ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Ну, как? Видал Слономухова? — спросил Карпыч у Юрия Васильевича. — Ему кличка дадена верная… Он и дело понимает, — неожиданно серьезно сказал старик. — Все ребрам, да жохом, а дела проворачивает — страсть! Как вьюн, шмыг на Барею, с чего бы это? Теперя, про тую птицу говорящую рассказывал, к чему бы? А ведь привезет он ее, как пить дать. Ловок, бес, как увидел, так поминай как звали. Ну, а поймает — не подступись тогда. Вот он нынче на овчине спит, а брешет, как с соболей, так ежели что…

— Позвольте, Карпыч, вы думаете?

— А я его знаю, Слономухова-то. Он что-то видая, не иначе. Да и Ганюшкин что-то заспешил, это тоже хруст. — старик вдруг остановился, будто ему только сейчас пришла в голову какая-то важная мысль: — Ты карту-то видал? — спросил он у Юрия Васильевича, заглядывая ему в лицо. — У Ганюшкина-то? Знаменитая карта… Расписана как, вкривь и вкось?..

Они подошли к двери с табличкой «Кафедра нормальной физиологии», и Юрий Васильевич вздрогнул: за дверью горел свет. Первым движением его было — уйти, сразу же повернуть к лестнице, но что-то удержало его. Он не сразу поднял, что именно… Ну, ясно, там, за дверью Федор Никанорович, кому же еще, теперь скорее вниз, за ключом и не думать, ни о чем не думать, кроме как о работе… Но на двери была ясно видна пластилиновая печать. Карпыч тоже насторожился и подошея к двери.

— Ходят, — сказал он, прислушавшись. Теперь и Юрий Васильевич разобрал звук тихих шагов за дверью.

Застыв на месте, они оба прислушались.

— Показалось, — облегчемно вздохнул Юрий Васильевич, но Карпыч покачал головой.

— Ходил, ходил, — сказал он еле слышно. И вдруг резко крикнул, таким же молодцеватым фальцетом, каким рапортовал директору, что он, Карпыч, служит народному здравоохранению:

— Отзовись! Отзовись, лешай!

То, что произошло затем, заставило Юрия Васильевича в ужасе отпрянуть от двери. Там, в комнате, где лежал Афанасий Петрович, раздался явственный шум, будто кто-то пробежал через всю комнату, затем звон разбиваемого стекла и все сразу же стихло.

Карпыч преобразился. Он поправил ремешок на гимнастерке, медленно застегнул пиджачок, и приказал Юрию Васильевичу:

— Стой тута?

Юрий Васильевич машинально кивнул, а Карпыч быстро зашагал по коридору. Вскоре он вернулся вместе со всей известной уже нам компанией. Впереди шел Карпыч, за ним Зайцев, осторожно вышагивая в своих гигантских валенках. Прячась за его спиной, ковылял Ганюшкин, сжимая в руке молоток. Рядом с ним — Ворона. Шествие замыкал Сломоухов. В руке он держал вертикалку и шел, пригнувшись, будто крался за зверем. Туфли на его босых ногах громко шлепали, Юрий Васильевич отошел в сторону, предоставив возможность остальным облепить дверь. Зайцев присел на корточки и заглянул в замочную скважину.

— Лежит Афанасий, что ему сделается, — сказал наконец он. — Пить тебе, Карпыч, кончать надо. Не те годы.

— Молчать Аполлошка! — ответил Карпыч. — Окно-то, окно, видать?

— Окна не видать… заслоняет машина какая-то.

Сломоухов поставил вертикалку к косяку и чиркнул спичкой. Потом он поднес ее к двери, и все увидели, что пламя потянуло внутрь комнаты.

— Похоже, что окно открыто, — сказал он. — Может быть, форточка?

— А может быть, — оживился Зайцев, выпрямляясь. — Вот напугал, старый. На грех ты мастер, как я погляжу.

Зайцев погрозил Карпычу пальцем, но в этот момент из комнаты донесся не то стон, не то скрип, и вся компания, раскрыв рты, снова прильнула к двери.

