1

Что можно с уверенностью сказать о восьмилетнем ребенке? Начнем с того, что это мальчик. Что он обожает приключенческие книжки, хоккей и собак. Когда мы узнаем в нем самих себя, он кажется нам чудо-ребенком – такого не променяешь ни за что на свете. Но большую часть недели он нам совсем никого не напоминает. И тщетно спрашиваем мы себя: в кого этот паршивец уродился? В субботу устроил в ванной морской бой, в понедельник вместо того, чтобы решать задачки по математике, перемазал чернилами стену, день спустя посеял где-то свитер, а в пятницу дерзил так, что вдрызг истрепал нам последние нервы.

Что думает восьмилетний мальчик о нас?

Что мы идеальны.

Вашеку исполнилось уже восемь с половиной, и он разбирался в жизни, несомненно, больше. Знал, что в городе не бывает настоящих приключений, что впустую бунтовать против школьных занятий, пусть даже каждый умный человек в душе и признает, какая это скука – сидеть за партой, если на улице наконец-то выпал свежий снег! И что начиная с последней среды прошлого месяца у них в классе многое изменилось, когда в школу пришла новая учительница, Едличкова. Она была рыжеволосая, молодая и красивая, но мама Вашека была еще красивее и в отличие от Едличковой совершенно идеальная. Вот если бы она не была так упряма!

Именно вчера вечером Вашек всерьез задумался о том, что такая мама заслуживает и других радостей, кроме как ходить на работу, а по вечерам подписываться под замечаниями «училки», которые начиная с последней среды прошлого месяца усыпали страницы его дневника, как грибы после дождя. К тому же она не подозревает, что сегодня утром он залил какао ее клетчатую розовую кофту, висевшую на спинке стула. Однако Вашек не впал в уныние – он обязательно порадует маму. Но как? Но как? Нокакнокакнокакнокакнокак? – повторял он про себя, небрежно водя синим карандашом по рисунку.

– Что это такое? – спросила его Едличкова, подняла вверх рисунок Вашека и показала его классу. Остановилась она у первой парты, а на зеленой доске позади нее каллиграфическим почерком было выведено:

Такова была тема сегодняшнего урока рисования.

– Это кит.

– А почему у кита перевязана голова?

Вашек заколебался. Он приготовился было отстаивать право кита называться домашним животным, которого можно держать в ванной, но потом раздумал, решив, что вдаваться в подробности ни к чему.

– Потому что у него болит зуб.

Класс взорвался хохотом, учительница вспыхнула, но других вопросов не последовало. Утих и смех учеников, потому что открылась дверь и вошел школьный сторож. Был он молодой, сильный и широкоплечий, и все знали, КТО ЭТО ТАКОЙ. Жил он на самом нижнем этаже, окна его квартиры выходили во двор, а дверь на улицу. У сторожа жила ученая собака, которую он подобрал еще щенком в парке. Человек этот был на редкость добрый и начиная с последней среды прошлого месяца не забывал заглядывать к ним в класс и справляться, не холодно ли им и не дует ли где, хотя до этого не заходил ни разу. Случилось так, что старая учительница Валешова – она вела их класс и преподавала в школе тридцать третий год – заболела воспалением легких и на работу не вернулась (и так уже целый год ей полагалось быть на пенсии).

Сегодня сторож принес билеты на стадион и пригласил весь класс вместе с Едличковой в четверг на хоккей. Едличкова, легонько порозовев, подняла руку, чтобы поправить упавшую рыжую прядь – а была она в тонкой белой водолазке – и тут же вышла со сторожем в коридор.

– Почему лошадь у тебя такая длинная? – спросил Вашек у Станды, своего соседа по парте.

– Потому что впереди у нее дальняя дорога, – пустился в объяснения Станда, водя пальцем по своему рисунку. Но продолжить начатый разговор они не смогли – в класс вернулась Едличкова.

– Бенда! Мартинец! – громко сказала она, ткнув указкой в сторону Вашека и его соседа по парте. – Соберите-ка все рисунки!

Они ретиво бросились выполнять поручение, так как оно означало не только конец урока, но и конец сегодняшних занятий.

Через две-три минуты прозвенел звонок.

Мальчики пулей вылетели из школы. Станда рванул напрямки через парк. Следом за ним несся Вашек, хотя мама запрещала ему пользоваться коротким путем и не реже одного раза в неделю требовала обещания, что он не будет переходить дорогу у бензоколонки. «Где каждую минуту может случиться авария», – предупреждала она.

Только погода сегодня не располагала к выполнению маминых наказов. Если снег на проезжей части улицы давно превратился в черную кашу, то за кирпичным заводом была отличная горка. И вот Вашек решил воспользоваться подходящим случаем и опробовать новые лыжи, которые получил в подарок к рождеству. А до этого он решил еще не признаваться маме за ужином, что удрал из столовки, съев только суп. В школе он был не единственный, кто оставлял на столе нетронутыми макароны с томатной подливкой.

На краю улицы Станда резко сбавил ход, а Вашек, поскользнувшись, въехал в лужу. На другой стороне, скрипя шинами, остановилась цистерна, разбрызгивая вокруг себя грязь. Водитель, опустив стекло, высунулся из кабины и позвал:

– Эй, ребята, хотите прокатиться?

Станда не раздумывая кинулся вперед, Вашек, перебежав дорогу, помчался за ним. Снова вспомнилась мама: она строго-настрого запрещала вступать в разговор с чужими людьми. Но схватить Станду за рукав ему удалось, только когда тот уже влезал на подножку машины, на которой было написано «ЛАКТОС – пражские молочные».

– Ты его знаешь?

– Ну да. Это мой папа.

У Вашека аж дух перехватило.

– Это КАКОЙ?

– Конечно, ЗАПАСНОЙ.

Он сидел за рулем. Сильные руки, широкая улыбка на давно не бритой физиономии. Насвистывал. И пару раз заговорщически подмигнул ребятам. Когда машина у перекрестка остановилась на красный свет, он сунул руку в карман кожаной куртки и протянул каждому по зеленому пакетику мятной жвачки.

– Это безнадежное дело, – вздохнул Вашек. – Мама говорит, что каждый сто

– Нужно только умеючи поискать, – засмеялся ЗАПАСНОЙ папа и дал газ.

– Как моя мама, – поучительно подтвердил Станда.

– Нацепил я этот галстук, – продолжал свой рассказ шофер, – представился что твой министр, мы съели шницеля, запили пльзеньским пивом. – Большой ладонью он шлепнул Станду по спине. – И вот мы с ним уже приятели.

Станда радостно кивнул и важно добавил:

– Когда вырасту, тоже стану развозить молоко.

Вашек, и глазом не моргнув, сразу же козырнул:

– А я буду, как мой папа, АЛЬПИНИСТОМ!

Дома Вашек залез под диван и вытащил на ковер старый и ободранный чемоданчик, перетянутый веревкой. Отложил в сторону блесну, пустые гильзы, мешочек со значками, пистоны и рогатку – сегодня это было ему ни к чему – и вытащил на свет старый снимок, вырезанный из журнала и неумело подклеенный клочком бумаги. Лицо альпиниста на групповой фотографии, в сущности, уже невозможно было разглядеть. Вашек пытливо и долго всматривался в этого человека, который был на голову выше остальных, и раздумывал над каждым словом, сказанным новым папой своего приятеля.

И решил действовать.

В четверг Анну ожидал сюрприз.

Она же, ни о чем не подозревая, обходила магазины, покупая яблоки, полуфабрикат сладкого пирога, панировочные сухари, морковь и картошку, а еще оберточную бумагу для Вашека и кнопки, шарики «Антимоли» для Карлы Валентовой.

Увешанная сумками, открывала она дверь дома плечом, а на первом этаже у порога своей квартиры ее уже поджидала Карла, седая старушка с маленькими живыми глазами и твердым характером.

Два года назад ей оперировали тазобедренный сустав, и она, мобилизовав всю волю, как-то справлялась с тяжкой болезнью. Не желая показываться на улице с костылями, Карла вообще не выходила из дома, посиживала на балкончике, попивала настой из трав и трижды в день усердно занималась лечебной гимнастикой. Вечерами же приглядывала за Вашеком.

– Сегодня я успею сама приготовить ужин, – сказала Анна, поспешно выкладывая покупки на кухонный стол. А в дверях еще напомнила: – И никакого шоколада перед сном.

Карла кивнула.

– А что с костюмом? – крикнула она вслед Анне, которая была уже на втором этаже.

– В химчистку я зайду завтра, – отозвалась та, открывая квартиру.

В прихожей она положила сумки, стянула сапоги, прошла в кухню, не снимая пальто, и всплеснула руками:

– Ну и ну! А здесь, оказывается, кто-то помыл посуду!

Вашек, спрятавшись за дверью маленькой комнаты, разглядывал маму через матовое стекло филенки. Она была хрупкая и бледная, светлые волосы носила гладко, стянув их на затылке черной бархатной ленточкой.

Он услышал ее нежный голос:

– А где же мой славный мальчик?

Хватило беглого взгляда, и Анна уже знала, что ни в кухне, ни в комнате никого нет. Уверенно открыла она дверь в детскую, предвидя, что притаившийся там Вашек на нее гавкнет. Гавкнул, но не Вашек.

– Господи боже, ЧТО ЭТО ТАКОЕ? – показала она на лохматый черный ком, такой безобразный, словно его только что вытащили из помойки.

– Это собака.

– А что ты обещал мне? Что не будешь водить домой чужих собак!

Вашек уловил в голосе мамы несчастные нотки и поспешил ее утешить:

– Но это не чужая собака. Это Арношт. Он умеет выбивать пыль.

Сказав это, он помахал куском тряпки перед мордой кудлатого бобика. Пес цапнул тряпку, затряс головой. И оба они – Вашек и Арношт – с победным видом взглянули на Анну.

– Если он тебе понравится, будет нашим.

Анна вздохнула:

– А кто станет за ним присматривать? Вечерами будешь таскать его к Валентам? И выгуливать его придется Карле?

Такие мамины речи Вашек знал наизусть.

– Если бы у нас был папа, не пришлось бы ходить к Валентам ни мне, ни Арношту.

Анна, сев на диван, притянула Вашека к себе.

– Ты снова решил меня помучить? – спросила она тихонько.

По голосу мамы Вашек понял, как ей грустно. Но ему тоже было грустно, и потому он хмурился и молчал. А мама крепко зажала его коленями и ждала ответа. Не дождавшись, взяла за подбородок и заглянула в глаза.

– Ты разве не обещал мне, что никогда не будешь говорить о таких вещах?

– А может, мне хочется иметь настоящего друга!

– Получишь ты собаку. Красивую. Но когда подрастешь. – С этими словами Анна встала и направилась в кухню, на ходу расстегивая молнию клетчатого платья.

Вашек плелся за ней, прижимая к груди черный лохматый ком.

– А чем он не хорош? Дружит с ребятами. Стоит в воротах второй лиги.

– Кто? Этот пес?

– Да нет. Его хозяин. Классный парень. Вратарь.

Анна расстелила на прибранном столе газету и принялась чистить картошку.

– Что ты плетешь? Какой вратарь?

Вашек с довольным видом улыбнулся маме.

Это наш сторож. Он обязательно тебе понравится.

Анна пытливым взглядом окинула своего сына, который устроился на кушетке против нее: с рубашки сбились помочи, в глазах улыбка, а на руках собака.

Вашек тоже смотрел на маму. Заметив, что руки ее замерли, в душе порадовался, что не зря отказался от похода на сегодняшний хоккей.

Потом Анна раздельно произнесла:

– А почему он должен мне понравиться?

Вашек хорошо запомнил, что сказала ему мама где-то в конце летних каникул, он был уверен, что она страшно удивится. И пустил в ход свой главный козырь:

– ПОТОМУ ЧТО ОН НЕЖЕНАТЫЙ!

Мама действительно очень удивилась, но совсем не так, как хотелось бы Вашеку.

– Тогда послушай, что я скажу тебе, – проговорила она, выделяя каждое слово. – Собаку эту немедленно верни. А о том, чтобы я вышла замуж, забудь.

2

Что можно наверняка сказать о себе, если нам уже стукнуло двадцать восемь? Пожалуй, то, что совпадает с анкетными данными: родились там-то и тогда, столько-то имеем детей и такого-то возраста, ходим на такую-то работу. И у большинства из нас уже сложилось убеждение, будто о самих себе, да и о жизни вообще мы знаем абсолютно все.

Но вот Анна – пусть ей и стукнуло двадцать восемь – увы, сомневалась, так ли уж хорошо разбирается она в мире, который окружает ее. Часто ей не хватало уверенности в себе, да и чувства собственного достоинства. Хоть девять лет имя ее не сходило с театральных афиш и, согласно тем же анкетным данным, она не меняла места работы, но всякий раз ее охватывало волнение, будто она выходит на театральные подмостки впервые. Часа полтора до начала каждого представления она обычно проводила в полумраке сцены. В грубо вязанных гетрах, надетых поверх черного трико, в клетчатых домашних туфлях она репетировала прямо на сцене. Раз-другой коллеги спросили ее, почему она не репетирует в зале. Анна только рукой махнула – да и нужно ли объяснять? Просто ей нравилось прислоняться к декорациям, в ней жила какая-то внутренняя потребность находиться именно здесь, внизу. Что в этом странного? Так она создавала себе атмосферу душевного уединения. Его не нарушали рабочие сцены, которые устанавливали декорации, натягивали тюлевые занавеси и с помощью зеркала создавали эффект пространства залы во дворце Капулетти, она не слышала флейтиста, который проигрывал сложные пассажи из Прокофьева, готовясь в сегодняшнем спектакле заменить заболевшего коллегу. Анна никогда не заставляла себя думать о своей Джульетте. За пять лет, что балет был в репертуаре театра, она уже поняла: все придет само, стоит ей услышать первые звуки увертюры. И старалась лишь об одном – не думать о Вашеке. Рой мыслей вился вокруг текущих забот: завтра нужно починить газовую колонку – с горячей водой в кухне совсем беда, – в пятницу у матери день рождения и надо бы еще не позабыть купить цветы на могилу отца.

Внезапно перед глазами вставала старая деревенская веранда, где запах мастики и душистого табака смешивался с горьким ароматом отцветающих флоксов, который поднимался сюда через большие открытые окна со двора. Сквозь застекленную стену было видно пространство внизу: посредине деревянные корыта, полные красных опавших яблок, в углу дровяник, возле него наполовину пустой крольчатник, росли там еще два куста смородины. Голос звонка над дверью утихал лишь к вечеру: дедушка закрывал магазин. Когда темнело, он зажигал на веранде старую лампу и захлопывал окна, чтобы не налетела мошкара. В длинном холодном коридоре стояли сложенные в ряд большие стекла, а на полу запотевшее стеклянное блюдо с тушеными яблоками и брусникой и горкой взбитых сливок. Запахи нашего детства часто напоминают нам о том, чего мы уже давно не можем позволить себе.

– Аничка, пора, – услышала она голос костюмерши.

И когда Боженка в уборной затягивала ее в корсет, готовя на бал у Капулетти, ей пришло в голову то, о чем однажды вспомнит и Вашек, – в воскресенье минет шесть лет, как умер ее отец, а другого своего деда мальчик так никогда и не узнал.

Она взглянула на себя в зеркало. Белое сатиновое платье, украшенное полосками белого бархата, с буфами на рукавах, расшитыми жемчугом. Пышные складки, отороченные жемчужинами, тянулись от середины юбки до самого низа. В таком костюме она никогда не решалась даже присесть. (А художник тем временем пожинал лавры!) Вот сегодня, забыв дома сетку для волос, она и в парикмахерской все будет делать стоя.

Через боковой вход в зал бесшумно вошел мужчина с плащом на руке, оперся о край ложи и без следа волнения сосредоточенно смотрел на сцену. Он был молод, одет в вельветовый пиджак поверх тонкой водолазки. С первого взгляда было видно, какой он рослый и широкоплечий, – хотя Вашек никогда бы этого не сказал, но это чистая правда; а его точеный профиль напоминал ожившую модель Бенвенуто Челлини. Когда отзвенели последние звуки, опустился занавес и раздались бурные аплодисменты, он вышел, не дожидаясь, пока артисты появятся на первый вызов. Анна, еще запыхавшаяся и взволнованная приемом восторженных зрителей (сколько раз ее сегодня вызывали?!), вбежала в свою уборную и от неожиданности застыла в дверях.

Он сидел на кушетке и листал репертуар на месяц.

– Ты был на спектакле?

– На последнем действии.

Поднявшись, он чмокнул ее в щеку. Анна в напряжении ждала, но Индржих ничего больше не сказал. Тогда она с наигранной небрежностью спросила:

– Ну и как?

– Не так чтобы очень.

Анна принялась стягивать с себя платье. Поскорее бы пришла Боженка! Но потом Анна поняла, что костюмерша наверняка видела Индржиха и теперь не решается войти, пока она сама не позовет ее.

– Тебе надо больше работать, – сказал он примирительно. – Тогда ты сможешь танцевать Джульетту еще десять лет. Со сцены ты смотришься на семнадцать.

По выражению лица Анны нельзя было сказать, приятны ли ей эти слова. Скорее нет. Она протянула руку к бутылке, которая стояла тут же, на столике, между баночками с гримом, и большими глотками напилась охлажденного пива.

– Куда пойдем ужинать? – спросил он ее.

– Я не ждала тебя, – ответила она и вышла в душевую.

Уже сидя в машине и глядя на его резко очерченный профиль и коротко остриженные густые волосы, Анна невольно призадумалась, как давно это было, когда она ревновала его к любовным письмам, которые он пачками получал от своих многочисленных поклонниц, и с опаской следила, как заискивали перед ним артистки кордебалета и солистки постарше! В сравнении со всеми у нее было одно существенное преимущество: Индржих выбрал ее своей партнершей, и они часами репетировали в уже опустевшем зале, когда других и след простыл.

Индржих был очень честолюбив и думал только об искусстве, и Анне не стоило большого труда скрыть, что она без памяти влюбилась в него. Было ей тогда двадцать четыре года, а Вашеку не исполнилось и пяти.

Индржих считался с тем, что Анна должна вовремя забрать Вашека из детского сада и вечера, если она не была занята в спектакле, проводит дома со своим мальчиком. Провожая Анну, он никогда не пытался подняться наверх, в ее квартиру, и только четыре месяца спустя позвал к себе. Анна вернулась домой в половине пятого утра и нашла Карлу Валентову заснувшей в кресле. В ту ночь она вообще не сомкнула глаз и все раздумывала о том, какая перемена ждет ее в жизни.

К ее великому удивлению, Индржих и не пытался ничего скрывать. Об их отношениях скоро узнал весь театр, и сейчас, четыре года спустя, никто и не сомневался, что они неразлучны.

Анна жила в счастливом опьянении и поначалу даже не поняла, что Индржих и в мыслях не держал что-то менять в своей жизни. Она несколько раз как бы невзначай попыталась свести его с Вашеком, но он всякий раз вежливо отговаривался.

Прошлым летом она решилась на тактический маневр. Перед самым отъездом в отпуск, который они вдвоем с Индржихом намеревались провести в Дубровнике, она объявила, что ей некуда девать Вашека, перед этим же узнала, что дополнительно получить детскую кроватку в гостинице не представит никакого труда. Но не успела она и слова сказать, как Индржих заявил, что это здорово все усложняет, и тут же по телефону отменил поездку. Вернувшись в комнату, он нашел Анну в слезах и никак не мог понять, что случилось. Анне пришлось вытащить из сумки список сотрудников театра, и Индржиху бросилось в глаза, что кое-какие фамилии там подчеркнуты.

– Это кандидаты. Вашек считает, что за кого-то из них я должна выйти замуж.

Индржих терпеливо выслушал Анну, а та пыталась втолковать ему, что семилетнему ребенку вряд ли понять, что такое взаимная терпимость и личная свобода партнеров.

– Вашека интересует одна-единственная вещь: ему хочется иметь отца, как у остальных ребят.

Индржих снова глянул на список и в душе усмехнулся. Непомеченными оказались всего несколько человек: швейцар Коблас, который через год пойдет на пенсию, толстяк реквизитор Ешатко – тот самый, что всей своей стотридцатикилограммовой тушей каждый год сигает в январе во Влтаву – смотреть это впечатляющее зрелище Анна раза два брала и Вашека, – а среди двух следующих фамилий, не вызвавших у мальчика никаких эмоций, значилась и его собственная.

– Кажется, я знаю, как тебе избавиться от его настырных вопросов, – проговорил минуту спустя Индржих, отложил в сторону список и поднялся.

Анна не шевельнулась. Молча глядела ему в спину, когда он остановился у окна.

– Возьми и скажи, что каждый мужчина, который подходит тебе по возрасту, уже женат. И если он захочет жениться на тебе, ему придется развестись и бросить своих детей. Такое поймет и семилетний ребенок.

Анна не отважилась спросить, кого же в таком случае пришлось бы бросить ему…

– Опять заботы? – спросил он неожиданно, коротко глянув на нее. – Нелады с Вашеком?

Анна кивнула. Они проезжали по слабо освещенной аллее, и дождь со снегом мгновенно расплывался на асфальте в блестящие лужи. Индржих нажал кнопку. По стеклу забегали стрелки «дворников».

– Я думал, он успокоился.

– Было такое. Пока не вышла замуж мать его приятеля.

Индржих снова искоса посмотрел на Анну. Увидел, как она плотнее притянула к себе полы твидового пальто, словно ей вдруг стало холодно.

– Это скоро пройдет, – сказал Индржих и ободряюще улыбнулся, – станет старше, появятся другие заботы.

– А если не пройдет? – резко спросила Анна.

– И все же тебе не стоит упрекать меня. Это после четырех-то лет!

Анна вдруг почувствовала, что уже по горло сыта этой его снисходительностью и подчеркнутым доброжелательством, с какими обычно обращался с нею Индржих.

– Ты не должна допускать, чтобы Вашек вмешивался в твои дела.

– Можешь быть спокоен, я запретила ему говорить о свадьбе.

– Ну тогда все в порядке.

– Как бы не так. Знаешь, что он сделал вчера? Поставил в ванной третью зубную щетку.

Индржих молчал. Снег с дождем сменился ливнем. Весь остаток пути Анна не проронила ни слова.

Индржих остановился у тротуара и выключил мотор.

– Я подожду тебя, – предложил он как ни в чем не бывало, словно между ними ничего не произошло.

Анна протянула руку за вещами на заднее сиденье.

– Я говорила тебе, с ним этот номер не пройдет, – сказала она, надевая на голову белый платок.

– Вашек у Валентов?

– Да нет. Карла у нас.

– Скажи ей, что вернешься позднее.

Анна не отвечала. Если я уйду домой, подумалось ей, остаток ночи придется провести одной. А теперь, когда Вашек спит, не все ли равно, буду я дома или нет.

Индржих обнял ее за плечи.

– Последний раз у тебя нашлось время по мою душу дней десять назад.

Анна посмотрела ему в глаза и решилась: вышла из машины и направилась к дому. Ждала, что услышит шум мотора. Но на улице было тихо. Анна чувствовала, что Индржих преследует ее взглядом.

Только уже вытянув из сумочки ключи от дома, она оглянулась, а потом медленно вернулась назад.

Наклонившись к окошку, Анна едва слышно произнесла:

– Если хочешь, поднимись со мной наверх.

