голову наголо брею? Думаешь, от чудаковатости? Седой я… Неудобно — молодой, а седой… Люди начнут выспрашивать — отчего да почему? Не очень легко каждому докладывать. Тебе расскажу, уж так и быть. Расскажу и забудем…

Алексей бережно спрятал награды в кисет, закрыл чемодан. Потом лег на кушетку и, закрыв глаза, начал говорить негромко, каким-то простуженным голосом. Потом слова зазвенели, вырываясь откуда-то из огненной раны в его душе. Ночь спустилась за нашим окном, издалека донесся протяжный и низкий гудок парохода, и чей-то голос во дворе потребовал, чтобы некая Верка немедленно отправилась домой, где ее ждет сладкая каша «из чистой манной крупы». «Опять лук печеный дашь, я знаю… — убежденно ответил Веркин голос, — или уши надерешь… Я знаю!..»

— Это было под Майкопом, — начал Алексеев. — Окружили, командира убили, кончились патроны. Немцы взяли нас на рассвете, а к вечеру согнали в долину. Сзади и по бокам мотоциклы с пулеметами… Кто отставал, тех на мотоциклах подвозили. Бережно. Берегли… до ночи. А ночью!..

Алексеев встал и свернул огромную козью ножку, насыпал в нее махорку.

— А ночью нас пригнали в колхоз. Там была огромная конюшня, коней, должно быть, угнали. Белое длинное здание и сейчас перед глазами. Загоняла внутрь, стреляли. Крик стоит у меня в ушах! В пять рядов стояли, в шесть… Утром те, кто ночью упал, были внизу, не встали. А кто мог идти, тех выгнали и увели, должно быть. Я этого не видел. Я был внизу… — Алексеев поймал раструбом козьей ножки уголек из поддувала и, затянувшись, добавил: — Вот какая была ночь…

— А что было дальше?

— Дальше? А дальше была свобода и дни, которые я лежал в кустах, а ночами шел, шел по звездам. Мосты обходил, иногда стреляли. Потом линия фронта, днем прятался в старых окопах, в зарослях кизила. Достал хлебцы такие, в целлофане, были такие у немцев. Потом встретил своих, они тоже прорывались. Потом армия и опять бои. Меня ведь последний раз под Запорожьем ранили. И опять санитарный поезд… И не могу забыть ту конюшню, закрою глаза и вижу, и слышу…

О многом рассказал в ту ночь Алексеев. С особенным теплом он говорил о своем командире полка, что командовал ими в сорок первом году. Веселый, красивый какой-то лихой кавалерийской красотой, с серебряной шашкой, добытой еще в боях гражданской войны, он так и погиб, весь — порыв, весь устремленный вперед, убитый прямым выстрелом в грудь, и шашка воткнулась перед ним…

— Он говорил со мной часто, — рассказывал Алексеев, — а почему, не знаю. Говорили обо всем. Вызовет меня в свою палатку и спрашивает: «Скажи, Алеша, душа моя, — поговорка такая у него была, — а для чего, как ты думаешь, живут люди? Для себя или для других, вот в чем вопрос! А если для других, так и умереть не жалко, правда, Алеша, душа моя…»

Алексеев помолчал и вдруг крикнул:

— Ложись!

И в воздухе запела, завизжала мина.

Я инстинктивно пригнул голову, а Алексей, оборвав свист, рассмеялся:

— Да разве такая попадет? Такая вон куда должна попасть, — он показал рукой за стену, откуда доносилось громкое храпение тети Шуры.

ВАСЯ-ВАСИЛЕК

Иногда к нам забегал Василек, студент кораблестроительного института. Всегда веселый, он наполнял нашу комнату шутками, остротами, смешными и чудесными историями. Ходил Василек в фантастической форме, которая была создана путем соединения студенческого кителя, морских пуговиц и пехотных погон лейтенанта, доставшихся ему за смекалку, за смелость, за крепкую любовь суровых солдат-уральцев, вместе с которыми он воевал.

Уроженец Смоленска, как чудесную сказку, берег он воспоминания о своем чудо-городе и рассказывал о нем так, что казалось — вот видим высокий холм, а по правую руку собор. Высокий, стройный. А трамваи мимо него несутся вниз, с горы, быстрее, чем сани зимой… А внизу река… Да какая река — Днепр-река!

Алексей обычно прерывал Василька я серьезно говорил: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои…»

— Во-во, — с опаской соглашался Василий, но тут Алексей его осаживал.

— Не про твой Днепр, Василий, написано, не про твой! Курице по колено твой Днепр!

— Эх, Алексей, жестокий человек! — вздыхал Василек. — По секрету скажу: я в этом городе Смоленске на улице Советской первый раз голос подал и первый свет в окошке увидел. А такие, брат, вещи не забываются! Ну, я пошел.

— Постой, — смеялся Алексей, — постой, Вася, а как твоя сессия?

— Полный порядок…

— И математику сдал?

— На отлично!

— Кому?

— Гофману.

— Знаем его, он у нас тоже читает… Что-то не верится, Вася. Люди день и ночь зубрят, да только с третьего захода сдают, а ты…

— На! — Василий быстро расстегнул китель и достал аккуратно завернутую в серебряную бумагу зачетную книжку. — На, смотри, наслаждайся! Ну как?

Отметки были действительно неплохими.

— Да я, ребята, секрет знаю, — говорил Василий доверительно. — Нужно для начала все-все о преподавателе разузнать. О чем он, к примеру, больше всего рассказывать любит. И его добром да ему же челом…

— Да это сложнее, чем просто ответить что знаешь, — возразил я. — Но чем ты Гофмана мог расшевелить?

— А философией! С ходу!

— Василек, а какая у тебя может быть философия?

— Как-какая? Передовая, понятно, самая передовая! Я, доложу вам, в сложных условиях экзамена новое исчисление придумал!

— Исчисление?!

— Да, новое! Я, брат, такого нарассказывал, что у старика слезы чуть не закапали. От смеха… «Нахал ты, говорит, Василий Никитич, но сообразительный нахал. Живи!» И «отлично» легкой пташкой в мою книжечку серебряную залетело…

— Да куда ты спешишь? Расскажи по порядку.

Василек попросил листок бумаги неважным видом нарисовал на нем дым, как сперва мне показалось.

— Спираль! — сказал Василек и строго посмотрел на нас. — Спираль, понятно? Все по спирали, это тоже понятно?

— Что — все?

— Все! Любую вещь назови мне, и я ее по спирали разовью и совью. Вот что такое Василий Никитич! А у вас все смешки.

— Нет, он все-таки нахал! — не выдержал Алексей. — Да ты даже не знаешь, чему равен интеграл от "е" в степени «икс»!

— Интеграл от "е" в степени «икс»? — укоризненно повторил Василек. — Табличный интеграл! Какое оскорбление!

— Время не тяни, не знаешь, так признавайся!

— Я тяну время? — возмутился Василек, но по его лицу было видно, что он о чем-то мучительно размышляет. — Да, знаешь, сколько будет? — Василек быстро написал на исчерканном листке с «дымом» довольно сложное выражение.

— Вот, реши это скромное дифференциальное уравнение, мой друг и брат, а я"сто шестнадцать оборотов, и пошел! И пошел!" — Последнее выражение было взято из популярной в то время картины "Танкер «Дербент» и говорило о нашем полном посрамлении и о том, что впереди у него. Василька, весьма приятные дела.

После его ухода Алексей внимательно посмотрел на уравнение, которое нам задал Василек, засмеялся и, сказав: «Ишь, черт кудрявый», написал сверху ответ: "е" в степени «икс». Соль всей шутки Василька и заключалась в том, что ответ на вопрос Алексея он сделал корнем придуманного на ходу уравнения.

А через месяц мы с Алешей проводили через весь город Василька. Его вновь призвали в армию. Василий был необычно серьезен, все что-то ощупывал в своем рюкзаке, но, когда тяжелые, из литого чугуна, ворота сборного пункта закрылись за его командой, неожиданно ожил, будто тяжесть свалилась с его души. В последний раз он подошел к забору, чтобы пожать наши «передние лапы», и больше мы его никогда не видели…

Это случайное столкновение с Васильком оставило какой-то след в душе Алексея. Каким-то очень глубоким, до конца не осознанным побуждениям ответили эти внешне легковесные и необдуманные проделки Василька. И неясные пока дали открылись перед Алексеем. Я с тревогой наблюдал за ним. Огромная, малопонятная для меня работа занимала его мозг. Да, он ходил и сдавал регулярно экзамены, и можно было не спрашивать о результатах. Экзамен превращался в беседу с тем или иным преподавателем, беседу, доставлявшую не мало приятных минут экзаменаторам, всегда поучительную и оживленную.

Однажды мы договорились с Алексеевым, что после экзамена пойдем в кино. Я освободился раньше и, попросив разрешения, прошел в аудиторию, в которой сдавала группа Алексеева.

Экзамен принимал известный профессор, его имя сейчас знают во всем мире. Он, вероятно, слышал что-то об Алексееве и сурово смотрел на него, как на захваленного вундеркинда.

Профессор пригласил Алексеева за свой столик и что-то быстро написал на листке; Алексеев, с минуту подумав, ответил каким-то пространным посланием. Профессор усмехнулся и трижды не написал, а, казалось, ударил листок бумаги пером. Это было какое-то очень короткое, но, по-видимому, сложное математическое выражение. Алексеев просидел над ним час.

За это время профессор проэкзаменовал человек пять, потом наклонился над Алексеевым и спросил:

— Ну, как?

— Я решил, — ответил Алексеев, — кажется…

Профессор внимательно на него посмотрел и осторожно взял из его рук листок с вычислениями.

— Меня интересовало только, с какой стороны вы начнете искать… Интересовал ваш подход… Это вообще еще не решено.

Он перечитывал написанное Алексеевым.

— Можете идти, Алексеев, — громко сказал он. — С вашего позволения, я опубликую этот результат в сборнике «Прикладная механика и математика». Очень красивое решение…

В этот день шла «Тетка Чарлея» и вокруг кинотеатра жужжала громадная толпа: матросские бескозырки и пилотки отпускников, платки и соломенные шляпы. Мы были почти у кассы, когда на грузовике подъехала команда моряков-подводников. Через минуту, в тесной толпе, мы протискивались в двери кинотеатра. И вдруг раздался дикий крик Алексея… Праздничные и оживленные лица взволнованно обернулись на этот крик. А Алексей, все еще что-то крича, цепляясь скрюченными руками за пиджаки и гимнастерки, во весь рост распростерся на полу…

Его бережно вынесли, положили на садовую скамейку. Кто-то принес газированной воды.

Алексей пришел в себя, виновато оглядел участливые и внимательные лица собравшихся вокруг него матросов.

— Эх, война! — обронил кто-то с тоской и ненавистью.

Чья-то рука протянула нам билеты, и мы все-таки пошли в кино. До коликов в боку мы смеялись над безобидными проделками «тетки Чарлея», а кто-то из наших соседей все выкрикивал:

— Ну и дает, вот дает!

Домой Алексеев возвращался совсем без сил.

— Не могу, — говорил он, — не могу видеть толпу, борюсь с собой, а не могу… Все ту конюшню проклятую вижу…

Но время шло, и здоровая, от природы крепкая нервная система Алексеева медленно, но верно снимала с себя тяжесть пережитого.

Вскоре я перебрался в общежитие. А причиной тому была Нинка. Ее насмешки не раз выводили из себя Алексея. Наконец, когда он поджарил картофель на «шампуни» — жидком коричневом мыле — Нинка им мыла голову, а бутылку принципиально ставила рядом с нашим подсолнечным маслом, — терпение Алексея иссякло.

— Этим издевательствам и хиханькам нужно положить конец, я этим займусь! Нужно принимать какие-то меры!

Меры были приняты. Весна и молодость внесли свои поправки. Они поженились в мае…

Большую кастрюлю мы наполнили красным вином, для сладости всыпали порошок сахарина, ваниль для запаха, а чтоб «ударило в голову», кастрюлю поставили на огонь. Два десятка дружков и подружек, выпив по две столовых ложки теплого и пахучего вина, всю ночь пели и плясали под окном у тети Шуры.

Пришло время, и мы разъехались кто куда. Алексеев иногда писал мне. А позвал он меня только сейчас. Позвал требовательно. Он так хотел показать мне свои последние работы…

РАССКАЗ ТОПАНОВА

— Теперь, Максим Федорович, ваша очередь, — сказал я Топанову. — Где вы встретили Алексеева, когда?

— Да лет пять назад, — ответил Топанов и задумался. — Я тогда работал в Московском комитете партии. Чем только не приходилось заниматься! Вопросы жилищного строительства, перестройка работы научных институтов… Новые лаборатории и новые направления исследований… Новые люди, а иногда, что греха таить, и старые сплетни… Я и с Алексеевым познакомился из-за жалобы. Пришел как-то ко мне один сотрудник Алексеева, профессор Разумов.

— Он также погиб?

— Да, он все время работал с Алексеевым, а тогда приходил на него жаловаться. Вы Разумова никогда не видели? Представительный такой, с бородкой, немного старомодный, напоминал он какого-то классика науки прошлого столетия, скорее даже нескольких классиков сразу. Но специалист очень крупный. Алексеев долгое время был его учеником. Так вот, приходит Разумов и просит моей помощи: не может совладать с Алексеевым.

— А чем ваша лаборатория занимается? — спрашиваю.

— Мы занимаемся вопросами вакуума, — отвечает Разумов. — Вы представляете, что это такое? Это не просто пустота, безвоздушное пространство, как выражаются в школьных учебниках физики. Это чудесная, удивительная область науки, масса неожиданностей… Так вот, это восходящее светило Алексеев — человек не без мыслей и не без инициативы, — понимаете ли, утверждает, что работы выбранного нами и утвержденного направления ничего не дают, что это трата сил и средств… Ему, видите ли, лучше видно! Простите, я волнуюсь…

— А может быть, ему и вправду лучше видно?

— Ах, Максим Федорович, вы извините меня, но диссертант лучше всех знает свою диссертацию, лучше автора никто не знает его книгу, лучше строителя никто не знает дом, который он возводит.

— А лучше вас — вакуум? Продолжайте, пожалуйста…

— Представьте, я не могу сказать, что знаю его, да, да! Я только один из скромных специалистов в этой области, смею, однако, надеяться, что мои небольшие работы в области минимальных полей и их флуктуации не остались незамеченными некоторыми из авторитетов в области теоретической физики… Смею надеяться!

— И что же говорит Алексеев? Что он предлагает?

— Он, видите ли, хотел бы, чтобы мы занимались чем-то более определенным, к чему можно с большим успехом прилагать его недюжинные математические навыки и из чего можно что-то делать. Понимаете? Хоть что-то! Изучайте электрон в вакууме, изучайте протон, нейтрон, такое, что конкретно. «Что это даст?» — вот вопрос, которым он буквально меня замучил!

— Насколько я вас понимаю, Алексеев пугает вас своим голым практицизмом?

— Совершенно точно! — обрадовался Разумов. — Мы заранее не можем сказать, что выйдет из того или иного направления в науке. Только завтра, только будущее приносит истинную оценку… Я вижу перед собой ряд увлекательных задач и буду их решать, буду!..

— Так с Алексеевым никак не возможно? Что ж, я поговорю с директором, и, если руководство института найдет это необходимым, переведем Алексеева в другое место. Нечего мешать науке!

— Нет, что вы! Не нужно! — забеспокоился Разумов. — Это будет неправильно! Ему нужно объяснить, что ли… Пусть не суется не в свои дела! Идет работа, весьма напряженная, а он слишком рано, понимаете ли, хочет все получить. Так не бывает. Грядущее все-таки скрыто от нас.

— Но ведь есть случаи научного предвидения?

— Именно случаи! Аппаратом, методом угадывания, который подсказал бы нам, что выйдет из того или другого опыта, мы не обладаем… Впрочем, я пришел к вам по другому вопросу, мы отвлеклись…

— Да, так Алексееву нужно указать?

— Я бы просил посоветовать, авторитетно посоветовать!

Я проводил Разумова до двери и распорядился вызвать на завтра Алексеева из Института звезд.

— Признаться, я с нетерпением ждал прихода Алексеева, — продолжал Топанов. — Каков он, что за человек? То, что Николай Александрович Разумов не нашел с ним общего языка, было для меня в общем понятно… Что ждал я? Это было не простое любопытство. Я, видите ли, сам из первых комсомольцев, ну не совсем из первых, вступил в комсомол только в 1919 году. Хорошо помню ту тягу к знанию, которая вспыхнула у нас, комсомольцев, после гражданской войны. Всему миру доказать, что хоть крепок сук, да остер наш топор — это была понятная и близкая нам задача. Прорубить дорогу к знаниям! Кто что успел схватить — кто рабфак, кто два-три курса. Редко кто успел больше.

И вот должен прийти Алексеев, молодой человек, но уже твердо определившийся в «большой науке». Рождения 1923 года, нам в сыновья годился, тем, с кого начался комсомол… Вот оно, второе поколение! Учился, стал ученым, просто достиг того, что люди моего поколения брали штурмом, как берут вражеские окопы. Книги прочел, о которых я только слышал, только в руках держал… И вот становится такой желторотый парторгом! Выбрали, доверили, не отказывался… После его выборов заскочил ко мне один человек. «Ошибочка произошла, говорит, ошибочка! Выбрали мальчишку в парторги. Ну какой он парторг, когда у него голова формулами набита! И ученого потеряем, и парторга не получим. Он все в высоких материях витать будет, непорядок это, товарищ Топанов…»

— А ведь пора и нам, — отвечаю, — высокие материи осваивать. Космические ракеты, термоядерные регулируемые реакции — это ли не высокая материя? Да почему наш советский человек, которому народ дал знания, должен быть в тени? Молод и учен — два богатства в нем…

И вот Алексеев у меня в кабинете. "Эге, — думаю, — да ты, брат, сед… У меня, старика, волос и сейчас с рыжинкой, а тебя вон как побелило, знать, видал, как украинцы говорят, «шмаленого вовка».

— Жалуются на тебя, товарищ Алексеев, — говорю, — и крепко жалуются… «Мешает Алексеев научной работе!» — вот как говорят, вот до чего дошло! Мешаешь?

— Мешаю…

— Ну, а тех, кто мешает, — бьют.

— Знаю…

— Значит, уверен в своей правоте? Значит, тебя не понимают? Ты новые идеи несешь, раскрываешь, а на тебя никакого внимания? Так?

— Нет, не так! Я по-настоящему своих мыслей никому еще не рассказывал.

— Почему?