— Открывай, Митрофаныч, — сказал Ганюшкин, схватив ружье. — Открывай, говорю.

Зайцев негнущимися пальцами сложил огромную фигу и поднес ее к самому носу Ганюшкина.

— Видал? — сказал он. — Мне что, под суд за тебя идти? Директора надо звать, вот что… А ну, Ворона, давай вниз, звони Сергею Ивановичу.

На электрических часах, висящих под сводами коридора, было двенадцать.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Появление Чернышева некоторое время оставалось незамеченным. Зайцев, Ганюшкин и Сломоухов в разных позах застыли у двери кафедры нормальной физиологии. Юрий Васильевич забрался на три табуретки, поставленные друг на друга, и, став на цыпочки, пытался что-то разглядеть сквозь стекло над дверью. Карпыч одной рукой держал табуретки, а второй вцепился в штанину Юрия Васильевича.

— Точно, — сказал Юрий Васильевич, — окно разбито…

— А ну-ка, товарищи, отойдите от двери, — приказал Федор Никанорович. — Слазьте, товарищ, со своих вавилонов. — Он достал из кармана ключ и отпер дверь.

Да, в комнате кто-то побывал. Большое стекло в окне было разбита. Лампы под потолком ярко горели. Афанасий Петрович лежвл на столе в той же позе, в какой его оставил Федор Никанорович прошлой ночью, и все прошли мимо него прямо к окну.

Федор Никанорович перегнулся через подоконник. Как раз против окна шумело высокое дерево, и листва его поблескивала а свете уличных фонарей.

— Тут карниз, — донесся его голос. — И широкий карниз.

В это время позади стоящих у окна людей раздался тихий стон.

Его не слышал Федор Никанорович, так как по улице как раз проехал грузовик.

И вновь раздался такой же стон.

Теперь к столу повернулись все. Первым подошел Карпыч. Ои нагнулся к лицу Афанасия Петровича.

— А Петрович-то живой, — раздался его дребезжащий голос. — Дышит.

— Отпустило его, значит, — оборонил Зайцев. — А чего, летаргия. Обыкновенная.

Сломоухов быстро подошел к столу, наклонился над Афанасием Петровичем. Приложил голову к его груди.

— Бьется, — сказал он. — И наполнение неплохое. Жив Афоня! Ну, а как же иначе? Чтобы меня, Слрмоухова, горем встречать? Эт-того безобразия не потерплю!

Сломоухов потряс кулаками над головой и резко приказал:

— Митрофаныч, вызывай неотложку… А ты, Зайцев, давай сюда мой мешок. Там в карманчике все есть, все, что надо. Шприц, камфора, нашатырь… Быстро! — И он захлопал в ладоши. — А вас, товарищи уважаемые, мы попросим пока не мешать.

Федор Никанорович, будто очнувшись, тоже подошел к столу, осторожно взял кисть руки Горбунова, про себя стал считать пульс, не отрывая взгляда от ручных часов. Когда он поднял глаза, перед ним, по другую сторону стола стоял директор института и тоже считал пульс.

— Аритмия, — сказал директор. — Ярко выраженная аритмия.

— Пульс пятьдесят, — прошептал Федор Никанорович, не отпуская руку.

— Для мертвого не так уже плохо, — обронил директор. — А? Как находите, Чернышев?

Директор осторожно положил руку Афанасия Петровича на край стола.

— Поддержать сердце нужно, — уверенно и радостно, сказал он. — Элементарная электротравма. А вы, Федор Никанорович, панику тут такую развели. Черт знает что! И всех лишних нужно попросить из комнаты. Воздух нужен, воздух! Больше воздуха.

Директор одним движением придвинул стол с Афанасием Петровичем вплотную к окну и быстро потер рука об руку.

Из окна в комнату ворвался резкий плачущий звук. Все вздрогнули. Чернышев осторожно выглянул в окно, но звук больше не повторился, только по-прежнему шумела листва.

Когда прибыл врач из неотложки, сломоухозский шприц уже кипятился на электрической плитке.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Мы оставили Юрия Васильевича в пустом просмотровом зале наедине со своими воспоминаниями. Козлов встретился с мим назавтра и внимательно выслушал его рассказ.