Только Индржих не пожелал. Машина тронулась и отъехала…

Погасив свет, Анна долго не могла уснуть. Хотя они могли быть вместе, каждый проводил сегодняшнюю ночь в одиночестве. Да, она проиграла. И уже не в первый раз. Индржих сильнее. Нужно как-то справиться с Вашеком. Будет нелегко, но надо все преодолеть. И с этой надеждой она наконец уснула.

3

На следующий день утром Вашек обнаружил, что третья зубная щетка исчезла. Снова на полке стояли два стакана и в них две щетки.

Анна готовила в кухне завтрак. Налила в кастрюльку молоко и поставила на плиту.

– В воскресенье я буду свободна. Куда-нибудь выберемся. Хотя бы в цирк. – Она прошла в ванную комнату и закрыла кран. – Или возьмем билеты в кино, на Фюнеса. Что скажешь?

Вашек не отвечал. Он стоял в своей застиранной пижаме на табуретке перед зеркалом и хмурился. И куда это мама могла подевать новую зеленую щетку, раздумывал он. Подождал, пока она замочит в ванне грязные шторы, и снова принялся за поиски. Перерыл все на полочках над умывальником и кинулся к корзинке с бигуди и феном.

– Или позови Станду, поиграете в автодорогу, – послышался голос мамы из кухни.

– Станда теперь ездит с новым папой в Речаны. У них там кролики. И новый дедушка тоже! – вскинулся Вашек, а потом заныл: – Мне тоже хочется дедушку. Хотя бы одного!

Анна как раз открывала пакет с сахарным песком, чтобы заполнить пустую сахарницу. Руки ее на минуту замерли. Потом она глубоко вздохнула и произнесла:

– Скажи лучше, где ты разодрал штаны?

– Да это я выслеживал.

– Опять собаку?

– Да нет, учителя физкультуры.

Дело в том, что сторож был не единственный, кто у них в школе был молод и силен. И хотя Герольд не защищал второй лиги, зато он мастерски умел делать сальто на брусьях и двойное подтягивание на кольцах. Едличкова не пропускала ни одного урока физкультуры и с последней среды прошлого месяца то и дело приглашала Герольда на чай в кабинет географии. Вашек несколько раз заставал их врасплох.

– Что ты плетешь? Какого еще учителя физкультуры? – спросила мама.

Вашек не отвечал. Он углядел зубную щетку в нише над ванной. Мама спрятала ее между коробками стирального порошка!

Он проворно вскочил наверх, упершись ногами в края ванны. Раздвинул в стороны пачки с «Тиксом». Как бы половчее дотянуться до щетки?

Анна услышала его крик, всплеск воды, как если бы с высоты в пруд плюхнулся карп. Влетела в ванную, но Вашек словно сквозь землю провалился.

Внезапно он вынырнул из ванны – с волос и пижамы струилась вода, – в одной руке крепко сжимал стаканчик, в другой держал зубную щетку и победоносно ею размахивал.

– Я сыщик! И не женатый!

Анна держала в руках кастрюльку с молоком, которая даже сквозь полотенце обжигала ей руки. Появление Вашека, как видно, не произвело на нее должного впечатления.

– Знаешь что, Коломбо? Сейчас ты получишь от меня пару подзатыльников!

По лицу Вашека стекали капельки воды, а когда он улыбнулся маме, на щеках у него обозначились ямочки.

– Я бы стерпел. Главное, теперь нас будет трое.

– Послушай, Вашек, спрячь-ка ты лучше сам эту зеленую щетку. Я обещаю исполнить любое твое желание, если оно будет разумным, – посулила Вашеку мама, когда сушила ему волосы феном.

Прозвучало это немножечко как в сказке, но исполнение «разумного» желания Вашека не устраивало. Заупрямившись, он начисто забыл, что мог бы пожелать, скажем, вместо школы пойти в комнату смеха, хотя в школу теперь ему надо пойти обязательно, там ждет его уйма неотложной работы.

– Летом поедем вместе, куда захочешь, – с размахом пообещала Анна, но Вашек не сменил гнев на милость даже тогда, когда мама наклонилась и чмокнула его в круглую сердитую физиономию.

– Все каникулы будем вместе. Можем отправиться к морю. Хочешь?

Про себя же Анна подумала, что Вашеку гораздо больше понравилось бы в их маленьком дворике, только дедушки уже не было в живых, а домик со старой вывеской «Стекло» над дверью в магазин давно продали.

– А что, если нам поехать в горы? – наконец проговорил Вашек и в упор поглядел на маму своими большими круглыми глазами. – Что ты на это скажешь?

Анна не сказала ничего и выключила фен.

– Мамуля, почему ты никогда не ездишь в горы? – выпытывал Вашек.

Анна замерла, склонившись над шкафчиком, из которого вынимала чистую рубашку. Стиснула зубы.

– Потому что у театра нет весенних каникул.

Вашек заметил, как сильно помрачнела мама, и решил ее подбодрить.

– Так ты их себе устрой.

– А ты мне поможешь?

Вашек кивнул.

– А как?

– Гляди!

Вашек натянул футболку на голову и начал ритмично двигать руками, изображая движение локомотива.

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш…ш-ш-ш-ш…у-у…у-у-у-у-у!

«Поезд», не надев рейтуз, соскочил с кушетки на ковер и покатил по комнате, на всех парах промчался по кухне, в прихожей перевел стрелку, а когда выехал на станцию, Анна подхватила его на руки и чмокнула в щеку.

– Ах ты мой Замарашка, ты ведь Замарашка, а?

Вашек кивнул и выпустил пар.

– Фу-у! Фу-у! Фу-у-у!

Ему было радостно, что он не сдался. И Вашек уже видел себя великим победителем и покорителем самых высоких гор.

– Ма

– Мне нельзя.

Вашек от удивления даже рот открыл. Во все глаза глядел он на маму, которая готовила ему бутерброды.

– Что, если я сломаю себе ногу? – повернулась она к нему и поторопила: – Давай-ка лучше ешь. Поговорим об этом в другой раз.

Вашек вонзил зубы в хлеб и с полным ртом провозгласил:

– А за меня не бойся, мамуля. Уж я-то не разобьюсь. Как папа.

Он вволю напился, довольный, что ему удалось успокоить маму. Но когда Вашек поднял глаза и увидел, как Анна аккуратно стягивает станиоль с пачки плавленого сыра, то в какой-то момент, вняв своей искушенности ребенка восьми с половиной лет, вдруг загадал, что, если сейчас, в эту секунду, мама не поднимет голову, значит, они с ней так никуда и не поедут. Он подождал еще минуты две. Мама головы не подняла. Вашек отодвинул чашку в сторону.

– Все едут в горы!… У всех мальчиков есть папы!… Только у меня нет даже собаки!…

И чтобы никто не увидел слез, застлавших ему глаза, положил голову на стол и закрыл лицо руками.

4

Вашек был не из тех, кто сдается при первой же неудаче. В течение следующих двух недель он старался быть прилежным в школе, носил прыгалки и мячи из кабинета в спортзал и обратно, вызывался дежурить по классу. В коридоре и в классе после уроков собирал разбросанные по полу бумажки, а в столовой с тарелок остатки мяса. Он привык, что на каждом шагу вместе со сторожем и физкультурником ему попадалась Едличкова. Но сама Едличкова так и не привыкла то и дело встречаться с Вашеком. Поэтому на полях его дневника продолжали множиться записи вроде: «Врывается без стука в кабинет природоведения, хотя искать ему там нечего.» Или: «Таскает у детей в столовой гуляш для собаки». И тэдэ и тэпэ.

Теперь же Едличкова выводила большими красивыми буквами на доске тему сегодняшнего классного сочинения:

А Вашек в это время, наклонившись к Станде, делился с ним вполне серьезными опасениями:

– А что, если они придут сразу вдвоем?

– Подумаешь. У нас их было шестеро.

У Вашека даже дух занялся:

– Сразу шесть?

– Да нет. По одному.

Больше Вашеку ничего узнать не удалось, потому что Едличкова, которой мешало это вечное шушуканье, строго на них поглядела, отложила в сторону мел и жестко сказала:

– Бенда! Мартинец!

Вашек и Станда поднялись.

– Передайте мне ваши тетради. Напи

– Товарищ учительница! После уроков я сегодня не могу, – сокрушенно проговорил Вашек. – Мне нужно приготовить ужин.

Раздался взрыв смеха. Вашек обернулся и недоумевающе оглядел ребят: что тут смешного?

– Садитесь! – приказала Едличкова, и оба мальчика с невинным видом опустились за парту.

– Так вот, дети, – продолжала учительница приветливым голосом, – перед тем как начнете писать, хорошенько представьте себе свою маму. Как она выглядит, чем занимается. – Говоря это, Едличкова прохаживалась по классу между партами.

– Какая у вас мама?

Взметнулся лес рук.

– Добрая.

– Черноволосая.

– Веселая.

– Кудрявая.

– Большеглазая.

А Станда старался перекричать всех, вопя, что его мама уже замужем.

Только Вашек, склонившись над листом тетради, что-то писал.

– БЕНДА! – резким голосом подняла его Едличкова.

Вашек встал и бесхитростно улыбнулся.

– Извините, пожалуйста, но я уже сочиняю. Письменно.

Когда Едличкова приблизилась к парте и прочитала первые строчки, в глазах ее изобразился ужас, и она вообще не сказала ничего.

Вашек тщательно продумал всю операцию. Вытащил из кладовки мешочек муки мелкого помола, насыпал в глубокую тарелку панировочные сухари, достал из холодильника кастрюльку с мясом и картонку яиц. Потом взобрался на кушетку, откуда легче было дотянуться до кухонного стола, и включил радио. И разу же кухня наполнилась музыкой, увлекающей в мир удивительных приключений. Вашек разбивал одно яйцо за другим и слушал. Раздался доверительный голос:

Вашек слушал, затаив дыхание. Все восемь яиц, что мама хранила в холодильнике, он вылил в стеклянную миску и взболтал рукой. Окунул в яичную массу кусок мяса, потом обмакнул его в муку и снова сунул в миску с яйцами. Увлеченный повествованием, провел пальцами по щеке, подпер кулаком подбородок и заслушался.

Наконец Вашек отнял руки от лица, не замечая, что его трудолюбивые пальцы оставили на щеках желтоватый яичный оттиск, потер лоб, словно бы очнувшись от глубокого сна, и снова принялся за дело. Нельзя терять ни минуты! Его руки здесь, на кухне, готовили сейчас шницеля для ЗАПАСНОГО папы, но сердце и душа были далеки отсюда. В радио, на леднике, что-то затрещало, раздался гулкий удар, откликнулось эхо.

Анна, отворив дверь в кухню, оглядела весь этот погром. Сокрушенно затрясла головой.

– Господи боже, марш отсюда! Эти шницеля были на воскресенье!

И скинув пальто на стул, она принялась собирать яичную скорлупу и рассыпанную на столе и по полу муку.

Анна стрельнула глазом в сторону Вашека. Свернувшись клубком, как щенок, лежал он на кушетке, глаза невидяще уставились в дальние дали.

– Иди умойся, – сказала Анна и выключила радио.

Вашек стремглав вскочил и включил снова. Потом забился в угол кушетки, поудобнее оперся о стенку и отвернулся, чтобы не было видно его лица. В кухне снова зарокотали порывы ветра. Близилась буря.

Вашек оглянулся; он увидел, как мама вытащила из холодильника бутылку пльзеньского пива и, несказанно удивленная, спросила:

– Ты купил пиво?

Вашек не ответил. Только молча кивнул и пошел в ванную вымыть лицо и руки, перемазанные мукой и яйцами. Анна вопросительно поглядела на него, вообще ничего не понимая.

Вашек снова устроился на кушетке. Глаза его горели. Хотя до званого ужина оставалось добрых два часа, но в какую-то долю секунды он понял вдруг, что никто не придет. Тоска по настоящей дружбе, по приключениям и по отцу, который погиб где-то далеко, под лавиной, – все это разом навалилось на него, и сердце сжалось от нежной детской печали. Из дальней дали услышал он голос матери:

– Я спрашиваю тебя, почему ты купил пиво?

Она сидела рядом с ним на кушетке, совсем близехонько, и заправляла ему в трусы выбившуюся рубашку.

– Я думал, он сегодня придет, – пробормотал в подушку Вашек. Колготки у него сползли, одна тапка расстегнулась.

– Кто? – непонимающе спросила Анна.

– МИНИСТР, – ответил Вашек, а когда обернулся, глаза у него были красные. Не слеза ли скатилась у него по лицу?

Что это с ними сегодня такое? – размышляла Карла Валентова, задергивая оконную штору. Ей пришлось то и дело подгонять Анну, чтобы она поспешила.

Вашек сидел за столом, хмурился и ковырял вилкой в тарелке, хотя получил на ужин свое любимое блюдо – жареный шницель. Анна все еще не ушла в театр, и Карла уже в третий раз напоминала ей, что давно бы пора отправиться, если она не хочет опоздать.

Наконец Анна показалась в пальто.

– Знаете что, Карла, – сказала она многозначительно. – Сегодня вечером Вашек может взять телевизор к себе в комнату.

И, подойдя к столу, поцеловала сына на прощанье. Он даже не пошевельнулся. Анна ободряюще улыбнулась ему:

– В полвосьмого будет Чаплин. По второй программе.

– Не хочу никакого Чаплина» – закричал Вашек, когда Анна была уже в дверях.

Обернувшись, она увидела, как он прямо из миски отпивает компот.

– Я хочу, чтобы ты сидела дома, как и всякая нормальная мама!

Лицо у него было строптивое, он злобно выплюнул косточку на тарелку.

Когда Карла Валентова уснула с вязаньем пред телевизором, Вашек влез из-под одеяла, на цыпочках подошел к оку и притиснул нос к холодному стеклу. За окном была темная зимняя ночь и ветер в порывах звенел как ледовая музыка.

5

В понедельник приказом был утвержден состав исполнителей нового балета, сразу же во вторник начались репетиции, а в конце мая должна была состояться премьера «Спартака». Анна обрадовалась, увидев свою фамилию против главной женской роли – Фригии, но радость была уже не та, какую она переживала раньше.

Да, за эти четыре года кое-что изменилось. Когда Анна познакомилась с Индржихом, у нее было такое чувство, что жизнь начинается заново. Она, как и прежде, делала покупки, гладила, стирала, варила, но все вдруг приобрело какой-то особый смысл. Анна даже ухитрилась связать две пары гетр, сплела черно-золотую сетку для волос, отдала сшить себе костюм в мелкую клеточку и крепдешиновую блузку, приучилась вставать на двадцать минут раньше, чтобы перед репетицией принять обильный душ. Она придумывала блюда, которые по четыре часа можно было хранить в театральной уборной, не тратя время на поиск холодильника, пекла печенье с сыром, пирожки с мясом, домашний рулет. Знала, что Индржих отдает предпочтение ее кулинарии не только перед местным буфетом, но и рестораном, где им доводилось ужинать после спектакля.

Однако со временем обязанностей прибавилось. Количество часов, проводимых в театре, резко возросло. Кроме официальных репетиций, Индржих продлевал индивидуальные занятия до четырех и пяти пополудни. А дома ее все чаще донимала своими просьбами Карла Валентова.

– Аничка, не смогли бы вы заскочить на почту, а по дороге домой взять пальто из химчистки?

Отказать ей Анна не могла.

– Аничка, – выглядывала она с балкона на следующий день, – не смогли бы вы сходить за водопроводчиком? У меня течет кран в ванной. Да, а еще мне что-то захотелось свежего салата…

У Анны уже несколько месяцев не текла горячая вода в кухне, но не было времени починить колонку. Она давно перешла на полуфабрикаты и за два месяца не прочитала ни одной книжки. А когда на прошлой неделе у нее испортилась еще и стиральная машина, было уже хоть плачь. В «Овощах» не оказалось никакого салата, не то что свежего, но этого было не понять старой женщине, которой давно отказали ноги и которая представления не имела, что творится в центральных магазинах.

Было без четверти три, когда Анна из душевой вернулась в зал. Она устроилась на паркете в углу у зеркала и полотенцем сушила волосы. Репетиция закончилась, все ушли, только она одна будет продолжать. Анна вынула из корзиночки молоток и точными ударами смягчила пуанты. Она заметила, что розовый чулок снова на подъеме окрасился кровью. Боли она не чувствовала, одну усталость (халат опять придется постирать!). Слышала, как Индржих нетерпеливо прохаживается в другом конце репетиционной. Трико было стянуто с груди, рукава обвязаны вокруг бедер. Увидев его в зеркале, она отметила про себя, какой он сосредоточенный.

– Спартак и Фригия на свободе. – Индржих дал знак помощнику режиссера, чтобы тот усилил звук магнитофона. – Вслушайся! Все это в музыке.

Он подождал, пока Анна закрепит туфли. Смотрел, как она поднимается, как расслабляет колени, как несколько раз прогибается в спине, и повторил пассаж еще раз.

– Итак, внимание. Приготовься.

Анна, опершись о шест, слушала музыку и Индржиха. (Почему это сегодня она никак не может сосредоточиться?) Видела, как Индржих подавал ей знак, чтобы она наклонилась, как бы ушла в себя и снова распрямилась. Разбег и прыжок!

Все было плохо. Анна рассчитала шаги на левую ногу, а Индржих хотел, чтобы она оттолкнулась правой. Помощник прокрутил фразу заново, и все пришлось повторить сначала. Индржих не попытался даже обнять ее.

– Левая, правая, левая, правая! Прыжок! – Голос Индржиха звучал нетерпеливо и раздраженно.

Надо сосредоточиться! – убеждала себя Анна, разбегаясь в третий раз.

Она чувствовала, как Индржих несет ее в напрягшихся руках. Какие крепкие и уверенные у него руки! Изо всех сил пыталась она удержать напряжение в мускулах живота. И вдруг что-то на нее нашло. Зачем, ради чего я здесь? Чтобы когда-нибудь в половине четвертого иметь право упокоиться на двух метрах под землей? Только она это подумала, как сразу же надломилась в поясе, и Индржих спустил ее на пол. Он и не старался скрыть свою злость.

– Скажи, пожалуйста, что это с тобой такое?

– Встала сегодня в шесть утра, – тихонько молвила Анна, и Индржих увидел, как тяжело оперлась она на шест и как тяжело переводит дух.

– Это твоя последняя большая роль! Раньше, чем кто-нибудь напишет новый балет, ты уже уйдешь на пенсию! – кричал он, жестом отослав помощника, который деликатно исчез в дверях.

– Фригия – твой последний жизненный шанс! – продолжал Индржих уже примирительно, а потом разговорился о Спартаке, о вечной борьбе за свободу.

Почему я так устала? – размышляла Анна. Как сквозь сон доносился до нее голос Индржиха, который говорил что-то о неразделенной любви.

Индржих знал, что Анне нужно немного передохнуть. Он изучил ее за эти четыре года и был уверен, что минуту спустя она снова придет в себя.

– Я подумываю о дублере, – сказал он наконец. С удовлетворением увидел, как Анна вопрошающе взглянула на него. Он был уверен, что это подействует лучше любого возбуждающего средства. – Пожалуй, Елена подошла бы.

Елена была в труппе второй год и мечтала о роли и об Индржихе. Наступила короткая пауза. Неожиданно Анна спросила:

– В таком случае ты отпустишь меня на неделю?

– Как отпустить? Куда? – не понимал Индржих.

– В двадцатых числах февраля у меня нет спектаклей. Как раз в это время школьные каникулы. Все репетиции я отработаю. – Она просительно смотрела на Индржиха. – Скоро я вообще перестану бывать дома.

– Ты хочешь уехать?

Анна кивнула.

– И это после того, что я тут тебе наговорил? – спросил Индржих серьезно.

– Этот мальчишка стал просто невыносим, – защищалась Анна.

– Выбрось все из головы! – оборвал ее Индржих. – Никуда ты не поедешь!

Он вышел из зала, и двери неслышно закрылись за ним.

На вечер было назначено родительское собрание и встреча с классом. У Анны в эту неделю было два представления, и она сказала себе, что лучше останется с Вашеком дома, тем более что он просил ее почитать «Сказку о добром разбойнике Румцайсе, Мане и сыночке их Ци

– Не смогли бы вы заглянуть в школу? – услышала Анна несколько иронический голос учительницы и успокоилась лишь, когда та заверила ее, что с Вашеком все в порядке.

И вот теперь Анна сидит в кабинете природоведения, в окружении рыб на зеленоватых картах, и ждет, пока учительница скажет ей, в чем же все-таки провинился Вашек.

Она сегодня впервые увидела нового классного руководителя – Едличкова выделила специальное время, чтобы побеседовать с родителями трудных учеников.

– Знаете, что мне нравится в детях больше всего? – начала она, обращаясь к Анне.

Та изо всех сил сдерживалась, чтобы не показывать свое нетерпение.

– Что они видят мир таким, каким он должен быть. А их мир – в первую очередь это гармоничная семья.

Сколько ей может быть лет, раздумывала Анна. Преподает первый год, сама еще учится, а третьеклашек получила только потому, что пани Валешова не вернулась в школу…

– Неделю назад мы писали сочинение, – продолжала Едличкова и положила перед Анной тетрадь. – Мне кажется, это должно вас заинтересовать.

Анна открыла две последние исписанные страницы.

МОЯ МАМА ДОЛЖНА ВЫЙТИ ЗАМУЖ – было нацарапано большими неровными буквами.

Анна слегка порозовела и вытащила из сумочки очки. А прочитав все сочинение, почувствовала, как в висках у нее застучало. Но потом решила, что никому не позволит наслаждаться своим смятением.

– Когда вы позвонили мне в театр, я решила, он что-нибудь натворил, – произнесла она с невероятным спокойствием и отвагой.

Только на Едличкову это не произвело впечатления.

– Вы знали, что он приглашал коллегу Герольда к вам домой?

– Нет, не знала, – сказала Анна, чувствуя, как по спине у нее катятся капельки пота. – Я даже не знаю, кто такой коллега Герольд.

После того как Едличкова пояснила ей, что это учитель физкультуры и что Вашек звал к ним еще и сторожа, она быстро сунула очки в футляр, а футляр в сумочку и поднялась. Учительница улыбалась.

– Вашеку, как и каждому ребенку, нужен отец.

Анна держалась стойко.

– А что бы сделали на моем месте вы, пани учительница? – только и спросила она.

– На вашем месте я бы крепко призадумалась над этим, дорогая мама.

Дура! Идиотка! Не много ли она возомнила о себе?! И на сколько лет моложе меня? На четыре? На пять? Что она вообще понимает в жизни, кроме того, что вычитала из учебников по педагогике?!

Нет, эта рыжая учительница тут ни при чем. Но Вашек!!! Он дома от меня получит. Хлопнув дверью, Анна направилась прямиком к бензоколонке. Лило как из ведра, но она не замечала этого. Лишь в парке раскрыла красный зонтик. Ну, ябеда, погоди! Ну паршивец, ну сводник! Я тебе покажу! Потом пошла прямо по мостовой, даже не обратив на это внимания. Скрипнув тормозами, в двух метрах от нее остановился грузовик с содовой. Анна не слышала, как ругался водитель, как перебранивался с грузчиком, забыла она и про Индржиха, который ждал ее в машине за школой.

Индржих в это время просматривал газеты, и от чтения его оторвал лишь скрип тормозов и грохот пустых ящиков, которые сползли на сторону.

Он включил мотор и объехал весь парк, догнав Анну уже наверху, у перекрестка. Анна шла, не оглядываясь. Индржих нажал на клаксон. Но когда Анна все равно не обернулась, он обогнал ее и открыл дверь.