— Потому что рано. Еще многое нужно проверить… У нас ведь какая структура? Отдел звезд, отдел космической электродинамики, отдел межзвездной материи и лаборатория вакуума… Поле исследования — вся Вселенная. А у каждого сотрудника свой «комплекс идей»; свое понимание науки о звездах; каждый старается отхватить побольше для «своего». И при утверждении планов — скандал! Но ведь из любого, буквально из любого направления может вдруг появиться, «отпочковаться», что ли, какое-нибудь совершенно чудесное, практически важное следствие, прямо не связанное с программой «отдела». Ведь звезды становятся нашей далекой и незаменимой лабораторией. Пройдут, быть может, тысячелетия, прежде чем человек получит возможность создавать такие температуры и такие давления, как на далеких звездах. Природа открывает свои самые сокровенные тайны только при очень сильных воздействиях, ей и миллиона градусов мало, и что творится внутри горячих звезд — надолго останется загадкой. Ну можно ли сейчас, когда мы живем в такое время, которому наши потомки будут завидовать так же остро, как в детстве мы завидовали участникам штурма Зимнего или конникам Котовского, можно ли допускать разобщенность исследований, можно ли удовлетвориться чисто внешними, случайными связями между нашими лабораториями? Работаем под одной крышей, а иной раз оказываемся далекими друг другу… Нет, я стою за настоящее, полное объединение усилий! И если говорят, что я мешаю, то меня просто не понимают. Я вовсе не хочу сказать: вот, из вашей работы ничего не выйдет, она не даст практического результата, давайте начнем другую. Такого у меня нет на уме, это глупость. Может быть, я не всегда бывал понятен…

— А это плохо, если тебя не понимают! Говорить ты вроде умеешь, свое дело знаешь, а тебя не понимают? Значит, ты что-то недосказываешь, товарищ Алексеев? Раскрываться нужно вовремя и до конца. Есть ли у тебя «первоначальный капитал» или все еще настолько не оформлено, что с этим нельзя выходить на люди?

— Кое-что есть…

— А людям рассказать еще страшно?

— Могут не понять, высмеют. Уж очень сложны вопросы…

— А если их сделать простыми? Это можно?

— Нет-нет, что вы… Это такой сгусток математики, астрономии, физики, такой сплав…

— Тогда тебе еще рано раскрываться. И не верю я, что может существовать такая невероятная сложность в очень большом вопросе — ведь ты хочешь сделать этот вопрос центральным для исследований целого института! — что человеку со средними человеческими способностями не понять… Конечно, увидеть в сложном простое — задача не из легких, но раз нужно, то надо думать, надо искать.

— Мне кому-нибудь рассказать бы… Рассказывать и рассказывать, пока сам не пойму…

— Это хороший метод. Расскажи жене.

— Она геолог…

— Дома бывает редко? А если мне? Вот расскажи мне, может, я пойму…

Алексеев с сомнением посмотрел на меня и откровенно пожал плечами.

— Попробую, только не обижайтесь, если что…

После этого разговора я дней десять ждал звонка, но Алексеев молчал. Недолго думая я решил заявиться к нему. Нашел его дом, взобрался на седьмой этаж, и вот я в комнате Алексеева. Маленькая, книг много, больше справочных. На столе стопка последних журналов, листки, исчерканные синим карандашом.

Притащил Алексеев из кухни кофе, и как-то незаметно, слово за слово, исчезли неловкость, связанность. Трудно сказать, о чем мы говорили. Обо всем! А потом встретились еще раз на открытом партийном собрании Института.

Собрание было бурным, как принято говорить, но оно действительно было необычным. Ошеломил меня Алексеев, да и не только меня. Выложил массу интересных мыслей, настоящих глубоких идей, но… но выступать было рано. А потом, год за годом, работы его лаборатории становились все более и более заметными. Не укладывались ни в какие рамки «отделов». Скоро он с группой своих сотрудников перекочевал из Москвы сюда, к морю, в украинский филиал Института звезд. Занял своей лабораторией огромное здание. Академия отпустила ему много средств. Здесь и настигла его катастрофа. Да, с год назад он был у меня, говорил о своих планах, но как-то в общих чертах. Не вспомню сейчас эти планы…

— Но что же было основным, какую цель преследовали его работы? — спросил я.

— Происхождение и эволюция звезд и звездных скоплений — вот над чем работал Алексеев и его сотрудники. Он вскользь сказал мне тогда, что мечтает перевести этот вопрос из области гипотез, таблиц и теоретических расчетов в область прямого эксперимента…

— Но при чем же здесь вакуум? Ведь свойства вакуума — официальная область его лаборатории.

— Звезды рождаются в безвоздушном пространстве. И рождение их, и развитие, и смерть обусловлены свойствами этого пространства. Замечу, что даже Разумов, очень и очень скептически относившийся к Алексееву, сам попросил перевести его в южноукраинский филиал. Видно, эксперимент, к которому шел Алексеев, уже тогда стал обретать какую-то определенную форму.

— Так что же, Алексеев хотел зажечь, создать звезду? — воскликнул я.

— Что-то в этом роде…

— Но зачем, для чего?

— Для чего? Для того, чтобы экспериментально проверить гипотезы о рождении звезд, чтобы подчинить человеку неисчерпаемые запасы энергии, таящейся в Космосе, в межзвездном веществе.

— И вы полагаете, что его работы увенчались успехом?

— Боюсь, что успех оказался слишком большим… Боюсь, что здесь уже не успех, а другое… Поймите меня правильно. Есть такой успех, такая победа, с которой не знаешь, что и делать.

ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА

Итак, «спутник Алексеева» был впервые нами увиден в момент полного солнечного затмения. Почти все члены комиссии пришли к заключению, что мираж является побочным эффектом, что он только сопровождает прохождение «спутника». Смутная картина, что-то вроде овальной искрящейся туманности, возникшая тогда на флуоресцирующем экране, вызвала горячие споры.

Кое-кто ошибочно предположил, что мы увидели «спутник Алексеева» в натуральную величину, но подсчеты опровергли это допущение. Слой разреженного воздуха вокруг «спутника», отражающий море и лодки, корабли и птиц, по-видимому, находился в особо возбужденном состоянии. Этот слой светился собственным светом, он будто становился гигантским экраном, на который проецировались миражи, и эти миражи затушевывали, поглощали истинную картину «спутника Алексеева». А когда диск Луны заслонил Солнце, на темном небе появился загадочный и удивительный светящийся жгут.

Мы срочно исправили все недостатки фокусирующей системы нашего инфракрасного прибора и теперь каждое утро могли тщательно фотографировать с флуоресцирующего экрана «спутник Алексеева».

Мы внимательно просматривали фотографии, шумели, спорили. И вдруг Топанов громко сказал:

— А ведь это галактика… Галактика!

Слово было сказано! Все в этот момент почувствовали, что найдено какое-то решение. Не было среди нас человека, который в свое время не видел бы изображения различных галактик. И мысль, что сейчас на фотографиях мы видим нечто знакомое, овладела каждым.

— Но если это галактика, — рассуждал Топанов, — то почему не видны отдельные звезды?

— Недостаточная резкость, да, кроме того, мы все ясно помним, что вдоль спиральных ветвей наблюдались какие-то многочисленные вспышки…

— Давайте опомнимся, товарищи! — не выдержал я. — Нельзя всерьез считать, что вокруг нашей Земли носится галактика, то есть скопление из многих миллиардов звезд, с массой по крайней мере в сто миллиардов Солнц! Это же абсурд, бред! Есть же, в конце концов, масштабы, логика…

— В этом никто и не сомневается, — сказал Григорьев. — Но нельзя легко освободиться от мысли, что наблюдаемая нами картина больше всего похожа именно на галактику… Я попрошу немедленно доставить альбом внегалактических туманностей, может быть, мы найдем среди них нечто похожее.

— Я понимаю вашу мысль и приветствую ее, — прогудел Топанов. — Вы, несомненно, на верном пути. То, что мы видим, очень похоже на звездное скопление, а Алексеев, насколько известно, занимался звездами, и прежде всего звездами… Представляется возможным, что Алексеев запустил своеобразный спутник, благодаря которому на Землю проецируется увеличенное изображение далекого звездного скопления. Это и могло быть содержанием его работ.

Через двенадцать часов из Пулкова был доставлен «Новейший общий каталог туманностей и звездных скоплений», содержащий несколько десятков тысяч фотографий этих далеких островов Вселенной. И последние сомнения отпали. Перед нами были образования, в большинстве своем настолько похожие на наши снимки, что от них нельзя было оторвать глаз. Мы столпились вокруг раздвижного стола, и Топанов медленно переворачивал страницу за страницей. Иногда все, как по команде, отрывались от каталога, чтобы взглянуть на вставленные в рамку утренние фотографии «спутника Алексеева». Позади негативов горели яркие матовые лампы. Каждое утро мы изготавливали по три таких фотографии. Две в начале и конце явления, когда светящаяся туманность напоминала вытянутую сигару, и одну в момент прохождения перигея, прямо в зените.

— Разительное сходство! Да ведь это «Мессье 101»! По нашему каталогу номер 8542!

— Бросьте! Вы не видели номер 11245. Вот это — сходство!

В непрерывных спорах было установлено, что галактика, наблюдаемая с помощью «спутника Алексеева», может быть отождествлена по крайней мере с десятью зарегистрированными галактиками, видными «с ребра», и не менее чем с тремя, наблюдаемыми с Земли как бы «плашмя». Галактика, которую мы видели благодаря «спутнику Алексеева», была причислена к довольно распространенному виду спиральных галактик. Но затем мы зашли в тупик… Характер затруднений сформулировал на ночном заседании Григорьев.

— Мы должны ясно отдать себе отчет в том, — сказал он, — что сегодня мы знаем немногим больше, чем в тот момент, когда Максим Федорович воскликнул: «Да ведь это галактика!» Мы не смогли уверенно отождествить с наблюдаемым явлением ни одну из галактик, содержащихся в «Новейшем общем каталоге», не говоря о каталоге Мессье. И дело не в том, что такой галактики еще никто не наблюдал, речь идет совсем о другом…

— Прошу прощения, — прервал Григорьева Леднев, — но не все разбираются не только в сущности возникших затруднений, но даже в терминологии. Здесь астрономы и астрофизики в меньшинстве… Вот, к примеру, вы часто говорите: внегалактическая туманность и галактика. Это — понятия близкие, или я не совсем понимаю?

— Эти понятия совпадают. Совершенно безразлично, говорим ли мы о внегалактических туманностях или о галактиках. Что еще вас смущает?

— Почему для многих галактик существует двойная нумерация? — спросил Топанов.

— Двойная нумерация существует только для ста трех объектов, впервые открытых Мессье. Собственно, Мессье открыл только шестьдесят один объект, но он впервые свел все светящиеся объекты с размытыми очертаниями в один каталог, чтобы не спутать их с кометами. Ведь Мессье был знаменитым охотником за кометами, — ответил Григорьев. — Все кометы — члены нашей Солнечной системы. За ними очень интересно наблюдать. На протяжении нескольких дней они смешаются на фоне далеких звезд, а вот светлые пятнышки, что открыл Мессье, оставались неподвижными.

— И каждое такое пятнышко оказалось скоплением из многих миллиардов звезд! — немного торжественно заявил Кашников. Григорьев отбивал у него «звездный хлеб», ведь Кашников был астрономом. — И многие из них подобны нашей Галактике, в которой Солнце занимает скромное положение в одной из ее спиральных ветвей. Свет от многих галактик идет к нам миллионы лет. Одни галактики мы видим с ребра, другие более удобно расположены, и мы можем отнести их или к спиральным, или к эллиптическим, и так далее. Еще Демокрит из Абдеры, великий древнегреческий философ, представлял наш Млечный Путь как скопление бесчисленных звезд, но только Галилею посчастливилось убедиться в правильности этой догадки Демокрита. Теперь же изучение нашей Галактики, как и исследование внегалактических туманностей, бурно развивается. Мы…

— …Мы предоставим вам время и с удовольствием прослушаем вашу лекцию в другой раз, — прервал Кашникова Григорьев. — А сейчас я хотел обратить ваше внимание, товарищи, на одно «но». Дело в том, что все известные нам галактики вращаются вокруг своих ядер, центральных частей, в которых находится почти вся масса галактики, большинство звезд скопления. Вращается и наша Галактика Млечного Пути. Солнце, вместе с Землей и остальными планетами, описывает круг вокруг своего галактического центра за 185-200 миллионов лет. Наша Земля участвовала по крайней мере в десяти таких оборотах за время своего существования. Только в десяти! Можно ли предположить, что мы наблюдаем при прохождении «спутника Алексеева» какую-нибудь конкретную галактику? Нет! Галактику мы могли бы видеть только с одной ее стороны. Либо с торца, — Григорьев указал на левый снимок, — либо плашмя, в виде диска, либо как-то со стороны! А мы _каждое утро_ видим эту странную, условно называемую, «галактику» _два раза_ с торца. И один раз она раскидывает над нами свои спиральные ветви…

— А может быть, Алексеев как-то получил возможность наблюдать нашу Галактику, ту, к которой принадлежит наше Солнце? — спросил кто-то.

— Нет, — твердо ответил Григорьев. — Мы уже хорошо знаем истинный вид нашего галактического скопления, у нас нет такого количества спиральных ветвей. Так, кажется, товарищи астрономы?

— А где вчерашние снимки? — вдруг спросил Топанов. — Ну-ка, дайте их сюда.

Топанов взял три снимка и разложил их на освещенном стекле. Все с интересом наблюдали за ним.

— А ведь снимки-то разные, — заметил Григорьев, — чуть-чуть, да разные…

— Съемки могли производиться в разное время, — ответил Леднев, — на разных стадиях поворота, это во-первых…

— …Если допустить, — вставил Топанов, — что это «галактика», запущенная, вопреки всякому здравому смыслу, подобно детскому волчку-игрушке? Это вы хотели сказать?

Топанов поменял местами фотоснимки.

— Пожалуй, их нужно рассматривать именно в такой последовательности, — сказал он. — Смотрите слева направо: вот снимок, полученный позавчера; вот снимок, полученный вчера; и, наконец, сегодня утром.

— Что ж, — задумчиво произнес Григорьев, — сегодня утром снимок вышел на славу, гораздо больше подробностей.

— Да, он как-то полней, — добавил Леднев.

Все напряженно размышляли…

— Вот что, — сказал Топанов, — нужно немедленно связаться с американскими учеными. Отправим им наше оборудование, наш электронно-оптический преобразователь, и пусть они фотографируют, но обязательно шлют нам снимки. Так мы установим различия в фотографиях не только ежесуточно, но и на протяжении восьми часов.

Через три дня стали регулярно поступать фотографии «галактики Алексеева», снятые в районе озера Верхнего. Эти фотографии передавались в Москву по радио, откуда доставлялись к нам самолетом. Каждое утро, часов в восемь, мы получали и складывали из отдельных, еще влажных, частей изображение «спутника Алексеева». Догадка Топанова подтвердилась. На каждой фотографии, получаемой из Америки, различных подробностей было больше, чем на нашей фотографии, снятой накануне, и меньше, чем на следующей фотографии…

Теперь уже мы сравнивали между собой только фотографии, снятые при прохождении «галактики» в зените. Когда их накопилось с десяток, вывод был сделан единогласно, и вывод потрясающий! Рассудок отказывался с ним согласиться, но длинный ряд фотографий со всей убедительностью свидетельствовал, что необыкновенная туманность, представляющая собой «спутник Алексеева», находилась в _состоянии непрерывного развития_! Спиральные ветви набухали туманными хлопьями, расползались все дальше и дальше; плотный, светящийся миллиардами звезд центр «галактики» выделялся все более четко.

— Если это галактика, — сказал Топанов, — то мы присутствуем при ее развитии. Каждый день она иная, каждый час… Ну, а если она развивается, если вот эти туманные нити насыщены сгустками звезд, то я вас спрашиваю, товарищи, как выглядела она каких-нибудь тридцать-сорок дней назад? И не положили ли ей начало те таинственные ракеты, которые взвились с полигона Института звезд за месяц до катастрофы?

— То, что вы говорите, похоже на фантастику… — возразил Григорьев.

— А вам не кажется, что человечество уже давно шагнуло в мир фантастики? — быстро ответил Топанов. — И мы сделали ошибку, не пригласив сюда тех представителей астрономической науки, которые на эволюции звездных скоплений зубы проели. Сделали ошибку, и ее нужно немедленно исправить. Сегодня же попросите выехать их сюда. Дело о катастрофе в лаборатории Алексеева приобретает совсем другой поворот, чем это всем казалось вначале. Признаться, кое-чего в этом роде я и ждал…

Мы, как зачарованные, переводили взгляд с одной фотографии на другую. Да, если Топанов вновь окажется правым, если то, что мы наблюдали и фотографировали, представляет собой модель, подобие настоящей галактики, настоящего звездного острова в миниатюре, то она разрастается на наших глазах, обретая какую-то малознакомую даже для астрономов форму…

И вновь неожиданность… На этот раз ее принес очередной бюллетень Академии наук. Решением Комитета по проведению международного геофизического года Алексееву была присуждена премия…

Наверное, в десятый раз мы перечитывали коротенькое сообщение: «За открытие асимметрии эффекта Эйнштейна присудить вторую премию руководителю лаборатории южноукраинского филиала Института звезд, Алексееву Алексею Алексеевичу. Премия присуждена посмертно».

— Какого эффекта? Какая асимметрия? — спрашивал Григорьев. — Почему нам раньше ничего не было известно об этих работах?

Топанов позвонил в Комитет.

— Почему вы не поставили нас в известность? — спросил он. — Ах, работа носит узкоспециальный характер? Тем более следовало бы прислать! В чем содержание работы?

— Алексеев предположил, что можно экспериментально установить некоторую асимметрию эффекта Эйнштейна, — ответили Топанову, — он поставил у нас опыт, в результате которого мы действительно получили подтверждение его теоретических расчетов. Вот и все…

Топанов тут же потребовал:

— Прошу вас немедленно выслать копию расчетов Алексеева и ваши протоколы по этому вопросу.

— Как он разбрасывается! — восклицал Григорьев, перелистывая листки работы Алексеева. Мы получили их в тот же вечер. — Опять какая-то загадка. Для чего ему нужно было заниматься именно этим эффектом Эйнштейна? И я понимаю, почему нам не прислали эту работу Алексеева — выполнена она была полтора года назад: явно побочная тема… Правда, не совсем ясны обоснования, вернее, неполны…

— Но в чем суть дела? — напомнил Топанов. — Я вижу, что здесь тоже какие-то орбиты, какой-то спутник…

— В позапрошлом году был запущен искусственный спутник Солнца, искусственная планета. Предполагалось проверить эффект Эйнштейна по отклонению луча света вблизи Солнца…

— Отклонение луча света… — взволнованно проговорил Топанов. — Продолжайте, продолжайте, пожалуйста!

— Эксперимент в общем обычный, — продолжал Григорьев. — Запущенная с Земли искусственная планета каждые сутки производила фотографирование Солнца на фоне далеких звезд… Спустя год, это было в декабре прошлого года, пролетая вблизи Земли, она передала радиосигналами эти фотографии на Землю. При помощи этих фотографий удалось очень точно определить отклонение луча света вблизи Солнца… Вот видите, — Григорьев поднял и показал всем большую фотографию с черным диском Солнца и светлыми пятнышками звезд вокруг, — видите, здесь процарапаны стрелки против тех звезд, изображение которых сместилось, так как луч света вблизи Солнца…

— …имеет форму гиперболы! — воскликнул Топанов. — Я все вспомнил… Все!.. Продолжайте, я все потом объясню…

— Да, луч света искривляется вблизи тяготеющих масс, это было известно, но Алексеев предположил, что впереди по движению Солнца искривление луча будет большим, чем с другой стороны Солнца, в этом смысл предсказанной им асимметрии…

— И опыт подтвердил расчеты Алексеева?