— Вы совершенно правы, Юрий Васильевич, — сказал он, помолчав, — что не торопитесь с выводами. Главное — последовательность фактов, «выстроенности» фактов, если так можно сказать, вы меня понимаете?

— Выстроенность, — повторил Юрий Васильевич. — Да, да, понимаю.

— А причины и связи, — продолжал Козлов, — мы вам отьюкать поможем, верьте моему слову.

— Нет, — сказал Юрий Васильевич. — Не верю…

Козлов удивленно поднял брови.

— Не верю… Мне после просмотра вашего фильма показалось, что я смогу быстро, сразу же дать удовлетворительное объяснение, но чем дальше я уходил в прошлое, тем все становилось более и более запутанным. Я рассказал вам о событиях, которые произошли на протяжении двух суток, и как бы ни было полно рассказанное мною, кое-что я мог упустить… Вы думаете о причинах и связях и подразумеваете обычные причины и обычные связи. А они, товарищ Козлов, совсем необычны.

— Ох, Юрий Васильевич, — Козлов погрозил пальцем. — Чегото вы недоговариваете…

— Я недоговариваю только то, чего сам не знаю, — ответил Юрий Васильевич. — Выслушайте меня внимательно… Вам, надеюсь, приходилось завтракать крутыми яйцами?

— Что за вопрос, Юрий Васильевич, — засмеялся Козлов.

— И вы каждый раз обнаруживали белок и желток, не так ли? А когда-нибудь задумывались, где в яйце спрятан цыпленок? Где у него перышки и глазки, а клювик и ножки? Где они там, когда, облупив яичко, вы находите только желток и белок?

— Яйцо развивается, это все постепенно.

— Золотые слова. Постепенно, все постепенно. Тек вот, наш земной: шар, а это, поверьте, гигантское сооружение…

— Охотно верю, — согласился Козлов.

— Так вот, весь земной шар, со всеми морями и океанами, со всеми живыми существами: летающими, ныряющими и ползающими по земле — это все только яйцо, рожденное в недрах Солнца. И нам пока дано иметь дело только с белком и желтком, находящимися в стадии бурного развития, но развития еще далеко не законченного! Вы никогда не задумывались над тем, что нужно для жизни на Земле? Что нужно, чтобы на Земле росли деревья, летали птицы, жили люди? Мы часто говорим: без воды нет жизни, без солнце нет жизни… Но жизни нет и без того элементарного состава, которым располагает наш земной шар. Что, если бы вместо кремния поверхность земного шара состояла из железа или золота, если бы наши моря были наполнены расплавленным свинцом или ртутью? Я уж не говорю о сотнях, тысячах сложнейших сочетаний элементов, нарушив которые, мы никогда не смогли бы существовать. Солнце, создав земной шар, снабдило нас всем необходимым, снабдило щедро и точно…

— Охотно допускаю, — сказал Козлов, — хотя для отчета Москве несколько не по теме… Но, Юрий Васильевич, даже если вы и правы, если все на Земле сделало для нас Солнце, то тогда сложи ручки и жди, когда все это созреет и разовьется? Вы меня, конечно, извините, но это все — философия, Юрий Васильевич.

— Вот тут-то вы и ошибаетесь, — улыбнулся Юрий Васильевич. — Вы слышали об академике Ферсмане?

— Геолог был такой, как же, слышал.

— Так вот этот геолог, а более точно геохимик, как-то задался удивительно интересной задачей: построить таблицу элементов, которые интересовали человека в различные периоды его истории. Некоторые элементы, как, например, углерод, были известны человеку всегда. Первый костер был и первым сознательным использованием способности углерода гореть, то есть соединяться с кислородом. Потом настал бронзовый веч, а значит, произошло знакомство с медью и оловом, В этот же период времени человечество знакомится с серебром и свинцом, золотом и цинком…