Анна сложила зонтик и устроилась на сиденье.

– В горы ты меня все-таки отпустишь!

Индржих заметил, как она бледна, как у нее трясутся руки. Только ее категорический тон задел его.

– Ну, тогда тебе придется распрощаться с театром!

Анна, коротко глянув ему в глаза, раздельно произнесла:

– В таком случае нам с тобой тоже придется распрощаться!

– Мамуля, мамуля пришла! – радостно завопил Вашек, увидев входящую Анну, и с криком бросился ей навстречу. Та нагнулась, чтобы стащить с себя сапоги.

– Сейчас ты от меня получишь!

Но когда Вашек приблизился к ней, Анна прижала его к себе и нежно обняла. А Вашек заговорщически прошептал:

– Угадай, кто к нам пришел сегодня на ужин?

Анна побледнела и поднялась. Дверь отворилась, и навстречу ей вышла немолодая женщина в элегантном костюме и блузке с галстуком. Оглядела Анну, словно бы видела ее впервые, и покачала головой:

– Девочка моя, ты что

6

Анна промокла насквозь и послушно позволила Еве приготовить себе горячую ванну, а когда закутывалась в теплый халат, на нее нахлынуло согревающее чувство, что сегодняшний вечер ей не придется коротать в одиночестве. Она никогда особенно не доверялась матери, но сейчас была рада, что есть хотя бы перед кем выговориться. Стойкостью матери можно только восхищаться. Она командовала медсестрами, пациентами, докторами, работая по две смены, без выходных, даже в праздники, и была убеждена в своей незаменимости. Хотя ей перевалило за пятьдесят, никто никогда не видел, чтобы она вышла за картошкой в магазин напротив, повязавшись платком или не подкрасив губы.

Анна вспомнила, как сердилась на нее, когда во время болезни отца та не позволила себе взять ни одного дня отгула, но всегда находила время, чтобы зайти в парикмахерскую. И не из женского тщеславия, а скорее по многолетней привычке – не делать никаких поблажек себе. Раз она незаменима, то соответственно этому должна и выглядеть. Что тут плохого, если у человека есть чувство собственного достоинства? Анна улыбнулась. Испытывала ли она когда-нибудь подобное чувство? Ну, что она незаменима?

Вашек уснул раньше, чем она успела помыть посуду. Анна спрыснула приготовленное для глажки белье и стала рассказывать матери – подробно, обстоятельно, с самого начала.

Ева пила кофе и внимательно слушала. Наконец поднялась и включила утюг.

– Если бы это не касалось тебя лично, то над выходками Вашека мы бы только посмеялись.

– Но это и правда уморительно – готовить шницеля для сторожа!

– Ты вообще-то куда-нибудь выбираешься? – пытливо посмотрела на нее Ева.

– В театр, – саркастически бросила Анна.

– Мне кажется, что тебе больше надо появляться на людях. Ты молода – и забываешь об этом. – Закрепив гладильную доску между спинкой стула и краем стола, Ева покрыла ее куском белого полотна. – Сколько раз я спрашивала себя, в кого ты такая, словно и не моя дочь.

Она перевела взгляд на Анну. В своем длинном халате та казалась какой-то потерянной, будто школьница. Мелкая морщинка на лбу придавала ее лицу выражение озабоченности и упрямства, как и в те времена, когда она была еще совсем маленькой.

– А что Индржих? Что он тебе сказал?

Анна молчала.

– Ты вообще говорила с ним об этом? – настойчиво допытывалась мать.

О господи! Если бы взять свои слова обратно! Почему я начала этот разговор? Почему доверилась? – сетовала Анна. Ведь можно было бы предвидеть, во что все это выльется!

– Будь у него дети, – продолжала Ева, послюнив палец и проверив, нагрелся ли утюг, – я бы слова не сказала. Но ведь это же не жизнь, Анна.

– Он любит меня.

– Так почему не разведется, наконец?

Некоторые вещи Анна и не пыталась объяснить матери. Эта была одной из таких.

– Хорошо, – обернулась к ней Ева, – я с твоим Индржихом потолкую сама.

– Прошу тебя, не вмешивайся ты в наши дела! – неожиданно резко сказала Анна и уже спокойнее добавила: – Будь добра, забудь обо всем, что я здесь тебе наговорила.

Ко всем проблемам еще и эта! Какое-то время назад Анна сказала своей матери, что Индржих женат, чтобы та не донимала ее досужими вопросами.

– И долго это протянется?

Анна молчала.

– Жизнь так ничему тебя и не научила.

Казалось, молчание дочери будет длиться вечно.

– С тобой нелегко, Анна, – продолжала Ева доверительным тоном. – Ты целых полгода со мной не разговаривала, когда я сказала тебе, что ПРИ ТАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ ребенок не должен появляться на свет. Но ты настояла на своем. Ведь ты же представить себе не могла, что тебя ждет!

Анна строптиво тряхнула головой и со стопкой глаженого белья прошла в комнату Вашека. Нагнулась, чтобы уложить нижние рубашки и трусы в бельевой шкаф, и услышала глубокое дыхание Вашека. Ощутила нежный, такой интимный аромат детского мыла (несмотря на всевозможные протесты, этот грязнуля-замарашка спал теперь умытый), и когда приблизилась, чтобы закрыть его (с кем это опять он подрался во сне?), то увидела в косой полосе света, что падал сюда из комнаты, круглую розовощекую физиономию АНГЕЛА, из которого с седьмым ударом часов поутру проклюнется неутомимый мучитель.

Когда Анна вернулась в кухню, то, отбросив всю свою гордость, призналась матери, что заказала в «Чедоке» недельную путевку в горы, но с Индржихом бесполезно о том говорить, и она просит Еву, чтобы та поехала в Крконоше, забрав с собой Вашека.

– Но ведь я тебе уже втолковывала, что получить отпуск на каникулярный период – это в первую очередь привилегия матерей.

– Я сделала ошибку, что не пошла работать сестрой в хирургию.

– Если тебе это поможет, я буду дежурить в две смены. Выкрою день-другой и возьму Вашека к себе.

– Нет. Ничего не выйдет, – сразу же запротестовала Анна. – Ты хорошо знаешь – в доме обо мне известно всем и каждому. Еще наплетут что-нибудь Вашеку.

– Все равно рано или поздно Вашек все узнает. И долго ты надеешься это от него скрывать?

– Разве мало детей живут только с матерями?! – упрямо сказало Анна. – Ведь столько сейчас разведенных!

– Но ты-то не в разводе.

На другой день Анна объявила Вашеку, что можно начать собираться в горы, хотя сама плохо представляла себе, чем эта затея кончится. Услыхав такую новость, Вашек просиял и готов был пообещать все, что она пожелает. С легким сердцем он дал ей слово, что забудет и сторожа, и Герольда, и вообще всех женихов на свете.

7

Все, кто хотел выбраться на каникулы, выехали из города в пятницу или субботу. Только Вашеку пришлось прождать еще целое воскресенье, потому что у мамы утром и вечером были спектакли. В понедельник утренний поезд в Крконоше шел полупустым.

Край был погружен в легкую молочную мглу, а между деревьев проблескивали иногда первые робкие лучи солнца. После Турнова Анна с Вашеком остались в купе одни. Анна вытащила из клетчатой дорожной сумки коробку из прозрачного пластика с едой. Вашек с аппетитом принялся за первый жареный шницель. И вдруг услышал какое-то пыхтение. Оттолкнувшись от стенки, он проехал по лавке к дверям купе: по коридору к нему приближался огромный сенбернар! Вашеку уже спозаранку было чем похвалиться: такой крупной собаки он еще отродясь не видел. Как человек в этом деле опытный, Вашек знал, что на запах мяса собаку можно заманить куда угодно. Он стал пятиться по лавке назад, ласковым голосом зазывая нежданного гостя внутрь купе:

– Иди, собачка, иди сюда!

Анна, которая в это время наливала чай из термоса, резко обернулась.

– Да ты не бойся, – продолжал Вашек доверительно. – Это моя мама.

Одной рукой он показывал на Анну, а другой обнимал пса. Сенбернар и не думал пугаться.

Зато Анна охнула, увидев, что гость с аппетитом облизнулся.

– А ну немедленно прогони этого теленка!

Но сказать что-нибудь больше она не успела. Купе погрузилось в кромешную тьму. Было слышно, как вскрикнула Анна, но ее крик перекрыло радостное у-уканье локомотива.

Когда поезд выехал из туннеля, Анна, сидя на лавке, судорожно сжимала термос с чаем, коробка с едой была пуста, исчез и шницель из руки Вашека, только сенбернар с довольным видом облизывался. Вашек удивленно потрогал пустую коробку.

– Мама, а что мне? – протянул он огорченно и обернулся к обжоре, но того и след простыл.

– Сейчас ты от меня получишь!

Локомотив снова зауукал и помчался вдоль горной речки, а за поворотом скалы открылся перед ними заснеженный край, вздымающиеся вершины которого были озарены лучами восходящего солнца.

Когда они зашагали от вокзала вверх, по направлению к горным туристским базам, у Вашека глаза разбежались. Сначала их обогнала снегоочистительная машина, потом снегоход и, наконец, группа спортсменов на беговых лыжах. Вашек никогда раньше не обращал внимания, во что одета его мама, но сегодня то и дело критически ее оглядывал. С чемоданом в руке и в шубе она как-то не вписывалась в окружающий пейзаж.

– У каждой порядочной мамы на спине рюкзак! – сказал он и вызвался понести ее чемодан.

Анну это страшно растрогало, ей и в голову не приходило, что Вашек преследует свой интерес. На повороте он углядел очередную команду соревнующихся лыжников.

Много лет назад Анна зареклась, что больше никому не позволит вытащить себя в горы. А теперь, когда они с Вашеком поднимались вверх по узкой лесной тропе, где транспорт заметно поредел, она почувствовала, как вольно здесь дышится, все заботы отступают, остаются где-то позади. В глубине души она боялась, вдруг все здесь напомнит ей прошлое, но с облегчением поняла, что ее опасения напрасны. Она глаз не могла оторвать от снежинок, как мягко кружатся они в неярких лучах утреннего солнца, и подгоняла Вашека, чтобы он прибавил шагу.

Вашек видел, что мама улыбается, и с теплым чувством убедился, что она и в самом деле очень красива.

– Мама, а чего это утром на вокзал нагрянул Индржих с цветами?

– Пришел предупредить меня, чтобы я не сломала ногу.

Анна про себя улыбнулась: впервые в жизни она поставила на карту все, решившись идти до конца, и ей удалось добиться своего, мало того – в половине восьмого Индржих неожиданно появился на перроне. Смех, да и только! – подумала она. А сколько раз просила, умоляла – и все впустую!

– Тебе он нравится? – услышала она голос Вашека и подняла глаза вверх.

У леса стоял деревянный дом на кирпичном цоколе, с двумя большими террасами и видом на долину. На северном скате крыши еще удерживалась снежная шапка. Огромными буквами над входом было начертано: «СНЕГУРОЧКА».

– Нравится. И даже очень. Но боюсь, что эта «Снегурочка» будет стоить нам кучу денег, – вздохнула Анна.

– Да я об Индржихе.

Анна с удивлением взглянула на Вашека.

– Ты опять за свое?

Вашек чистосердечно признался:

– Мне он не нравится.

Анна прибавила шагу, и Вашек с рюкзаком на спине и лыжами на плече едва поспевал за ней.

– Есть куда лучше!

Анна остановилась, поджидая, пока он ее догонит.

– Вашек, я тебя предупреждаю! – сказала Анна угрожающе. – Ведь я поехала с тобой в горы при одном условии: что ты перестанешь сватать мне женихов.

Вашек горячо закивал и согласился:

– МОЖЕШЬ НА МЕНЯ ПОЛОЖИТЬСЯ.

Через четверть часа над перилами горной террасы замелькал огромный красно-синий помпон. Потом между перекладинами заблестели большие круглые глаза. Вашек облюбовал себе здесь отличный наблюдательный пункт и, довольный, следил оттуда за лыжником, натиравшим лыжи воском. Тот был, правда, не такой уж высокий, зато широкоплечий и с усами и казался молодым и сильным. Вашек обрадовался. Самое время действовать. Он смахнул с перил снег, но мужчина даже не обернулся. Потом начал скакать, размахивая руками. Ноль внимания. Вашек решил попробовать с ним заговорить, но прежде, чем ему удалось выкрикнуть: «Эй, дядя! Я здесь!», где-то за его спиной раздался писклявый девчачий голос:

– Папа! Папа! Я никак не могу найти свои палки!

Вашек недовольно оглянулся. Без всякого сомнения, эта тощая пигалица обращалась именно к НЕМУ. Такой видный папа – и такая мизгля! Вашеку захотелось пнуть девчонку под зад, но во внезапном приступе великодушия он только двинул ее локтем:

– Тогда купи себе таблетки от склероза!

Анна открыла чемодан, но потом подумала, что распакует вещи вечером. Жаль было терять каждую минуту. Она радовалась снегу, и мысль, что у нее с Вашеком впереди еще целая неделя, наполняла ее тихой радостью. Правда, она не сможет ходить с ним на лыжах, но непременно возьмет себе санки. Если же сам Вашек кататься на них не пожелает, она принуждать его не будет. Решила, что они с Вашеком обойдутся без всяких условностей. Она не станет напоминать ему, чтобы он закутал шею шарфом, не будет ежечасно менять мокрые варежки. После обеда возьмет себе напрокат шезлонг и устроится где-нибудь с подветренной стороны. После ужина купит ему мороженое. Пусть проводит время в свое удовольствие! И с надеждой, что ей удастся-таки выбить из головы у Вашека и сторожа, и Герольда, она подошла к конторке портье.

– Пани Бендова? – спросил ее портье, крепкий человек лет шестидесяти с багровой физиономией.

Анна кивнула.

– Вам телеграмма.

В первую минуту Анне подумалось, уж не от Индржиха ли? Но нет, с чего бы? Снова и снова, словно не веря собственным глазам, перечитывала она строчки телеграммы:

Портье уже во второй раз спрашивал Анну, что случилось. Наконец, взяв себя в руки, она написала на листочке два телефонных номера. По первому заказала срочный разговор, по второму – на семь вечера. Решила, что не станет паниковать, пока не поговорит с Прагой.

– Вашек! – крикнула она, открыв дверь. – С террасы ни на шаг! И никаких лыж, пока я не приду, ясно?!

Вашек послушно кивнул, но, едва мама исчезла в холле, сразу же высунулся из-за перил, потому что наметил внизу очередную добычу. Это был спортсмен. На спине красовалась цифра тридцать. В отличие от Анны, которая простодушно полагала, что свежий горный воздух выветрит из его головы всякие глупости, Вашек радовался, что на свежем горном воздухе выбор женихов оказался сказочно богат. Не колеблясь ни минуты, он надел лыжи. Ему не хотелось тратить время зря.

Но когда он съехал вниз, то увидел не только своего спортсмена, но рядом с ним какую-то девицу. И если б только это! Стоя на лыжах, оба целовались!

– Чего глазеешь, пацан? – спросил его лыжник под номером тридцать.

– Ну давай двигай! – нетерпеливо сказала взрослая девчонка под номером девятнадцать и показала, куда ведет лыжня.

Вашек надел очки, оттолкнулся палками и поехал. Лыжня вела его вниз, к лесу, резкий ветер стегал в лицо, но это было приятно. Во время быстрой езды сердце забилось учащенней. Вот доеду сейчас до леса и сразу же поверну назад, пообещал самому себе Вашек, потому что вспомнил про маму. Но в лесу о своем обещании снова позабыл.

Лыжня совсем обледенела, и Вашек делал все, чтобы удержаться на ногах. Он набирал скорость и после третьего поворота выехал на открытое пространство, где было полным-полно народу.

– ВНИМАНИЕ! ЕДУ! – кричал он во всю глотку, не в силах остановиться. Он стремительно летел вниз, одолевая трамплины и объезжая ямы, и помчался вдоль леса по склону, который круто спускался вниз. Расширив глаза от ужаса, он все катился и катился, при этом не теряя надежды, что эта сумасшедшая гонка когда-нибудь кончится.

Кончилась. Внизу, в потоке.

Вашек не знал, что перелетел через дорогу, и даже не заметил мужчину, который проезжал по ней на заснеженном мотороллере.

С запозданием заметил тот мальчишку, который стремглав летел со склона. Рванув мотороллер в сторону, он потерял управление и въехал в сугроб. Облако снежной пыли засыпало его. Мотор ревел во всю мощь. Бросив упавшую машину, мужчина кинулся на дорогу.

ГДЕ МАЛЬЧИШКА?

И вот он увидел его.

8

Вашек лежал по пояс в воде, изо всех сил упираясь руками в камень, но встать на ноги не мог. И тут почувствовал, как чья-то сильная рука схватила его за штаны и приподняла.

– Ты цел?

Вашек услышал глубокий густой голос. Кивнул – да, мол. Он еще не видел этого человека, потому что висел в воздухе. Чувствовал, что весь дрожит, и было ему не до того, чтобы как-то ускорить эту неожиданную встречу.

– А ноги как? – рявкнул мужчина.

– Запутались, – пискнул Вашек.

Лыжи с креплениями без предохранителей крепко держались на ботинках, а из-за этого такие вот бесшабашные гонки, как правило, заканчивались больницей. Когда мужчина убедился, что перелома вроде бы нет, то, дождавшись, пока мальчишка выровняет лыжи, он поставил его на снег.

– Будь я твоим отцом, так вздул бы тебя, чтоб неделю не садился!

У Вашека тряслись подбородок и колени, но он не плакал. С рукавиц стекала вода, куртка и штаны у него тоже промокли насквозь, а капельки по краям шапки превращались в крупинки льда.

– Откуда ты?

– Из «Снегурочки», – прошептал Вашек, не решаясь взглянуть на рассерженного дяденьку.

– Очень рад! – пробурчал тот суровым голосом и снова поглядел наверх, в сторону леса, откуда только что скатился этот сорвиголова. Но никого там не было видно, никто там еще не хватился этого малявки.

– С кем ты здесь? – спросил он, снимая потрепанное полупальто, под которым у него оказалась оранжевая куртка. – Ну что? Язык проглотил? – набросился он на мальчишку. – Ты здесь со школой?

Вашек стоял перед ним разинув рот и в немом изумлении смотрел на своего спасителя: лицо исхлестано ветром, глаза проницательные. Не было у него таких уж широких плеч, и высоким его нельзя назвать, зато он был СИЛЬНЫЙ и на рукаве оранжевой куртки выделялся знак ГОРНОЙ СЛУЖБЫ.

– Так с кем ты здесь?

– С МАМОЙ! – выкрикнул наконец Вашек, и лицо у него прояснилось от радостной надежды, потому что, полагаясь на свой опыт мальчишки восьми с половиной лет, он решил, что лучшего жениха для мамы ему не сыскать.

Да и работа у этого парня была что надо: СПАСАТЕЛЬ.

За окном уже стемнело, но Вашеку показалось, что мама пока не начала распаковывать чемодан. Мыслями он был еще там внизу, у потока, где тот человек напялил на него свою пуховую куртку Горной службы, поднял капюшон и посадил на мотороллер. Во время езды Вашеку пришлось всей грудью прижиматься к нему, он и сейчас чувствовал, как хорошо было держаться за него обеими руками. Радость омрачало лишь то, что он не знал ответа на решающий вопрос. На лесной дороге, неподалеку от «Снегурочки», мужчина остановился. Вашек, согреваемый мыслью, что сегодня вечером тот снова появится здесь, помчался вниз, к отелю, и только в последнюю минуту сообразил, что не спросил о самом главном. Быстро обернувшись, он что есть мочи завопил:

– Эй, дядя! Вы женаты?

Но мотороллер уже исчез за поворотом. Единственный, кто мог услышать его, – это мама. Вашек в ужасе поглядел наверх. Но все окна были закрыты.

Нет, ни к чему отравлять себе радость напрасными сомнениями! Вашек твердо решил не упускать подходящего случая. Открыв мамин чемодан и осторожно раздвинув стопки аккуратно сложенного белья, он наконец нашел то, что искал: одним рывком вытащил тонкий вязаный свитер, перевернув все остальное вверх тормашками.

– Эта кофта тебе очень подходит. Ты такая в ней красивая, – сказал он с умильной улыбкой маме, войдя в комнату.

Анна тем временем вытащила из ящика скороварку и постаралась сделать все, чтобы не показать Вашеку, как она удручена. Днем Анна говорила с секретаршей, которая подтвердила: да, в репертуаре действительно произошли изменения. Услышав от нее, что через два дня в театре пойдет «Жизель», в которой у Анны не было дублера, она потеряла и последнюю надежду. Ее не покидало предчувствие, что вечером ее тоже не ждет ничего хорошего.

– Безобразие, почему ты не в пижаме? – раскричалась она на Вашека, искоса глянув на часы.

– А что, разве мы в пижаме пойдем ужинать?

– Ужинать мы будем здесь, – сказала Анна и забрала из его рук свитер.

Только теперь заметил Вашек, что маленький стол у окна уже накрыт.

– Не вздумай выбрасывать хлеб с паштетом в корзину! – предупредила его Анна.

Вашек понял, что случилось непоправимое.

– Мама, мамочка, я хочу в бар! – жалобно захныкал он. – Хотя бы на мороженое! – клянчил Вашек, но, не дождавшись ответа, вскочил на диван и обнял маму за шею как раз в тот момент, когда она разливала кипяток из кружки по стаканам, положив туда пакетики с чаем.

– Отпусти меня! – резко бросила Анна, отставляя кружку на мраморный подоконник. – Ты сегодня провинился, а у меня заказан междугородный.

И Вашеку припомнилось, что когда пополудни он вернулся в гостиницу, то увидел маму лежащей на диване, глаза у нее были закрыты. Он решил, что она спит.

А может, она не спала и все слышала, хотя окна и были закрыты. О какой другой провинности могла идти речь? И хотя Вашек признал, что это, пожалуй, похоже на какой-то там проступок, но все-таки отступать было до слез обидно, и он отважился попросить:

– Мама, ну пусти, я же обещал! Он будет меня ждать.

– Кто?

– Один мой товарищ.

Мама протянула руку к сумке, лежащей на тумбочке, и вытащила кошелек. Нет! Ничего она не слышала! – облегченно вздохнул Вашек. Но тут его совершенно сразили мамины слова:

– Из комнаты ни на шаг, понял?

9

Пока Вашек с курткой сидел на полу прихожей и советовался сам с собой, как бы ему не потерять еще не обретенного друга, в отель вошел Любош Рихман. Отряхнул на циновке горные ботинки, снял шапку и расстегнул молнию потрепанного полупальто.

За окном уже сгущался туман. Любоша это совсем не радовало, так как сегодня вечером путь его лежал в Тетеревку, где уже три дня не работал телефон и заведующий с женой были отрезаны от мира. Он прошел через столовую, остановился в бильярдной у колонны, не найдя мальчика ни в общей комнате, ни в игорном зале, начал терять терпение. Отказался от приглашения управляющего посидеть с ним за рюмочкой, а официантке с тупым носиком и в короткой юбке в обтяжку пообещал, что на обратном пути заглянет сюда отведать мяса косули в сметанном соусе.

Он злился на себя, что забыл спросить у мальчишки даже имя, потом решил справиться у портье, кто прибыл сюда утром. Но дойти не успел.