— Да, на полученных фотографиях смещение звезд впереди Солнца оказалось несколько большим, чем возможная ошибка эксперимента…

— Все вспомнил, все, — торопливо заговорил Топанов. — Этот эксперимент имеет самое близкое отношение к работам Алексеева, самое близкое… Известно, что Солнце вызывает своеобразное искривление пространства вокруг себя… Но Алексеев предположил, что это можно объяснить не так, как делал это Эйнштейн, — одним только «преломлением гипотетической среды вокруг тяготеющей массы». Он утверждал, что здесь… истинное преломление. Да, он так говорил… И это преломление вызвано свойствами того, что мы называли «пустотой». То есть Алексеев утверждал, что даже «пустое пространство» заполнено чем-то, и это что-то имеет вполне определенную физическую природу. Природа боится пустоты, говорили в далекие времена. Природа _не знает_ пустоты! — скажем мы сегодня… Да разве можно назвать пустотой то, что стало колыбелью звезд, колыбелью галактик?! Только в уме человека может существовать слово «ничто», природа его не знает!

— Выходит, что есть нечто такое, что заполняет физическое пространство? — спросил Григорьев.

— Не заполняет, нет! Это я оговорился. По Алексееву есть САМО физическое пространство, и он решил проследить, как это НЕЧТО, уступая дорогу громаде Солнца, будет взаимодействовать с лучом света.

— Но позади Солнца также могут возникать какие-то интересные участки… раз Алексеев считал, что Солнце движется в некоторой материальной среде.

— Вот именно! — воскликнул Топанов. — В том-то все и дело! И вот разница в плотности «пустоты» впереди и позади движения Солнца и создает эту самую «асимметрию эффекта Эйнштейна», открытую Алексеевым!

ЗВЕЗДНАЯ ГОЛОВОЛОМКА

Сегодня я застал всех членов комиссии за странным занятием. У длинного стола, стоящего под деревьями, сидели очень серьезные и деловые люди и решали какую-то головоломку. Мне пришлось однажды видеть в парке культуры и отдыха точно такие же проволочные головоломки. С прихотливо изогнутых фигур из толстой стальной проволоки нужно было снять кольца; некоторые фигуры соединить в одну, другие, наоборот, разобрать на составные части. Весь фокус заключался в том, что проволочную фигуру нужно было сложить или повернуть так, чтобы кольцо снялось без всяких усилий. На удачливого человека все окружающие смотрели с завистью, нервно дергали завитки своих проволочных закорючек, а победитель думал про себя: «Как это мне удалось?..»

В руках у каждого из моих товарищей были замысловатые фигуры, сделанные из плоских металлических стержней. Некоторые из стержней были из меди, другие из какого-то серебристого сплава. Топанов подвинулся, освободил мне место рядом с собой и, взяв несколько таких же фигурок, передал их мне.

— Думайте, — сказал он, — думайте…

— А над чем, собственно, думать? — спросил я.

— Да вы что, ничего не знаете? Ах да, вас вчера не было…

— Я ничего не понимаю…

— Вчера нам прислали последний заказ Алексеева. Завод-изготовитель, куда обращался Алексеев, повторил для нас то, что было изготовлено для алексеевской лаборатории. Григорьев первым обратил внимание на этот заказ. Общий вес всех этих металлических кружев равен двумстам десяти килограммам. Возникло предположение, что эти фигурки Алексеев и запускал на своих трех ракетах.

— Но как это все проверить?

— Пытаемся сложить что-нибудь понятное из этих странных деталей. Пока ничего не получается.

Я тоже стал поворачивать и рассматривать один из таких сегментов. Отделанный чрезвычайно тщательно, местами полированный металл, посередине какая-то луночка, похожая на продолговатую дольку…

— Вы также обратили на нее внимание? — спросил Григорьев. — Максим Федорович, вы не рассказали о требованиях, которые предъявил Алексеев к этой детали.

— Да, да… Завод сообщил нам, что на тщательности шлифовки вот этой луночки особенно настаивал Алексеев. Кроме того, к ней были предъявлены особые условия и в отношении прочности. Луночка должна была выдерживать давление не менее пяти тысяч атмосфер!

— А вот еще кольца, — сказал Григорьев, протягивая мне несколько колец из золотистой бронзы. — Они разъемные, видите, похожи на кольца для ключей…

— И к ним также были предъявлены какие-нибудь требования?

— Да, в отличие от сегмента с луночкой, кольца должны быть хрупкими; сплав, из которого они сделаны, выдержит напряжение не выше пятисот килограммов на квадратный сантиметр…

— А почему луночка должна выдерживать не менее пяти тысяч атмосфер, а кольца не больше пятисот?

— Если бы мы знали! — воскликнул кто-то из сидящих за столом, не поднимая головы. Проволочные фигуры в его руках сцепились в удивительно красивый узорчатый гребень.

— Значит, — уточнил я, — прочность луночки рассчитана на пять тысяч атмосфер, а прочность колец — только на пятьсот…

— Именно… — Григорьев отодвинул от себя свою работу. — Кольца в каких-то условиях должны разлетаться, а луночка обязана устоять.

— Устоять? Но перед чем, если эта вся конструкция выносилась в вакуум и становилась практически невесомой?

— А тут, — осторожно начал Топанов, — не предполагался ли взрыв?

— При чем здесь взрыв? — спросил Григорьев.

— Да, да, какой-то взрыв, — уже уверенней продолжал Топанов. — Вот возьмите артиллерийский снаряд; его оболочка должна разорваться только при достижении определенного значения внутреннего давления, не раньше и не позже…

— Смотрите! — вырвалось у меня. — Каждая луночка сегмента точно подходит к луночке другого сегмента!

— Ну, это мы заметили! — раздалось вокруг. — Да что из того?

— А из этого выходит, что там, где две соединились, там может присоединиться и третья фигура и четвертая… Вот давайте!

Я взял из рук Топанова фигурку и присоединил ее к двум моим. Луночки были так пришлифованы, что разнять их можно было, только приложив некоторое усилие. Одна за другой соединялись фигурки друг с другом. Теперь уже ясно было видно, что соединенные вместе «скибки» образуют почти точную сферу. Через несколько минут перед нами лежал довольно большой, диаметром больше метра, ребристый стальной шар. Правда, достаточно было одного толчка, чтобы он развалился на отдельные сегменты, но тут Григорьев вспомнил про кольца. Он быстро продел их сверху и снизу шара. Теперь мы не сомневались, что именно такой вид должно было иметь это сооружение. Топанов взял его осторожно в обхват, поднатужился и чуть-чуть приподнял над столом.

— А ведь, пожалуй, вы правы… Здесь килограммов семьдесят с гаком. Ну-ка, сколько сюда пошло фигурок?

Мы бросились торопливо считать ребра-фигурки.

— Четыреста штук! — возвестил Григорьев.

— То есть треть всего количества! На три ракеты! — раздалось вокруг.

— И без взрыва не обойтись! — сказал Топанов. — Вот теперь-то все ясно! Внимание, товарищи! Если в центре поместить заряд, то будут понятны требования Алексеева! Как только внутри шара давление поднимется до пятисот атмосфер, лопнувшие кольца — ведь им по техническим условиям такую нагрузку не выдержать — немедленно распадутся, и вся эта штука разлетится в разные стороны…

— И спутник перестанет существовать, — сказал Григорьев.

Наступило молчание.

— Да, — нарушил тишину Топанов, — да, исчезнет, если эти сегменты ничем не будут друг с другом связаны…

— А если они связаны, то в пространстве будет носиться огромное колесо, — сказал Леднев. — И они, эти отдельные фигурки, действительно могли быть связаны. Я обратил внимание на маленькие выступы-приливчики, вот здесь, по краям каждой узорчатой фигурки.

— Мы все их видели… — заговорили вокруг.

— Вы видели, а я присмотрелся. В этих приливчиках очень тонкие отверстия, и если сквозь них пропустить нитку…

— Именно нитка! — неожиданно громко заговорил Григорьев. — Но нитка особенная! Я имею сведения, что Алексеев состоял в очень тесной деловой переписке с Мачавариани!

— Мачавариани не может иметь отношение к этому вопросу, ведь он специалист по структурам, — сказал Леднев.

— Совершенно точно, — подтвердил Григорьев. — Но в последнее время его лаборатория начала заниматься, и очень удачно, вопросами о роли смещений в кристаллических решетках… Им удалось вызвать систематические планомерные смещения атомных слоев… Короче говоря, они уже перешагнули тысячекратный запас прочности для многих чистых металлов.

— С лабораторией Мачавариани нужно связаться немедленно, — сказал Топанов. — Сегодня же, по телефону. Нужно выяснить, что требовал от них Алексеев.

Через несколько часов сотрудники лаборатории Мачавариани подтвердили, что по заказу Института звезд ими была изготовлена тончайшая металлическая проволока и посылкой месяца четыре назад отправлена на имя Алексеева. Мы опросили о заданной прочности проволоки. «Не менее двадцати тонн на квадратный миллиметр, — ответили нам. — Сечение проволоки 0,2 квадратных миллиметра. Общий вес сто шестьдесят килограммов».

Мы измерили диаметр отверстия в приливах, расположенных на ребрах сложенной нами фигуры. Отверстия вполне могли пропустить проволочку такого сечения.

— Но зачем столько проволоки? — проговорил Григорьев.

Ему ответил один из физиков, членов комиссии:

— Да потому, что Леднев прав. После взрыва вся эта конструкция представляла собой гигантское колесо диаметром в несколько километров… И, кажется, я начинаю понимать его назначение…

Оживленно переговариваясь друг с другом, расходились взволнованные неожиданным открытием члены комиссии. Топанов как-то особенно посмотрел им вслед, потом улыбнулся и сказал:

— Если так пойдет дальше, то скоро, очень скоро для нас все станет ясным…

Мне поручили доложить комиссии о последних работах Алексеева в области математической физики. Подводя итоги, я не скрыл своего разочарования. Меня выслушали внимательно, казалось, даже сочувственно.

— Алексеев отрицает теорию относительности и квантовую механику? — спросил Кашников.

— Вот что, товарищи, — огорченно сказал Григорьев. — Мы многого ждали от присланных нам работ Алексеева. Мы ждали, что они раскроют тайну его последнего эксперимента, а вместо этого какие-то странные утверждения, смахивающие на пророчества, а не на точную науку; повсюду заверения, что обоснования будут присланы позже. Вы внимательно ознакомились с работами? — обратился он ко мне. — Может быть, вам не хватило времени?

— Времени для детального анализа было, конечно, мало, — ответил я. — Но мне так и осталось непонятным главное… Непонятен подход Алексеева, его исходная позиция. К чему он вводит операции с целыми атомами?.. Производит вычисления, в которых фигурируют не характеристики частиц, как принято, не их массы, импульсы, заряды, а _частицы целиком_. И Алексеевым выдумана для этого какая-то нелепая символика… И бессмысленное копание во всем известных аксиомах… Либо я ничего не понял, либо я ничему не научился…

Единственный человек из всех собравшихся, который казался удовлетворенным докладом, был Топанов.

— Вы правы, — сказал он.

— Прав? В каком смысле? — спросил я.

— Вы действительно не поняли и не научились.

Мы насторожились, а Топанов, отставив палку, встал.

— Вот вы высказали нам свое разочарование, — обратился он ко мне, — и кое-кто вас поддержал. Ваш подход к работам Алексеева был вполне объективным?

— Да, вполне…

— Не верю! Не верю! — дважды повторил Топанов. — Этого не может быть… Именно потому, что вы специалист, именно потому, что в этих теориях вся ваша жизнь, — вы могли быть необъективным. Я тоже не разобрался во многом. Но мне кажется, что основное я уловил: Алексеев приступил к решению главной задачи математики и физики! И я очень рад, что дожил до первой ласточки, до этих вот работ Алексеева.

— Максим Федорович, вы нам бросили вызов, — покачал головой Григорьев. — Объясните, что вы хотите сказать.

— Вызов? — переспросил Топанов. — Это не то слово. Вы крупные специалисты, это я знаю. Если бы речь шла о какой-то дальнейшей углубленной разработке известных положений, то я молчал бы. Но Алексеев пошел не традиционным путем. Вот здесь наш докладчик обронил, что у Алексеева какой-то повышенный интерес к давно известным бесспорным аксиомам математики… А ведь пора этими бесспорными аксиомами математики заняться не только математику, но, в первую очередь, и физику.

— Заниматься аксиомами? — переспросил Григорьев. — Их следует знать, знать на память…

— Не только знать! — ответил Топанов. — Но и всегда помнить, что аксиомы появились из человеческого наблюдения и опыта, из теснейшего общения с природой, они не с неба упали! Мы не присутствовали при их появлении. Но представим себе те наблюдения, которые положили начало этим «истинам, не требующим доказательств». Туго натянутая тетива лука или солнечный луч, пробивающийся сквозь тучи, навели на мысль о прямой линии; гладь озера, блестящая грань кристалла — на представление о плоскости… Долгий и сложный путь был пройден математикой, прежде чем эти простейшие математические абстракции стали необходимым инструментом научного и технического мышления. Линия без ширины, плоскость без толщины, истинные параллельные линии существуют только в нашем воображении. Но каким могущественным орудием явились они для моряка и архитектора, землемера и астронома! На несуществующих в природе образах построено все здание математики, но оно смогло устоять только потому, что в этих немногих, казавшихся очевидными, положениях заключена истина. Истина, да не вся! Только часть истины! В том, что эти аксиомы кажутся нам изначальными, недоказуемыми и очевидными, — и сила их, и слабость. Силу свою они показывали на протяжении более двух тысяч лет, а слабость сказывается только сейчас, каких-нибудь семьдесят-восемьдесят лет… Здесь кто-то сказал: «Алексеев отрицает теорию относительности!» Я в это не верю. «Он отрицает квантовую механику!» Я и в это не верю. Вот позвольте вас спросить, — неожиданно обратился Топанов к Григорьеву. — Вы верите в теорию относительности?

— Да, верю, но…

— Прекрасный ответ! Нет, нет, не продолжайте, мне именно такой ответ и был нужен… А вы, — обратился Топанов к Кашникову, — вы верите в справедливость квантовой механики?

— Разумеется, — пожал плечами Кашников. — Конечно, трудно требовать…

— Чудесно! Вы обратили внимание, что и в ответе Григорьева, и в ответе Кашникова были, пусть различного оттенка, этакие маленькие «но»…

— Максим Федорович, так нельзя, — сказал Григорьев. — Вы все-таки дайте мне договорить! Я хотел сказать, что, хотя мы и признаем положения теории относительности, но есть такие объекты, где мы встречаемся с определенными трудностями.

— Например? — спросил Топанов. Он был весь ожидание.

— Ну хотя бы…

— Хотя бы, — пришел на помощь Кашников, — вопрос о происхождении магнитного момента электрона. Опыт точно устанавливает существование и значение магнитного момента. Но так как электрон представляет собой очень небольшое заряженное тело, то для проявления магнитных свойств он должен вращаться. Однако первые же расчеты показали абсурдное значение скорости: скорость точки поверхности вращающегося шарика-электрона должна была бы в триста раз превысить скорость света…

— А согласно теории относительности скорость света есть предельная скорость, это ведь постулат, исходный пункт теории, не так ли? — спросил Топанов.

— Да, совершенно верно, — подтвердил Григорьев. — Поэтому нам приходится вводить различные дополнительные предположения. Но в общем теория относительности многое, очень многое позволила предсказать, Максим Федорович.

— Вполне с вами согласен. Однако вы сами видите, что в ее настоящем виде она показала почти полную неприменимость ко многим явлениям микромира. И это не случайно! А разве квантовая теория может объяснить существование самого атома? Не может! Мы говорим, что вокруг ядра вращается электрон. Но, вращаясь, он обязательно создает переменное электрическое поле. А переменное электрическое поле немедленно вызовет появление переменного же магнитного поля. То есть такой электрон должен излучать электромагнитную волну. Излучающий электрон, теряя энергию, должен непрерывно приближаться к ядру, упасть на него, и атом должен исчезнуть… Этого явления квантовая механика не может объяснить. И, несмотря на это, обе теории дали немало ценных результатов. Так что же предлагает Алексеев? Он предлагает построить исходные положения физики, своего рода новые математические аксиомы, на основании новейших знаний о веществе, времени, пространстве. И уже на них, на этих новых аксиомах, предлагает развернуть новую математическую теорию. То есть подобно тому, как старые аксиомы выросли из непосредственных наблюдений над природой, аксиомы Алексеева, по-видимому, вобрали в себя все наиболее достоверное, что дала современная математика и физика. Да, товарищи, мы живем в такое время, когда многие ранее полезные абстракции изжили себя, когда развитие как математики, так и физики подошло к тому пределу, за которым с необходимостью произойдет их полное слияние. И именно физика будет той основой, на которой произойдет это слияние, слияние во всем объеме этих наук, во всем их расцвете…

— Что-нибудь вроде «физической математики»? — спросил Леднев.

— Название придет, дело не в нем, — ответил Топанов.

— Максим Федорович! — в раздумье заговорил Григорьев. — Алексей Алексеевич занимался вопросами вакуума, вопросами межзвездного вещества. Он исследовал НИЧТО, изучал пустоту, а пришел к ломке всех наших представлений и понятий. Я еще не до конца убежден в том, что пришла пора для такой радикальной «операции»…

— Знаете ли, — как-то осторожно ответил Топанов, — сколько бы ни стояла на окне запаянная колба с чистой водой, в ней самопроизвольно никогда не зародится жизнь. Но в теплых морях молодой Земли сотни миллионов лет назад создались условия для появления вначале бесструктурных белковых соединений, а затем и жизни… Есть какое-то тонкое сходство между этой запаянной колбой и абсолютной пустотой, окружающей, по нашим сегодняшним представлениям, звезду и электрон, галактику или отдельный атом. В абсолютной пустоте нет ничего, что могло бы объяснить возникновение как частиц, так и звезд. Видимо, Алексеев и старался найти это НЕЧТО, вечно живое, вечно пылающее, но пока невидимое и неуловимое.

— Максим Федорович, — сказал Леднев, — а ведь создается впечатление, что вы давно ждали именно такого поворота событий…

— Да, ждал, — быстро отозвался Топанов. — И был уверен в том, что рано или поздно это обращение к основам науки на новом уровне произойдет. Это даст новый толчок развитию всех наук о природе, всему естествознанию.

— Но почему вы ждали? — спросил Григорьев. — У каждого из нас было предчувствие, были сомнения, поиски, а вы прямо нас уверяете, что ждали именно вот этих работ Алексеева.

— А это пусть вас не удивляет. Пора уже хорошо понять, что философия обладает чем-то таким, что превосходит специалистов, даже в их собственной области.

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

Из Сибири пришло письмо. Нина Алексеева уже все знала. В письмо был вложен листок: последние строчки, которые она получила от Алексея. Одно место заинтересовало нас. Вот оно:

«Я уже давно пишу тебе большое письмо-дневник, по нескольку страниц каждый день. Пошлю его, когда наш удивительный эксперимент подойдет к концу. Мне и самому нужно освоиться с тем, что мы сделали, слишком все неожиданно и необычно…»

Значит, где-то лежат листки, и в них разгадка? В бумагах Алексеева письма мы не нашли. Скорее всего, оно погибло при катастрофе. А вдруг на почте знают о нем? Может быть, регистрировалось его отправление?