Вот так, шаг за шагом осваивалась таблица Менделеева, и академик Ферсман развернул этот процесс в краткой диаграмме. Казалось бы, что такая диаграмма интересна и только. Но Ферсман обратил внимание, что элементы, которые становились главными в тот или другой период человеческой истории, выбираются не случайно, что существует закономерность в выборе каждого следующего элемента, что эта закономерность связана со строением ядер этих элементов, И вот, в тридцатых годах он высказал предположение, что наиболее важными элементами ближайшего будущего станут титан и германий. Заметьте, в те годы никто не мог предвидеть бурного развития промышленности полупроводниковых приборов именно на германии и прежде всего германии. В то время не было и речи о гигантских ракетах, конструирование которых будет зависеть от наличия в стрзне титана, все это было в будущем, в далеком будущем.

Представьте все выгоды этого метода, что еще нет необходимости в том или другом элементе, а геологические партии уже заранее выходят на разведку того, что непременно потребуется через пять, десять или двадцать лет… Значит, и ваша, человеческая история теснейшим образом переплетена с историей возникновения земного шара. И такой подход не просто «философия», а вполне реальный метод, за которым стоит авторитет заводов-гигантов и космической техники.

— Значит, Солнце, — тихо сказал Козлов. — А не может ли Солнце непосредственно… вы понимаете?

— Вмешиваться в нашу жизнь? — подхватил Юрий Васильевич. — Может быть, может быть… Мне даже кажется, что вы правы. Я вообще, товарищ Козлов, последние года два, все больше доверяю своей интуиции. Мне иногда представляется какая-нибудь картина… То это чужой город, то далекий берег какого-нибудь моря… Да мало ли что еще. И меня не покидает чувствр, что это все так и есть, что это не плод фантазии. Мне иногда кажется, что я могу привести в движение какие-то силы… Умоляю, не думайте, что это бред, я вполне нормальный человек. Вот даже сейчас, когда я говорил с вами, каким-то вторым зрением, параллельной линией образов… Да вы смеетесь надо мной…

— Продолжайте, Юрий Васильевич, — поспешил, успокоить его Козлов.

— Но, видите ли, я последнее время как-то неспокоен, мне все кажется, что, стыдно сказать, моя жизнь в опасности, вы понимаете… Нет! Я уверен, что это так! Я даже вижу человека… Он в водолазном костюме.

Юрий Васильевич замолчал и нахмурился, Козлов старался не проронить ни слова.

— А он, он чем-то со мной связан, — сказал: Юрий Васильевич. — Вооружен… А впрочем, все это чепуха…

— Чем черт не шутит, — сказал Козлов, — попробуйте описать подробнее, где именно находится этот человек. Попробуйте, Юрий Васильевич.

Козлов раскрыл блокнот и сжал карандаш в руке так, что побелели пальцы.

— Он сейчас на палубе… Ага, это подводная лодка. Это, знаете где? — я, кажется, могу показать на карте.

Два дня спустя в Москве сотрудник военно-научной экспертизы вошел в знакомый уже нам кабинет и попросил позволения воспользоваться графином с водой, стоящим на отдельном столе. Он достал из портфеля прямоугольную ванночку из органического стекла и напил в нее воды. Стараясь не расплескать, он поставил ванночку на письменный стол и погрузил в воду белый прямоугольник накрахмаленной ткани. Через секунду, когда ткань намокла, на ней ясно проступили очертания лица. Это было то же лицо, что возникло на фоне горящих самолетов, только на этот раз улыбающееся и довольное. Раны на лбу не было.

— Вот все данные, — сказал сотрудник военно-научной экспертизы и протянул запечатанный конверт. — Распишитесь в получении. Можно прямо на конверте.

Руководитель группы вскрыл конверт и пробежал глазами содержание листа. В нем заключалось следующее:

«Кусок ткани, изъятый из подкладки пиджака, принадлежавшего нарушителю границы в районе Приморска. Личность нарушителя неидентифицирована. Убит во время перестрелки. Легководолазный костюм и остальное снаряжение обращают на себя внимание высоким качеством изготовления и продуманностью деталей. Фирменных знаков и клейм не обнаружено». На обороте была приписка рукой Козлова: «Нарушитель высадился в квадрате, указанном Д».