Любош увидел ЕЕ. Она сходила по дубовым ступеням в холл. На ней были клетчатая юбка, меланжевый свитер и шлепанцы, звук которых и привлек его. Она шла с сосредоточенным и задумчивым видом, ни на кого не обращая внимания, словно ее интересовал только этот затоптанный темно-зеленый плюшевый ковер. Опустив глаза, прошла мимо него, даже не заметив.

Сначала Любош подумал, что ошибся. Но, обернувшись, все же окликнул ее:

– Анна!

Она оглянулась.

Любоша озадачило странное выражение, появившееся на ее лице: было ли то удивление от неожиданной встречи или просто недоумение, как это случается, когда мы встречаем человека, страшно напомнившего нам кого-то.

– Анна, а ты повзрослела. Но все такая же маленькая, – сказал Любош и пошел ей навстречу; глаза их встретились, и он уже был совершенно уверен, что это она.

Узнала его и Анна: та же широкая улыбка, те же узкие, далеко посаженные глаза. И все-таки у нее было чувство, что к ней приближается какой-то чужой человек.

– Ты, наверное, уже забыла меня? – с искренним сожалением спросил Любош.

– Я… здесь… то есть я… здесь жду…

Анна, в растерянности так и не сказав ничего вразумительного, заторопилась в бюро обслуживания, откуда, к счастью, послышался голос:

– Вы заказывали Прагу? Пройдите в кабину.

Анна с робкой улыбкой извинилась; пересекая холл, она чувствовала, что Любош провожает ее взглядом, и с облегчением закрыла за собой тяжелую дубовую дверь телефонной кабины.

– Нет, телеграмму послал не Индржих, а канцелярия театра! – Анна нервно перекладывала трубку из одной руки в другую. – В двенадцать я звонила в театр. Ты слышишь меня?

В разговор вторглась центральная.

Анна весь день готовилась к наихудшему – что мать ей с ходу откажет, но сейчас их разъединили, и может случиться так, что она вообще с ней не поговорит. В кабине с темной обивкой, освещенной мигающим светом слабой лампочки, Анна уже потеряла счет времени, как вдруг на другом конце провода раздался знакомый голос:

– Кто-нибудь заболел?

– Но мама! Не все ли равно? В театре бывают смены состава. Завтра и послезавтра у меня спектакли. Нам нужно вернуться в Прагу, и я представить себе не могу, как объясню все это Вашеку. Речь идет только о двух днях. В четверг после обеда я уже смогу вернуться… Вот если бы тебе взять отгулы и приехать сюда. Ведь ты же сама сказала, что это для тебя не проблема!

Анна говорила торопливо, словно боялась получить отказ раньше, чем сумеет объяснить все.

– Мне так не хочется портить радость Вашеку! Ему не понять, почему нам обязательно надо вернуться назад, в город!

Наступило молчание, и Анне казалось, что за те две секунды, прежде чем мать наконец отозвалась, прошла целая вечность. Выслушав ее всегдашние разумные доводы, почему ей никак нельзя оставить больницу, она бросила, как всегда:

– Ну что ж, ничего не поделаешь… – И повесила трубку.

– Сколько с меня?

– Минутку. Позвоню на почту, – любезно сказал портье и исчез за дверью канцелярии.

В зеркале на округлой подставке отражался холл, отделанный деревом и светло-зелеными обоями, а под деревом кожаный диван с креслами темно-коричневых тонов. Анна увидела Любоша – он поднялся с кресла, отложил газету в сторону и неторопливо пересек холл, остановившись в двух шагах позади нее.

– Сколько лет мы не виделись, Анна?

Она чувствовала его взгляд и никак не могла набраться смелости ответить. (Господи боже, у меня трясутся поджилки!)

– Ты здесь в отпуске? Опять инструктором?… – спросила она, отступив на шаг, словно боялась остаться с ним наедине у конторки портье, где не было возможности к отступлению.

Любошу нравились ее растерянность и неуверенная улыбка, которую не изменили годы.

– Да нет, я осел навсегда, – ответил он. – Уже седьмой год здесь.

Анна овладела собой.

– ЗДЕСЬ? – с наигранным удивлением спросила она.

– Здесь у меня свидание. С одним парнем, – улыбнулся он.

Анна облегченно вздохнула.

– С парнем?

– Я даже не знаю, как его зовут, – сказал он, пристально разглядывая Анну, словно все еще не веря собственным глазам. – Я обещал пойти с ним вечером на мороженое и вот встретил тебя!

Он весь светился улыбкой – неожиданная встреча с ней его явно обрадовала.

Анна порозовела и поспешила перевести разговор:

– Ты делаешь успехи! Вместо девушки зовешь на мороженое парня!

– Да он еще совсем пацаненок, – Любош принялся тихонько смеяться. Анне стало жарко. Нет, только не это! Такое не могло случиться! И чтобы скрыть растерянность, она уткнулась в сумку в поисках носового платка.

– Спорю, ты такого еще не встречала, – радостно хихикал Любош. – Он сказал, что его мама ужасно любит танцевать и что он прихватит ее с собой.

У Анны бешено забилось сердце. Она чувствовала, как по спине скатываются капельки холодного пота. Это уж слишком! (Я должна взять себя в руки. Должна выдержать еще минуту!) Когда она подняла голову, на лице ее играла милая улыбка.

Не понимаю, зачем ты мне все это говоришь?

– Ты же спросила меня, что я тут делаю?

Анна успокоилась, поняв, что у Любоша и в мыслях не было на что-либо намекать, и подала ему руку.

– Надеюсь, мы еще увидимся, – сказала она приветливо.

– Буду очень рад, – ответил Любош.

В эту минуту он увидел на повороте лестницы мальчика в пижаме и вязаной шапочке, машущего ему оранжевой курткой. В первую секунду он не понял, что означают эти сигналы ликования. Но потом до него дошло: стоящая перед ним Анна, которую он все еще держал за руку, и мальчик имеют какое-то отношение друг к другу!

– Ну, иди в бар, – сдержанно сказала Анна, – не заставляй себя ждать.

– Да не в баре он, – заверил ее Любош. – Вон выглядывает из-за кактуса.

Анна быстро обернулась и вспыхнула до корней волос:

– Вашек, а ну иди-ка сюда!

Она шагнула к лестнице. Любош наклонился к ней и восторженно зашептал на ухо:

– А у тебя, оказывается, мировой парень!

– Что это? – строго спросила Анна, показав на оранжевую куртку в руках у сына.

– Это куртка, – живо отозвался Любош из-за спины Анны и сделал Вашеку знак, чтоб не болтал лишнего.

Тот понимающе кивнул и стал заверять Анну, что это всамделишная куртка. Тут уж она потеряла терпение.

– Попрощайся – и спать! – приказала она решительно.

Любош проводил их взглядом, пока они поднимались по лестнице. Анна крепко держала Вашека за руку, а тот обернулся и заговорщически махнул Любошу, как делают люди, обо всем договорившиеся. Любош тоже махнул Вашеку, но с куда большим интересом провожал глазами Анну.

– Кто здесь хотел оплатить разговор? – раздался голос портье.

Прекрасная надежда, согревшая душу ребенка, вмиг погасла, стоило Вашеку войти за мамой в комнату и бодро проронить:

– Ну как?

Если б мама на него накричала, дала оплеуху, даже две, он бы все стерпел. Но Анна без единого слова вошла в ванную и закрыла за собой дверь.

– Мама! Мамочка! Я ничего ему не говорил! Поверь, ничего! – кричал Вашек. Но мама не выходила, он завопил громче и стал дергать за ручку двери.

Анна сидела в ванной на полу. Только теперь ее свалил шок. Слышала, как Вашек барабанит в дверь.

– Мама! Мамочка! Открой! – В его голосе уже звучал плач.

Анна наконец вышла, бледная как стена.

– Вашек, ты совсем меня замучил.

Тот с удивлением глянул на маму – почему она не кричит?

– Что ты ему все-таки сказал?

– Что мы живем здесь, в «Снегурочке», – защищался Вашек.

– И ЧТОБЫ ОН ПРИШЕЛ, так?

Вашек, понурившись, кивнул. Анна глубоко вздохнула и открыла дверь в комнату. Вашек ринулся к ней, схватил за кофту и потянулся, чтобы обнять ее.

– Ну, чтобы ты к нему присмотрелась. Я думал… – горестно вздохнул он.

– Что? – спросила Анна с несчастным видом и села на постель.

Вашек влез маме на колени.

– Если бы он тебе понравился, мы бы с ним подружились. И больше ничего…

Анна обхватила его руками и прижала к себе. Вашек скромно молчал, выжидая, потому что решил: раз мама обняла его, значит, дело выиграно.

– Собирай свои вещи, – тихонько сказала Анна.

Вашек удивленно поднял на нее глаза, но следующие слова мамы совершенно сокрушили его:

– Мы уезжаем домой. Завтра.

10

Вашек долго не мог уснуть, глаза под веками у него горели. Но он был тверд – эта комната больше не услышит никаких рыданий. Вечером он проплакал целый час, просил, клянчил – все напрасно. Решил: пора что-то предпринять. НО ЧТО?

Когда он открыл глаза, то увидел над собой маму, она была в длинном белом платье, за ней стоял человек в черном костюме и галстуке. Лицо его было в тени, и только по голосу Вашек понял, что это ОН.

– Пускай спит, – прошептал тот человек и накинул на плечи мамы серо-зеленое пальто.

– Нет, надо предупредить его, что мы уходим в театр. Он испугается, когда проснется и нигде не найдет нас.

– Он не узнает, что нас не было. А утром получит апельсиновый пудинг и бананчики в шоколаде.

Он слышал, как они удаляются. Их тихий смех и радовал его, и огорчал. Хорошо, что ОН зашел за мамой, но, с другой стороны, было странно, почему мама позволила так легко увести себя. Вашек услышал, как захлопнулась дверь, и сразу же вскочил. Протер глаза.

Мама, в теплой фланелевой рубашке спавшая на соседней кровати, громко вздохнула во сне и перевернулась на другой бок.

Вашек потянулся к часам на соседнем столике. Было половина четвертого. Снова раздался звук, который разбудил его: это ветер раздвигал легкие ставни.

Мальчик тихонько вылез из постели, зажег маленькую лампочку, затенив красными трусами абажур, из рюкзака вытащил блокнот и карандаш. Начал писать.

Дорогая мама!

А внизу он еще приписал:

Потом спрятал блокнот под подушку, натянул на себя колготки, рейтузы и стал ждать, когда рассветет.

Утром мама поднялась раньше Вашека. Поторопила его, чтобы он не мешкая вставал и поиграл бы немного на снегу, потому что не позднее половины одиннадцатого они должны отправиться на вокзал. Вашек лихорадочно раздумывал: что делать? Встать и убежать? Об этом не могло быть и речи. Забрать свой рюкзак он тоже не может, да и на завтрак пойти надо, иначе мама заподозрит неладное. Как бы себя не выдать!

Впрочем, свежие хрустящие рогалики с маслом и два яичка всмятку пришлись как нельзя кстати. Доедая последний рогалик с медом, он нежным взглядом мысленно попрощался с мамой и ждал подходящей минуты, чтобы удрать. Наконец мама вытащила кошелек и уже высматривала официантку, чтобы расплатиться.

– Я выйду раньше, – сказал Вашек с еще набитым ртом.

– Только смотри не пропадай, как вчера. Покатайся перед домом. Ясно?

Вашек машинально кивнул и в дверях столовой снова оглянулся, прощаясь с мамой. С бьющимся сердцем оставил он на подушке в комнате ЗАПИСКУ. И вышел.

Он приказывал себе, что надо все время тормозить, но этого и не потребовалось. На лесной дороге снег прилипал к лыжам, а косогор у леса Вашек вообще не узнал. В эту пору тут не оказалось ни единой души. Укатанный вчера луг сейчас был занесен снегом, а дорога внизу терялась в густом тумане. Вашек проваливался в глубокий снег и изо всех сил работал палками. Ветер поднимал тучу пороши и гнал ее по склону. Вашек начал испытывать беспокойство, то и дело пугливо оглядываясь назад. Но о возвращении не могло быть и речи. Лес наверху скрывался в белой мгле, и деревьев над ущельем, вдоль которых он летел вчера в поток, тоже не было видно. Чувствовал, как его сжимает страх и глаза заливает пот, но решил ни за что не сдаваться.

И вдруг случилось это!…

Вашек в ужасе окаменел. Сначала послышался оглушительный гром, потом откуда-то появилась огромная туча снега, она поднималась, росла, ширилась, как гейзер выстреливала вверх и снова с гулом падала вниз. ГРЕМЯЩИЙ СНЕГ! – затаив дыхание, в испуге подумал Вашек, скорчился и ждал. Но вот грохот постепенно начал удаляться, и когда Вашек открыл глаза, то внизу, прямо перед собой, увидел очищенный участок дороги. Слышали ли горы такой ликующий крик?!

Десять минут неравной борьбы со снегом, и Вашек наконец оказался на дороге. Знал, что теперь уже может довериться самому себе. Он увидел и поток, и место, где они встретились вчера. Теперь бежалось куда легче: дорога была освобождена от снега и укатана, она отлого спускалась вниз. Вашек понятия не имел, сколько километров пробежал, но ему казалось, что прошла целая вечность. Вытащил из кармана маленькое яблоко, чтобы подкрепиться. И в эту минуту увидел запорошенный снегом указатель на развилке. Он у цели! Осталось одолеть полкилометра и мостик через поток.

Он приближался к домику, уже не чувствуя ног, а в насквозь промокших варежках у него заледенели руки.

Из трубы горного домика валил дым, под щитком его красовалась эмблема ГОРНОЙ СЛУЖБЫ.

Вашек ворвался в коридорчик. Резкий переход из света в тьму на мгновенье ослепил его: он споткнулся о канадские сани, а лыжи, стоявшие вдоль стены, с грохотом повалились вниз.

– Что там за гвалт такой?

Вашек мгновенно узнал ЕГО бодрый голос. Он доносился из соседней комнаты, откуда сквозь щель в приотворенных дверях проникала сюда полоса света. В полумраке прихожей Вашек успел заметить ледоруб и свернутые канаты на полках из грубого дерева.

Любош сидел на краешке стола в красном джемпере, надетом поверх клетчатой рубашки. Его тоже украшала эмблема ГОРНОЙ СЛУЖБЫ. На ногах у него были красные шерстяные гольфы и домашние туфли. Он поднял глаза от листа и на секунду перестал диктовать в телефонную трубку, а потом снова продолжил:

– Луговой 125 старого, 30 нового, Вербной сторожке 95 старого, 25 нового, в Гигантском карьере угроза схода лавин!

Любош смотрел на мальчугана, который все еще не отваживался переступить порог, и называл места, куда из-за резкого ухудшения погоды доступ запрещен.

Он заметил, что мальчишка никак не может отдышаться, а с варежек, которые он комкал в руке, на пол капает вода.

– Ну так что? – спросил Любош, положив трубку. Но не успел он сесть за стол, телефон зазвонил снова. Любош машинально потянулся за трубкой.

– Дядя, я пришел… – К своему ужасу, Вашек начал заикаться. – …я не хочу с мамой… я не хочу домой… оставь меня у себя!…

Любош поднял брови. Пытливо оглядел мальчика, который отлепился наконец от двери и робко шагнул к столу. У двери осталась после него маленькая лужица.

– Тебе не придется со мной возиться. Я все стану делать сам. Подмету, постелю, постираю… Дядя, прошу тебя, оставь меня здесь…

– Пока не потеплеет, пока не потеплеет! – повысил голос Любош в телефонную трубку. – Запрет на восхождение вступает в силу с утра.

Дав отбой, он обрушился на мальчика:

– Ну, что у тебя? Что случилось?

– Мама запретила мне об этом говорить.

– О чем?

– Что в двенадцать мы уезжаем. Мама говорит, что мы сюда вернемся. – Вашек замолчал, чтобы передохнуть. – Но мы не вернемся. – Изо всех сил стараясь не плакать, он вдруг разрыдался. – Мы не вернемся… я знаю…

В коридоре послышались шаги, в дверь заглянул какой-то низенький человек, лицо его было изборождено морщинами.

– На Медведице застрял снегоход.

– Я уже целых полчаса радуюсь этому, – ответил Любош, встал, скинул тапочки, нагнулся, заглянув под нары в поисках ботинок.

– Что у тебя здесь за пацан? – спросил его коротыш.

Вашек стоял у стола и утирал мокрые глаза рукавом.

– Да это такой Замарашка из «Снегурочки».

Человечек обернулся, и Вашек, к своему удивлению, увидел у него на груди эмблему ГОРНОЙ СЛУЖБЫ. Молча, уже ни о чем не спрашивая, тот забрал со стола сводку погоды и состояния снежных лавин. И только когда он был в дверях, Любош крикнул ему вдогонку:

– Скажи Карелу, пусть едет в квадрат вместе с ребятами. Встретимся наверху. Я поеду напрямки!

А Вашек тем временем, склонившись над скинутыми тапками, сложил их вместе и аккуратно поставил под кушетку. Не вставая с колен, поднял на Любоша круглые заплаканные глаза.

– Как со мной?

– Знаешь что? – рассудительно сказал Любош, завязывая шнурки на лыжных ботинках. – Настоящие парни никогда не хнычут!

– Сыпь в лыжную и головы не высовывай! – скомандовал Любош, когда они с Вашеком вошли в отель.

Вашек хотел было воспротивиться, но, вспомнив про ЗАПИСКУ и про то, какое впечатление она могла произвести на маму, безропотно повиновался.

О своем прощальном письме он Любошу и словом не обмолвился.

Но потом ему все представилось иначе: возможно, мама, узнав, что ее покидает любимый сын, безутешно плакала, а теперь, увидев его, затискает в объятьях. Но такой вариант Вашека тоже не устраивал. И он отметил про себя, какой Любош предусмотрительный и до чего же правильно он поступил, отослав его прочь! На всякий случай Вашек оставил дверь полуоткрытой, чтобы услышать, как события развернутся дальше.

Любош выведал у портье номер комнаты, но это ему не понадобилось. Оглянувшись, он увидел Анну – она уже спускалась по лестнице с чемоданом и маленьким рюкзаком. Пальто нараспашку, лицо мрачное.

– Если тебе это поможет, оставь мальчика у меня, – проговорил Любош. Заметил, что от вчерашней растерянности Анны не осталось и следа.

– Где он? – строго спросила она, остановившись посреди холла.

Любош взял у нее из рук чемодан. Он ведь знать не знал ни о Вашековом ночном сочинении, ни о том, что пережила Анна сегодня утром.

– На свете есть вещи, которые не понять ни одной женщине. – Он старался говорить нарочито спокойным тоном, не подозревая даже, что все старания его напрасны.

– Ты что-нибудь о нем знаешь? – пропустив мимо ушей слова Любоша, спросила Анна так громко, что это услышал и Вашек. Да-а, никаких восторгов при его появлении, похоже, не будет!…

– Для него это как шок. Не успели приехать – и снова назад.

– Ничего, переживет! – отвечала Анна. – Я уже сыта всем этим по горло.

Записка Вашека произвела впечатление, но, как оказалось, далеко не самое лучшее. Она уже трижды за сегодняшнее утро порывалась разыскивать Вашека, но, если бы объявила, что он пропал, пришлось бы обратиться в Горную службу. Поэтому она решила подождать, надеясь, что он и сам отыщется. К несчастью, Любош понятия не имел о тех невероятно долгих минутах ожидания, какие пришлось пережить Анне, о том, что она уже находилась на грани отчаяния.

– Короче говоря, на эти два дня все заботы о Вашеке я беру на себя, – деловито заявил он со своей обычной бодрой улыбкой.

– Хотела бы спросить: зачем?

– У нас с тобой не было времени даже поглядеть друг на друга. – Все с той же улыбкой он взял из ее рук ключ от номера. Глаза его говорили много больше слов, так что не могло быть и тени сомнения в их искренности. – Теперь я по крайней мере буду тешить себя, что ты вернешься.

– И ты сумеешь ухаживать за ребенком?

Любоша удивила самоуверенность, с какой она поглядела ему в глаза. Перед ним была уже не та зеленая девчонка, которую он когда-то знал, и это еще больше заинтриговало его.

– Можешь на меня положиться, – простосердечно заверил он ее.

Неожиданно с лица Анны исчезло выражение непреклонности. Лоб перерезала морщинка, а в глазах мелькнула грусть – вот этого Любош вообще понять не мог.

– В этом я не совсем убеждена, – тихо сказала она. В ее голосе он уловил обвинительные нотки.

И Любошем уже во второй раз за сегодняшний день овладело чувство, будто перед ним другой человек, совсем не тот, которого он знал много лет назад, и даже не тот, с кем он встретился вчера или, может, говорил минуту назад.

Теперь уж он всерьез подосадовал, что больше не увидит Анну. Молча положил ключ в ее протянутую ладонь и направился к выходу. Но не успел открыть дверь, как раздался грохот.

Дело в том, что Вашек, в этот момент выскочивший из лыжной комнаты, споткнулся об угол темно-зеленой дорожки и во всю длину растянулся на паркете, однако не растерялся и в обход мамы бросился к Любошу. Анна кинулась к нему наперерез и крепко схватила за руку. Так и стояли они здесь молча, странно возбужденные, в том извечном треугольнике: МУЖ, ЖЕНА, РЕБЕНОК.

Вашек словно утратил дар речи – не закричал, только что было силы попытался вырваться из маминых пальцев, крепко сжимавших ему запястье, бросал на Любоша умоляющие взгляды, и глаза у него наполнялись тихими слезами.

Любоша удивило и озадачило, с каким ожесточением Анна отклонила его просьбу. Когда взгляды их встретились, ему даже показалось, что она ждет его ухода как спасения.

И в это мгновение Любош решился – отпустил створку двери и вернулся в холл.

– Знаешь что, Вашек, – сказал он, присев на корточки возле него и вызывающе глядя вверх на Анну, – помоги-ка мне в Рокитнице погрузить доски. А по дороге мы подкинем маму на вокзал.

Вашек свободной рукой обнял Любоша за шею, а когда он победоносно улыбнулся маме, на его щеках еще поблескивали слезинки.

На станции в Рокитнице в половине двенадцатого еще стоял густой туман. Зал ожидания был пуст, а по платформе к поезду, над которым вились клубы пара, шел Любош с чемоданом, за ним Анна с Вашеком. Анна и по дороге на вокзал нет-нет да пыталась изменить ход событий, но ее довод насчет того, что Вашек не отпустит ее одну, отверг сам Вашек – много раз и весьма громогласно.

Он с жаром убеждал Любоша, что отпустит и даже будет рад, если мама уедет одна…

Любош оставил чемодан в купе и вернулся на платформу. Анна не возражала, когда он потянул ее за локоть: она уж и сама заторопилась.

– Гляди за Вашеком в оба!

– Будь спокойна. Справлялся с целым отрядом.

Анна промолчала и схватилась за железные поручни, но на ступеньке снова обернулась:

– Кажется, я умру от страха!

– Было бы жаль, сказал Любош и подсадил ее наверх.

Дежурный по станции поднял красный жезл, давая сигнал к отправлению

Анна стояла на площадке, над ней поднималось облако пара и медленно таяло в полуденной туманной мгле. Поезд потихоньку набирал скорость.

Любош замахал. Вдруг – спустя многие годы – у него снова появилось чувство, что есть чему радоваться, даже если встреча и начинается так неожиданно – с расставанья.

Вашек послал маме воздушный поцелуй и яростно замахал. А потом не без удовлетворения отметил, что и Любош пристально и долго провожает глазами отбывающий поезд.