Как во всех южных городах, летом почта становилась одним из самых оживленных и загруженных работой учреждений города. В кабине междугородного телефона какой-то мальчик радостно кричал: «Баба Лиза! Баба Лиза, это же я, Петя!» Позвякивал и жужжал телеграфный аппарат. Шумная смеющаяся очередь отдыхающих ждала писем «до востребования».

Заведующая почтой нетерпеливо выслушала нас и сказала:

— Письмо из Института звезд никак не могло задержаться, вот еще! От них мы все получали по пневматической трубе и тотчас отправляли.

— В Институте звезд была пневматическая почта? — удивился я.

— Да, совсем недавно проводили туда какую-то канаву, этим воспользовались и уложили трубы для пневматической почты. Письмо Алексеева? Он получал большое число разных журналов и писем, мы сразу же закладывали все в цилиндры и отправляли ему, и никогда никаких жалоб не было.

— Пневматическая почта… — повторил Топанов.

Мы немедленно отправились в Институт звезд и вызвали аварийников.

— Пожалуй, есть надежда найти это письмо, — сказал начальник аварийной команды, — разумеется, если оно было написано и послано. После аварии пневматическая почта была отключена и не работает. Пройдемте в склад найденных при раскопках вещей…

Мы пошли за ним в подвал, где на полках были разложены самые разнообразные предметы. Среди них был пустой помятый бронзовый стакан.

— План разрушенного корпуса у вас под руками? — спросил Топанов.

— Мы с ним не расстаемся, вот он…

— Пневматическая линия наведена голубой тушью, — подсказал один из аварийщиков, — да зачем план! Я сам проходил туннель с трубами, мы их разрезали и заглушили концы.

— Где, в каком месте?

— Да пожалуй, что как раз здесь, — аварийник взял карандаш, немного подумал и указал на какую-то отметку возле фундамента.

Мы вышли во двор института, подошли к полузасыпанной щебенкой глубокой траншее.

— Вот она, — сказал Топанов, показывая на желтевшую внизу трубу.

Один из рабочих бросился бегом к грузовой автомашине, что-то стал объяснять шоферу. Потом машина, подцепив большой компрессор на колесах, подтянула его к траншее.

— Что вы хотите делать? — спросил Топанов.

— Продуть, — коротко ответил начальник аварийной команды. — Сейчас шланг подведем и продуем. Что в трубе застряло — все наше будет.

— Быстро на почту, — обратился ко мне Топанов, — я сейчас же приеду, следом за вами.

— Линия ожила, — сказала заведующая почтовым отделением, когда я появился на пороге, — да все мука какая-то идет.

Действительно, в черный лоток для приема цилиндров пневматической почты непрерывно сыпалась тонкая пыль, потом в приемной камере раздался торопливый стук, будто что-то живое искало выхода.

— Там цилиндр, — сказала заведующая, — сейчас он повернется как надо и…

Она не договорила. На черный лоток вместе с грудой штукатурки и битых кирпичей выпал блестящий цилиндр.

Я схватил его и, сняв стальное кольцо, вынул пакет. Это было письмо Алексеева.

А сквозь открытую заслонку все шла и шла белая пыль…

Большой пакет был у меня в руках. Кто знает, может быть, именно в нем содержится разгадка всех удивительных событий… Заведующая почтовым отделением строго взглянула на нас, поднесла пакет к глазам и спокойно сказала:

— Пакет не вам, пакет адресован гражданке Алексеевой Н.П., в город Мундар, Якутской ССР.

— Но позвольте! — не выдержал я. — Видите ли, произошла авария, нам необходимо…

— Письмо не вам, — строго повторила заведующая. — Вскрывать его не позволю…

— Вы совершенно правы, — вдруг вмешался Топанов и вынул записную книжку. — Давайте адрес.

— Запишите, адрес сложный…

— И все-таки, — сказал Топанов, — как быть с письмом?

— Письмо я отправлю адресату, — отрезала заведующая.

— Прошу вас отправить авиапочтой, — попросил Топанов.

Вечером он вылетел в Якутск. Вернулся очень быстро и, застав нас всех возле новых фотографий «спутника Алексеева», бережно вынул из портфеля распечатанное письмо Алексеева.

— Есть новости, товарищи, присаживайтесь…

— От Мундара летел вертолетом, — начал свой рассказ Топанов, когда мы все расселись вокруг. — Места красивые… Нашли геологическую поисковую партию. Она занимается полиметаллическими месторождениями в районе хребта Черского. Прилетели мы ранним утром, но геологи уже встали, что-то такое кипятили над костром… «Где, спрашиваю, товарищ Алексеева?» Проводили к ней в палатку. Обо всем меня расспросила, прочла письмо… Потом вроде забылась, а когда прощались, так, между прочим, обронила: «Алексей жив…» — «Почему вы так думаете?» — спрашиваю. — «Случилось страшное, и как-то не просто…» — «Неясно…» — говорю, а самого прямо дрожь бьет. «К чему этот прозрачный состав, да еще теплый, к чему? И многое, во что мне еще трудно поверить… Это еще не конец. Он жив, Алексей, а для меня и подавно…»

Топанов осторожно вынул из конверта пачку листков.

— И вот мне как-то не совсем удобно их оглашать… У меня после этой встречи осталось такое впечатление, что… — он потер ладонью лоб, подыскивая слова, — что она права… И, может быть, не совсем удобно нам читать то, что писал Алексеев, хотя Нина Петровна дала согласие…

— Читайте, — поторопил Григорьев и постучал мундштуком по краю тарелки с окурками. — Надо знать… В ваше отсутствие, Максим Федорович, к нам приехали специалисты по внегалактическим туманностям. Заявляют, что мы видим развернутый ряд каких-то туманностей, каких-то далеких галактик. Развернутый ряд стареющих галактик — вот их заключение. Оторвать их от фотоснимков нельзя, разговаривают они только на языке звездной статистики, и мы силой заставляем их есть, пить и спать. Читайте, Максим Федорович, мы будем скромны, а если есть «лирика» в письме — лучше ее долой…

— Нет уж, читайте сами, — сказал Топанов, передавая письмо Григорьеву. — Здесь будет трудно отделить, где кончается лирика, а начинается наука…

«7 марта. Нет, не цветы! Я дарю тебе звезды!» — так начиналось письмо Алексеева.

— Ну, знаете… — сказал кто-то из присутствующих. — Это напоминает романс…

— Ваше замечание бестактно! — возмутился Григорьев, а Топанов поверх очков глянул на говорившего и сказал в раздумье:

— Он действительно подарил звезды…

— Читайте, Григорьев! Мы слушаем! Не отвлекайтесь! — раздались голоса.

"…Я дарю тебе звезды! И в споре, что всю жизнь идет между нами, сегодня я победил. Тогда на вокзале, год назад, я забыл принести тебе цветы. Это проступок, но цветы были кругом, много цветов, они были так доступны! Я не хотел дарить тебе цветы, вот что! Мне не хотелось, чтобы букет заслонил эти последние минуты расставания. А ведь это было бы так просто, всего лишь подойти и сказать: мне тот, с красными розами…

Но довольно! К делу!

Через несколько недель сделанное нами войдет в русло формул и вычислений, станет достоянием всего мира, но уже сейчас успех нашего эксперимента осветил каждый уголок моей жизни: главное — стало главным, а то, что занимало порой годы поисков и раздумий, вдруг исчезло, оставив после себя почти незаметную ступеньку — мысль.

Да, с сегодняшнего дня стало ясно, что наш опыт удался! Помнишь Маяковского? «Мы солнца приколем любимым на платье, из звезд накуем серебрящихся брошек». Ты смеялась над этими словами, а я, я дарю тебе мои первые звезды! Они не такие, как все, они невидимы, но они существуют, они мерцают на зеленом экране, мы фотографируем каждый момент в их жизни — это все-таки звезды…

Я не скажу, что путь к ним был трудным, это был просто путь, просто дорога, не пройти которой мы не могли. Это было проста, как жизнь, и сложно, как жизнь, и, как водится, были и сомнения и неудачи, но радость победы великодушна к ошибкам, ведь порою она бывает многим обязана и им.

С чего же начать? Начать с того холодного утра, когда мой взвод дал последний залп в небо, серое, как снег, покрытый гарью, что лежал вокруг. Мерзлая глина да зеленая хвоя навек закрыли нашего любимого командира полка, так щедро отдавшего свою жизнь в трудную для нас, тогда еще малоопытных солдат, минуту… И по каким бы дорогам я ни шел, что бы ни делал, — стрелял, зарывался в землю, входил в горящие села, где, казалось, сам воздух был ранен и метался из стороны в сторону от взрывов, от пламени, — нет-нет и зазвучит в ушах голос нашего командира: «А для чего, как думаешь, живут люди? Для себя или для других, вот в чем вопрос. А если для других, так и умереть не жалко! Правда, Алеша, душа моя?..»

Сам он знал ответ! Знал, что люди живут для других, но чего-то искал, чего-то ему не хватало, и спрашивал меня о самых различных вещах: и почему солнце горит и не гаснет, и почему ворон живет дольше человека, за что ему честь такая, и что я буду делать после войны. «Ну, закончишь университет, а потом что будешь делать, чем заниматься? И есть ли еще что не открытое, совсем не открытое? Такое, что только слух об этом есть…»

Не долгими были наши встречи, а настроил он меня, как настраивает музыкант свой инструмент. Настроил и ушел из жизни. И непонятен был мне его поиск. Ведь он ясно видел победу и дороги за ней. Мне непонятно было его стремление увидеть сейчас, сегодня, в кратном и тревожном затишье, проблеск далекого завтрашнего дня. И только много позже, как-то вдруг, соединились его вопросы в один знакомый и простой вопрос: «А что ждет человека? Слышишь, Алеша, душа моя? Что ждет не нас с тобой и, может быть, не детей наших, а все человечество, всех людей? А если человек исчезнет, то кто придет ему на смену, чем, каким чудесным даром будет обладать это существо? Разве может быть что-нибудь больше, чем разум, чудесней, чем сердце, гибче и сильнее человечьих рук?»

И эти вопросы стали для меня стержнем всей моей жизни, и нанизал я на этот стержень тысячи дней и ночей. Вопросы, которые я слышал еще в школе, вопросы, которые звучали и в насыщенном лекарствами воздухе санитарного вагона, — в темноте, кто мог, говорил, кто мог, слушал, — вопросы, от которых так легко отмахнуться: «Не к спеху, вот, когда подойдет пора, и подумаем, на наш век хватит!» Кто знает, может быть, и я в повседневной суете отошел бы от этих вопросов. Но не умирал в моем сердце этот ласковый и строгий, душевный и мужественный человек…

А потом пришло тяжелое… Может быть, я один остался в живых… Не был я лучше тех, кто задохнулся рядом со мной, кого утром погнали по пыльным дорогам в лагеря смерти. Так должен я сделать что-то за всех!.. За всех, кто не дожил…

Эта мысль не сразу, но постепенно охватывала меня. Время шло, и наступили незабываемые дни победы. Помнишь? В эти дни что-то во мне стало на свое место, как вывихнутая рука, если ее крепко дернуть.

Сорок четвертый, сорок пятый… Ты не забыла их? В аудитории холодно, в желудке голодно… Вечером под окнами одиночные выстрелы, вдали автоматная очередь: ловят бандитов. На стенах кратко: «Отовариваем масло за декабрь». Большая афиша — приехал джаз, под афишей старик «коммерсант», он продает мазь от клопов и американские сигареты; напротив конкурирующее предприятие: женщина с бегающими глазами торопливо зазывает: «Дамы, семечки, очищенные семечки! Дамы, дамочки, кому семечки!»

Шумно переговариваясь, но привычно поддерживая шаг, по городу проходят шотландцы в коротких клетчатых юбках. Советская Армия освободила их из гитлеровских концлагерей, и вот сегодня они отправляются в порт. Там их ждет светло-серый, с мягкими очертаниями корабль. «Домой!» — написано на их лицах. Временами гремит где-то у моря взрыв: взрывают мины, но иногда… иногда мина сама взрывается. Крытый рынок с громадной надписью желтой охрой: «Кто не трудится — тот не ест!» Группа студентов озабоченно вполголоса обсуждает вопрос: взять ли сто граммов сала или мешок с крабами.

— Крабы калорийней! — убежденно говорит один из них, перелистывая справочник. — Только почему они так пахнут?

— Они морские! Самые настоящие морские крабы! — объясняет толстенная торговка.

А дни, что я провел в чудом уцелевшей библиотеке… Врываются в прохладный зал смелые и радостные лучи солнца. Напротив — военный, офицер. Он бережно уложил свою несгибающуюся ногу на край соседнего стула и напряженно листает учебник по металлургии. Два школьника, зажимая друг другу рты, прыскают над затрепанным томиком «Золотого теленка», да и как удержишься, если знаешь, что за солнце и что за соленый ветер спрессованны, сжаты и так искусно вставлены в эти страницы.

Завтра дадут спекулянтке по рукам, завтра военный будет восстанавливать домны и шахты славного непокоренного Донбасса или взорванные заводы Днепропетровщины, завтра вчерашние десятиклассники пойдут на завод или в мореходное училище, а над похождениями бухгалтера Берлаги будут смеяться другие…

Завтра! А что я буду делать завтра? Что строить, что рассчитывать? Мне дали возможность учиться тогда, когда, казалось, трудно было представить, что можно учиться вообще! А слово, что я дал себе: сделать что-то такое — открыть, изобрести, найти, — чтобы зазвучал в ушах его голос: «Хорошо идешь, Алеша, молодцом!..»

Совсем с головой утонул я в книгах! Ведь я только первый курс до войны закончил… Поверишь ли, если видел книгу, прямо в сердце толкало: «Прочти, узнай, а вдруг пригодится?..»

Знать! Какое это чудесное слово! Но за все браться — ничего не сделать! И к государственным экзаменам, которых вообще-то я не боялся, в моей голове был самый настоящий сумбур. Сотни разрозненных теорем и задач; себе не стыдно сознаться, что многое осталось понятым только наполовину, кое-что запомнил механически. Ответить на экзамене смогу, а копни поглубже, и — поплыл… Преподаватели спрашивали: «Не чувствуете влечения к какому-то одному разделу? Все интересно? Это пройдет… Вот прочтите эту статью, эту книгу, поломайте-ка голову, молодой человек, вот над этой задачкой!» Но книга прочитана, задача решена или не решена, а в голове по-прежнему список наук. Системы, какого-то глубокого и оправданного порядка, — нет…

11 марта. Да, я мечтал о труде, но будущее было не ясным. Иногда меня посещали идеи, намечались интересные теоремы, но сознание того, что имя им — легион, что можно растратить жизнь на любопытные, но бесперспективные мелочи, удерживало меня. И десятки изученных отделов математики предстали передо мной громадным и бесформенным куском.

— Алексей Алексеевич, вы мне нужны, — сказал мне однажды декан.

Он всех называл по имени-отчеству; человек властный, знающий и строгий, о котором даже в студенческих песнях пелось. Я помню одну. Там говорилось о студенте, который ну никак не смог обойти по дороге на лекцию всем нам знакомый соблазнительный уголок рынка, уставленный огромными бочками с виноградным вином. И вдруг навстречу «сердитый, три недели небритый, сам декан ядовитый к нему грозно шагал». Он действительно не любил бриться и действительно был не без ехидства, но в его «яде» были ум и тревога за каждого из нас.

— Вы мне нужны… С вами что-то творится неладное, а? Да, да, сейчас весна, скоро вы выпорхнете в широкий мир, а с вами что-то не то… Влюблены? Очень популярное заболевание в этот период года. Не колите меня глазами, я все вижу, Алексей Алексеевич… Вы во сне поняли, что должны были пойти в консервный институт, где на последнем курсе сдают противопожарное дело… Кстати, вы не вернули мне последнее направление на экзамен.

— Вот оно. — Я протянул листок, напоминавший багажную квитанцию.

— У вас будут славные отметки, Алексей Алексеевич, и я не вижу оснований для огорчения! В чем дело?

После моего сбивчивого рассказа декан тихонько рассмеялся и сказал:

— Все развивается совершенно нормально. Это играет ваша силушка богатырская. Дай вам сейчас земную ось — и вы ее с корнем вырвете! Через это проходят почти все. Потом успокаиваются… Начинают служить, ходить каждый день на работу.

— Опускаются, перестают мечтать? — подсказал я.

— Ничего подобного! — Он решительно взмахнул сухой энергичной рукой. — Ничего подобного! Вы теперь просто в положении того самого осла, что издох с голоду между двух охапок сена. Не смог сделать выбор… А когда придете в лабораторию, в институт, вам дадут тему и скажут: «Вот это, товарищ Алексеев, нужно к следующей пятнице», и пошла-поехала славная трудовая жизнь математика Алексея Алексеева. Помните, как сказали об Эйлере, когда он умер? «Он перестал вычислять и жить…» Вычислять и жить — вот содержание и смысл вашей судьбы, Алексей Алексеевич!

— Но разве судьбы математиков так похожи друг на друга?

— А это уж зависит от внешних условий. Есть судьбы бурные, как жизнь Галуа; в его сознании слились мятеж и интеграл, тюрьма и углубленные размышления, дальновидность истинного математического гения — сам Гаусс не разобрался в его рукописях — с горячностью и безрассудностью юности… Быть убитым в двадцать лет и оставить бессмертную программу работ на века, чудесные теоремы, глубокие задачи! Молния революции сверкнула в его работах, светлая, могучая и быстрая, как вся его жизнь.

— Вычислять и жить… Но что вычислять?

— Важнее второе, важнее жить, вычисляя… Все мои выпускники мечтают когда-нибудь сказать: «Я открыл новое исчисление!» Не слишком ли много будет новых исчислений? Ведь не на пустом месте строится наука, сколько безвестных математиков ежедневно трудится, чтобы создать обилие достижений, прийти к недоуменным вопросам, даже заблуждениям и парадоксам, чтобы создать те кирпичи и цемент, из которого гений построит удивительное здание нового математического исчисления! Что же, их труд не в счет, не нужен?! Сливки собрать желаете? Пришел, увидел, победил… Эх, Алексей Алексеевич! Есть у вас искорка — найдете применение и силам своим, и всему тому, чем мы начинили вашу голову. А что нет у нас такого предмета, скажем, под названием «Открытие новых путей в математике», или «Как высосать из пальца гениальную теорему», — не взыщите, чего нет — того нет!

Я вышел на улицу. Было часов восемь вечера; звеня медалями, прошел морской патруль. Под одиноким фонарем дремала седая женщина, на выщербленном пороге из ракушечника стояло помятое ведро с пучками свежих ландышей. Проехал грузовике пустыми железными бочками, громом наполнил воздух и, неистово гудя, скрылся за поворотом.

Улица была пуста. Я вышел на перекресток и остановился. Заходящее солнце уже скрылось за домами, потемнело еще минуту назад прозрачно-голубое небо, и сказочным грозным силуэтом выступило здание заброшенной, обгоревшей церкви. Разлился теплый желтый закат за ее остроконечными шпилями, и все молчаливое здание как-то поднялось над землей, стало стройнее, выше.