Белый прямоугольник медленно вытащили из воды. Изображение на ткани стало бледнеть и вскоре бесследно исчезло.

Но вернемся вновь в прошлое. Ведь Юрий Васильевич должен был присутствовать на лекции первокурсников и помогать при физических демонстрациях…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— А теперь, товарищи будущие медики, — сказал заведующий кафедрой физики, обращаясь к аудитории в белых халатах, — наш ассистент докажет вам, что механическая работа способна перейти в тепло. Прошу вас, Юрий Васильевич.

Юрий Васильевич вышел из-за доски и взялся за молоток. Под озорные выкрики аудитории он нанес кусочку свинца два десятка сильных ударов и положил сплющенный кусочек металла на донышко перевернутой колбы, соединенной с U-образным манометром. Подкрашенная перекисью марганца жидкость тотчас же сместилась, показав тем самым увеличение давления в колбе. Софрон Григорьевич окинул аудиторию торжествующим взглядом. Лицо Юрия Васильевича тоже приняло выражение сосредоточенное и серьезное.

— Встать! — раздался вдруг голос старосты курса, здоровенного парня в клешах, выглядывавших из-под халата. Юрий Васильевич уже знал, что Фомин служил боцманом на Тихом океане и был намечен в старосты курса еще до сдачи всех экзаменов. — Эй, на полубаке! — продолжал громогласно Фомин. — Кому сказано?

В аудиторию вошел декан, правой рукой сделав знак, чтобы садились, а левой, ладонью вверх, к Софрону Григорьевичу — извинительно.

Вымуштрованный Фоминым курс продолжал стоять.

— Первый курс Рубежанского медицинского института в полном составе присутствует на лекции по физике! — отрапортовал староста. — Больных нет. Отсутствует один Селезнев.

— У меня несколько объявлемий, — сказал декан Софрону Григорьевичу. И — строго Фомину: — Так что же с Селезневым?

— Сачкует, товарищ декан. Говорит, ему сперэа жениться нужно, в потом уж учиться.

В аудитории засмеялись.

— А тебе дело? — выкрикнул кто-то из заднего ряда. — Унтер Пришибеев.

— Я те покажу унтера! — прорычал Фомин вполголоса. — А ну, выдь, выйди говорю!

— Фомин, Фомин, успокойтесь, — сказал декан, поднявшись на помост. — Вы не на крейсере, здесь совсем другой том нужен, — и вдруг закричал сам каким-то чужим голосом: — Почему без шапочек! Сколько я буду напоминать! Куда смотрит староста курса? Безобразие!

Аудитория завозилась, и на головах студентов сразу же оказались беленькие шапочки. Фомин восторженно глядел на декана. Сейчас он был снова в родной стихии.

— Девушка из Новинска, встаньте, — нараспев сказал декан.

Поднялись в разных концах аудитории две девушки.

— Вы сядьте, — сказал одной из них декан. — Вы в Новинске школу окончили, но родились в Барнауле. А вот с этом товарищем у меня будет серьезнейший разговор… Девушка из Новинска, ваша фамилия Лапина?

— Да, Лапина, — едва слышно сказала девушка.

— Лапина, где ваш череп?

Лапина опустила голову.

— Разрешите, товарищ декан. — прервал молчание Фомин, — Ом у ней на голове, череп.

Юрий Васильевич не выдержал и громко хмыкнул, за ним расхохоталась вся аудитория. А когда смех прекратился, Лапина тихо сказала:

— У меня… у меня череп украли…

Теперь уже засмеялся и декан. А девушка навзрыд расплакалась.

Фомин одним прыжком бросился к ней. Уголком шапочки смахнул с девичьей щеки слезинку и, обернувшись к аудитории:

— Говори, кто?

В наступившей тишине яростно застучал звонок.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Афанасий Петрович попытался встать, но почувствовал, что не может приподнять голову. Будто кто-то сильный положил ему невидимую руку на лоб и осторожно, но непреклонно возвращает голову обратно на жесткую подушку.