– А мама у меня молодчина, правда? – потянул он Любоша за рукав и заговорщически подмигнул. – Видишь, она сразу стала тебе тыкать.

11

Ночная метель, густой туман и шквальный ветер, который пронесся утром по долине, – все это не предвещало ничего хорошего. Но к полудню над горами показалось солнце и прогнало туман вниз. Дорога, по которой карабкался снегоход, пока еще была в тени.

– Как это ты догадался, что я альпинист? – спросил Любош.

Они сидели позади в кузове. Любош закрепил брезент наверху так, чтоб было видно вокруг. Дорога настолько сузилась, что кабина ежеминутно задевала за ветки деревьев и оттуда осыпался свежий снег.

– Я сыщик Коломбо. На полках в доме ты прячешь кошки, – ответил Вашек.

– И ты знаешь, что это такое? – удивился Любош.

– Конечно: чтобы цепляться за камни.

Снегоход выехал на плато и направился прямиком к тому месту, где вчера вечером увязла машина с Мартиновки, к утру ее совсем занесло. Вашек затаил дыхание. Заснеженные горные хребты, разделенные глубокими долинами, тянулись к самому горизонту и своими вершинами упирались в лазурно-голубое небо. Вот оно, снежное королевство, которое он знал лишь по картинкам в журналах! Сказочное царство, которое столько раз снилось ему! Никакой тебе ледовой бури, никакой ледяной пропасти, тишина и спокойствие. Вашек был немножко разочарован, но при этом страстно мечтал, чтобы здесь оказалась мама, ведь тогда он мог бы с легкостью убедить ее, что в горах ему не грозит никакая опасность.

– Доешь-ка хлеб, – понукал его Любош.

Когда снегоход остановился, он выгрузил лопаты, канат и Вашека, и тот сразу по пояс утонул в рыхлом снегу.

Из Моравской сторожки сюда прибыл большой снегоход с экипажем из двух человек. Франта Кадлец и его брат Радим добрались с Медвежьей на лыжах. Любош поздоровался с заведующим из Мартиновки и крикнул Богоушу, который остался в кабине, что можно начинать.

Вашек не знал, куда раньше смотреть. Оба снегохода с оглушительным ревом стали маневрировать.

Любош и Радим раскидывали снег вокруг глубоко увязшей машины. В руке у Вашека тоже была лопата, и он усердно расчищал снег, только комья с его лопаты летели назад на капот снегохода.

– Гляди, куда бросаешь! – гаркнул Любош и влепил ему подзатыльник.

Вашек глядел, да не туда, куда нужно.

Рыжеусый Кадлец крикнул водителю, чтобы тот подал назад. На его крик обернулся и Вашек, и следующая лопата снегу угодила нагнувшемуся Любошу прямиком за шиворот.

Вашек получил очередной подзатыльник, но сосредоточиться так и не сумел.

Любош размотал канат, а Богоуш открыл дверь кабины, потому что машина забуксовала в глубоком снегу.

– Что такое Джомолунгма? – расслышал в этом грохоте Вашек голос Любоша.

– Эверест.

– А какой восьмитысячник был покорен первым?

– Аннапурна, – сразу же ответил Вашек, следя, как Кадлец перекидывает канат, делая петлю.

– А покорение какой из гор стоило самого большого количества жертв?

Хорошо, что я так люблю викторины, подумал Вашек и бойко ответил:

– Нангапарбата.

– А кто поднялся на гору первым?

– Герман Буль. Этот мне нравится больше всех.

Немножко поколебавшись, Вашек добавил:

– После папы.

Снегоход, заверезжав, проехал два метра вперед. Канат резко натянулся, посыпались льдинки.

Вашек почувствовал, как Любош схватил его за плечо.

– Гляди в оба! – заорал он и потянул мальчика в сторону.

Вашек с трудом пробирался по глубокому снегу, сильная рука приподнимала его, а Вашек скромно объяснял:

– У меня есть книжки: «Непокорившаяся гора», «Гималайские тигры». Их передают по радио с продолжением.

Любош перенес Вашека через накатанную часть дороги, поднял его повыше на склон и громовым голосом закричал:

– Готово!

Загудели моторы, и маленький снегоход, прицепленный к двум другим канатами, тронулся с места. Морщинистый заросший парень замахал Любошу обеими руками, и тот, повысив голос, снова скомандовал:

– Двинулись!

Вашек с удивлением понял, что всей операцией руководит Любош. Два больших снегохода выруливали на позицию для высвобождения третьего. Нарастающий рев моторов наполнил всю долину и звучал для Вашека волшебной музыкой.

– А кто покупает тебе такие книжки? – Любош пытливо глянул вниз на мальчика. – Папа?

Вашек с готовностью кивнул:

– Папа тоже был альпинистом.

– А чем он теперь занимается?

– Теперь он мертвый.

Любоша залил холодный пот.

– При спуске попал под лавину, – обернулся к нему Вашек, – и его унесло, – объяснил он самым обычным тоном.

Любош взял мальчика за плечи. Снегоход на буксире шаг за шагом освобождался из своего ледового плена. И когда Вашек снова оглянулся, Любош увидел в его глазах свет неподдельного счастья.

– Посмотри! – кричал он, радостно прыгая в снегу. – Спасли мы его, голубчика!

Вечером Любош затопил печку, развесил мокрые носки и рукавицы и открыл банку гуляша. Кухня наполнилась запахом чеснока, который Любош растер на дощечке, смешал с кетчупом и все это вылил в тарелку с кнедликами, откуда уже поднимался пар.

– Возьмешь себе мой спальный мешок, – сказал он Вашеку, – на Сьерра-Пиене в нем тоже спал один мой товарищ.

Вашек блаженно улыбался. Уже перед ужином, наносив из дровяника топлива для печки, он просмотрел фотографии, которые висели у Любоша над постелью в служебной комнате. Все из альпинистских лагерей.

– Подхватил желудочный грипп, – продолжал Любош, – и это при двадцатиградусном морозе!

– А где спал ты? – выпытывал Вашек, удовлетворившись объяснением, что желудочный грипп – обыкновенный понос.

– Да на снегу, – ответил Любош.

В приливе откровенности мальчик признался Любошу, что с этой напастью знаком – такое с ним приключилось однажды по дороге из школы, а ему еще надо было открыть дверь в квартиру и добежать до туалета. И в ту же секунду осекся. Вспомнил, как мама запрещала ему рассказывать подобные истории, особенно за едой.

– А что было дальше? – не отставал Любош. – Не успел расстегнуть штаны?

– Успел. Только не заметил, что на толчке была крышка!

Любош прыснул, Вашек тоже расхохотался, и так смеялись они до конца ужина.

Потом Любош положил на нары легкий пуховый спальный мешок с выцветшим серо-зеленым верхом. Засветил ночник и пошел погасить большую лампу.

– У тебя много товарищей? – осторожно спросил его Вашек. Он стоял на коленках в пижаме на нарах и разглядывал заросшие физиономии альпинистов.

– Да нет. У меня куча знакомых, – помолчав, бросил Любош. – А товарищи – это такие парни, на которых всегда можно положиться.

– Мама говорит, что у моего папы не было ни одного товарища.

– Странно, – удивился Любош. Раздернув молнию на спальном мешке, он сделал Вашеку знак, чтобы тот лез внутрь. – Если идешь с кем-то в одной связке, ты обязан доверять ему. То он у тебя за спиной, – продолжал Любош, заметив, что Вашек глаз с него не спускает, – то ты у него. Так рождается дружба не на жизнь, а на смерть.

– Вот почему мама так думает – ведь его мог бы кто-нибудь спасти, – сказал Вашек, залезая в мешок, пытливо глянул на Любоша и добавил: – Тот, его товарищ.

Любош, задумавшись, отвернулся, посмотрел в потемневшее окно и ничего не ответил.

12

Прождав минут десять трамвая, Анна решила, что домой вообще не поедет. В буфете на углу возле театра она наскоро перекусила, съев два куска хлеба с омлетом, печенье с сыром и пол-литра простокваши, а в половине четвертого уже была в своей уборной, приняла прохладный душ и вытянулась на кушетке. Так беззаботно она давненько себя не чувствовала. О Вашеке с той минуты, как вышла из поезда, она вспомнила только дважды.

Завтра до двенадцати ей надо будет договориться о ремонте стиральной машины, зайти в парикмахерскую – уже пора подстричься, недурно бы также купить новый свитер, но придется еще заглянуть в библиотеку и вернуть книги, которые третий месяц валяются у них дома, успеть на почту и оплатить счета.

Она натянула одеяло до самого подбородка, отогнала мысли о Любоше и заснула крепким сном без сновидений.

Вечером похолодало и пошел дождь. Перед освещенным зданием театра то и дело останавливались такси, кто-то приехал трамваем или собственным транспортом, но все торопились пройти внутрь. К тому времени Анна уже заканчивала свою сорокапятиминутную разминку.

Когда погасла хрустальная люстра и затихли зрители в пурпурных креслах, когда притушили свет в ложах и дирижер поднял свою палочку, Анна уже стояла за кулисами, возбужденная и взволнованная, словно в канун своего первого представления. Через мгновенье она станет соучастницей того недолговечного мира иллюзий, где музыка и пластика, слившись воедино, завладевают душами людей, умеющими смотреть и слушать.

Забыли они в тот вечер хоть на время свои заботы? Сколько было вызовов? Семь? Или девять?

По узкой винтовой лестнице Анна взбежала наверх. В уборной нашла чистую простыню и пол-литровую бутылку охлажденного пива. Вволю напилась. В ушах еще звучали последние звуки «Жизели» и гром оваций. Еще не успев стянуть с себя тюлевое платье (лиф, украшенный богатым орнаментом, Боженке после каждого спектакля приходилось подправлять), Анна потянулась к телефону и заказала междугородный.

– Можете преспокойно отменить, – сказала костюмерша, войдя в уборную, – он уже звонил.

– Кто?

– Тот, кому собираетесь звонить вы!

Анна не сразу поняла, почему Боженка перебирает вещи на столе, почему открывает ящик. Она приподняла даже крышку шкатулки и плетеной корзинки.

– Потребовал, чтобы я записала, как будто у меня склероз.

В конце концов вытянула потерянный листок из кармана собственного фартука, насадила на нос очки и принялась читать:

«Вашек съел семь кнедликов и спит как убитый».

Анна высвободилась из своего платья, и на лице у нее заиграла улыбка.

– Решил меня утешить, думает, я тут с ума схожу от страха. – С этими словами она вошла в душевую и начала насвистывать, как мальчишка.

– Но это еще не все! – кричала Боженка. – Через час он позвонил снова и сказал, что на улице пошел снег… – Она многозначительно помолчала.

Анна не отзывалась.

– Но ради этого нам в театр звонить не стоит, – продолжала костюмерша, – о снеговых заносах сообщают в сводках погоды, верно?

Анна высунула голову из душевой и плутовски ухмыльнулась.

– Ты так ему и сказала?

– Сказала. И он со мной вполне согласился.

– Черт побери! Говори дальше, не тяни!

– Толковал еще, что ему надо кое-что выяснить, что никак не может заснуть!

Странно, призналась сама себе Анна, а меня это совсем не трогает. Насухо вытерлась и натянула на себя старенький махровый халат.

– Боженка, я есть хочу!

Двери уборной распахнулись, и на пороге возник Индржих:

– Сегодня ты меня порадовала, Анна. Ты была великолепна!

– Просто я немножечко подремала перед представлением.

– Подремала? – удивилась Боженка. – Три часа проспала тут как убитая!

Индржих придержал дверь, чтобы Боженка с платьем могла выйти, но костюмерша еще дважды возвращалась – за колготками и за нижней юбкой – и всякий раз бросала на Анну выразительные взгляды. А та перед зеркалом расчесывала волосы щеткой.

– Смею ли я пригласить тебя на ужин? – спросил Индржих, когда они остались наконец одни.

Взгляды их встретились в зеркале. Как и в понедельник утром на вокзале, у Анны возникло чувство, что произошло нечто такое, нечто новое, что может изменить всю ее жизнь. Сколов волосы двумя гребнями, она бросила небрежно:

– А почему бы и нет?

Индржих наклонился и поцеловал ее в шею.

Анна не сразу вспомнила, что у нее с собой нет ничего, кроме толстого свитера и брюк, в которых она пришла прямо с вокзала. Индржих отвез ее домой и внизу, в машине, подождал, пока она переоденется.

Когда в половине второго Анна снимала с себя коричневый бархатный костюм, ей вдруг пришло в голову, что она чувствует себя сейчас без Вашека как школьница на каникулах. Позвонил телефон. Анна, поколебавшись, сняла трубку. Индржих спросил, нельзя ли ему вернуться. Они расстались в половине четвертого.

13

Любош встал в полседьмого, съездил за рогаликами и яйцами, зашел на почту, отослал экспресс-письмо в Прагу на адрес Чехословацкого союза физкультуры и спорта (пять сотрудников Горной службы по окончании сезона были приглашены на слет альпинистов), отправил бандероль с двумя детективами на отцовский адрес (с той поры, как ушла Блаженка, отец ни разу после работы не заходил в трактир и ударился в чтение), а на обратном пути заглянул в прокатный пункт спортинвентаря. Шпанек еще не открывал, и Любошу пришлось поднимать его с постели. Он отдал ему Вашеков лыжный ботинок, чтобы тот подобрал пацану подходящие башмаки на застежках.

С рюкзаком на спине возвращался он по обледенелой дороге на мотороллере и уже издали увидел, что из окон домика валит дым. Мгновенно понял, что случилось.

– Гром и молния, чертов Замарашка! Вот возьму и сделаю из тебя сейчас семь маленьких гномиков! – взревел он, влетая в кухню, всю седую от дыма.

Любош ожидал увидеть Вашека с коробком спичек у печки. Не тут-то было! Вашек в пижаме стоял на табуретке у полки с консервами. В руках у него была пятилитровая банка с сардельками. Увидев Любоша, он с набитым ртом объявил:

– Хотел поджарить тебе гренки. В общем, получилось! – И, проглотив кусок, заключил: – На меня можно положиться!

Любош хлопотал над печкой, картонной крышкой разгоняя дым, и гремел:

– Ах ты паршивец! Будешь иметь теперь дело с ремнем!

Вашек перепугался, и только что выловленная им сарделька плюхнулась назад, в банку.

В конце концов Любошу удалось развести огонь. У старой кухонной печки были свои капризы: если в доме не оказывалось сухих щепок или березовой коры, растопить ее не удавалось.

– Любош, – осмелел Вашек, когда в кухне уже окончательно проветрилось, – как человек становится альпинистом?

– Как только взойдет на первую вершину.

Вашек стоял на коленках перед старым, облупленным кухонным шкафом и искал сковородку.

– На которую?

Любош засмеялся.

– Не все ли равно? – Он придвинул кружку с кипятком и насыпал туда чай. В кастрюльку положил шесть яиц. – Если тебе это удастся, считай, что ты уже альпинист на всю жизнь. Но для этого нужно иметь железную волю, а главное, безошибочно знать…

Вашек усердно кивал, ставя на плиту почерневшую сковородку.

– …за что взяться руками, куда опереться ногами, как согреться. Все это совсем просто, но если оплошаешь, недолго и погибнуть.

– Тогда я ничего не понимаю, – сказал Вашек и протянул руку за банкой с салом. – Папа никогда не ошибался!

– Я не его имел в виду, – смутился Любош.

Он погладил Вашека по голове. Но тот, насупившись, резко отстранился.

– Для настоящего мужчины, – продолжал Любош как ни в чем не бывало, – самое большое счастье – уметь преодолевать препятствия.

– Папа был настоящий! – отрубил Вашек. – Сильный! На целую голову выше тебя! – взволнованно помахав ложкой перед носом у Любоша, он сердито шмякнул сало на сковородку.

– Ясно! – кивнул Любош и стал кроить на ломти большой каравай. – Последним, замыкающим, всегда идет самый надежный…

Через несколько минут кухня уже благоухала чесноком, гренками и кофе с молоком. Любош снял с себя свитер, а Вашек быстренько пристегнул к штанам помочи, заметив, что Любош тоже носит их.

Они сидели друг против друга за кухонным столом и чистили яйца.

В окно заглянули первые лучи солнца.

– Ты никогда не боялся? – спросил Вашек.

– Боялся, – признался Любош. – Ветер в Гималаях так ревет, будто на тебя мчится поезд. Однажды я даже слезу пустил.

– Папа тоже был в Гималаях, – похвастался Вашек, вонзая зубы в хлеб.

Любош пристально посмотрел на мальчика и перестал жевать.

– Если тебе было страшно, то почему же ты не вернулся в лагерь?

– Ночью? Темень там такая – на шаг ничего не видно!

– А утром?

– Утром мы начали штурм вершины.

– Ну и как? – Вашек аж дыхание затаил, ловя каждое слово Любоша.

– Это был самый прекрасный день в моей жизни. – Любош улыбнулся одними глазами и доверительно понизил голос: – Тишина, как в сказке. Только скалы и лед. Стоишь и кажешься себе богом.

Вашек, слушавший его разинув рот, восторженно воскликнул:

– Я тоже буду альпинистом! Только маме об этом ничего не говори!

– Большинство людей считает, – пустился философствовать Любош, поглядывая, как мальчик расправляется с яйцом, – что альпинист немножко чокнутый…

– Ну и я такой! – гордо заявил Вашек, а изо рта у него посыпались крошки. Потом потянулся к деревянной посудине и, набрав ложку с верхом, всыпал себе в чай.

– Это сразу видно! Ты сыплешь себе в чай соль! – рявкнул Любош, перегнулся через стол и влепил ему великолепный подзатыльник.

14

Ремонтная мастерская оказалась закрыта, Магда в парикмахерской работала во вторую смену, а в химчистку и на почту Анна вообще не попала. Так, неожиданно рано освободившись, она уже в половине десятого была в театре и до одиннадцати провела на репетиции солистов.

В перерыве Индржих красочно живописал великолепные поединки гладиаторов. А поскольку на следующий день предполагалась первая репетиция третьего действия, рассказывал участникам, как описывал Плутарх последние минуты жизни Спартака.

– Аппиано дает другую версию, – продолжал Индржих. – Но в целом, учитывая и фрагмент настенного изображения, который был найден в Помпеях, можно представить себе картину финальной битвы Спартака.

Есть ли у Вашека еще теплые носки? – размышляла тем временем Анна. За исключением впечатляющих минут, когда Индржих с увлечением доказывал, почему Спартаку было предпочтительней погибнуть в бою, будучи даже изрубленным на куски, нежели живым или мертвым достаться римлянам, Анне не удалось сегодня отогнать мысли о Вашеке и Любоше. Перед отъездом она успела дать Вашеку строгий наказ, чтобы тот не говорил Любошу ничего лишнего. И хотя Вашек с жаром обещал, да чего стоят его обещания?

– Самое главное, со Спартаком никто не отваживался вступать в открытый бой, и напали на него сзади.

Индржих возбужденно прохаживался вдоль зеркал репетиционного зала.

– Встреча лицом к лицу была небезопасна для каждого, кто бы рискнул напасть на фракийского гладиатора. Хореографическая интерпретация – а она должна придерживаться исторической правды – позволяет нам по-новому воссоздать волнующую картину последнего боя.

Пообедав, Анна осталась в театре и после двух под наблюдением Индржиха отрабатывала серию сложных прыжков. Она решила, что сегодня не поедет домой и часок между репетициями отдохнет в своей уборной. Индржих предложил Анне бутерброд с колбасой, который та поделила на две части и бо

– Хотел я вчера ночью кое о чем спросить тебя.

Индржих помолчал, нерешительно поглядывая на Анну. Она сидела у зеркала на полу, вытирая лицо полотенцем.

– Может, ты права, – заговорил он, – может, нам и вправду стоит попытаться. Жить вместе.

Анна оглянулась. Индржих натягивал поверх трико темно-фиолетовый свитер. Она знала, что он взвешивает каждое слово.

– Меня пугает только одно: я не знаю, смогу ли привыкнуть к Вашеку.

Вечером они возвращались долиной Белой Лабы. Любош спускался по глубокому снегу, по его лыжне шел Вашек. Снег искрился в лучах заходящего солнца. Маленькие елочки, рассеянные по склону вокруг старых, исхлестанных ветром деревьев, были увенчаны шапками, примерзшими к окоченевшим ветвям. Любош большой дугой объехал огромную ель и остановился с подветренной стороны. Решил, что за целый день Вашек порядком намаялся и, наверное, промерз. Утром он определил его на занятия в лыжную школу. На Вашеке были ботинки, которые Любош взял напрокат у Шпанека, после обеда он привязал его к себе канатом и учил ездить между шестами – слалом. Вашек несколько раз срывался с лыжни, съезжал прямиком вниз и победоносно вопил, что пришел к финишу первым.

Теперь стало ясно, что мальчик едва держится на ногах, нос и все лицо у него покраснели от мороза и ветра, он даже тормозить не мог. Любош уже протянул было руки, чтобы подхватить его, только Вашек наехал ему на лыжи, и оба свалились в глубокий снег.

– Знаешь, как вырвать киту коренной зуб? – спросил Вашек, когда они выбирались из сугроба.

Любош вытаращил на него глаза.

– Соорудишь морской подъемный кран. Дашь киту порцию анальгина… – с серьезным видом начал Вашек.

Любош, застегивавший крепления, озадаченно поднял голову, слушая, что за чепуху городит этот пацан.

– Потом заложишь заряд динамита. Установишь время. СЕМЬ! ШЕСТЬ! ПЯТЬ! – командовал Вашек, как при запуске ракеты. – НУЛЬ! БАХ! – Он обхватил Любоша руками и влепил ему поцелуй, отпрянул на сугроб и, как крот, зарылся в снег. Высоко взметнулась снежная пыль, запорошив Любошу лицо.

– Чего ты ржешь? – спросил ошеломленный его выходкой Любош.

– Ты колючий, – объяснил Вашек. – Я ведь еще ни разу не целовал мужчину.

Любош наклонился к нему и поставил на ноги. Почувствовал, как дрожит этот мальчишка, да и сам он был немножко взволнован.

– Не заливай, разве папу своего ты не любил?

– Любил, – убежденно сказал Вашек. – Только его я даже не знал, – признался он, как игрок, выкладывая на стол припрятанный козырь.

С той минуты, как Вашек обнимал Любоша, он понять не мог, что с ним такое случилось. Но что-то важное, незабываемое – это он знал точно. Ему было невдомек, что впервые в жизни он ощутил мужской запах, тяжелый острый запах, о котором раньше не подозревал. Тот самый «мужской дух», что до глубины души волнует малых ребят, да и женщин тоже.

В кухне над печкой висели свитера и колготки, мокрые спортивные брюки и нижняя рубашка Вашека. Тот вытащил из рюкзака сухую майку и лыжные брюки, нашел на окне иглу и вызвался что-нибудь зашить. Любош решительно отказался, но Вашек не отступил, заявив, что берется починить ему рукавицы, и Любош уже мысленно с ними распрощался. Он сходил за водой, а вернувшись, вдруг спросил:

– Послушай, приятель, а ты, случаем, не врунишка?

Вашек – он в это время усердно шил длинными стежками – оторвался от своего занятия и поднял на Любоша вопрошающий взгляд. От печки тянуло приятным теплом, а от кружки с чаем поднимался пар.

– Утром, когда мы с тобой варили яички, ты сказал, что твой папа был на голову выше меня, и вдруг оказывается, что ты его даже не знал.