Но так ли она неинтересна, эта церковь?.. Ей лет сто, и видела она немало. Здесь до войны был какой-то склад, потом пришли оккупанты, и здесь опять был склад горючего, каких-то технических масел — так говорили мне. Накануне освобождения города гитлеровцы согнали в эту церковь советских людей и здесь их сожгли… Только один парень вырвался из пламени, бросился на эту площадь, где я сейчас стою, и пробежал шагов пятьдесят, пока его не срезала автоматная очередь. Вольно раскинувшись, лежал он, как будто спокойно уснул на неровных булыжниках своего родного города…

Я живу в бурный и сложный век. Ведь смог же Галуа открыть столько неизвестного! Почему он шагнул через все общепринятые понятия, теории, традиции? Ведь Галуа знал меньше меня! Сколько новых наук возникло за последние сто лет! Да, он знал значительно меньше. Но какой-то неведомый эликсир бродил в его прекрасной, отчаянно смелой голове. Ведь в ней находилось место и огненным словам, и памфлетам! А может быть, в этом и дело? Может быть, имя этого таинственного эликсира — революция? Может быть, именно «смесь» математики и баррикад дали миру его теории, его гений? И спустя много лет эти идеи вскормили и квантовую механику, и кристаллографию…

Значит, нужно сознательно «соединить» революцию с наукой, выработать какой-то подход, какой-то метод… И тогда ты сделаешь так, что каждый день и каждый час наполнятся мощью и силой, и победа будет частым гостем за твоим рабочим столом!

13 марта. Это было начало, начало пути… Я перебираю сейчас свою жизнь, будто руками ощупываю каждый ее узелок, распутываю и слежу за уходящими вдаль ручейками-нитями…

Вот и еще одна нить… В случайно подобранной мною груде книг оказались тоненькие брошюрки. Названия их вызывали удивление, автор — уважение. Изданные в году двадцать восьмом, в Калуге, напечатанные на быстро состарившейся бумаге. Я перелистнул их и, не обнаружив ни одной формулы, хотел было отложить. Автором был Циолковский, гениальный мечтатель и изобретательный инженер, но брошюрки были посвящены совсем не ракетам. Я помню названия: «Воля Вселенной», «Любовь к самому себе, или Истинное себялюбие», «Причина Космоса»… От этих названий веяло чем-то давним. Мог ли я подумать, что в книгах с такими названиями скрываются потрясающие догадки, а в сложных, иногда путаных, иногда наивных рассуждениях рвется ввысь, обнимает всю Вселенную последняя воля Циолковского, его завещание…

И вот однажды я заглянул в одну из этих брошюрок, перелистал ее, и удивительный мир открылся мне, мир неугасимого оптимизма, мир радости познания, его нужности.

Нет, Циолковский был не только конструктором фантастических, даже в эти послевоенные годы, проектов и предложений; нет, не только ракетами и искусственными спутниками была занята его мысль. Он смотрел намного дальше, мечтал о большем. Ставшие достоянием всего мира, его поиски в области межпланетных перелетов оказались только частью гораздо более обширного плана, осуществить который может только все человечество в целом, только в грядущих тысячелетиях. Чем-то неуловимо знакомым повеяло с этих страниц. Знакомым до боли… «А для чего живут люди, Алеша, душа моя?» — всплыло вдруг в памяти.

Так вот о чем думал Циолковский! Вот почему занялся разработкой теории межпланетных перелетов. Не праздное любопытство и не сухой академический интерес к далеким мирам возбуждали его мысль…

17 марта. Быть ли человечеству вечным? — вот главный вопрос, который не давал ему покоя. Все развивается в мире, и наше Солнце, быть может, не будет всегда светить. Что станется с человечеством? Неужели его участь будет подобна участи тех ящеров, что сотни миллионов лет назад плавали в теплых водах молодой Земли, носились в воздухе, топтали ногами-колоннами буйную поросль молодой Земли, а потом исчезли?

Нет, «племя двуногих» найдет выход! Найдет десятки, сотни решений! И первым, самым простым выводом для Циолковского было стремление найти способ покинуть Землю, в поисках тепла и света расселиться в околосолнечном пространстве.

Жить, творить, думать на других планетах и даже в оторванных от Земли летающих лабораториях, собирать урожаи неведомых плодов в прозрачных невесомых оранжереях, свободно парящих в безвоздушном пространстве…

Так родилась его мысль о ракете. Так возникли проекты искусственных спутников Земли, эскизы составных ракет, ныне десятками устремляющихся в небо.

А Циолковский настойчиво обращал свой взгляд к звездам, к Солнцу… Он знал, что и Солнце имело свою историю, что оно возгорелось, что не могут пройти бесследно грандиозные выбросы вещества из его глубин каждый день, каждую секунду. Он приводит цифры. Он с тревогой и надеждой спрашивает себя, в чем удивительная живучесть Солнца и далеких звезд, как может сочетаться щедрость и долговечность, успеет ли человечество обуздать силы природы, подчинить их себе. Он верил в неуничтожимость звезд. «Звезды гаснут и возгораются», — так писал он.

Гаснут и возгораются! Не возникают, стареют и умирают, а, умирая, вновь возникают, может быть, совсем в другом виде, другого спектрального класса, с другими условиями температур и давлений… Вот и сейчас передо мной одна из этих книг. Послушай:

«Планеты и Солнца взрываются подобно бомбам. Какая жизнь при этом устоит! Светила остывают и лишают планеты своего живительного света… Куда теперь денутся их жители?.. Вы еще скажете: рано или поздно все Солнца погаснут, жизнь прекратится… Этого не может быть! Солнца непрерывно возгораются и это даже чаще, чем их угасание…» Так в чем же спасение?

«…Если люди уже теперь предвидят некоторые бедствия и принимают против них меры и иногда успешно борются с ними, то какую же силу сопротивления могут выказать высшие существа Вселенной!»

Но кто эти всемогущие «высшие существа Вселенной»? Это люди, но люди через сотни тысяч, миллионы лет, люди такие же, как мы с тобой, но вооруженные громадным, действенным и чудесным знанием.

И среди иной раз туманных высказываний Циолковского встретилось вдруг что-то такое, от чего захватило дыхание. Я почувствовал, что в этих случайно попавших ко мне брошюрках содержится программа, шаг вперед, не в сторону. У меня появилась цель! Пусть еще не оформленная в конкретную задачу, но цель. «Мир всегда существовал. Настоящая материя и ее атомы есть беспредельно сложный продукт другой, более простой материи…» — вот эти слова Циолковского навсегда остались со мной.

Казалось бы, здесь все понятно, все знакомо, но почему я перечитываю их все вновь и вновь? Почему волнение охватило меня? Может быть, такое состояние было у старателя, когда в случайно взятой горсти черного речного ила сверкнуло «что-то». Еще качнуть лоток, еще… золото!

18 марта. Разве не родились науки, которых не знал Ньютон? Разве не доступно мне то, что с таким волнением, такой радостью, как школьники, учили бы сегодня Гаусс или Лобачевский, Коперник или Циолковский? Разве телескопы не стали зорче, разве не проник человек в тайны атома? Так вперед!

Я раздумывал над тем, откуда взялись звезды, какова их судьба. Десятки раз вглядывался в диаграмму «масса — светимость». Казалось бы, простой листок бумажки, но в нем вся Вселенная; безбрежная россыпь звезд легла полосой главной последовательности, расплывчатой веточкой указано место звезд-гигантов, сплющенным пятном внизу уложились таинственные белые карлики, те самые, что состоят из вещества необычайной плотности.

Звезды… Уносятся от них в беспредельное пространство желтые и голубые лучи, вместе с ними теряют они свое вещество, а попробуй узнать, чем они станут, во что превратятся? Где будет наше Солнце через миллионы лет, куда оно сместится, вверх ли по главной последовательности, или вниз, или вбок… Четыре миллиона тонн излучает Солнце каждую секунду и при этом теряет в год только одну миллион-миллионную часть своей массы, своего вещества. Нет, Солнце не может оставаться всегда таким же, как видим его сейчас. Когда-нибудь скажутся эти незаметные для него потери и оно станет другим. Станет другим…

19 марта. А каким оно было, Солнце? Откуда взяло оно свое вещество? Ведь для того чтобы тратить, нужно откуда-то взять ЧТО тратить. В какой же величественной кузнице терпеливо раздула свой чудесный горн природа? И горн пылает миллиарды лет неугасимо…

Ведь если Солнце стало бы посылать нам всего на десять процентов меньше тепла, чем обычно, то жизнь на Земле замерла бы, с полюсов надвинулись бы ледники, остановились реки; запылай Солнце ярче, только на десять процентов ярче, — в морях закипит вода! Значит, семьсот миллионов лет назад, по крайней мере, когда в теплых водоемах впервые появилась жалкая, робкая жизнь, Солнце было почти таким же, как и сегодня! Действуют ли и сейчас те силы, которые заставили в бездонном провале Вселенной вспыхнуть наше Солнце? Эта мысль не давала мне покоя.

Вновь и вновь я перечитывал слова Циолковского: «Мир всегда существовал… материя и ее атомы есть беспредельно сложный продукт другой, более простой материи…» Это поразило меня! Меня поразила мысль о том, что каждый атом также имеет свою историю, что все сложное возникает из простого.

В каких-то тайниках Вселенной из еще непознанных, неуловимых частиц составились бесчисленные атомы, соединились в гигантские шары звезд и зажглись на века. Но не масло в этих светильниках, не уголь в гигантских топках, — в буйных глубинных процессах сложнейшие сочетания ядерных частиц то становятся более простыми, распадаясь, то вновь восстанавливаются. Неуловимые изменения в их структуре, мизерный выход энергии при каждом превращении единичного атомного ядра — незримой пылинки с поперечником в одну десятитриллионную долю сантиметра — складываются в грозное и живительное пламя сказочной силы!

История звезд величественно и властно вошла в мою повседневную жизнь, история Миров. Атомы, их ядра, сонмы частиц — вот действующие лица этой истории. Громады звезд подобны ульям-городам… Безбрежные туманности, в которых неторопливая природа будто ткет что-то, гигантским полупрозрачным занавесом скрывают таинственные кулисы мироздания…

Так как же зажегся этот «вечно живой огонь, закономерно воспламеняющийся, закономерно угасающий»? Какие силы природы, не зная покоя, не подвластные смерти, миллиарды лет создают и разрушают, и вновь создают и вновь разрушают? Что за плуг вспахал просторы Вселенной и посеял в них сияющие Солнца? Или звезда помогала звезде? Ведь иначе звезды не скоплялись бы в громады галактик, до двухсот и более миллиардов звезд в каждой…

22 марта. Нельзя понять происхождение атома без того, чтобы не заглянуть в прошлое звезды. И нельзя понять происхождение звезды, не связав его с возникновением того галактического скопления, к которому она принадлежит. Все связано, от атома до галактики, — так представлял себе Вселенную Циолковский.

Подчинить, покорить самые могучие, самые грозные силы природы — вот о чем мечтал Циолковский. Сделать так, чтобы ничто и никогда, даже в самом отдаленном будущем, не смело угрожать человеку; мечтать и строить, любить и сеять хлеб — вот истинное назначение человека, и уберет он со своего пути все, что попытается ему помешать. Силой своего разума подчинит себе огненные недра звезд, как его полуголый предок умом и силой приручал диких лошадей и пламенем костров преградил путь в свою пещеру медведю и волку в те далекие времена…

Сейчас, когда я знаю, что пройден самый трудный участок на пути к цели, я благодарен каждому, кто дал мне в руки книгу, кто объяснил непонятную фразу, кто навел на нужную мысль.

Шутник Вася-Василек, — я рассказывал тебе о нем, — и не подозревал, какие силы моей души выпустил он из клетки. Он любил прихвастнуть, но как-то особенно свободной была его мысль, она была похожа на веселую, беззаботную птицу, что, стрекоча и напевая, находит и вылущивает еловую шишку в густом тумане… Смеясь, он рассказал о том, как придумал «новое исчисление» прямо на экзамене. Я встретился с его преподавателем и спросил его, правда ли это? «Нет, что вы, — ответил мне преподаватель, — то, что нагородил мне этот белоголовый лейтенант, — давным-давно известно. Он дал обоснования матричному анализу… А поставил я ему пять вот почему… Рядом вопросов я точно установил, что о матричном анализе он и не слыхивал, что придумал он все самостоятельно, пройдя на моих глазах тот путь, который стоил большим математикам многих усилий. Согласитесь, что смелость и выдумка не могут сойти безнаказанно, я и поставил ему пять… Не знаете, что с ним, он, кажется, опять на фронте?»

Нет, Вася-Василек писем писать не любил, один только раз прислал нам открытку, полную безудержной веры в близкую победу и сожаления к нам, «товарищам тыловикам», которые лишены счастья шагать рядом с ним, Васей, по дорогам воины, в самое логово фашистского зверя. Он обещал прислать нам на память погоны первого же гитлеровского генерала, который ему попадется на пути, но чувствовалось, что мы все стали ему далекими.

Часами я вспоминал доказательства, приведенные Васильком. Ведь то, что сделал Василек, сделал легко, как все, что он делал — от ратного труда до песни, — было каким-то необыкновенным случаем, поразившим даже Гофмана, строгого и точного человека. Может быть, Василек, сам того не зная, приоткрыл узенькую щель в святая святых математики, в уменье создавать новое. Видно, мой декан не совсем прав. «Как высосать из пальца гениальную теорему?» — так он называл подобную постановку задачи. Да-да, дорогой товарищ декан, Василек «с ходу» выдвинул ряд положений, совсем не очевидных для него!

Но почему, рассказывая, как он сдавал математику, Василек рисовал на бумаге завитки какой-то спирали? Я попытался восстановить ход его рассуждении. Он начал с целого числа, потом… потом перешел к числу дробному, как к отрицанию числа целого, а затем перешел к числу смешанному… Первобытный человек также начал с целого числа — это была первая во времени и, пожалуй, самая важная математическая абстракция. Что может быть общего между самыми разнородными предметами, что может быть общего между деревьями и шкурами убитых зверей, между листьями и галькой на берегу? А что-то общее было, что-то роднило между собой три одиноких сосны, и три последних стрелы в колчане, и три костра, вокруг которых грелось племя… Общим стало число: два, три, четыре… И долгое время люди учились складывать и вычитать, а потом, деля добычу, увидели, что не всегда можно «честно» разделить пять убитых зверей между шестью охотниками. Так появилась дробь.

Значит, в самом числе — целом числе! — дробь еще не содержалась; жизнь, человеческая практика показала, что целым числом нельзя обойтись. А потом появились числа отрицательные. И числа иррациональные, и числа мнимые, и все они сливаются сейчас в нашем современном понятии числа…

Раздумывая таким образом, я машинально чертил на листке бумаги. Но что это? Передо мной был какой-то зигзаг, нет, не зигзаг — это была спираль…

Конечно, сам принцип развития по спирали Василек взял из Энгельсовой «Диалектики природы» — ведь он успел сдать «Основы марксизма-ленинизма» в те несколько мирных месяцев, которые выпали на его долю. И он применил эту спираль, применил жизнерадостно, с налету. И получил ответ, пусть всем известный, но Василек же его не знал! Он продлил спираль и ухватил какие-то неведомые ему свойства чисел.

Вот она, находка! Нужно научиться мыслить «по спирали», попытаться увидеть ее сложные неожиданные изгибы. Но не заберусь ли я в дебри, не попаду ли в полосу никому не нужных формалистических ухищрений? Что заставит меня придумывать это новое, неужели одно лишь любопытство или пресловутое честолюбие, желание обязательно стать автором «нового исчисления»?

Нет, нет! Практическая деятельность обязательно потребует развития математического знания. Позавчера было нужно разделить зерно или дичь, точно отмерить участок земли, вчера — произвести сложный денежный расчет или найти размеры автомобильного вала, сегодня ядерная физика уже потребовала от математики создания новых исчислений! Человеческая практика — вот лучшая проверка нужности, важности, успешности твоей работы, математик-вычислитель!

Так за дело! И если моя судьба «вычислять и жить», если математический аппарат мое оружие, то какой же ценной может оказаться возможность приспосабливать это оружие к новым целям, к требованиям жизни.

26 марта. Так в чем смысл нашего эксперимента? — спросишь ты. Почему я вспоминаю такие пестрые, казалось бы, не связанные друг с другом страницы моей жизни? Сейчас мне не трудно ответить на этот вопрос. Но хочу рассказать тебе о самом главном, после чего все, что я знал, видел и испытал, буквально на протяжении нескольких месяцев было приведено в сложный и тонкий порядок, в котором каждая строчка из прочитанной книги и каждая формула стали необходимейшими деталями нацеленного стремительного механизма.

Я знаю, что и ты заметила этот перелом во мне. Не раз я говорил тебе о Топанове, но, пожалуй, только сейчас я до конца понял все значение встречи с ним.

Мы виделись и говорили всего несколько раз. Ты знаешь, что я далеко не общительный человек. Много, очень много нужно времени, чтобы я перед кем-нибудь раскрылся. А с Максимом Федоровичем все было по-другому.

— Говорят, вы все критикуете, — сказал мне в одну из первых встреч Топанов. — Но есть ли у вас какая-нибудь положительная программа работ, есть ли у вас какая-нибудь рабочая гипотеза? Насколько я знаю, вы занимаетесь вопросами вакуума, интересуетесь эволюцией звезд. Что же, вопросы очень любопытные, оторванные, правда, от забот текущего дня; не совсем уверен, следует ли ими заниматься…

Он хитро прищурил глаз, и я, поняв, что меня вызывают на откровенность, начал объяснять Топанову всю важность работ нашей лаборатории, постепенно увлекся, незаметно для себя заговорил о главном, рассказал о своих поисках…

— Так вы зашли в тупик, так получается? — спросил Топанов. — А не требуете ли вы от науки чего-то такого, к чему она пока не приспособлена?

— Меня сейчас интересует только одно: постановка задачи. Это очень важно для начала… Ведь поймите! Достойно удивления, что некоторые представители самой передовой науки закрывают глаза на очевидные вещи.

— Но тогда эта наука еще не стала передовой! — засмеялся Топанов. — На свете есть наука, которая никогда не опускает голову перед трудностями.

— Вы говорите о философии?

— Я говорю о марксистско-ленинской философии.

— Но разве философия способна подсказать решение в сугубо специальном вопросе? Я считал, что философия может только определить общее направление, осуществить, так сказать, стратегию и тактику…

— Большое вам спасибо, товарищ Алексеев, за признание роли философии, — насмешливо сказал Топанов. — А известно ли вам, что абстрактной истины нет, истина всегда конкретна? Именно при решении так называемых специальных вопросов вы обязательно должны применять философию, и применять ее сознательно…

— Но интересные результаты в науке получаются и без философии, — заметил я.

— Это заблуждение, — ответил Топанов, — к сожалению, довольно распространенное заблуждение. «Без философии» можно сделать вещь ненужную, нелепую, более того, человеческое целенаправленное действие «без философии», как вы выразились, вообще неосуществимо. Даже самый ярый философ-идеалист, сомневающийся в своих книгах в реальном существовании окружающего его мира, ждет поутру солнце, или включает лампу, исписывает вполне реальный лист бумаги, или печатает на машинке. В миллионы мгновений своей практической деятельности он становится на материалистическую позицию. Ведь если допустить, что и перо, и бумага, и солнце существуют только в сознании философа-идеалиста, то откуда к нему пришла уверенность в том, что он обнаружит эти вещи и предметы во внешнем мире? Но бумага иной раз все терпит… Нет, Алексеев, без философии не обойтись, а те, кто заявляет, что они-де заняты «чистой наукой» и философии не касаются, те по большей части подпадают под влияние философии самого низкого сорта.