— Cecтpa… — позвал он и удивился слабости своего голоса. — Есть кто-нибудь?

Дверь тотчас же отворилась. В палату вошел доктор Пасхин. И это как бы подтвердило, что все остальное только привиделось Афанасию в каком-то сне. Но доктор Пасхин был совершенно сед, а тогда — нет, тогда он не был седым.

— Лежи, лежи, — сказал Пасхин и, повернувшись на пороге, сказал кому-то за дверью: — Заходите, товарищи.

Первым за Пасхиным вошел Сергей Иванович, директор института. За ним сразу же вошли еще человек семь. Шествие замыкал Федор Никанорович Чернышев.

— Здравствуйте, — сказал Афанасий Петрович и попытался привстать.

— Ну, ну, без глупостей, — сказал Сергей Иванович.

Пасхин присел на табуретку возле Афанасия и взял его руку.

— Семьдесят два, — сказал он через некоторое время, пряча в жилетный карман часы, и столпившиеся у кровати врачи переглянулись.

— Что со мной? — спросил Афанасий. — Почему я здесь?

Директор наклонил голову.

— Почему вы не отвечаете? Мне даже показалось, что это все мне снится. В этой самой палате я уже лежал и вдруг опять. Постойте, я вспомнил… Да, да, я все вспомнил… Я вошел к себе на кафедру. И меня что-то сильно ударило. Не пойму даже что… Вот сюда.

Афанасий Петрович медленно поднял руку и показал куда-то за голову.

— Вот сюда.

— Правильно, правильно, кровоподтек есть, — сказал Пасхин,

— И это все, что вы помните? — быстро спросил Федор Никанорович, выглянув на мгновение из-за чьего-то плеча.

— Нет, — в раздумье продолжал Афанасий, — потом была боль. Один раз… и второй… и все…

— А перед этим, перед тем, как вы потеряли сознание, — извините, но не могу не спросить, — вы ничего не писали? — Сергей Иванович наклонился над Афанасием. — Значит, нет…

Пасхин медленно повернул Афанасия Петровича на бок, и над его спиной склонились все присутствующие. Кому принадлежали отдельные восклицания, Афанасий Петрович не всегда мог определить.

— Выход тока, — торжествующе сказал Сергей Иванович.

— Не похоже, — (это, кажется, Пасхин).

— Нет, нет, когда он…

— Потом, потом, — (вновь Пасхин). — Пока только смотрите. Только смотрите.

— Нет, это скорее вмешательство.

— И второпях, я бы скааал, — (кажется, Федор Никанорович).

— М-да…

— Страшного для жизни я ничего не вижу…

И тут случилось то, чего меньше всего могли ожидать собравшиеся. Рука Афанасия вдруг вынырнула где-то возле шеи, пальцы пробежали по обнаженной лопатке, и Афанасий Петрович весь как-то обмяк.

— Он потерял сознание… — сказал Пасхин, нагнувшись над ним. — Ничего, ничего, приходит в себя.

— Может быть, укол? — спросил Сергей Иванович,

— Теперь мне конец, — глухо, в подушку сказал Афанасий Петрович. — Все…

— Ничего, ничего, все позади, Афоня, — оказал Пасхин. — Сейчас мы дадим вам отличнейшего бульончику!

Пасхин сделал знак собравшимся, чтобы они вышли из комнаты.

— Что за глупость, Афоня, — заговорил Пасхмн вполголоса. — Лет семь назад я предлагал вам от этого избавиться, и вы были почти согласны. Откуда такая мнительность? Без этого можно жить и совсем неплохо!

— Он здесь, он здесь, понимаете, — шептал Афанасий Петрович, — вы понимаете?

— Ах, вот что? Да, это возможно…

— Здесь он, здесь, — почти выкрикнул Афанасий Петрович.

— Но в госпитале вам ничто не угрожает, ничто… Лежите спокойно, ничего не бойтесь. Сейчас я пришлю сестру, вас покормят, и все будет в полном порядке. В самом полном порядке…

Сестра принесла бульон, и Пасхин не ушел, пока Афанасий Петрович не выпил полную чашку.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

— Нам нужно поговорить, — сказал Пасхин, поворачиваясь к Федору Никаноровичу и Сергею Ивановичу.