– Это когда я был вот такой маленький, – сказал Вашек и развел руки, как это делают рыбаки, когда хвастаются своим уловом.

Любош, хоть и не совсем понял, решил, что не станет больше у него выпытывать, и переменил тему.

– Мама во второй раз не вышла замуж?

Вашек отрицательно покачал головой и вперил в Любоша взгляд, в котором была простодушная мольба.

– А мне тоже хочется иметь папу. У Станды уже третий.

Любош чистил картошку, бросая ее в большую кастрюлю.

– Твоя мама, должно быть, очень сильно любила твоего папу, – сказал он уважительно. – Ведь если кто-то кого очень сильно любит, то забыть не может.

– Ну да! Ты бы видел, как она злится, – отозвался Вашек, – когда я рисую Аннапурну.

– Твой папа был на АННАПУРНЕ? – удивился Любош, и скребок замер в его руке.

– Нет. Там он похоронен.

– Я тоже был на Аннапурне, – задумавшись, сказал Любош и потянулся к корзине за очередной картофелиной.

– С моим папой? – выкрикнул Вашек. Глаза у него округлились.

– Да нет. Ведь все мы вернулись домой.

– Мой папа был в ОСОБОЙ экспедиции. Он работал под ледником, – гордо сказал Вашек, откусывая нитку.

– Погоди, погоди… ты хочешь сказать, что он поехал туда с геологической экспедицией?

– Ну да.

– А когда это было?

– Когда я еще был вот такой маленький, – сказал Вашек и снова раскинул руки, как это делают рыбаки, когда хвастаются своим уловом. Только размеры уже заметно поубавились.

– Ты был вот такой маленький, – недоуменно повторил его жест Любош, – и помнишь, какие широкие плечи были у твоего папы?

– Да у меня есть фотография, – объяснил Вашек.

– Так ты своего папы никогда не видел? – осторожно спросил Любош, почувствовав, как забилось его сердце.

– Я же объяснил тебе, что я был ВОТ ТАКОЙ МАЛЕНЬКИЙ! – повысил голос Вашек – его разозлила такая непонятливость. И снова развел руки, но теперь уже совсем чуть-чуть.

– ТАКОЙ МАЛЕНЬКИЙ! – воскликнул Любош, потому что тоже начал терять терпение.

– Да. Когда был у мамы в животе!

Несколько секунд было тихо. Так тихо, что слышался треск поленьев в печи и подскакиванье крышки на кастрюльке, в которой закипала вода.

– Тебе восемь? – чуть слышно спросил Любош.

– Было. Скоро будет девять! – гордо провозгласил Вашек.

У Любоша потемнело в глазах. Он даже никак не мог сосчитать в уме и прибег к помощи пальцев. А когда коснулся девятого, замер.

– Ты родился в СЕНТЯБРЕ?

– Ого! Да ты ясновидец! – восхищенно завопил Вашек. – Пятого!

Он хотел что-то еще добавить, но не успел, увидев, как из рук Любоша чуть не выпала кастрюля, за которую тот только что ухватился, как он попятился и врезался головою в шест, поддерживавший веревку с бельем, как зачем-то направился к дверям и споткнулся о порог, так что вода из кастрюли фонтаном выплеснулась вверх.

Вашек чуть не лопнул от смеха.

Любош выскочил из домика прямо в тапках, побрел вдоль завалинки и остановился посреди двора у кучи сгребенного снега. Была ясная и морозная ночь. Он запрокинул голову, уставившись в звездное небо, потом поставил кастрюлю наземь и, плюхнувшись на колени, зарыл голову в снег.

В сенях зажегся свет, и через мгновенье на пороге возник Вашек. Подбежал к Любошу и схватил его за плечо.

– Ты что делаешь? – испуганно завопил он.

Любош высунул голову и громко отдышался:

– Да вот пробую, какой будет завтра снег!

Вашек понимающе кивнул, сделал два шага вперед и с размаху воткнул голову в обледеневший сугроб, так что хруст пошел. Любош схватил его за свитер и вытащил наружу.

– Не надо повторять за мной всякую глупость, – тихонько сказал он, смахивая хлопья снега у него с лица. Потом схватил Вашека на руки и с громким смехом унес в домик, в тепло.

15

Было еще совсем темно, когда Анна утром вышла из дома. Добравшись до вокзала, она в последнюю минуту вскочила в поезд. Все купе были заняты. Анна отыскала свободное место лишь в третьем вагоне. Только потом она узнала, что состав был заказан для учеников с автомобильного завода из Млада-Болеслава – те возвращались после десятидневного пребывания в Татрах. В Болеславе все они вышли, и вагон почти опустел.

Анна блаженно вытянула ноги и решила, что думать ни о чем не будет. Ее ожидали еще несколько дней с трудом отвоеванного отпуска, и она сделает все, чтобы их ничем не испортить. Всего один день отдыха на природе явно пошел на пользу Анне. Вчера в третьем действии ей удалась почти виртуозно целая серия пируэтов. Зал рукоплескал, а Боженка, тоже в стремительном темпе помогавшая Анне с переодеванием, то и дело справлялась, что это с ней сегодня такое, она прямо парит в воздухе. Бедняга Боженка, она никогда не жаловала Индржиха, и стоило ей узнать о их размолвке (они только неделю не разговаривали, а театр уже полнится сплетнями!) да услышать голос незнакомого мужчины по телефону – и Боженка воспряла духом. Анна улыбнулась. Открыла сумку и вытащила из салфетки тонкий ломтик черного хлеба с сыром.

Но в чем-то эта добрая душа была права.

Анна снова вспомнила последнее представление. Вчера она испытала уверенность в себе, радость от танца и еще что-то большее. Она не знала, как это назвать, но вся отдавалась движению, вся без остатка, а в то же время чувствовала, что откуда-то изнутри прибывают все новые и новые силы. Вот он, тот избыток энергии, который придает каждому движению истинную легкость. Индржих называл это «принципом айсберга». А если такую же вариацию гранде использовать в танце Фригии? Анна мысленно начала проигрывать пассажи из третьего действия. Фригия в разгар боя разыскивает Спартака, не подозревая, что он мертв. Тройная комбинация прыжков или, еще лучше, манеж – это могло быть впечатляюще. Нужно осторожно предложить Индржиху. Но лучше, если он додумается сам.

Поезд остановился на мосту в заснеженном предгорье. Внизу текла река, только по краям проглядывали островки льда. Анна была бы не против, если б они простояли здесь добрый час. Неплохо бы продлить эту случайную «переменку» между тем, что было и что ждет ее впереди. Она ведь не может ставить Индржиху в вину, если он все подчиняет профессиональному интересу. Он боится, что Вашек станет ему в этом мешать, и тем не менее вчера сам предложил ей съехаться, объединив обе их квартиры в одну большую. Анна ничего на это не сказала.

Как ей объяснить Индржиху, что играющий в хоккей сторож более притягателен для мальчика, чем он? Куда уж Индржиху до него (при этом сравнении Анна улыбнулась)! Но как Спартак он что-нибудь да стоит! Сцены военных сражений и боев гладиаторов – все это наверняка захватит Вашека. Надо взять его на генеральную репетицию. Он увидит в Индржихе героя. Хорошая мысль. Анна блаженно потянулась, и в этот момент поезд тронулся.

Иней все еще держался на замерзших ветвях, по земле стелился густой туман. Дорога на вокзал вела по аллее заиндевевших деревьев. Любош знал здесь каждый поворот и несколько витков серпантина проехал, выключив скорость. Нажал на клавиш приемника и прослушал известия.

– Что ты скажешь, Вашек, если бы я вдруг посватался к твоей маме?

Вашек вздрогнул.

– Ты хочешь попытаться?

– Я это сделаю, – твердо сказал Любош.

Вот это да! Вашек просиял от счастья.

– Тебе нравится мама?

– Ты мне нравишься.

Вашек кивнул и с серьезным видом признался:

– Ты мне тоже.

Больше они не говорили, и Вашек принялся размышлять о новой жизни, которая теперь у него начнется. Но когда вот-вот уже должна была показаться станция, его вдруг одолели сомнения. И, выходя из машины, он решил все-таки предупредить Любоша.

– Любош, действуй осторожно!

– Что? – переспросил тот, ухватив Вашека за руку.

Они направлялись вдоль забора к открытой деревянной калитке, ведущей на перрон.

– Да с этим сватовством. Мама ни о чем таком слышать не хочет. – Остановившись, он глянул на Любоша – не отпугнул ли его? – Мне уже много раз за такое влетало.

Не похоже было, чтобы Любош испугался.

– Сделаю, как сумею, – сказал он невозмутимо, следя за локомотивом, который уже подъезжал к станции. Из трубы валил дым.

Когда поезд остановился и на ступеньках последнего вагона показалась Анна, Вашек вырвался из рук Любоша и с радостным криком помчался ей навстречу. Любош видел, как Анна сошла вниз, Вашек обхватил маму за шею, Анна стиснула его в объятьях и подняла на руки, крепко расцеловала и с радостной улыбкой опустила наземь. Потом рассеянным взглядом скользнула по платформе и уставилась в одну точку.

Даже издалека Любош рассмотрел выражение ее лица.

Помедлив, Анна взяла чемодан и зашагала по платформе.

Тогда Любош отлепился от загородки и пошел ей навстречу.

Вашек следовал за Анной и делал знаки Любошу, чтобы тот не боялся, ведь он держит за него палец – успеха, мол. Но когда Вашек принялся жестикулировать за маминой спиной, Анна вдруг обернулась: Вашек сделал вид, что ничего, это он так, но от глаз Анны не ускользнуло – оголец опять что-то затеял! Она снова оглянулась на Вашека и снова перехватила его сигнал. И даже обрадовалась, увидев приближающегося Любоша.

В нескольких шагах от него Анна остановилась. Любош тоже остановился, и Вашек встал между ними.

Состав уже отъехал с соседней колеи.

Любош смотрел на Анну, минуты тянулись как вечность. Вашек не мог дождаться, когда же тот скажет наконец: «Я беру тебя в жены» – или что-то в этом роде.

Но Любош взял из рук Анны чемодан и поцеловал ее так, как встречаются люди после долгой разлуки.

– Что ты делаешь? – спросила растерявшаяся Анна.

– То, о чем мы с ним условились, верно? – отвечал Любош, призывая в свидетели Вашека. Тот глядел на них разинув рот.

– Да, – неожиданно выпалил он, чуточку разочарованный тем, что решающая фраза не была сказана. И добавил: – только поцеловать тебя Любош придумал сам.

16

Страх, который нет-нет да и охватывал Анну с той минуты, как она встретила Любоша в гостинице, мало-помалу рассеялся. Целых три дня ничего не происходило. Вашек катался на лыжах возле отеля, Анна отправлялась гулять по лесной дороге и шла так далеко, пока протоптанная тропинка не начинала теряться в снегу. Они обедали в столовой на застекленной веранде, а когда выглянуло солнце, Анна поставила у кирпичной стенки с подветренной стороны шезлонг и устроилась в нем, накрывшись одеялом.

После обеда Любош сам поднимал Вашека, и они уезжали неизвестно куда. Когда вечером он привозил его, глаза мальчика слипались от усталости.

Анне не надо было ничего выпытывать, потому что Вашек все выкладывал без утайки: на час или на два Любош оставлял Вашека в школе лыжников, но большую часть времени проводил с ним сам.

После ужина Вашек потихоньку приходил в себя, играл с Анной в домино и ждал. С железной регулярностью около восьми он засыпал, утомленный играми на свежем воздухе. Утром Вашек выпытывал, не приезжал ли вечером за ним Любош, и если мама, желая успокоить его, говорила, что нет, он, напротив, приходил в беспокойство, глаза его становились печальными, и было так до той минуты, когда на столе появлялись свежие рогалики с маслом и медом.

В последний день Любош появился уже утром. Было воскресенье. Анна никак не решалась сесть на мотороллер, но Любош ее даже не спросил – просто посадил позади себя, а Вашека, ставшего на лыжи, взял на буксир, привязав канатом.

Анну поразило, как это Вашек совсем не боится. Когда мотороллер набрал скорость, она громко запротестовала и руками забарабанила по спине Любоша, чтобы тот остановился.

– Успокойся! – закричал Любош. – Так мы ездили каждый день!

И Анна вдруг подумала, что Вашек выложил ей далеко не все, о чем они с Любошем здесь говорили. Мотороллер остановился у домика под горой, и Любош принес лыжи с ботинками, которые приготовил для Анны.

Та спросила его, не сошел ли он, случаем, с ума, но в эту минуту примчался Вашек с палками и открыл ей тайну, сколько труда ему стоило уговорить Любоша поучить ее ходить на лыжах.

Как-нибудь вытерплю полчаса, решила Анна, пристегивая крепления. Увидев ее первые шаги, Вашек пришел в ужас – а вдруг все это надоест Любошу?

Анна не сумела согнуть ноги в коленях и, сделав три шага, упала в снег. Любош помог ей подняться, хотя она противилась, мол, встанет сама. Вашек удивлялся его терпению – Любош с ним никогда так вот не возился. За мамой он возвращался несколько раз, прежде чем они дошли до места, где собирались начать ученье. Перед ними был пологий укатанный склон.

– Боком к скату, – показывал Любош исходную позицию горнолыжника при спуске, – грудью вниз.

Мама держалась неуверенно, и не успел Любош дотронуться до нее, чтобы придать ее телу устойчивое положение, она оттолкнулась палками, напрягла ноги в коленях, запрокинулась и рухнула в снег. Любошу пришлось не однажды поднимать маму, отряхивать с ее свитера снег, и чем дальше, тем больше он приходил в веселое настроение.

Анна, порозовев, наконец решительно заявила, что уже сыта по горло этими тренировками и вовсе не горит желанием потехи ради сломать себе лодыжку.

Вашек настойчиво уговаривал маму проявить выдержку, ведь он же выдержал, но Любош признал, что лодыжка – вещь серьезная, надо попробовать по-другому. Поставив Анну наискосок к склону, он стал вплотную к ней. Анна послушно согнула колени и наклонилась вперед, Любош обнял и прижал ее к себе. Так вдвоем они проехали метров десять, пока оба не свалились в снег.

Вашек сиял и вопил, что получилось здорово, маму нужно немножко подбодрить. Вот переборет страх, и все пойдет как по маслу, она еще полюбит лыжи. А это Вашек втайне считал необходимым.

Анна в душе злилась на себя, что поддалась уговорам. Любош крикнул Вашеку, чтоб сбегал в сторожку и принес веревку, он-де попытается привязать маму к себе.

Самодовольный болван! – негодовала Анна. Бьюсь об заклад, как только Вашек скроется из глаз, он начнет приставать ко мне. Пусть попробует, я так ему врежу! – мстительно решила она.

Но Любош и не думал к ней приставать. Опершись о палку, он с веселой улыбкой наблюдал, как Анна поднимается, как отряхивает с брюк и свитера снег. Сняв с головы шапку, она хотела поправить волосы, но потеряла равновесие и снова плюхнулась в снег.

Любош, уже не в силах сдерживаться, расхохотался что было мочи, а потом – в глазах его еще играли смешинки – наклонился к Анне и нежно прошептал:

– Ну что, с тебя довольно?

Анна сердито прошипела что-то, и Любош отстегнул ей крепления.

Они обедали в столовой горного домика с низким потолком и круглой кафельной печкой посредине. За обедом события развивались в нужном направлении, хотя Вашеку и казалось порой – сейчас самое время Любошу СКАЗАТЬ ЭТО маме. Только раза два он спутал и вместо Любоша пнул под столом Анну. Мама спросила, что это значит, но вместо того, чтобы ответить напрямик, они, один перебивая другого, плели такое, что было ясно: совсем заврались. Анна перестала их выспрашивать и заказала себе чай с ромом.

Любош вызвался погулять с Вашеком по двору. Отпустив их, Анна после кофе позволила себе еще и грог, и когда сама вышла пройтись у домика, голова у нее приятно кружилась.

Она увидела неяркое, розовое, холодное солнце, оно стояло в небе, словно бы опершись о гребни гор. Видела глубокие долины, где туман не расходился и до конца дня. Здесь, наверху, резко похолодало и начало подмораживать… Анна хотела надеть шапку и тут получила сзади такой удар, что в глазах у нее потемнело.

КТО-ТО влепил ей снежок прямо в шею!

Она обернулась, но увидела лишь голую белую поляну с двумя елочками.

Анна наклонилась и сгребла рукавицами материал для ответных действий.

Из-за елки высунулся Вашек, но не успел пальнуть, как получил от мамы удар промеж глаз! Любош залился радостным смехом, потому что Вашек теперь был одноглазый, как Ян Жижка. Так и он обнаружил себя за сугробом.

Анна была рада, что все окончилось безобидной игрой в снежки.

Когда начали сгущаться сумерки, она, устроившись на лавочке перед домом, переобулась.

– Послушай, Анна, а сколько лет прошло с тех пор, как мы ходили с тобой на лыжах? – спросил ее Любош, воткнув палки в снег.

Анна не отвечала. Глядела вниз, отыскивая Вашека, который проезжал между шестами.

– Мне кажется, – не отставал Любош, – это было до моего отъезда на Аннапурну.

– Знаешь, а я даже не помню… – Она проговорила это небрежно, но сердце ее забилось гулко, как разбуженный колокол.

– Давай подсчитаем. Ты тогда училась в консерватории…

Анна медленным движением убрала волосы со лба.

– Какое это сейчас имеет значение?

Она хотела заглянуть Любошу в глаза, но не смогла. Смотрела на гору, которая поднималась над домиком, ее вершину уже окутал мрак.

– Ну, как знаешь. Но у меня такое чувство… – Любош помолчал, странно взволнованный, – словно Вашек увидел во мне своего отца.

Анна молча направилась к дверям домика. Сейчас ей придется пройти мимо Любоша, ни в коем случае не ускоряя шаг, чтобы не выдать своего волнения. Но как тут не спешить, если у нее вот-вот брызнут слезы из глаз?

– Может, мне это только кажется, – пошел на попятный Любош, заметив на ее лице горькую усмешку – Анна уже взяла себя в руки.

– Может быть, – ответила она с легкой иронией. – Вашек видит такое в каждом мужчине. Последний раз это был сторож.

– Только сторож не альпинист, – отозвалось за ее спиной, едва она взялась за ручку двери.

Анна обернулась.

– Тот, погребенный под лавиной, – с невинным видом закончил Любош.

Он высадил Анну и Вашека у отеля, на прощанье сказав, что заглянет сюда около восьми. Вашек обрадовался, но Любош охладил его пыл новостью, что приглашение касается только мамы. Анна стала вежливо отказываться – нельзя, мол, оставить Вашека одного. Тот глянул на Любоша, и глаза его прояснились от внезапной догадки.

– Ага! – с восторгом завопил он.

И начал убеждать маму, что она может спокойно уйти. Анна сопротивлялась, но уже не так решительно, может, оттого, что люди в холле стали на них оборачиваться – слишком уж громко Вашек уговаривал маму, чтобы она оставила его одного на целую ночь.

– Поторопись, а то опоздаешь! – нетерпеливо стучал в двери ванной Вашек. Он был страшно взволнован и уже в столовой подгонял Анну, чтобы она столько не ела и поскорее бы жевала.

– Принеси мне сумку! – крикнула она Вашеку и, открыв дверь, принялась стягивать волосы резинкой. Вашек сидел на краю ванны как на иголках, пока Анна, снова распустив волосы, скрепляла их изящными гребешками и легонько подмазывала губы помадой. Вашек чуть было не высказался на этот счет, но вовремя сдержался, иначе мама наверняка рассердилась бы и осталась дома. Он вообще не понимал, как такое возможно: только что в холле твердить «нет, нет, нет», а потом целых полчаса выбирать себе свитер да еще поливать его духами!

Вашек с ужасом следил за часовой стрелкой. Было уже десять минут девятого.

– Ей-богу, я бы ни за что не стал тебя ждать. Разозлился бы и ушел!

– Ну знаешь, – нежно улыбнулась ему мама, – я бы тоже не стала тебя дожидаться! – И чмокнула его в щеку.

Она была так красива в своем свитере, которого Вашек отродясь у нее не видал.

17

– Помнишь, как девять лет назад мы заключили здесь с тобой пари? – спросила Анна. – Под Новый год.

– И я его проиграл? – неуверенно предположил Любош, потому что почти ничего не помнил.

– Да нет. Объявили тревогу. В Гигантском карьере пропал человек.

– Рад, что ты начинаешь воскрешать подробности, – как бы невзначай Любош побудил Анну, чтоб она продолжала. Картина, давно стертая ушедшими годами, обретала первые очертания.

– Этого человека вы спасли. Вернулся он за полночь.

Уж это Любош помнил, помнил он и то, что было дальше. Взяв в руки кувшин, вылил остатки вина себе в рюмку.

– А ведь уже довольно поздно, спохватилась Анна, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло. Все это ужасно романтично, ведь Любош привел ее в тот кабачок, где они когда-то познакомились. Ничего тут не изменилось. Только музыканты играли другие шлягеры, да сами они стали на девять лет старше.

Официантка поставила на стол очередной кувшин вина и поменяла подсвечник с угасающим огарком красной свечи. Любош взял Анну за руку и повернул ее ладонью вверх. Анна ощущала прикосновение его пальцев на запястье, и в душе у нее творилось что-то странное. Было тут и предчувствие того, что завтра всему этому придет конец.

– У тебя такой вид, словно ты собираешься предсказать мое будущее.

– Держу пари, ты уже позабыла, когда танцевала в последний раз!

Анна от души рассмеялась. (Ну что за самонадеянный болван!) Любош тоже рассмеялся, и через минуту они оба стояли на паркете. Анна снова ощутила волну беспокойства, она прокатилась по всему ее телу, стоило ему заключить ее в объятья. (Не надо было столько пить, и давно пора уже в постель! И зачем она пришла сюда!)

– В конце апреля или в начале мая я отбуду в Альпы. А до этого надо установить дату.

– Какую дату? – с улыбкой спросила Анна. Она уже снова овладела собой.

– Хоть ты мне устроила похороны, я тебе устрою свадьбу.

– Да погоди, – смеялась Анна, – а жених-то кто?

– Да хоть бы я!

Анна подняла глаза, и взгляды их встретились. И вправду, такого самонадеянного болвана и свет не видал! Сущая нелепица! Анна смеялась не переставая.

– Тогда тебе придется подать на развод.

– Так я еще не успел жениться. Разве я не говорил тебе? – спросил Любош с невинным видом. – Да, забыл. Память у меня короткая. Не помню даже номера своей рубашки.

– Зато хорошо запомнил, что в тот раз мы были именно здесь! Разве не так? – спросила Анна, и ей захотелось, чтобы он привлек ее к себе.

Только Любош не стиснул ее в своих объятьях, а спросил с серьезным видом:

– Почему ты до сих пор не замужем, Анна?

– А почему до сих пор не женился ты? – пыталась она перевести все в шутку.

– Горы меня всегда притягивали больше.

Он помолчал, и Анна была рада этой минутной тишине, и она снова чувствовала его прикосновения, от которых так приятно кружится голова.

– Только теперь на этих горах у меня как-то заходится дух.

– Ты хочешь сказать, что на меня его хватит?

– На тебя нет, на нашего мальчика да!

Анна вдруг отпрянула от него, протиснулась между танцующими и вернулась на место.

Через несколько мгновений напротив нее за столиком сидел и Любош.

– Объяснять мне ничего не надо, я не собираюсь тебя упрекать.