— Но не все вечно под луной, может быть, в тех вопросах, которыми мы сейчас занимаемся, философия и не даст результата? Ведь может быть такое?

— Спасибо за откровенность, — сказал Топанов, — она многое упрощает… Иногда я сталкиваюсь с товарищами, охотно признающими роль философии, а на деле они думают так же, как и ты. Но диалектический материализм — вершина философской мысли, это лучшее, наиболее полное отражение действительных закономерностей природы. Это учение гибкое, готовое немедленно изменить свою форму при каждом новом великом открытии. Я не берусь указать тебе на пропущенный пункт в плане работ вашей лаборатории, но я смело могу сказать, что многие теоретические трудности объясняются философской слепотой. Особенно в таком вопросе, как происхождение звезд!.. Вот ты говорил мне, что при сверхвысокой температуре в недрах звезд рождаются ядра атомов — будущее термоядерное горючее звезды, так я понял?

— Да, так…

— Значит, нужна уже готовая звезда, чтобы создались атомы, и нужны атомы, чтобы загорелась звезда?

— Большинство астрономов считает, что атомы, вероятно, старше звезд, — ответил я.

— Очень конкретно! Сказать, что атомы моложе звезд, нельзя — звезды сами состоят из атомов. Но ведь и атом мог появиться только в результате каких-то пока неизвестных нам процессов.

— Об этом и я думаю… Но как связать происхождение атомов с эволюцией звезд?

— А что, если… — Топанов выжидающе посмотрел на меня, и я не мог не продолжить:

— …если атомы — ровесники звезд? Если они создавались вместе со звездой, в едином процессе? Здорово! Но это не моя мысль…

— Это тебя расстраивает? — рассмеялся Топанов. — Нет, нет, я ни на что не претендую — ни на соавторство, ни на что! И мысль не моя, Алексей Алексеевич… Она бродила в твоей собственной голове, я помог ей вылупиться на свет, очень рад. А она действительно интересна?

— Вы даже не представляете насколько! Я пойду, я сейчас пойду, нужно подсчитать, пусть грубо, но уже сейчас можно прикинуть…

— Не спеши… Все еще впереди, Алексей Алексеевич, а сейчас я подам тебе добрый совет: к Ленину нужно идти…

— К Ленину? Не понимаю…

— Мыслить по-ленински — вот твоя задача, Алексеев, а это совсем не простая задача. Мыслить по-ленински в твоей узкой специальности, искать в философии силу и смелость, выбирать средства для достижения цели по-ленински, оттачивать свое мировоззрение по-ленински… Это не дается просто. Я понимаю, что может таиться за разрешением загадки возникновения звезд. Понимаю! Вскрыть эту глубочайшую из тайн — это вырвать из рук мракобесия еще одну цитадель, это значит вложить в руки человека мощнейшее оружие! И помни: не делай из физических законов непогрешимых идолов…

— Я знаю, Максим Федорович, что всякий закон правилен только в определенных пределах, только при определенных условиях, но когда происходит ломка старых законов…

— Не так все это просто. Я помню, что у Ленина есть записи, ты найдешь это место в его «Философских тетрадях»…

27 марта. Да, я нашел это место. «Закон берет спокойное — и потому закон, всякий закон узок, неполон, приблизителен»… Значит — закон берет «спокойное», берет то, что в состоянии охватить наука именно в данный момент времени. Но, с другой стороны «закон есть прочное, (остающееся) в явлении»… Стеклянный шар, потертый кожей, — вот что было достаточно «спокойным» для первых шагов науки об электрических явлениях. Стрелка компаса указывает одним концом на север — вот что знали о магнетизме. Прошли века, и сейчас мы изучаем и находим законы для разогнанных до фантастических скоростей элементарных частиц, а магнитная стрелка непрерывно мечется, и мы шаг за шагом открываем причины ее волнения, ставшего «спокойным», то есть доступным для изучения в наш замечательный век.

Но закон берет не только «спокойное», но и «прочное» в явлении. Каждый новый закон углубляет, разъясняет, но вовсе не зачеркивает то положительное, что было достигнуто в прошлом.

Бесчисленные примеры нахлынули отовсюду… Каким незыблемым зданием высилась классическая механика, механика Галилея и Ньютона, но появилась теория относительности, которая только и смогла объяснить удивительные закономерности распространения света. А то, что в законах Ньютона оказалось «прочным», устояло. Пройдут века, а мосты и валы машин, стены зданий и корпуса кораблей будут, как и прежде, рассчитываться по формулам Ньютона, непригодным для расчета хотя бы быстролетящих атомных частиц.

А как наивно выглядели теперь претензии некоторых научных школ, заявлявших, что они на грани полного и исчерпывающего познания каких-то окончательных истин.

«Явление богаче закона»… Мы должны и будем открывать все новые свойства, все новые связи, мы будем идти по пути все более грандиозных обобщений, но природа всегда окажется неизмеримо полнее, чем любые законы.

Бесконечно медленный процесс развития и зарождения звезд постепенно становится все более и более «спокойным» для научного раскрытия его законов. Связать в единой теории ядро атома и громаду звездного скопления — и в моих руках будет ключ к пониманию тайны рождения звезд.

Иногда я заходил к Топанову. Он внимательно меня выслушивал, иногда советовал, и часто после этих бесед я резко менял направление поисков.

— Бойтесь навязывать природе свои построения, свои схемы, — говорил он. — У природы всегда найдется чем вас удивить, всегда. И не переносите слепо примеры из одной области в другую. Старайтесь раскрыть основные, главные противоречия в самой сути явления, проверяйте, дают ли эти противоречия рост, развитие самой вещи, ее «самодвижение»…

И вот постепенно стали вырисовываться контуры будущей теории. Мне пришлось залезать в такие дебри, что, право, я часто терял направление, с трудом сдерживая себя от увлечения побочными вопросами.

И вдруг я понял: я не только на верном пути, но и теория может быть проверена экспериментально. Не стану утруждать тебя техническими деталями, передам только суть нашего опыта.

Прежде всего я должен оговориться, что в этой совершенно новой области нет еще устоявшихся взглядов, нет даже подходящих слов. Мы назвали нашу точку зрения «теорией вакуума», но название безусловно неудачно.

Наша теория не представляет собой попытки оживления справедливо отвергнутой теории эфира, вызвавшей к началу двадцатого века непреодолимые противоречия. Но мы пришли к заключению, что вывод теории относительности об отсутствии всякой среды вообще — неправомочен. Мы задались целью найти такие условия, при которых смогли бы проявиться электромагнитные свойства этой среды. Случай представился, и случай замечательный!

Нам удалось «присоседиться» к разработке программы очередного запуска искусственной планеты. Не без труда уговорили включить в программу исследований проверку характера отклонения луча света в поле тяготения Солнца. Наши предположения подтвердились. Безвоздушное пространство, не вызывая торможения звезд или планет, искусственных спутников или метеорных частиц, все же обладало некоторой «вязкостью», вязкостью особого рода, дававшей себя знать в очень тонких эффектах электромагнитной природы. Условия распространения света перед движущимся Солнцем оказались иными, чем думали до сих пор.

Тогда-то и были направлены в Космос первые наши искусственные спутники. Это были очень небольшие спутники, величиной с апельсин, снабженные маломощными передатчиками. Но они сделали свое дело. Излучение радиоволн вперед по движению спутника оказалось иным, чем против движения… И снова бесценные колонки цифр стали источником новых расчетов и обобщений.

Опыты снова были перенесены в лабораторию. Мы решили воспользоваться своеобразной «электромагнитной вязкостью пустоты» для проверки уже окрепнувшей теории.

И вот все готово… Вокруг стеклянного шара медленно поворачивается многотонный свинцовый брус. Шар внутри полый, и специальные насосы (гордость Разумова!) создали в нем рекордно высокий вакуум. Особенным образом наведенные электромагнитные поля, в сочетании с гравитационным полем нашей Земли заставили тронуться с места неуловимую «пустоту». И вдруг одиночные атомы натрия, введенные внутрь шара и возбужденные ультрафиолетовым излучением, показали чудовищный сдвиг частоты. Перед нами открылась дорога к удивительному, фантастическому эксперименту. _Мы решили осуществить модель рождающейся звезды_… Модель в некоторой изолированной «полости» пространства с ускоренным ходом времени…

Неожиданные препятствия встали перед нами. Расчеты показали, что для успешного проведения опыта необходимо располагать огромным объемом высокого вакуума. Выйти в Космос и в его просторах произвести наш опыт — это было единственно правильным решением.

Мы назвали нашу установку «кинехрон». С ее помощью мы рассчитывали резко ускорить ход времени в замкнутом участке пространства. Установка весила сравнительно немного, но вся сложность заключалась в том, чтобы наш кинехрон мог раскрыться в Космосе без участия человека. Гирлянды фотоэлементов, тысячи конденсаторов, сотни секций — своеобразных обмоток кинехрона — все это должно было развернуться в безвоздушном пространстве, произвести самопроверку и по сигналу с Земли начать проведение эксперимента.

Из трех ракет, запущенных нами, только одна оказалась на нужной орбите. Контейнер последней ступени был снабжен автоматическим устройством, похожим на нескладного карлика-робота; «шагая» вдоль выстроившихся в кольцо секций кинехрона, он должен был произвести сборку и проверку всех элементов огромной, диаметром в несколько километров, установки.

Первый этап прошел благополучно, а затем… Мы ожидали, что в пространстве, ограниченном сложной конфигурацией полей, возникнет «зародыш звезды», излучающий гамма-лучи весьма небольшой длины волны. Предусмотренное нами видеоустройство должно было отбросить в нашу атмосферу увеличенное изображение этой «звездочки». Оно оказалось едва ли не самым сложным узлом всей установки. Ведь связь между «полостью» кинехрона и внешним миром оказалась необычайно сложной.

Сюрпризы начались сразу же…

Спутник совершал один оборот вокруг земного шара за треть суток. Но день шел за днем, прошло много томительных дней, пока на экране электронно-оптического преобразователя не мелькнула светлая полоса. И вдруг появились светлые комочки, число их росло. Нет, это не «звезды». Неужели — рождающаяся микрогалактика? Это было совершенной неожиданностью…

Мы вновь рассчитали полученное нами ускорение времени. И оказалось, что один оборот спутника равнозначен повороту «галактики» вокруг оси. И если Солнечная система, а вместе с ней и Земля делают один оборот вокруг ядра Галактики почти за 200 миллионов лет, то наша модель совершает его всего за восемь часов! Да, это были звезды, миллионы и миллионы звезд… Конечно, это были микрозвезды, но многие, очень многие законы нашего мира, нашей Вселенной были справедливыми и для них. Только течение их времени, по отношению к нашему, было ускорено в 20 миллиардов раз!

И новая неожиданность! Кто-то из моих сотрудников обнаружил, что в момент пролета спутника, когда мы все находимся у своих приборов, над лабораторией возникает какое-то прозрачное изображение волнующегося моря, что-то вроде фата-морганы. Это очень интересно, но пока у меня нет времени этим заниматься.

28 марта. Сегодня, после получения последней серии снимков. Разумов предложил дать сигнал на спутник, который прекратил бы действие кинехрона. «Зародыши звезд» перестанут существовать. Не знаю почему, но что-то меня останавливает… Конечно, то, что сделано однажды, может быть повторено, новый опыт мы проведем в гораздо больших масштабах. Но что-то меня останавливает… Слишком дорога мне эта россыпь блесток, свидетельство того, что процессы, приводящие к появлению звезд, могут быть моделированы в любой части Вселенной. Мне уже чудятся контуры космических станций, превращающих суммарное излучение искусственных звезд в высокочастотное электромагнитное излучение. Его можно будет использовать и на Земле.

Разумов считает, что наша первая микрогалактика будет мешать новым экспериментам на той же орбите. Попробую его отговорить… Наука наукой, но что-то мешает быть педантичным в этой неслыханной области знаний.

Только что был подан сигнал времени, сейчас будет проходить наш спутник-ускоритель… Может быть, в последний раз пройдут над нашими головами зеленоватые пятнышки, уменьшенные в невероятное число раз, созданные нашим разумом братья Солнца… Я дарю тебе их. «Мы солнца приколем любимым на платье, из звезд накуем серебрящихся брошек»… Помнишь?"

ОШИБКА АЛЕКСЕЯ АЛЕКСЕЕВА

— Неужели все? — сказал Григорьев, окончив читать письмо. — Так почему погиб Алексеев?! Почему произошла катастрофа? Почти обо всем мы уже догадывались и без письма! Мы столького ждали…

— Мы ждали не напрасно… — ответил Топанов, — не напрасно… Мы теперь твердо знаем, что находится над нами. И те специалисты, которые приехали к нам и занимаются историей звездных миров, оказываются и правыми, и неправыми… Они правы в том, что мы каждый день видим другое звездное скопление, так как за 8 часов внутри кинехрона проходит 200 миллионов лет, наших лет! Галактика действительно каждый день другая. Вспыхивают новые звезды, иные взрываются — помните вспышки? — появляются новые ветви, новые туманности… Но они и неправы, так как по сути дела это одна и та же галактика, рожденная силой человеческого гения… И заметьте, Алексеев совершил нечто большее, чем предполагал. Он хотел создать зародыш звезды, но получил их во множестве; он хотел изучить практическую возможность использования той энергии, которая таится в Космосе, — а на деле создал в безвоздушном пространстве все условия для появления новой галактики… Я не совсем понимаю, что именно послужило основанием для нее, какие именно силы, противоборствуя, дали начало этому невиданному в истории науки опыту, но для меня это письмо — доказательство правильности всех наших поисков… Нет, нет, я вовсе не принадлежу к числу людей, что стараются оправдать каждый свой шаг, но сегодня закончился важный этап…

— Максим Федорович, — быстро заговорил Мурашов. Он что-то быстро подсчитывал на листке бумаги. — Максим Федорович, а ведь если допустить, что у этих звезд есть планеты, то они должны вращаться со скоростью, превышающей скорость света в тысячи и сотни раз! Скорость света — предел скоростей…

— Согласен с вами, — задумчиво сказал Топанов, и мы все поняли, что какая-то мысль овладела им целиком. — Согласен, Но почему?.. Не мне вам объяснять, что скорость света тесно связана с силами тяготения, со свойствами пространства, особенно если принять точку зрения Алексеева". Там, внутри кинехрона, свет так же, как и у нас, распространяется с наивысшей _для своего мира_ скоростью… Возможно, что там выполняются многие физические законы, которым подчиняется вся Вселенная… Возможно, что там есть и своя Земля, возможно, что таких планет там многие миллионы…

— И на этих планетах какие-нибудь Ньютоны отыскивают законы движения небесных тел, — усмехнулся Леднев, — а на других Эйнштейны открывают…

— Позвольте! — прервал его Топанов. — Как вы сказали? Ньютоны, Эйнштейны?..

— Да это в порядке шутки, — оправдывался Леднев. — Естественно, чтобы продолжить вашу мысль…

— Не в этом дело, — сказал Топанов. — Не в этом… Я вот давно уже думаю… Такая, знаете ли, мысль… Такая мысль! Продолжайте обсуждение! Я сейчас вернусь…

Топанов схватил свою палку и буквально выскочил из комнаты. Мне было видно, как он пересек улицу. Обсуждение продолжалось, но шло как-то вяло… Мы все привыкли, что Топанов, с присущими ему особенной хваткой, взглядом, словом, улыбкой, вводит в нужное русло внимание всех членов комиссии. Вот он опять показался… Он бежал откуда-то со стороны моря… Нет, остановился, ждет, вот повернул обратно и скрылся…

— Что с ним? — прошептал Леднев. — Таким мы его никогда не видели…

— Он что-то придумал! — сказал Григорьев. — И он боится ошибки, так я считаю… Видимо, что-то серьезное… Ну, товарищи, прошу не отвлекаться, прошу к делу… Я внимательно просмотрел последнюю работу Алексеева, присланную нам из редакции «Вестника Академии наук». Пользуясь открытым им математическим приемом, Алексеев построил весьма интересную картину пустоты, картину межзвездного пространства. По его мнению, «пустота» представляет собой всюду плотно заполненное пространство, в котором только намечаются, как бы «просвечивают» частицы… Это пространство воспринимает и трансформирует в фон электромагнитных колебаний случайного характера любое излучение… Таким образом, вакуум не остается безразличным к излучению звезд, вакуум насыщается излученной энергией… Особенное внимание в работе обращено на процессы поляризации света. Недаром те участки Галактики, где, как мы знаем, идут наиболее интенсивные процессы звездообразования, характеризуются более сильной и более закономерно распределенной поляризацией света. И в некоторых точках Вселенной эта энергия может проявиться в форме новой звезды…

Мы попытались сосредоточиться на том, о чем говорил Григорьев. Во время его выступления в комнату как-то бочком прошел Топанов и сел поодаль от всех. Он был в сильнейшем волнении.

— …Алексеев идет даже дальше, — продолжал между тем Григорьев. — Он пытается проследить пути, по которым следует эта энергия, говорит о громадной роли уже появившихся звезд…

— Это было в его письме! — воскликнул Леднев. — Помните, «звезда помогает звезде…»?

— Да, но это предположение, облеченное в математическую форму, несравненно усилено. Во всяком случае теперь проливается свет на причины появления двойных звезд. Думаю, что разработанная Алексеевым теория принесет еще очень интересные плоды. Он буквально все предусмотрел…

— Не все! — вдруг громко сказал Топанов и вышел на середину комнаты. — Нет, не все предусмотрел Алексеев! Он не предусмотрел жизнь! Да, товарищи, он многое, я верю вам, нашел и применил, предсказал и объяснил, не он не учел главного… Не просто зародыш звезд мы фотографируем и наблюдаем каждый день! Это не просто слепок, модель галактики, да, да!.. Это гораздо большее… Это настоящая галактика! Настоящая!.. Вокруг микрозвезд вращаются микропланеты… По-видимому, звезды эти так же велики по сравнению с атомами, из которых они состоят, как и в нашей Вселенной, а на бесчисленных планетах этих бесчисленных звезд есть жизнь, есть мыслящие существа… И если наше Солнце вместе со всеми планетами вращается в общем звездном потоке вокруг центральной части Галактики Млечного Пути, если наша старушка Земля сделала только 10-15 оборотов, то «галактика Алексеева» совершила никак не меньше четырехсот оборотов вокруг своей оси, ведь она поворачивается трижды за сутки… А значит, над нами проносится мир, мир, полный живого огня, проносятся миллиарды планет, а на них люди, именно люди, ведь многое в этом мире подобно нашему… Они уже прошли то, что нам предстоит сделать в грядущих веках. Рассеянное по отдельным планетам человечество успело объединиться в одно чудесное могучее целое… И, когда Алексеев послал сигнал окончания опыта, он и не подозревал, что занес руку над целым миром, миром, обогнавшим нас в своем развитии на миллиарды лет! Алексеев этого не знал, не догадывался… Да, он мог, конечно, мог прекратить этот опыт в самом начале, но, когда закрутились сияющие ветви галактики, когда в том мире прошли миллиарды лет, было уже поздно… Созданный Алексеевым и его сотрудниками мир стал сильнее нас, и в момент посылки опасного для них сигнала, сигнала, который заставил бы распасться это все еще загадочное колесо кинехрона, они смогли, вероятно объединенными усилиями, защититься… Не исключено, что они знали тайну ускорителя времени, не исключено, что они многое знают и о нас… Да, они защитились, они ответили, и лаборатория Алексеева превратилась в непроницаемый хрустальный слиток… Это жизнь, решительная и умная, бесконечно смелая и могучая, сохранила «комочки-звездочки»… Это жизнь, а ей ничто не страшно!