— Мы так и поняли, — директор быстро прошелся по комнате и сел на диван рядом с Чернышевым.

Пасхин прикрыл балконную дверь, и кабинет тотчас же наполнился запахом госпиталя, не поддающимся, как известно, ни анализу, ни описанию.

— Я расскажу вам все, что может пригодиться в дальнейшем, — начал Пасхин, усаживаясь на стуле перед диваном. — Многое вы уже знаете сами. Многого я и сам не понимаю, только так в общем. Скажу откровенно: жизнь Афанасия Петровича в опасности.

— Да, но вы сами… — начал было директор.

— Сам, сам… Речь идет не о состоянии его здоровья. Здесь мы сделаем все, что в наших силах, и дней через десять он будет играть в футбол, если пожелает. А вот что потом, после его выхода из госпиталя?

Пасхин посмотрел на Сергея Ивановича, потом на Федора Никаноровича.

— Я вижу, что вы до конца не понимаете всего случившегося. — Пасхин поднялся со стула и, протянув руку к письменному столу, взял с его края большой конверт.

— Здесь я приготовил все, чем, собственно, располагал. Пасхин достал из конверта книжечку истории болезни и несколько листков, заполненных какими-то странными знаками. — «Ефрейтор Горбунов Афанасий Петрович, — прочел Пасхин по истории болезни, — 22 февраля 1944 года получил сквозное осколочное ранение левой половины грудной клетки с открытым пневмотораксом и переломом шестого ребра и лопатки…» Картина ясная? — спросил Пасхин своих слушателей, те согласно кивнули. — Так почему же я вам это читаю? Да потому, что кому, как не мне пришлось не один раз разглядывать эти самые лопатки Афанасия Петровича. Я обратил внимание, да и нельзя было не обратить, на два симметричных выроста у края лопаток. Выросты эти имели в длину сантиметра четыре, не больше..!

— А диаметр? — спросил директор больше для того, чтобы показать, что он внимательно слушает.

— Диаметр? — переспросил Пасхин и тихо сказал: — Диаметра точно такого же, как те рубцующиеся ранки, что вы видели только что на спине Афанасия Петровича.

— Так ему кто-то сделал операцию? — воскликнул директор.

— Операцию? — усмехнулся Федор Никанорович. — Предваряемую ударом по голове вместо наркоза.

— Это еще не все. — Пасхин достал листки, исписанные фиолетовыми завитками. — Вот это, — сказал о", показывая листки, — мой дневник эа те дни. Времени было мало, ну я и стенографировал все, что, по-моему, могло в дальнейшем пригодиться. Сегодня с утра я перечитал их внимательнейшим образам, и мне сразу стала ясна ценность вот этих заметок. Разрешите, я вам их прочту. «17 мая 1944 года предложил выздоравливающему Горбунову произвести удаление аномалий лопаточных отростков, на что получил неожиданный отказ. Обратил внимание на то, что раненый Горбунов пришел от моего предложения в крайний ужас. Это тем более удивило меня, что не всех многочисленных поэтапных операциях и осмотрах он проявил абсолютную выдержку и терпемие. Вечером того же дня он сам подошел ко мене и сказал: „Не обижайся, доктор, хоть и не нужны они мне, а не надо“. „Как хочешь, я просто думал, что женишься, зачем жене удивляться, будто ты не как все. А так, ранение, мол, было и ладно“. „А я не как все“, — ответил Горбунов, и мы разошлись».

Так… Тут результат осмотра в палате легкораненых… Ах вот, вот еще. Эта запись относится к более позднему времени. Вы, конечно, знаете, что он, быстро оправившись от ранения, стал самым деятельным помощником персоналу госпиталя. Афоня сюда, Афоня, туда, Афоня, в перевязочную, Афоня, носилки! Это была не просто услужливость, нет… Но это к делу не относится.