Анна глубоко вздохнула, резко отвернулась и стянула со спинки стула большой платок.

– Мы были знакомы всего четырнадцать дней.

– Девять, – с особым выражением поправила его Анна.

Любош схватил ее за руку и вырвал платок, как игрушку у ребенка, чтобы тот сосредоточился и ответил на серьезный вопрос.

– У тебя кто-нибудь есть? И я заступил тебе дорогу?

– А что ты делал все эти девять лет? – жестко спросила Анна. Хорошее настроение куда-то улетучилось.

Она видела, что Любош колеблется, предпочитая не отвечать, а расспрашивать. Долгую минуту они молчали, в конце концов он все же спросил:

– За кого ты, собственно, хотела выйти?

В кабачке с низким потолком столбом стоял сигаретный дым. Было душно и жарко. Через открытые двери кухни тянуло запахом подгоревшего сала.

Сколько раз она представляла себе это мгновение – как рубанет ему сплеча всю правду-матку, прямо в глаза скажет – и об ожидании, о бесконечном ожидании звонка, будь то почтальон или весточка по телефону – хоть что-то, хоть одно словечко! А он спрашивает, за кого она хотела выйти! Господи боже, говорила себе Анна, если бы она тогда так его не любила, то нашла бы в себе смелости и отозвалась бы сама. Но не теперь. Теперь уже нет смысла. Да разве это дело – объявиться через девять лет и перевернуть вверх дном всю ее жизнь! Она смерила его взглядом и твердо сказала:

– Нет, Вашек не твой сын.

– Ты говоришь неправду! – набросился на нее Любош. Анна резко поднялась, но он загородил ей дорогу. – Мы познакомились в декабре шестьдесят седьмого, – повысил он голос. – В январе я уехал в Гималаи. В сентябре родился мальчик. И на Аннапурне никого не завалило лавиной! – Он уже не говорил, а кричал.

У Анны лопнуло терпение. Она в ярости сдернула с вешалки пальто.

– Надеюсь, ты не настолько глуп, чтобы выложить все это Вашеку?!

Любош пробирался следом за ней между танцующими парами. На лице его промелькнула легкая усмешка:

– Если дело только в этом, можешь на меня положиться!

По дороге в отель Анна не разговаривала. Правда, почти успокоилась, а когда показался наконец рассвеченный фасад дома, вздохнула с облегчением.

– Было мне среди ребят так хорошо, что я годами не замечал, что живу один. – Любош шел рядом с ней, носком ботинка то и дело откидывая комья смерзшегося снега. Говорил тихо, и голос его звучал доверительно. – Пожалуй, только на это рождество вдруг понял: куча людей вокруг – и ни одного близкого человека. – Он не глядел на нее, даже не отваживался взять под руку. Забегал шага на три вперед и путался под ногами, как иногда делал Вашек, если хотел, чтобы на него обратили внимание. – И именно тогда, когда я начал всерьез задумываться над этим, появился такой классный пацаненок. Да еще к тому же мой!

Он плюхнулся в снег на колени у входа на террасу:

– Скажи мне, Анна! Прошу тебя! Скажи, что Вашек – мой!

Анна остановилась, пристально глянула на Любоша и жестко произнесла:

– Не корчи из себя шута!

Она обошла его и вступила в полосу света, падавшего на террасу из освещенных окон холла. До входной двери оставалось всего несколько шагов.

Любош вскочил и снова загородил ей дорогу.

– Надеялась, что до смерти тебя не увижу, – отрезала Анна.

– Если кто-то стоит у меня на пути, – сказал угрожающе Любош, – суну его в мешок и швырну в реку!

Он стал перед дверью, мешая Анне пройти.

Как они с Вашеком походили друг на друга! Та же неуступчивость, то же упрямство, та же манера идти напролом!

– Послушай меня хорошенько! – с расстановкой сказала Анна. – И заруби себе на носу!

Любош усердно кивал, как болванчик из кукольного театра, но рассмешить Анну не удалось.

– Можешь строить догадки, можешь думать что угодно, но доказать, что Вашек твой сын, не сумеешь! – Она снова обошла его и взялась за ручку двери.

– Нет, смогу! – упрямо отрезал Любош, подождал, пока Анна обернется. – Он такой же шальной, как и я! – Сгреб ее в объятья, не давая опомниться, и крепко поцеловал в губы, не думая о возможных последствиях, не подозревая даже, что она вся задрожит вдруг, и все же представить себе не мог, что схлопочет такой подзатыльник – аж искры из глаз посыпались!

Она услышала ровное дыхание Вашека. Зажгла ночник и натянула на себя фланелевую ночную рубашку, призвала на помощь все свое самообладание, сдобрив изрядной дозой снотворного, нос сомкнуть глаза в эту ночь так и не смогла.

18

Весна заявила о себе мощными ливнями. Через несколько дней погода чуть образумилась, зарядил мелкий дождик, но почти не переставая. Свинцовый купол неба неподвижно навис над городом.

Анна решила снять обои и покрасить квартиру и теперь не без опасений поглядывала за окно: остепенится ли погода до пятницы? Во вторник она купила стиральный порошок, мастику и отправилась на Смихов. Заскочила за пакетиком черного кофе в маленький гастроном на углу и перемолвилась словечком с продавщицей, которую знавала с тех самых пор, как здесь жила. Открыла дверь в подъезд и по винтовой лестнице с коваными перилами поднялась на третий этаж. Подумала, что, наверное, раньше следовало бы позвонить.

Подойдя к высоким темным дверям в стиле модерн, несколько раз нажала на кнопку звонка и только потом заметила, что за латунным щитком с визитной карточкой торчит записка. Подождала немного, но, когда никто не открыл, поколебавшись, вытянула листок: «Купи зелень и картошку. Зайди за ключом. Я в подвале. Ева».

Анна представила себе их темную квартиру. Высокие окна, вечно закрытые, чтобы в комнаты не проникала пыль и шум Смиховской улицы, длинная узкая кухня, где, сидя за столом у окна, выходящего во двор, она готовила школьные уроки. Глянула на часы. Четверть шестого. Ей вдруг захотелось ни с кем здесь не встречаться, и она стремглав сбежала вниз по лестнице.

Вашек был уже дома и, пока Анна снимала с себя мокрое пальто, сокрушенно каялся в грехах. Показал дневник с очередным замечанием: «НОСИТСЯ ПО КОРИДОРАМ, А ЗАБЫЛ ВЗЯТЬ С СОБОЙ СПОРТИВНЫЙ КОСТЮМ» и подпись: Едличкова. В тетрадке по чешскому за диктант красовалась огромная тройка, а внизу красными чернилами было выведено грозное «СТРАШНО НЕБРЕЖНО!». И подпись: Едличкова. Таким «маневром» Вашеку успешно удалось отвлечь внимание мамы от нового дождевика, который она вчера купила ему, а сегодня он порвал, пробираясь через собачий лаз за псом Арноштом на школьную площадку.

Напрасно Вашек ждал наказания. Напротив, мама приготовила чай с лимоном, сладкие пирожки и заварной крем. Не проверила, помыл ли он руки и шею. Вашек даже слегка разочаровался – получилось, что умывался он с излишним рвением совершенно зря. Перед сном мама прочитала ему книжку «Как Румцайс поймал водяного на сливе». И тут уж Вашек всерьез забеспокоился, не случилось ли чего с ней. Анна объяснила ему, что у нее заботы с ремонтом. Ведь как-то надо передвинуть мебель, а бабушки, которую она собиралась призвать на помощь, не было дома. На самом же деле у Анны из головы не выходил сегодняшний эпизод. Почему, собственно, она убежала? Ведь уже пять лет мать живет одна. Что тут особенного, если она кого-то себе и завела?

Анна вспомнила, как такие же вот записки, набросанные четким энергичным почерком, она сама обнаруживала каждый день за зеркалом в прихожей. В пятницу вечером вернувшегося с работы отца ждал вместо сердечной встречи листок с лаконичными инструкциями: нарезанную ломтиками картошку следует-де поджарить на сковородке, а антрекоты он найдет в холодильнике. Анна, тогда еще маленькая девочка, разогревала отцу ужин и составляла молчаливую компанию: приходил он в хорошем настроении, но потом, раздосадованный, что мать опять в ночной смене, садился с газетами к столу.

Отец сначала выучился на котельщика и только потом закончил институт и как инженер-производственник чувствовал себя на стройке нужным человеком. Таким же «комплексом незаменимости» на службе в больнице страдала и мать. Всю жизнь поэтому у них и не было согласия. Отец хотел, чтобы мать с Анной сопровождали его со стройки на стройку (монтаж электростанции продолжался от пяти до восьми лет), а мать, напротив, своими ночными дежурствами по пятницам и субботам хотела заставить отца отказаться от кочевого образа жизни. Оба были резкими и вспыльчивыми, и квартира нередко сотрясалась от крика или, напротив, там воцарялась гробовая тишина.

Но по воскресеньям привычный аромат кофе и запах лепешек со шкварками возвещал, как правило, часы перемирия, и Анна слышала из кухни тихий доверительный шепот. В пору, когда девчонки наперебой стараются подражать своим родителям, Анна решила для себя, что никто из них – ни отец, ни мать – примером для нее не будет…

В половине двенадцатого ночи Анна вошла в комнату, где спал Вашек. Крадучись, будто вор, снимала его рисунки с рогожи за кроватью. Рисунки были разные, но на каждом обязательно горы и альпинисты. Может, Вашек утром ничего не заметит, а в предремонтной суматохе напрочь о них забудет?

Вашек беспокойно заворочался во сне, и Анна на мгновенье замерла. Наконец, сунув руку под подушку, вытащила книжку «О добром разбойнике Румцайсе, Мане и сыночке их Ци

По мере приближения генеральной репетиции театр с каждым днем все больше лихорадило. Помощник режиссера старался снять напряжение черным юмором, а бутафорщица не успевала варить неизменный черный кофе.

Анна закрыла глаза, когда ей впервые примеряли парик. Поглядела на себя в зеркало: половодье черных волос закрыло ей спину до самого пояса.

– Н-да!… Везет как утопленнице! – сказала она признательно.

– Но, Аничка, – возразил ей Освальд, маленький мужичонка, который властвовал в парикмахерской уже почти четверть века, – римская рабыня не может быть химической блондинкой!

– Мне не хочется быть придирчивой. Но такую тяжесть не поднимет даже слон. А от него никто не требует метровых прыжков.

Несчастный Освальд, протестуя и причитая, заработал ножницами, и черные кудри под присмотром Анны неумолимо падали вниз до тех пор, пока он не состриг лишние пряди и не укоротил длину вполовину, до лопаток.

В своей уборной она нашла Елену в слезах – у нее уже в третий раз во время репетиции лопнуло платье под мышками. Елена была дублершей Анны. Собственно, Фригия – ее первая большая роль. В отличие от Анны она с нежного возраста была воспитана в любви к театру и балету, родители развили в ней честолюбие. Иногда она казалась Анне орхидеей, выращенной в теплице.

– Если хочешь чего-нибудь добиться, не делай замечаний нашей швее Ержабковой, – сказала Анна и дала ей еще несколько житейских советов.

Когда за Еленой захлопнулась дверь, она вытянулась на кушетке. Пока снизу не позовут, можно на несколько минут расслабиться. Но в коридоре раздался крик, и Анне пришлось закрыть уши подушкой.

Ей вспомнилось, с какой радостью ходила она на занятия в балетную школу, как любила там все: надраенный до блеска паркет и зеркала малого зала, и полнотелую пианистку в розовой кофте с увядшей физиономией – она называла себя Мэрилин, а во рту у нее торчала неизменная сигарета. В памяти всплыла картина, как Мэрилин в блаженстве закрывала глаза, когда играла им вальс из «Коппелии». Среди других девчонок Анна не чувствовала себя такой уж угловатой, и никто там не насмехался над ней. Околдованная сумеречной атмосферой театра, она грезила о нем, засыпая, думала на уроках в школе. Верхом счастья считала танцевать в кордебалете. Тогда ей было девять лет. Когда праздновали ее тринадцатилетие, от отца пришло письмо.

Ева несколько часов молча просидела в кухне, а потом объявила Анне, что в августе они отправятся с отцом в Сирию.

Мать объяснила ей, что женатый мужчина не может уехать на три года без жены и потому, мол, она впервые в жизни решила пожертвовать собой. Только на этот раз Ева впервые в жизни напоролась на сопротивление Анны. В перепалке между матерью и дочерью стало ясно, что балетная школа, куда записалась Анна, весьма веский аргумент, что именно по этой причине девочка не может оставить Прагу. Раздосадованная мать внушала ей, что балерины из нее все равно не получится, но это только утвердило Анну в решимости остаться. Она убежала в Михле.

Загородный домик с видом на вечно дымящую трубу газового завода – его дед когда-то обнес забором, в ту пору уже проржавевшим, – стал для нее родным. Летом у крольчатника багровел смородиновый куст, а рядом с забором благоухали розы. Родители приехали проститься. Отец не выговаривал Анне, а мать только улыбалась, так странно не похожая на себя в белом платье с красными цветами, облегающем ее сильную спортивную фигуру.

Анна окончательно решила, что Вашека на генеральную не возьмет. У него еще будет немало возможностей увидеть Индржиха героем. Ей не хотелось в этом себе признаться, но ее одолевал страх.

После ремонта Вашек начал искать свои рисунки. Анна не поддавалась. Терпеливо внушала ему, что рисунки куда-то запропастились, она не может их найти. В конце концов Вашек стал допытываться. И ответ на вопрос, почему Анна так не любит Аннапурну, оказался не из легких.

Рисунки нашлись.

На вторник была назначена первая репетиция. А вечером Анна вытащила из почтового ящика письмо.

Вашек сиял. Анна впала в отчаянье.

Любош сообщал день, когда приезжает.

В четверг около двенадцати Едличкова громко заявила в учительской, что Бенда стал просто невыносим, и набрала номер театра, чтобы переговорить с его матерью.

К счастью для Анны, линия была занята, и ей не довелось узнать, что Вашек не соизволил принести наглядные пособия в кабинет географии, что на уроке физкультуры он взобрался по канату под самый потолок и Герольд все глаза проглядел, разыскивая его по всему залу.

Едличкова повысила бдительность, окружив Вашека неусыпным вниманием. Она разыскала его в столовой, чтоб не забегал вперед, усадила к себе за стол и заботливо следила, чтобы он съел всю порцию рожков с томатной подливкой. Но стоило ей отвернуться к соседнему столику, где первоклашки разлили чай, Вашека и след простыл.

Что было духу он помчался домой самой короткой дорогой мимо бензоколонки. Остановил его сигнал цистерны, подъехавшей к краю тротуара. Вашек вскочил на ступеньку, а Станда втянул его в кабину.

– Куда это ты так летел? – спросил шофер.

– Сегодня приезжает мой папа! – гордо заявил Вашек, едва переведя дух.

– ЗАПАСНОЙ! – со значительным видом опередил его Станда. – Он написал ему целых девять писем.

Шофер дал газ и сдвинул шапку набекрень. Подмигнул Вашеку:

– Ну, а какой он?

– Большой! Начальник Горной службы!

19

Хотя Индржих загодя предупредил, что на генеральной все должно пройти без сучка и задоринки, было уже половина двенадцатого, а репетиция еще не началась. До одиннадцати ожидалась обивка пола, потому что при пробной установке декорации оформитель распорядился закрепить джут на основу. Подъемники опускались вниз слишком быстро, а вверх тянулись слишком медленно, мечи были слишком легкими, а щиты слишком тяжелыми, военное снаряжение оказалось не по форме.

В два десять, когда репетиция шла полным ходом, в вестибюль театра заглянули Любош с Вашеком. Никого здесь не было, только уборщица чистила пылесосом темно-красный плюшевый ковер, устилавший лестницу.

– Мама сказала, – напомнил Вашек, – что мы должны подождать на улице.

Любош поправил на плече ремень спортивной сумки и расстегнул молнию серо-зеленого полупальто.

– Давай зайдем, – решил он и зашагал по мраморной лестнице прямо в своих горных ботинках.

– Тсс! – зашипел на него Вашек, когда они проходили мимо человека на стремянке, который чистил хрустальные бра возле зеркала в массивной золоченой раме.

– Сюда нельзя, – показал он на двери в партер, откуда слышалась музыка, но отворил.

В первые секунды Любош ничего не видел, только чувствовал одурманивающий аромат. Опершись о барьер ложи, стояла римская куртизанка в серебристом платье. Любош невольно засмотрелся на ее возвышающуюся конусом прическу, но Вашек тянул его дальше. Они уселись в тринадцатом ряду, с краю. Любош увидел гетер в серой и розовой кисее, полусидя, полулежа расположившихся в полутьме зрительного зала. Одна жевала хлеб с маслом, другая массировала щиколотку, третья снимала ресницы, потом наклонилась к Вашеку и чмокнула его в щеку. Вашек незаметно вытер лицо и локтем двинул Любоша.

– Гляди! – Он тряхнул головой в сторону сцены, где танцовщица в ритмически неистовых прыжках описывала круг. Черные волосы ниспадали ей на самые плечи.

– Так это МАМА? – удивленно прошептал Любош.

Вашек с небрежным видом бывалого человека кивнул

– Ну и ну! Во

В конусе света на сцене появился обнаженный до пояса юноша. Музыка смолкла.

Ослепленный солнцем, он искал женщину, которая скрылась с его глаз. Зазвучала арфа: порозовела дорога, тянущаяся к горизонту. Вступили виолончель и альт: огненно-красная земля, пышущая жаром. Скрипки: сине-зеленые пинии на морском ветру. Кларнеты: разогретые белые камни в легкой дремоте. Флейты: симфония цикад. А потом все это слилось в единый голос, в опьяняющую песнь любви. Любоша вдруг зазнобило. Он чувствовал, что Анна вся устремлена к этому мужчине. Кто он? Раб, выломавший на рассвете железные решетки темницы? Или оживший бог из античных мифов? Любовная жажда манила их все ближе и ближе. Поднялся ветер и забушевал в струнах. Она разбежалась. Прыжок. Летит! И он хватает ее на лету в объятья!

Пораженный Любош наблюдал, как чужой мужчина, напрягая руки, высоко поднимает Анну над головой. Едва опустил наземь, как она вся приникла к нему, и он прижал ее к себе сильными руками.

Вашек перевел глаза на Любоша и потянул его за рукав.

– Спать сегодня будем у меня в комнате, – сладко прошептал он.

Любош наклонился к нему, с трудом оторвав взгляд от двух влюбленных.

– Кто это?

– Стрейда Индржих.

Они опустились на траву. Или это песчаный берег зеленого моря?…

Вашек ободряюще подмигнул Любошу.

– Мне он не нравится, – искренне заверил он его. – Не умеет дружить и не любит собак.

Они были в тени старой сарачинской стены в заколдованном полдне или уже стемнело? Ее ноги, стройные и смуглые, касались его сильного нагого тела. Он лежал на спине и притягивал ее все ближе, ближе…

Любош приподнялся в кресле, но Вашек схватил его за рукав и потянул назад.

– Он дурак, – убежденно прошептал он.

Как это случилось? Этого Любош понять не мог. Знал только, что его охватил безудержный приступ смеха. Прыснув, громко загоготал и Вашек – оба хохотали как безумные!

Сначала послышался крик, потом зажегся свет. Индржих, ослепленный, стоял у рампы, по телу его стекали капли пота, и он кричал вниз, в оркестр, хотя музыканты давно не играли:

– Хватит! Хватит! Хватит!

– Вот это Аннапурна, – сказал Вашек и указательным пальцем, синим от чернил, ткнул в вершину горы на четвертушке листа.

– А здесь? – спросил Любош, и сердце его защемило от странного чувства, когда разглядывал он эти два ряда рисунков, приколотых к рогоже.

– Это тоже Аннапурна, – ответил Вашек тоном проводника, водя испачканным чернилами пальцем.

– Тут я малость понапутал, – показал он на листок с множеством красных пятен, среди которых только с помощью самой буйной фантазии можно было разглядеть четырех альпинистов.

– Вот это я рисовал в декабре.

Любош увидел посреди гор красную палатку, перед палаткой на снегу костер. В правом углу печатными буквами было выведено:

– А это что? – спросил он.

На черном листе сияли белые горы, посреди зеленое дерево, а под ним пять разноцветных сверточков.

– Тогда мне исполнилось пять лет.

– А зачем новогодняя елка с подарками?

– Это все для папы, чтобы ему под Новый год не было одиноко.

Любош не мог отвести глаз от этих маленьких перепачканных рук с чернильным пятном на пальце. Чувствовал, как откуда-то изнутри подступает к глазам тепло. Он притянул мальчика ближе к себе, почувствовав и его тепло, доныне незнакомое ему тепло человеческого детеныша.

– Возьму тебя с собой. Когда подрастешь.

Вашек обернулся к нему, широко раскрыв свои доверчивые большие глаза.

– Ей-богу?

Любош кивнул.

– Где у тебя та фотография? – Он заговорщицки подмигнул Вашеку.

– Я спрятал ее, – Вашек понизил голос, – чтобы мама не увидела.

Он спрыгнул на ковер и нырнул под диван.

Любош прошел в прихожую. Из ванной доносился шум воды. С большой перевязанной шпагатом коробкой он вернулся назад и тихонько затворил за собою дверь.

Нож, веревка, мешочек со значками, рыболовные крючки, старая гильза – все эти мальчишечьи сокровища были уложены в чемоданчик. На самом дне его, внизу, лежала фотография, вырезанная из журнала и неумело подклеенная клочком бумаги.

Любош присел на ковер рядом с Вашеком.

– Попробую отгадать, – сказал он.

Лица альпинистов на групповой фотографии почти невозможно было разглядеть. Любош уверенно показал на заросшего человека во втором ряду, который заметно возвышался над остальными.

– Ну как, угадал?

Вашек широко раскрыл глаза:

– Ты знал моего папу?

– Молчать умеешь? – таинственно прошептал Любош.

Вашек кивнул.

– И маме тоже ни гу-гу?

Вашек снова кивнул, и Любош снова ткнул в человека на фотографии:

– Так это же я!

– Вовсе не ты! Это мой папа! – громко возразил Вашек. – Он на голову выше всех!

– Если этот человек – и твой папа, и я, – зашептал Любош, глядя на Вашека, стоявшего перед ним на четвереньках, – то что это значит?

– Понятия не имею! – сорвался на крик Вашек и весь насторожился.

– Это значит, что я и есть твой папа.

– Неправда! Это не ты! – надрывался Вашек, прижимая фотографию к себе. – Это МОЙ папа!

– А почему им не могу быть я? – терпеливо втолковывал ему Любош. Он почувствовал – что-то сработало не так, но решил, что тревожиться нечего, и продолжил:

– Я стою на камне. Поэтому я на голову выше остальных. Это ты понимаешь?

– Нет! – заорал Вашек, и лицо его покраснело от гнева. – Мой папа мертвый! Он герой!

Тут открылись застекленные двери, и на пороге возникла Анна в махровом халате и в тюрбане из полотенца.

– Что здесь за скандал?

– Любош врет! – сразу же пожаловался Вашек.

– Анна, прошу тебя, не сердись, – сказал Любош. С виноватым видом поднялся с ковра и, подойдя к ней, тихонько признался:

– Я сказал Вашеку все.

Анна на мгновенье оцепенела, потом бросила с пренебрежением:

– До чего же ты тщеславный, глупец! – Она повернулась и так хлопнула дверью, что стекло задребезжало.