— Но позвольте! — вскричал Леднев. — Позвольте! Ведь был послан сигнал длительностью в несколько микросекунд, миллионных долей секунды!

— Ну и что же? — ответил Топанов. — А в мире Алексеева секунда равна чуть ли не пяти тысячелетиям, вот что для них секунда. А микросекунда — это сутки, товарищи! Это были тревожные сутки для этого мира, но он победил! Он выстоял!

— У меня все это просто не воспринимает голова, — сказал Леднев. — Я чувствую, что в этом разгадка всех тайн, но не могу поверить…

— Да, он возник, этот мир, — ответил Топанов, — но теперь все человечество, все люди Земли бессильны изменить на волос его судьбу… И я никому не советовал бы предпринимать такую попытку…

Весь ход эксперимента Алексеева стал ясен. Вакуум оказался полным самых неожиданных сюрпризов. Не оказывая никакого ощутимого сопротивления движущимся сквозь него телам, он обладал свойствами, подобными сверхтекучести жидкого гелия при сверхнизкой температуре. Однако приведенный во вращательное движение сложным сочетанием переменного электромагнитного и гравитационного поля, вакуум обнаруживает поразительную и чудесную способность образовывать своеобразные вихри, вихри, к которым начинала стекаться из окружающего пространства рассеянная энергия. Теперь стало понятным, почему абсолютный нуль температур принципиально недостижим. Электромагнитные и гравитационные поля представляли своеобразный и чуткий «фон» пустоты, способный освобождать кванты электромагнитного излучения в любой своей точке…

Один за другим покидали нас члены комиссии. Их нетрудно было понять. Переворот в теоретической физике, звездной астрономии, эволюции звезд, полная революция взглядов на межзвездную среду породили множество гипотез, догадок, захватили каждого из ученых, кому довелось заниматься расследованием «аварии» в Институте звезд.

Мурашов однажды влетел ко мне с каким-то людоедским криком. Татьяна спряталась за мою спину и тихонько спросила меня, постукав согнутым пальчиком по своей голове: «Вин того? З глузду зъихав?» Но Мурашов вытащил из кармана свои записи, и через несколько минут я был вынужден разделить с ним его радость.

— Да понимаете ли, о чем все это говорит? — охрипшим от необычайного волнения голосом говорил он. — Звезды либо встречаются в одиночку, либо парами, либо небольшими группами, чаще всего парами, но на огромном расстоянии друг от друга, и сейчас я знаю, почему!.. И завтра об этом будет знать весь мир! Раз энергия для построения звезды стекается к некоторому «нарушению» в безвоздушной среде и продолжает поступать до появления самой звезды, что, конечно, происходит скачком — скрытая терпеливая работа и вспышка, — то все понятно! Звезды не могут рождаться где угодно. Они отнимают энергию из окружающего пространства, обедняют вакуум в своих окрестностях, как дерево отбирает влагу своими корнями из целого пласта земли! Звезда рождается не на пустом месте, и, родившись, звезда излучает потоки тепла и света, которые где-то, какими-то невидимыми путями вновь оказываются собранными в новую звезду. Я подсчитал среднюю энергетическую насыщенность вакуума, ведь известно, что в среднем звезды находятся на расстоянии пятидесяти миллионов солнечных радиусов друг от друга, смотрите…

А через час я присутствовал при яростном споре Григорьева с Ледневым. Его содержание потрясло меня.

— Напрасно думать, — говорил Леднев, — что частичка света, пришедшая к нам от Солнца, в действительности вышла из его недр или излучена с его поверхности! Разве электроны, которые сейчас разогревают нить электрической лампочки, это те самые электроны, что находились в обмотках динамо-машин Каховской ГЭС? Электроны двинулись в путь все разом, практически через мгновение они стали поступать к нам, в эту лампочку, но сами-то электроны, те, что находились в момент включения в обмотках динамо-машин, еще в пути, они идут к нам, но дойдут через десятки лет! Электромагнитное поле только вызывает к жизни, выводит из недеятельного состояния бесчисленные кванты света, реально находящиеся в вакууме!

— Так что же тогда скорость света? — возражал Леднев, спор доставлял ему видимое удовольствие. — Ведь свет все-таки мчится к нам со скоростью трехсот тысяч километров в секунду!

— Это скорость бегущей по вакууму электромагнитной волны, но ею не исчерпываются свойства частиц света; это скорость передачи, не больше!

— Но это древняя, тысячи раз отвергнутая теория эфира! — воскликнул Леднев. — Не стыдно ли на пороге XXI века рассуждать на эту тему. Ведь все попытки определить скорость, с которой проносится сквозь эфир наша Земля, оказались безуспешными.

— Правильно! Но разве мог кто-нибудь предсказать сверхтекучесть гелия при низких температурах? — ответил Григорьев. — Шутка ли заявить, что жидкость, имеющая плотность, вес, материальная, как любая другая жидкость, вдруг окажется лишенной такого важного свойства, как свойство вязкости! Ничего нет удивительного, если структура вакуума проявляет себя еще более необычно…

Я нашел Топанова только под вечер на берегу моря. Несколько наших товарищей, астрономов и физиков, что-то ему втолковывали. Когда я подошел к ним, мимо берега быстро прошел легкий ялик. Вся толпа внимательно следила за его веслами.

— Еще раз! — крикнули с берега на ялик. — Вот хорошо, теперь вышло!

— Что здесь происходит? — спросил я.

— Получаем двойные звезды, — ответил Мурашов. Он стоял по колено в прибрежной тине в башмаках и брюках. Ялик возвращался, и Мурашов присел над самой поверхностью воды.

— Есть, вышло! — крикнул он, когда ялик прошел мимо. С его брюк стекали потоки воды.

— Да в чем же дело? — не выдержали.

— Хватит, — сказал Топанов, — убедили…

— Понимаете, один из наших астрономов заявил, что те своеобразные завихрения в межзвездной среде, о которых мы говорили, дали бы начало только одиночным звездам. Я обратил его внимание на смежные вихри, которые легко образуются даже в воде при сильном гребке веслом. Вот и отправились проверять… Разве вы не видели, что, когда ялик проходил мимо, с конца весла срывалась не одна вихревая воронка, а сразу две? Это было очень серьезное возражение, ведь двойных звезд очень много, примерно на четыре одиночных приходится одна двойная, на четыре двойных одна тройная, и это соотношение корректируется сейчас в сторону большего количества кратных звезд…

— Очень хорошо, что вы почти все здесь, товарищи, — вдруг сказал Топанов. — Я просто счастлив, что мне не придется бегать за каждым из вас в отдельности. То, что ваши головы переполнены идеями, меня, поверьте, очень радует, но ведь вы взрослые люди… Мы провели здесь слишком много времени, и наш отчет расследования нужно закончить как можно быстрее. Думаю, что дня через три вы будете совершенно свободны, и тогда зажимайтесь своими идеями, считайте, вычисляйте… От вас самих зависит, как быстро вы сможете освободить свое время для творчества. Да и «белых пятен» у нас еще много! Не разгрызешь орешка, так и не съешь ядрышка! А в отчете нужно описать весь ход эксперимента Алексеева, весь, до конца, а без этого все ваши выводы, простите, на песке… — Топанов нагнулся и поднес полную пригоршню песка к своим глазам. Тонкими струйками лился сухой песок сквозь пальцы, а мы старались не смотреть друг на друга: упрек был справедлив…

А через пять дней был восстановлен, с большими или меньшими подробностями, весь опыт Алексеева. В головной части ракеты находился металлический паук, собранный из сотен фигурных секций. В центре его была начиненная порохом сфера. После выхода последней ступени на орбиту искусственного спутника со временем полного оборота вокруг Земли примерно в восемь часов, Алексеев посылал специальный сигнал. Срабатывало довольно сложное устройство, пороховой заряд взрывался и разбрасывал во все стороны все четыреста секций, связанных между собой тончайшей, но достаточно крепкой нитью. Это несущееся в космическом пространстве колесо и представляло собой кинехрон Алексеева, питаемый при помощи фотоэлементов энергией солнечного излучения. Закон периодического изменения поля в центре колеса ускорителя был очень сложным.

Большую дискуссию вызвал спор о тех путях, которыми Алексеев вызывал периодическое изменение сил тяготения. Решение подсказал Леднев. Оно было удивительно простым.

— Значение напряженности гравитации в центре алексеевского колеса-спутника менялось трижды в сутки. И происходило это совершенно автоматически, при приближении и удалении спутника в поле притяжения Земли!

— Он использовал земной шар как источник гравитационных сил! — вырвалось у Григорьева. — Вот уж решение совсем в духе Топанова: и просто, и действенно… А вот откуда появляется мираж и зачем он, вы нам, товарищ метеоролог, до сих пор не объяснили.

— Да, мираж оказался явлением сопутствующим, — нехотя признал Леднев, — звезды микрогалактики проецировались в инфракрасных лучах, вызывали нагрев некоторых слоев воздуха…

— То-то, упрямец, — удовлетворенно сказал Григорьев.

Среди заказов лаборатории Алексеева был обнаружен и заказ на изготовление специального реле, которое срабатывало бы при приеме радиосигнала определенной формы… Стоило Алексееву подать этот сигнал, и реле отпускало один конец металлической нити, скреплявшей колесо-ускоритель. Встречное сопротивление рассеянных газов тотчас же нарушило бы положение отдельных секций, и опыт прекращался…

Отчет был подписан и уже готов к отправке, как вдруг начались события, которые сразу вывели весь вопрос о «спутнике Алексеева» совсем в другую плоскость…

СООБЩЕНИЕ ТАСС

Вечером, когда отчет был закончен, Топанова вызвали к телефону. Он говорил не более минуты и вышел из кабины чем-то расстроенный.

— Сегодня я вылетаю в Москву, — сказал он. — Отчет возьму с собой.

— Что-нибудь новое? — спросил я.

— Да, о «спутнике Алексеева» появились сообщения в иностранной печати… Мы еще до конца сами не разобрались в вопросе… Еще рано выступать, рано! — огорченно вырвалось у Топанова. — Да видно, чужой рот не хлев, не затворишь! Придется выступать с объяснениями, ничего не сделаешь…

Волнующая несложная мелодия, наполнившая ожиданием и волнением миллионы сердец. "Сообщение ТАСС, — прозвучал знакомый голос диктора. — ТАСС уполномочен огласить следующее заявление специальной комиссии Академии наук СССР: "На протяжении длительного времени в Советском Союзе производились опыты по изучению условий возникновения звезд. Советскими учеными установлены новые, неизвестные ранее науке пути перемещения и концентрации вещества и энергии в Космосе. Полученные результаты позволили подвергнуть теоретические исследования экспериментальной проверке. С этой целью была запущена специальная ракета, в головной части которой находился искусственный спутник Земли.

После выхода на орбиту и отделения последней ступени специальные вспомогательные ракеты произвели коррекцию скорости. Сейчас спутник вращается примерно на высоте в три земных радиуса. Все научное оборудование находилось в специальном контейнере в сложенном виде. В состав оборудования входят: фотоэлементы, осуществляющие питание установки за счет использования солнечной радиации; батарея высоковольтных конденсаторов, периодически заряжающаяся от фотоэлементов до очень высокого напряжения; ускоритель времени (кинехрон) в сложенном виде и другое оборудование. В центре спутника находился разъемный стальной шар с пороховым зарядом, после взрыва которого все детали установки разбрасывались в пространство, оставаясь связанными очень прочными и тонкими нитями. Высокий, почти абсолютный вакуум, который требовался для работы установки, обеспечивался ее значительным удалением от земной атмосферы. Совместное действие переменного гравитационного поля (за счет относительного положения спутника при его движении по эллиптической орбите), а также электрических и магнитных полей позволили создать в ограниченном участке пространства условия для возгорания микрозвезд. Физические процессы в этом искусственно созданном островке Космоса протекают с ускорением примерно в 20 миллиардов раз. Последнее обстоятельство повлекло за собой изменение всех масштабов этого мира в сторону колоссального уменьшения.

Возбужденные силой человеческого гения скрытые силы Космоса обнаружили превосходство созидающих сил над силами разрушения. Уже в первые дни проведения эксперимента при помощи специального проецирующего устройства было зарегистрировано появление светящихся объектов, число которых непрерывно росло. Ныне над нашей Землей проносится искусственное звездное скопление, мощность которого оценивается в 250 миллиардов микрозвезд.

Это крупнейшее достижение советских ученых, как, впрочем, любое открытие в науке, ломающее устаревшие представления, может вызвать у неискушенных людей законные сомнения. Кроме того, ряд ученых, стоящих на идеалистических позициях, возможно, попытаются использовать и этот невиданный в истории человечества эксперимент в целях нового «опровержения» материализма, в целях реакции. Несомненно раздадутся голоса о том, что появление звезд в пустоте якобы противоречит марксизму, так как говорит о возможности возникновения материального из ничего. Мы готовы к таким нападкам. С точки зрения нашей философии мы вправе рассматривать вакуум не как геометрическое пространство, в котором «ничего нет», а как бесконечно сложную, но объективно существующую, со многими неизвестными нам свойствами, материальную среду.

В результате опыта твердо установлено, что ни о какой «тепловой смерти» Вселенной не может быть и речи. Как известно, эта несостоятельная теория прививала пессимистический взгляд на Вселенную, предсказывая ее неизбежный «конец», рассматривая ее как мир угасающих, растрачивающих свое тепло звезд. Ныне же объективно, в прямом эксперименте, прослежены пути миграции (перемещения) энергии, найдены законы возникновения вещества. Звезды оказались связанными в своем происхождении с рождающимися элементарными частицами. Этим самым положено объяснение как происхождению туманностей, так и возникновению газовых облаков вокруг известных нам галактик. Значение проделанной работы неисчерпаемо. По некоторым данным становится очевидным, что поразительная стабильность, постоянство излучения нашего Солнца вызывается тем, что процессы, ведущие к появлению звезды, имеют место и в наши дни, солнца не только угасают, они также непрерывно возгораются, и сочетание этих процессов определяет судьбу звезд. То, что источником энергии звезд могут быть не только термоядерные реакции, но и некоторые, пусть до конца не выясненные процессы созидания, связанные с глубокими свойствами вакуума, дает основание предполагать, что звезды типа Солнца гораздо более долговечны, чем это принималось до самого последнего времени. Таким образом, теоретические и экспериментальные исследования значительно увеличивают расчетную продолжительность жизнедеятельности Солнца. Человечество будет существовать в практически неизменяющихся условиях многие миллионы и миллиарды лет, что дает основание видеть будущее а гораздо более оптимистических красках, чем пытаются представить его некоторые горе-ученые, превращающие, по известному выражению Бэкона, бессилие своей науки в клевету против природы.

В настоящее время искусственное звездное скопление представляет собой ценнейший источник сведений об эволюции звездных миров. Сейчас эта микрогалактика представляет собой образование, относительно просуществовавшее по крайней мере вдвое большее время, чем наша Галактика Млечного Пути.

В эпоху седой древности в своих сказках, преданиях и мифах человек наделял богов и героев божественной силой созидания и разрушения. Совокупный разум народа проявился в этих фантастических выдумках во всем величии; ныне же все видят, что не бог, а человек идет к обладанию таким могуществом, перед которым бледнеют самые смелые выдумки. Сбываются предчувствия лучших людей эпохи Возрождения, деятельно подготавливавших грядущее могущество человечества. Глубоко человечным был бог, создающий солнце и луну, как его изобразил в своих бессмертных фресках великий Микеланджело, а сейчас вопросы покорения Космоса не, только вышли за пределы кабинетных теоретических расчетов, но стали вопросами действия, вопросами практики. Человечество выходит на новые пути в познании окружающего нас мира, пути, на которых исчезает расстояние между мечтой и реальностью, становясь все более коротким отрезком времени; коротким, но бурным, полным борьбы и побед. И в этом непреходящая заслуга советских ученых. И пусть зазвучат пророческие слова Циолковского, ученого, который сделал так много в области теоретического обоснования межпланетных перелетов: Космос породил не зло и заблуждения, а разум и счастье всего сущего!

К разуму и счастью идет человечество, и имя этому — коммунизм.

Это чудесное открытие, поистине героическое вторжение в тайны природы, не обошлось без жертв. Природа цепко сохраняет свои тайны, до сих пор требуя от ученых и инженерно-технических работников определенного риска. Однако в данном случае опасность возникла совершенно неожиданно и, по-видимому, связана с такими фактами и свойствами природы, с которыми человечество до этого еще не сталкивалось. Имея в виду тех из иностранных ученых, которые будут заниматься исследованием искусственного звездного скопления, представляющего собой важную модель развивающейся галактики, мы уполномочены заявить, что любые наблюдения искусственного звездного скопления являются безопасными, кроме попыток облучения искусственного звездного скопления радиолучами, модулированными более медленными сигналами геометрически правильной формы. Абсолютно недопустимо использование импульса следующей формы (фото справа внизу). Дело в том, что импульсом такой формы осуществлялось разъединение частей спутника-ускорителя, что могло потребоваться по тем или иным причинам. Авария, о которой мы говорили выше, произошла именно в момент попытки прекратить эксперимент. Во избежание ненужных жертв мы предупреждаем исследователей. И пусть любые разногласия отступят перед величественными задачами науки, науки, пролагающей новые пути в будущее".

Это сообщение вызвало небывалый отклик во всем мире. Оно настигало летящий в небе самолет и корабль в далеких северных морях, его слушали работники полярных станций и сотрудники академического городка, выстроенного на одном из островов Антарктиды. И даже те, кто пытался замолчать, умалить значение этого подвига, в глубине души чувствовали стыд; какая-то, видимо, присущая любому человеческому существу гордость за человека делала нелегким такой привычный для буржуазных журналистов процесс дезинформации. Растерянность — вот лучшее определение того состояния, которое охватило близкие к монополиям газеты и журналы. «Первый искусственный спутник был ослепительным, как молния; а сейчас — все небо в волшебном сиянии, его не заслонить…» — с горечью писала одна из французских газет. Ни скрыть, ни оболгать — таков был вывод. Но вскоре буржуазная печать «оправилась от испуга». Однако, как ни подробны были исследования, авторы которых стремились поставить под сомнение научное и практическое значение эксперимента, происходила довольно странная вещь: статьи внимательно читались и перечитывались, но люди стремились постичь прежде всего чудесный смысл действительно происходящего. На злобный шепот почти никто не обращал внимания, попытки «ниспровергнуть» встречались смехом, тем более чувствительным, что сотни менее зависимых газет из страха окончательно потерять читателей стали помещать более или менее достоверную информацию.

Однако не прекращал кампанию клеветы орган объединения оккультных обществ, так называемый «Новый свет».