Вот следующая запись: «Горбунов рассказал мне любопытную историю. Будто в глубине тайги, откуда он родом, временами появлялись чужаки, охотящиеся за людьми с такими же выростами на лопатках, как у него». «Я знаю, о пантах, — сказал я ему. — Но это у оленей. Тут ничего негуманного нет», «А вы видели, — спросил меня Афанасий, — как снимают панты?» «Разумеется, — отвечаю. — Сколько раз. Тут у нас неподалеку оленеводческий совхоз». «Это не те панты, — говорит Афанасий. — Вот когда спиливают рога вместе с частью оленьего черепа — вот этим пантам цены нет…» «И что же они с ними делают, эти люди?» «Не знаю… Продают куда-то на три стороны. Я почему из тайги вышел? Вот за таким ловцом пошел. А тут меня в армию забрали, я ж и про войну не знал. Ничего не знал. Грамоте в армии выучился. Мне же теперь в деревне и появиться нельзя. Скажут: „Продал Афанасий крылышки-то свои… А мы же на тебя надежду имели“. Вот, собственно, и все…»

Пасхин сложил листки вместе и спрятал в конверт.

— Чушь какая-то, — сказал Сергей Иванович. — Да неужели в наше время могут найтись люди… Хотя…

— Да, в наше время разные люди бывают, — заметил Федор Никакорович, — и отваги бесконечной и жестокости хватает самой варварской. Но теперь проясняется главное. Налицо весьма определенное преступление. Похоже, что не Афанасий Петрович разыскал своего обидчика, а тот его…

— Правильно! — вырвалось у Пасхлна. — Не хотел я начинать с этого. И это понял Афанасий Петрович. Понял. Он так и сказал мне сегодня: «Он здесь!» И добавлю от себя, судя по всем обстоятельствам, это сотрудник нашего института.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Карпыч обогнул скалу и медленно стал подниматься по два приметной тропке, вьющейся между камней. Наверху он отдышался и неожиданно быстро зашагал к глухому забору, окружавшему старинный трехэтажный особняк. Здесь, стоя у забора, Карпыч осторожно оглянулся и, нащупав щеколду, проскользнул внутрь заднего дворика, за которым возвышались хозяйственные пристройки особняка. Сбоку Карпыч разглядел стайку мальчишек, штурмовавших крепостные орудия времен Севастопольской войны. Когда-то эти орудия отстояли Пвтропавловск-на-Камчатке и были привезены сюда как воинская реликвия тех славных лет. Все еще величественные, отшлифованные до блеска животами поколений ребятишек, они возвышались на чугунных многотонных лафетах, грозя неведомому противнику. Рядом стояли трофейные французские и английские скорострельные пушки с железными сиденьями для наводчиков.

Карпыч бочком приблизился к одной из пушек и вдруг, мздовчась, схватил одного из воителей за рукав и потащил сопротивпяющегося изо всех сил мальчишку к парадной двери с табличкой: «Рубежанский краеведческий музей».

— Дяденька, пусти! — просил мальчишка, но Карпыч со словами «Не ломай реликвию!» втащил его все-таки внутрь здания.

— Директора мне, — строго сказал Карпыч, не выпуская рукав присмиревшего мальчишки. — Слышишь, старая?

Пожилая уборщица, вытиравшая пыль с громадного Мамонтова бивня, живо восприняла это приказание Карпына.

— А ты молодой! Кто ты такой, чтоб мальчишков таскать?

— Говорю, зови директора, — настойчиво сказал Карпыч, и уборщица, тяжело топая, пошла вверх по широкой каменной лесгнице, украшенной скульптурами доисторических людей и схемами, на которых, будто яблоки среди ветвей, виднелись изображения странных чудовищ.

— Кто это? — доверительно спросил мальчуган Карпыча, показывая на скелет мамонта.

— Это? — Карпыч нахмурился. — Это мамонт. Слон древний.

По лестнице, не слышно ступая, спускалась высокая худая женщина.

— Там той старик, — донесся сверху голос уборщицы. — И мальчишка с им. Слышь меня, Ирина Ильинична?

— Слышу, слышу, — ответила высокая женщина и тряхнула коротко подстриженными седыми волосами.