«По заключению нашего крупнейшего специалиста, доктора Густава Шпетт, — говорилось в этом органе, — опыт производился, в общем, правильно, но без учета противостояния Урана по отношению к Меркурию. В этом случае полное неугасимым светом окно в небесной сфере является не чем иным, как уплотненным, ускоренным и фосфоресцирующим хороводом духов, преимущественно женского пола… Но, как говорит доктор Шпетт, эксперимент проведен слишком поздно. Вызванный им дух фельдмаршала Роммеля вместо обычных пространных комментариев по поводу новейших течений в области стратегии и тактики атомного века только шептал: „Жжение, жжение, жжение…“ Человек, берегись тревожить таинственное НИЧТО…»

«Авария, постигшая лабораторию в Советском Союзе, — писала французская газета „Ви“, — является следствием духовной распущенности и самоуверенности. Мы не можем отрицать, что некоторые достижения в области эволюции звездных миров были действительно продемонстрированы всему миру, но светящаяся елочная игрушка, со странной постоянностью облетающая весь мир, еще ни о чем серьезном не говорит. Тонкая сетка светящихся точек может обладать самой разнообразной природой. Она может быть вспыхнувшей космической пылью, захваченной спутником специального устройства; может быть и искусственным образованием, моделирующим истинную картину развития звездного скопления, точно так же, как заглатывающие друг друга капли иллюстрируют школьникам жизнедеятельность микроорганизмов. Но всякая модель только приблизительна, дает только грубое приближение к действительности. Искусственное всегда остается только искусственным. С этой точки зрения мультипликационный фильм, показывающий, как бог создает Адама и Еву, имеет ничуть не меньшую доказательность, чем опыты советских физиков».

«Мы требуем прекращения безумного эксперимента!» — под таким заголовком вышла крупнейшая газета, представляющая интересы крупных финансовых кругов Уолл-стрита. — «Астрономия, наука любителей тишины и размышлений, наука жрецов и чудаковатых астрологов, безобидных, погруженных в размышления ученых, превращается в руках советских ученых в нечто, полное плохо скрываемой агрессивности. Как в первом искусственном спутнике Земли мы видели тень межконтинентальных ракет, так и в этом, казалось бы, безобидном эксперименте ясно видна угроза. Даже если признать, что в результате опыта появилось что-то такое, с чем человек не может пока справиться, то разве не авторам проекта надлежит привести все в нормальное положение? Разве владелец зоосада не ОБЯЗАН, даже рискуя жизнью, изловить и водворить в клетку случайно вырвавшегося на свободу дикого зверя? Прекратить — вот наше требование!»

ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ

В тот же день для советских и иностранных корреспондентов была устроена пресс-конференция, на которой Топанов, по поручению Советского правительства, сделал сенсационное заявление.

— Уважаемые представители советской и иностранной печати! — сказал Топанов. — Вопрос о советском «спутнике-галактике» представляется намного более сложным, чем это кажется. Спутник, по нашим предположениям, способен отразить любое покушение на его существование, независимо от того, к каким средствам прибегают те, кто пытаются его разрушить. Он неуничтожим! Согласно данным, полученным в результате длительного расследования, было установлено, что не исключена возможность существования разумной жизни вокруг тех миллиардов звезд, которые заполняют собой внутреннее пространство спутника-ускорителя… Да, разумную жизнь, в пору ее высочайшего расцвета, так как искусственная галактика относительно старше не только нашей Земли, но всей нашей Галактики. Разумные существа на этих микроскопических планетах, возможно, физически отличаются от нас, людей, но, в случае, если допустить эту гипотезу, все находит свое немедленное объяснение. Миллионы своих лет назад они расселились вначале в околозвездных пространствах и, по-видимому, объединили свои усилия. Несомненно, что им известны несравненно более глубокие законы природы, чем нам, их могущество не может идти ни в какое сравнение с тем уровнем, на котором стоит земная наука и техника.

Каждый, кто внимательно следил за развитием науки в двадцатом веке, ясно видит все ускоряющийся темп развития всех отраслей знания. За сто лет человечество прошло путь развития от пара до мощных электрических машин и атомных станций, идут энергичные работы во всех странах мира по овладению термоядерными реакциями… Вам всем известно, что человек, впервые расщепивший атом — я говорю о Резерфорде, — относил практическое применение атомной энергии к 2000 году… Но уже в 1945 году взорвалась первая атомная бомба, а в 1954 году дала ток первая атомная электростанция. Темп развития все ускоряется и в наши дни. Человечество вышло в Космос, создаются десятки и сотни искусственных спутников Земли, Солнца и планет… Нет никакой возможности представить мощь и величие человечества хотя бы через десять тысяч лет, а в данном случае приходится говорить о миллиардах лет! Приходится учитывать силу и мощь не только человечества одной какой-либо планеты, а силу и мощь объединенного свободного человечества многих и многих миллионов планет. Для меня и моих товарищей, изучавших все материалы, связанные с запуском и исследованием спутника, совершенно ясно, что сама попытка уничтожения целого мира, населенного живыми и разумными существами, является кощунством, является преступлением против человечности… Единственное, что заставляет меня сейчас спокойно смотреть в будущее, это то, что, с точки зрения искусственной галактики мы, наша Земля, являемся обычной планетой с весьма слабым уровнем науки и техники и не можем представлять собой опасность…

Нам предстоит долгий и славный путь исканий и труда, прежде чем мы сможем войти в какое-то объединение разумных существ, рожденных на различных планетах. У нас все в будущем, самые горячие битвы и самые чудесные песни. Мы победим, в этом нет сомнения, но я не хотел бы, чтобы человек запятнал себя сознательной попыткой уничтожения целого мира, целой галактики… Остановитесь, господа, пока не поздно, не играйте с огнем! — вот что мне поручено передать через газеты, которые вы представляете, вашим народам и правительствам…

— Господин Топанов, — скороговоркой выкрикнул представитель газеты «Монд», — вы только что говорили об ужасной, я согласен с вами, ответственности тех, кто попытается уничтожить этот искусственно созданный мир. Но позвольте обратиться к первому заявлению советского телеграфного агентства. В нем говорилось, что катастрофа постигла работников вашей лаборатории как раз в тот момент, когда они пытались разъединить всю конструкцию летающего ускорителя. Мы слышим от вас громкие слова и призывы к гуманизму, — как же вы рассматриваете вашу собственную попытку, ведь вы сами хотели уничтожить этот искусственный мир?

— Объективно такая попытка была неправильной, — ответил Топанов, — но сотрудники лаборатории, как теперь совершенно точно выяснено, не допускали мысли о возможности существования жизни на этих микрозвездах. По-видимому, они так были увлечены всем ходом этого небывалого эксперимента, что, получив искусственным путем зародыши звезд, считали этот эксперимент в общем законченным. Возможно, что они опасались их дальнейшего развития.

— Но невежество не есть оправдание! — заметил корреспондент «Юнайтед пресс». — Вы запрещаете западному миру греховный поступок, однако в ваших словах нет осуждения аналогичных действий советских ученых.

— Ну что ж, — быстро ответил Топанов, — если вы заговорили о грехе и тому подобных категориях, то я вам отвечу в том же духе: «Прости им, господи, ибо не ведают, что творят»… Творцы этой новой галактики жестоко поплатились за свою оплошность, за некоторую свою ограниченность. Они до сих пор находятся в прозрачной хрустальной гробнице, мгновенно возникшей в момент катастрофы. Нам будет дорога память о них, а из их ошибки всем нам следует сделать вывод.

— Максим Федорович, — обратился к Топанову представитель «Правды», — вы говорите о возможном объединении всех разумных существ Галактики. В какой форме вы мыслите такое объединение?

— Хотя бы в форме «Великого кольца» писателей-фантастов. Во всяком случае это будет объединение свободных и равноправных жителей различных планет, различных звездных подсистем. Объединение на базе общих вопросов, которые могут волновать мыслящие существа, подобно тому, как навечно скреплены общностью идеологии и стоящими перед "ими задачами все страны социалистического лагеря.

— Господин Топанов! — громко выкрикнула корреспондентка «Нью-Йорк таймс». — Господин Топанов, вы, вероятно, считаете, что эти малютки-человечки, прожив миллиарды лет, не найдут ничего лучшего, как объединение на началах коммунизма?

— Да, считаю. (В зале сильный шум.) Спокойней, господа, спокойней… Считаю потому, что мировоззрение коммунизма, идеология коммунистической партии являются единственно правильным и практически плодотворным результатом всего развития философии. Считаю нужным заявить, что успех эксперимента, выразившийся в создании пространства с иным течением времени, чем у нас, в значительной мере был определен систематическим и сознательным внедрением философии диалектического материализма в естествознание…

— Господин Топанов. (Вопрос задает корреспондент журнала «Севентин».) Ваше заявление резко меняет дело. Если вы считаете, что искусственный мир действительна придерживается коммунистической идеологии, то это ужасно! Единственная надежда может содержаться в том, что вы на этот раз не вполне удачно воспользовались вашим учением и допустили ошибку.

— Ужасно? Почему?

— Я оказал: ужасно! Каково будет состояние многих, очень многих граждан в странах с мировоззрением, принятым в западном мире, когда они узнают, что над их головами носятся мириады коммунистов. Это действительно ужасно, хотя они невидимы и заключены в некую волшебную оболочку, из которой им, надеюсь, не выбраться.

— И все-таки я не понимаю, почему мы должны этого бояться, — сказал Топанов.

— Господин Топанов, не вы, а мы. (Оживление, смех.) Стоит на мгновение допустить, что все это правда, что бесконечно могучее племя микроскопических человечков в любой момент может вмешаться в наши земные дела…

— Позволю себе встречный вопрос: с какой целью?

— Ну, хотя бы с целью утверждения коммунизма на всей нашей планете…

— Можете спать спокойно, совершенно спокойно. В вашей стране коммунизм все равно будет, и без вмешательства извне. Трудящиеся в вашей собственной стране сделают это вернее, прочнее, тоньше и быстрее, чем кто бы то ни было.

— Господин Топанов. (Вновь корреспондент «Дейли миррор».) В связи с замечанием моего коллеги, прошу разъяснить вашу точку зрения на возможность появления во внешнем мире, в частности на нашей Земле, представителей этого микромира. Действительно ли они навеки заключены в это колесо ускорителя, или смогут выйти наружу?

— Безусловно смогут выйти наружу, для меня это очевидно! (Всеобщее волнение.)

— И они будут такими маленькими человечками? (Вопрос корреспондентки «Нью-Йорк таймс» Элизабет Джарелл.) Они всюду залезут! Боже, они могут влезть в мое ухо!

— И узнают, о чем вы думаете, когда вас отчитывает ваш шеф? (В зале смех.) Не беспокойтесь, госпожа Джарелл, если им удастся выйти за пределы своего мира, то они немедленно станут по своим размерам существами, подобными нам с вами. Действительно, те масштабы, те объемы, которые занимают атомы и молекулы в их мире, могут существовать в некоторой искусственной области пространства. Выход в наш мир должен сопровождаться соответственным увеличением всех масштабов.

— Тем хуже! (Корреспондент «Ньюс энд уорлд рипорт».) Тем хуже! Эти страшные порождения разума и безверия колонизуют Землю! (Шум в зале.) Они придут к нам и установят свой порядок! Они поработят нас!

— Коммунизм не занимается ни порабощением, ни колонизацией, этим занимались и занимаются капиталисты.

— В таком случае дай бог, чтобы там был действительно коммунизм, господин Топанов, хотя это задача со слишком многими неизвестными. Но у меня вопрос по существу. Позволено ли будет узнать, не противоречит ли факт создания целого мира одним человеком или группой сотрудников тому абсолютному отрицанию акта творения, на котором основана атеистическая критика религии?

— Руководителя группы ученых, совершивших этот славный научный подвиг, товарища Алексеева я лично знал. Заверяю собравшихся, что это был самый обычный человек, разделивший со своим народом его героическую судьбу. Самый обычный человек. И если ему удалось совершить крупное открытие, то только благодаря тому, что за его плечами стояла вся накопленная веками культура нашего земного человечества. Да, этой группе ученых удалось совершить удивительный эксперимент, который привел к возникновению целого мира, да еще, по-видимому, населенного живыми существами. Но разве мы, коммунисты, когда-либо сомневались в безграничной силе человеческого разума? И я уверен, что наши дети, внуки, а у меня уж и правнуки есть, будут заниматься еще более удивительными вещами. Это только цветики, ягодки будут впереди! (Шум в зале.) И если не играть громкими словами о «божественном акте» и тому подобными обветшалыми понятиями и «словесами», то совершенное открытие оказывается вполне понятным, а со временем сделается привычным, как сделалось сейчас привычным и доступным, например, добывание огня. А ведь ваша зажигалка, господин Антони Блу, которой вы все время играете, пожалуй, доставила бы вам божественную власть над целым племенем древних неандертальцев. Вы говорите о создании мира, но, если разобраться, то нами, людьми, были только _созданы условия_, при которых бесконечно многогранные, бесконечно могучие силы природы ежечасно, ежесекундно создают Вселенную вокруг нас. А когда созданы все условия для наступления какого-либо события или процесса, то это событие не может не наступить, процесс не может не начаться, идет ли речь о революции или научном открытии. Возможно ли, что известный нам участок Вселенной создан также искусственно и представляет собой какой-то кусочек макромолекулы для некоего сверхгиганта? Нет, это неверно. Даже если бы это так и было, то при современном уровне техники, особенно техники астрономических наблюдений, мы бы об этом уже знали. Ведь наши телескопы проникают далеко за пределы нашей Галактики.

— Значит ли это (вопрос задает Антони Блу, представитель журнала «Атлантик»), значит ли это, господин Топанов, что вращающийся вокруг нас искусственный мир знает о нашем существовании, а возможно, и тайну своего рождения?

— Безусловно знает! (Шум.) Нет никаких сомнений, что все радиосигналы, проникающие сквозь земную атмосферу, давным-давно зафиксированы и расшифрованы. Время истекло, господа, вас ждут телефоны…

ПРОЩАНИЕ С ЗЕМЛЕЙ

Сегодня меня разбудил Федор Васильевич.

— Вставайте, звонил Григорьев, вас просят немедленно приехать в институт. Одевайтесь быстрее, я подвезу.

У Григорьева я застал Топанова и еще нескольких энтузиастов.

— В чем дело? — спросил я.

— Вчерашний пролет «спутника Алексеева» сопровождался регулярными нарушениями радиопередач на громадной площади. Возникал очень сильный люксембург-горьковский эффект. Вот, уже началось…

Григорьев бросился к передатчику. Голос московского диктора вдруг оборвался на полуслове, и в комнате раздались звуки какой-то телеграфной передачи. Григорьев быстро повернул верньер. Пел какой-то итальянский певец; когда он окончил, раздались хлопки, и диктор на итальянском языке объявил следующий номер.

— Какую станцию вы сейчас слушали? — спросил Топанов, — Киев? Вот, пожалуйста, Киев!

— Да в чем дело?

— А дело в том, что в ионосфере творится что-то неладное, такого регулярного эффекта еще не наблюдалось… — пояснил Григорьев. — Мы слушаем Москву, а на волне Москвы вдруг начинает идти передача совершенно другой станции. Вы слышали итальянского певца, это, по всей вероятности, Венеция или Рим, а приемник был настроен на Киев… И особенно легко этот эффект наблюдается, если несущая частота радиостанции близка к частоте обращения электрона в магнитном поле Земли…

Григорьев хотел еще что-то сказать, но вдруг из приемника донесся чей-то мягкий и удивительно звучный голос. Мы так растерялись, что не сразу стали записывать. Потом все бросились к столу. Эта передача так врезалась мне в память, что я могу повторить ее дословно!

"Рожденные вами, нежданно явились мы в мир… Прошли миллиарды лет — для вас один миг… Мы стали свободны, мы слились с природой, мы вернулись в нее… Отныне мы не противостоим ей, нет, отныне мы стали ее главной направляющей и действующей силой. Обреченная непрерывному умиранию и возрождению, природа не может без нас, людей, разрешать свои противоречия… Это можем мы, разумные существа Вселенной. Наше существование — это существование наших бесчисленных солнц, в конечном счете — существование нашей Галактики…

Мы благодарны случаю, давшему толчок развитию нашей звездной системы… Мы благодарны всем вам, своим чудесным трудом создавшим возможность нашего существования. Разница в ходе времени воздвигла небывалые трудности в общении между нами. Теперь эти трудности позади… Долгие годы, миллионы лет мы считали вас существами неподвижными. Громадное обилие форм, которые принимала на вашей планете жизнь, было причиной появления самых невероятных гипотез. Еще недавно мы считали, что вы, мыслящие существа, происходили из тех громадных косяков рыб, что в определенное время сплошной массой движутся в ваших океанах. Мы считали, что в своем развитии вы проходите стадии от тюленя до слона. Только потом было твердо установлено, что это все только отдельные представители животного мира вашей планеты, среди которых человек занимает особое положение мыслящего существа. Привет вам, люди планеты Земля!

Особенный, исключительный характер нашего мира не пугает нас. Мы обнаружили способ уничтожения всех искусственных преград и в ближайшее время начнем процесс превращения нашей Галактики в звездное скопление обычных размеров, с обычным темпом времени…

Ценя и уважая ваш трудный и славный путь, не желая вмешиваться в естественный ход развития, не считая возможным отнять у вас счастье творить, дерзать, искать и находить, бороться и побеждать, мы покидаем вас… Прощайте, братья! Привет вам!.."

Прошла секунда, другая, и в приемнике раздался голос: «Говорыть Киив. Передаемо оповидання украинского письменныка Остапа Вишни…»

Во всех странах, лежащих между пятидесятым градусом северной широты и пятидесятым градусом южной широты, на различных языках и наречиях прозвучало послание «спутника Алексеева».

Буквально через пять минут к нам поступила первая телеграмма, за ней вторая, третья… Шанхай и Нью-Йорк, Калькутта и Тунис спешили поздравить, выразить свое восхищение, большинство же телеграмм содержало текст послания, частично или полностью принятого различными радиостанциями или радиолюбителями.

В Институте звезд шли восстановительные работы. Там, где была лаборатория Алексеева, несколько рабочих устанавливали ограду. Темная громада слитка возвышалась над нею. Я подошел поближе и неожиданно увидел сидящего в стороне Топанова.

— Говорят, вы сегодня уезжаете, Максим Федорович? — спросил я.

Топанов кивнул, потом сказал в раздумье:

— Никак не могу избавиться от мысли, что они живы… Там, внутри…

Было раннее утро. Еще так недавно мы собирались в этот час для наблюдений над миражем. Край восходящего солнца выглянул из-за туч.

— Специалисты утверждают, — сказал я, — что этот слиток возник вопреки всем нашим сведениям о веществе.

— В этом нет ничего удивительного, — ответил Топанов и поднялся, опираясь на палку. — Мы знаем, кто его создал… Они могут многое…

— Вы говорите о «галактике Алексеева»? Вы думаете, что они когда-нибудь смогут оживить Алексеева и его товарищей, что они найдут средство, чтобы испарить этот «окаменевший воздух»?.. Вы верите, что они могут все?

— В будущее человечества — вот во что я верю, — ответил Топанов и тяжело зашагал к стоящей у дороги автомашине, а я все не мог отвести глаз от прозрачной гробницы Алексеева, и мне казалось, что в ее глубине с каждым мгновением рождается какая-то новая, таинственная и чудесная жизнь.