Воцарилась тишина.

Вашек с фотографией в руке сидел на диване, на Любоша даже не глянул.

– У тебя есть складной нож? – спросил Любош.

Вашек не отвечал. Любош, встав на колени, полез в чемодан за ножиком. Перерезал веревку и открыл крышку коробки.

– Эти машинки я собирал целых пять лет. Теперь все они твои.

Но Вашека не заинтересовал ни один из лежавших там 467 автомобильчиков.

Мрачный, он разглядывал попеременно то мужчину на фотографии, то Любоша перед собой. Наконец встал, перешагнул через коробку и выскочил из комнаты.

– Не принимай все всерьез, мама! Он ужасный болтун! – Вашек взобрался на кушетку в кухне, откуда легко было достать до стола. – И не ругайся, если он останется у нас ужинать.

Анна посмотрела на Вашека, потом перевела взгляд к дверям. Вашек тоже оглянулся и увидел Любоша, стоявшего там с удрученным видом.

– Я тебе помогу, – сказал Вашек, давая маме понять, на чьей он стороне.

– Я тоже, – отозвался Любош и, быстро обойдя стол, стал возле Анны, которая кроила резцом тесто на доске.

Вашек набрал из белой миски мясной начинки, шлепнул ее на раскатанную лепешку и покосился на Любоша.

– Мамуля, получается, что Любош папу знал?

Анна молчала, а когда потянулась за мукой, на мгновенье встретилась глазами с Любошем.

– Я его не знал, – ответил Любош неуверенно, страстно надеясь, что Анна подскажет ему, как себя вести. Но Анна на него даже не взглянула…

– Почему он врет, ведь он же показал на него!

Анна не отвечала, а Любош молчал.

– Так, значит, ты был его товарищем? – набросился Вашек на Любоша, размахивая перед ним ложкой. – Говори, был или не был?

Любош искал помощи у Анны, но та молча закручивала пирожки. И он только беспомощно пожал плечами.

– Я не знаю.

– Зато я знаю! – взорвался Вашек, – ткнув в него ложкой. – Это он позволил ему погибнуть под лавиной!

Воцарилась гробовая тишина.

– Черт побери, Анна! – сокрушенно завопил Любош. – Скажи же наконец что-нибудь!

– Оставьте меня в покое! Оба! – отрезала Анна, задвинув в духовку противень с пирогами.

Стояла такая тишина, что было слышно тиканье будильника, который Анна завела на двадцать минут и поставила возле плиты. Растерянный Любош лепил из теста катышки, Вашек уплетал начинку, Анна, повернувшись спиной к обоим, резала лук.

Слышался мерный стук ножа о деревянную дощечку.

– Был бы живой мой папа, – сказал Вашек, усевшись на кухонный стол, – все вечера проводил бы со мной. Даже когда я был еще совсем маленький. Ходили бы мы вместе в киношку и держали бы собаку.

Любош совсем расстроился.

– Твой папа не знал, что ты был на свете, – сказал он, собрав все свое самообладание, взял Вашека за подбородок и заглянул в глаза. – Иначе он пришел бы к тебе.

Анна замерла. Нет, это уж слишком! Да разве можно объяснить это ребенку?

– А почему он не пришел к маме? – сказал Вашек. – Что есть на свете мама, об этом он знал!

И, соскочив со стула, прижался к маме.

– Мама! – потянул он ее за халат.

Анна не шевельнулась.

– Мама! Мамочка! – снова он дернул Анну за халат, на этот раз что было мочи. В чем дело? Почему мама даже не смотрит на него?

– Мама, так это и вправду МОЙ ПАПА?

Анна молчала.

Любош тоже молчал, счищая с доски остатки теста.

– ДА ИЛИ НЕТ?

– Оставь меня в покое! – с отчаянием выкрикнула Анна, стараясь, чтобы голос ее не дрожал.

– Я ХОЧУ ЭТО ЗНАТЬ!

Наконец Анна обернулась. Вытерла руки тряпкой и глазами, еще полными слез, посмотрела на Любоша.

– Да, это твой папа! – сказала она твердо.

Вашек удивленно глядел на нее.

Посмотрел он и на Любоша. Тот молчал.

Медленно побрел Вашек к двери, потом вдруг с грохотом выскочил вон.

Анна злобно швырнула тряпку:

– Ты соображаешь, что натворил?! Что сделал?! Убирайся прочь! Иди отсюда! Не хочу тебя видеть! – Отвернулась к стене и с таким остервенением принялась резать лук, словно это была самая важная работа на свете.

Любош с трудом перевел дух. Ему не хватало воздуха. Он подошел к Анне так близко, что слышал ее неровное дыхание, но едва положил руки ей на плечи, как раздался крик Вашека:

– Отойди от мамы! Уходи от нас прочь!

Мальчик стоял в дверях в своей клетчатой рубашке, брюки сползли, отстегнувшись от помочей, на голове вязаная шапка с красно-синим помпоном, помрачневший лоб перерезала морщинка.

И Любош понял, что говорит он совершенно серьезно.

Анна накрыла на стол. Вашек отодвинул свою тарелку, ни к чему не притронувшись, и она не стала его уговаривать, сказав, что, если с уроками у него все в порядке, он может идти спать; сложила пироги в миску, накрыла полотенцем и отнесла в кладовую на полку, помыла посуду и доску, протерла пол в кухне и проветрила детскую комнату.

Когда Вашек погасил ночник, она устроилась в кухне на стуле у окна. Наконец-то одна! Как удалось ей пережить этот час с той минуты, как Любош закрыл за собою дверь? Что, собственно, случилось?

К своему удивлению, не могла вспомнить. Все перепуталось, как в кошмарном сне. Сняв с себя халат, она сполоснула глаза, вытащила из шкафа чистую подушку и одеяло. Погасила по всей квартире свет и, лишь улегшись, тихонько расплакалась.

– Мама, ты рада, что он ушел?

Вашек в пижаме приближался к ее постели. Анна повернулась на другой бок к стене.

– Иди спать, Вашек!

Но Вашека мучила совесть – ведь он прогнал маминого жениха. Он вскочил к ней в постель и юркнул под одеяло.

– Мама, мамочка, не плачь, – с тревогой шептал он. – У тебя есть я. И я буду с тобой до самой смерти. Каждый день.

20

На смену апрельским ливням пришли ясные и ветреные дни. В ночь со вторника на среду дождь припустил снова и, не прекращаясь, лил всю вторую половину дня. Любош появился у школы сразу после одиннадцати. Около двенадцати школу покинуло много детей, но Вашека среди них не оказалось.

Можно было бы пойти в учительскую и спросить, но Любош почему-то не решился. Бесцельно бродил он по парковой дорожке, поглядывая на дождевые капли, как, падая на тротуар, они разбрызгиваются наподобие маленьких гейзеров.

Ему вспомнилась Анна и вчерашний день. Но в это мгновенье поднялся ветер, сотрясая мокрые кроны деревьев, сразу потемнело, в нескольких окнах школы зажегся свет. Пока не разразилась гроза, Любош заторопился под навес бензоколонки. С опаской поглядывал он то на небо, то на часы. Где-то около половины первого гроза перешла в затяжной дождь, и Любош вернулся в парк.

Около часа из школы умчалась стайка детей. Красный автобус, с которого ручьями стекала вода, клаксоном объявил о своем прибытии на станцию. Ребятишки пробежали мимо Любоша, набились в автобус, и он отъехал. Любош снова вспомнил Анну. Нет, она все-таки не права. Надо в это дело внести ясность. Он был убежден, что это ему удастся. Вот только бы не прозевать Вашека.

И едва он повернулся к дверям школы, как сразу его увидел. В дождевике и с ранцем на спине Вашек мчался вдоль кустов. Ошибиться Любош не мог, он узнал его по большому помпону на шапке. На повороте Вашека обогнал мальчик поменьше в дождевике с капюшоном, и оба понеслись по дороге, ведущей к бензоколонке. Метров в десяти от Любоша мальчики остановились.

– Гляди-ка, папа точен как часы! – выкрикнул маленький смуглый мальчуган и вырвался вперед.

За ним летел и Вашек. Любош улыбнулся и зашагал ему наперерез. Только в последнюю секунду Вашеку удалось увильнуть; он обогнул Любоша прямо по луже и побежал к переходу.

На другой стороне остановилась цистерна с молоком. Мальчики исчезли в кабине, а Любош еще долго стоял под дождем.

Вторая главная репетиция окончилась в три часа, двадцать минут длилось обсуждение, и когда Анна наконец приняла душ, было уже без четверти четыре. Она быстро натянула на себя блузку, торопливо застегнула пуговицы на коричневой твидовой юбке: надо успеть с Вашеком в кино на полшестого. В перерыве она сбегала за билетами на Вацлавскую площадь, потому что бессонной ночью решила, что будет лучше, если Вашеку ничего не объяснять, а им обоим все поскорее забыть.

– Знаешь, кто позвонил мне сегодня утром? – В ее уборную вошел Индржих и закрыл за собою дверь. – Твоя мать.

Анна, развешивая мокрые полотенца, недоверчиво оглянулась, но, взвесив все, поняла, что Индржиху нет смысла выдумывать такое.

– Ты даже не спросишь, чего она от меня хотела?

– Могу себе представить, – сказала Анна и потянулась к кушетке за халатом. – Чтобы ты развелся.

– РАЗВЕЛСЯ? – удивленно повторил Индржих.

Анна ответила не сразу. Ей не хотелось оправдываться.

– Иногда приходится лгать и родителям, чтоб оставили в покое, – наконец сказала она. – Иначе я не смогла бы избавиться от досужих расспросов, почему ты на мне не женишься. Моя мать слишком старомодна, знаешь?

Анна сама себе удивлялась: так беззаботно говорить о вещах, мучивших ее столько лет! Верно, это потому, что я чувствую себя лгуньей, пойманной с поличным.

– Значит, она будет рада, если мы поженимся, – заключил Индржих. – Я правильно понял?

– Какое это имеет значение? – нетерпеливо бросила Анна. Господи, куда запропастились эти проклятые билеты? Она уже обшарила сумку, корзинку, туалетный столик.

– А ты бы хотела? – спросил Индржих, обняв ее сзади за талию.

– Четыре года назад я ни о чем лучшем и не мечтала, – ответила Анна с иронией и попыталась отстраниться от него, но Индржих не отпускал ее.

– А сейчас? – Он помолчал. – Уже не хочешь?

– Боже мой! – взмолилась Анна. – И обо всем этом надо говорить непременно теперь? – Резким движением она вырвалась из рук Индржиха. – Мало мы наобнимались за время репетиций!

В большом зеркале она увидела, как Индржих стоит, опершись о стену возле двери.

Наконец-то! Вот они где, злополучные билеты! Она потянулась, чтобы вытащить их, и тут стукнула дверь. Анна резко обернулась. Зеркало не обманывало. Они стояли здесь оба, каждый по другую сторону открытых дверей.

– Я ждал у школы два часа, – проговорил глухим голосом Любош. Руки его были засунуты в карманы, пальто насквозь промокло, с волос стекала вода.

– И что? – нервно спросила Анна.

– Ничего, – ответил Любош. Его не очень-то устраивало, что они тут не одни.

– Я тебя предупреждала, – укоризненно проговорила Анна и с несчастным видом тряхнула головой. В нерешительности умолкла, и Индржих наконец-то сдвинулся с места. – Я ведь знала, что Вашек этого не поймет.

Она видела, как они расходились у двери, ни один не глянул на другого. Любош подождал и закрыл за Индржихом дверь.

– Мне можно к вам прийти?

Анна не отвечала. В душе она злилась на себя, что не догадалась их представить.

– В половине шестого, – настаивал Любош. – Или в шесть?

– Тебя не интересует, кто это был? – спросила она многозначительно.

Нет, Любоша не интересовало.

– Значит, я приду вечером. – Он шагнул к ней.

В Анне поднималась волна гнева, все в ней вдруг перевернулось.

– Я тебя не знаю! – почти закричала она. – Ты обо мне тоже ничего не знаешь! А дурачишь мальчика, что мы будем жить вместе!

– Боюсь, что он теперь не захочет со мной разговаривать, – вдруг признался Любош.

– И тебя это удивляет? Мог бы проявить интерес и раньше! И написать бы мог! Хотя бы для приличия!

Анна раздраженно бросала вещи в сумку. Если она сию же минуту не уйдет, то домой попадет поздно и не успеет с Вашеком в кино!

– Почему ты не написала мне, что ждешь ребенка?

– Куда? – спросила Анна, обернувшись. – В Азию? Лагерь номер четыре? Или пять?

Ей вспомнилось, как она каждый день высматривала почтальона, а если утром приходилось выйти в город, то никак не могла дождаться вечера, чтобы заглянуть в почтовый ящик и наконец-то обнаружить там письмо…

– У тебя ведь был мой адрес? Или нет?

– Но я же вернулся! – сказал Любош, словно бы не слыша ее слов, и присел на обтянутый красным плюшем табурет.

– О твоем возвращении я прочитала в газетах. Вашеку было два месяца и семь дней, – сухо проговорила Анна, задергивая молнию на сумке.

Любош крепко схватил ее за руку.

– Почему тебе хотелось, чтобы Вашек никогда не узнал обо мне? Что я тебе сделал?

Он усадил ее напротив и только после этого отпустил руку. Анна не пыталась встать, но так и не взглянула на него. Пальцы ее ощупывали ноющее запястье.

– В ту ночь, когда вы вернулись из Гигантского карьера, ты казался мне героем, – сказала она тихо, чувствуя на себе пристальный взгляд Любоша. – Я думала, ты обрадуешься нам, когда вернешься с Гималаев.

Что она должна была ему рассказать? Да, все оказались правы: он забыл ее уже в ту минуту, когда она махала ему на вокзале.

– Я воображала, ты обрадуешься, что я смогла быть такой же мужественной, как и ты. Что сохранила ребенка. Что мне вопреки всему удалось его сберечь.

Любош смущенно запротестовал:

– Но если бы ты написала мне, что мальчик появился на свет…

– Да ты обо мне и то не вспомнил. И был бы вне себя от счастья, узнав, что у меня ребенок?

Анна поднялась. Достала из шкафа пальто и зонт. Вспомнилось совершенно ясно, как всякий раз при телефонном звонке у нее начинало бешено колотиться сердце. Вспомнилось все то отчаяние, те бесконечные часы, дни и недели, когда она еще надеялась на чудо. Но чуда не произошло.

– Когда ты уезжаешь?

– Через четыре дня, – пробормотал Любош. Он так и остался сидеть на табурете, даже глаза на нее не поднял.

– Вашеку понадобится время, чтобы все пережить.

Анна вышла из комнаты и закрыла за собою дверь.

21

Поход в кино так и не состоялся. Вашек с опухшей щекой молча лежал на диване. Анна приготовила ему настой ромашки для полоскания (левая верхняя десна отекла и покраснела), а на ужин манную кашу. Она пыталась развеселить Вашека, испробовала все надежные способы, но на этот раз ничего не вышло. Глядя, как он, повесив голову, стоит голышом перед умывальником, она понимала, что нет сейчас такой силы на свете, которая бы заставила его улыбнуться.

Карла принесла почтовую карточку и попросила Анну, чтобы та выкупила книжку, которая вышла в серии «Клуб читателей». Ей также хотелось достать новое издание «Рыбной кулинарии». Анна пообещала. Извинилась, потому что зазвонил телефон. Но как только за Карлой закрылась дверь, помчалась не к телефону, а прямиком в комнату сына.

– Послушай, Вашек, – сказала она, включая утюг, – если бы дети могли все понимать, они были бы уже не дети, ведь разница между взрослыми и детьми состоит не только в том, что одни маленькие, а другие большие.

Вашек сидел в своей старенькой пижаме на застеленном диване, стучал ногами, уставившись на свои протертые тапочки.

– В этом была и моя вина, – сказала Анна, прикладывая к теплому утюгу большой ком ваты.

– Нет, ты тут ни при чем.

– Ведь тебе же хотелось иметь папу!

Вашек не ответил. Еще вчера Анна боялась, что мальчик не простит ей ложь насчет Любоша. Вместо этого Вашек с неожиданным упрямством ополчился как раз на него. Всего три месяца назад она убеждала сына, что им совсем неплохо живется вдвоем. Теперь он говорил ей это сам! Годами она мечтала о мести. Сейчас этот шанс у нее под рукой, но не было желания им воспользоваться.

– Любош тебе нравился. Он хороший товарищ. – Анна приложила к щеке Вашека нагретый кусок ваты. И закрепила платком, обернув вокруг подбородка и завязав на голове большим узлом.

– Нет, – помрачнел Вашек. – Я плакал из-за него, а он был с чужими ребятами на горах!

– Любош о тебе не знал. Это правда.

– Он меня ПОДВЕЛ! – выкрикнул Вашек. Повязанный платком в горошек, он походил на волка, наряженного бабушкой. – Любош уже там, в Крконошах, мне ВРАЛ. Сказал, что посватается к тебе, а вы давно были женаты!

В сердцах сбросив тапки на ковер, он залез под перину. Анна, глубоко вздохнув, присела на край постели.

– Ну не были. Можешь мне поверить.

Вашек выглянул из-под перины.

– Когда я был маленький, – сказал он с серьезным видом, – я тебе верил, что ты купила меня в «Детском мире». Теперь я уже БОЛЬШОЙ и знаю, как родятся дети.

– В самом деле? – пробормотала Анна с опаской.

– ПОСЛЕ СВАДЬБЫ! – отрезал Вашек без обиняков.

Он откинулся на спину, положил руки за голову и вперил взгляд в угол комнаты.

– Но… так… знаешь… – совсем смутилась Анна. – Только она, свадьба, еще не самое главное.

Уф-ф! Чертов идиот! Думала ли она минуту назад, что

– Такое случается, когда люди просто любят друг друга. А мы, знаешь, очень любили друг друга!

Она чувствовала, как в ожидании очередного вопроса вся покрывается краской.

– Если бы он любил тебя, – буркнул Вашек, даже не посмотрев в ее сторону, – так приходил бы к нам. Хоть по воскресеньям. Или в день моего рожденья.

Он лежал неподвижно, уставясь куда-то в потолок.

– Ты такой же упрямый, как и твой маленький зуб. Два часа бьемся над ним и никак не можем утихомирить. И вылупится он на свет, лишь порядком помучив тебя.

Проговорив это, Анна погасила свет. В темноте погладила больную его головушку и молча вышла. Через минуту вернулась.

– Любош приехал ради тебя. Завтра будет ждать тебя у школы.

– Тогда я в школу не пойду! – отозвалось из темноты.

Анна вернулась в кухню, убрала молоко в холодильник, стала сметать яблочную кожуру в корзину и вдруг застыла как вкопанная.

Мусорная корзина была полна клочков бумаги. Анна вытащила первые попавшиеся. На одном красная палатка, на другом, разодранном пополам безжалостной рукой, – костер. Другие листки были искромсаны ножницами. Флаг на Аннапурне отстрижен, а четыре красных пятна, в которых только с помощью самой буйной фантазии можно было распознать четырех альпинистов, были разрезаны на восемь маленьких. С самого дна корзины Анна извлекла кусочки черного листка. Они были смяты и исчерканы фломастером. Сложив их, Анна с трудом разглядела новогоднюю елку и подарки под ней.

Со вчерашнего вечера все перевернулось вверх дном. Странно или нет, но ясно одно, думала Анна, что это сотворила я, хотя и привыкла всем и во всем уступать.

Эти рисунки я не любила, и вот они здесь, среди мусора. Мне не хотелось видеть Любоша, но минуту назад я сама попросила Вашека, чтобы он завтра встретился с ним. Когда же наступит и мой черед? И вдруг в какой-то миг ее осенило: ведь за ту войну, которую Вашек объявил Любошу, кому-то все равно придется расплачиваться. И Анна была совершенно уверена в том, что это будет она сама.

Когда зазвонил телефон, Анна еще держала рисунки в руках.

– Да, я передала ему, где ты станешь его дожидаться. – Она помолчала, послушав, что сказал ей голос в трубке, и ответила: – Я сделала все, что могла.

За матовым дверным стеклом появился силуэт Вашека. Мальчик прижал ухо к щели, потом нажал на ручку двери и теперь уже хорошо слышал голос матери:

– Это зависит от тебя. Не сомневаюсь, ты своего добьешься.

Анна положила трубку на рычаг и только потом заметила Вашека.

– Иду полоскать! – выкрикнул пойманный с поличным Коломбо и босиком помчался в кухню. Налил из кувшина ромашковый настой.

– Знаешь, а ты чудак, Вашек! Такие красивые рисунки. Почему ты их порвал?

– Я уже НИКОГДА не стану альпинистом!

22

Что может с уверенностью сказать о себе тридцатитрехлетний мужчина? Если он человек искренний, то, не кривя душой, признается себе, что представления, с которыми он вступал в жизнь, пока не имели ничего общего с действительностью. Некоторые мужчины считают, что слишком много испытали, другие полагают, что все уже прозевали. Любош не принадлежал ни к тем, ни к другим. Жил одним днем и не привык вести сам с собой мудреные диалоги о жизни. Он никогда не надеялся получить от нее больше, чем имел или же мог иметь. Никогда не полагался на случай, но нельзя сказать, чтоб и недооценивал. Пока что все они, эти случайности, касались других. Лавина. Метель. Мгла и лед. Сколько раз сам он рисковал, спасая других? Об этом Любош не задумывался. Зато знал наверняка, что если после падения альпинист сразу же не начнет восхождения, он никогда не вернется в горы.

Ну а этот случай относился к тем, о которых ему раньше слышать не доводилось. Хотя, пожалуй, Любош был не единственный из отцов, кто не подозревал о существовании своего ребенка. Но также и не единственный, кто ждал в этот час свидания с сыном. Уж в этом он был вполне уверен.

Любош пришел задолго до трех. С облегчением убедился, что тут спокойно; школяры не любили играть в парке перед школой, где их каждую минуту могли уличить в озорстве.

Два сросшихся клена затеняли лавочку, где устроился Любош.

Он положил рядом спортивную сумку, вытащил газету и решил набраться терпения. Всю первую половину дня пришлось провести в Спорткомитете. Отъезд на Маттерхорн состоится в пятницу утром. Не дозвонившись на работу, он послал Громадке телеграмму, что в четверг вечером ждет ребят в Праге. Все паспорта у него были при себе. Отправившись с утра в австрийское посольство, чтобы оформить визы, Любош увидел играющих там мальчишек, и его осенила одна идея. К нему сразу вернулось хорошее настроение, и теперь он то и дело поглядывал на сумку, в порядке ли «сюрприз», совершенно уверенный в том, что успех ему обеспечен.

Любош прочитал уже всю четвертую полосу о ходе мирового первенства по хоккею в Стокгольме и улыбнулся при мысли, что в восемь вечера будет вместе с Вашеком следить за поединком команд Швеции и Чехословакии. Анна определенно не станет возражать, а если и попытается отправить Вашека спать, он найдет подходящий повод его оставить. В четверть четвертого Любош впервые взглянул на часы, успев ознакомиться с подробностями военного путча в Сальвадоре, с состоянием весенних полевых работ в южноморавском крае и с выполнением плана по строительству метро. В тридцать восемь минут четвертого поднялся и пошел по тропинке наверх, по направлению к улице, где жили Анна с Вашеком. В конце парка ему пришла в голову мысль, что он даже не знает, откуда появится Вашек. Чтоб случайно не разминуться с ним, Любош решил вернуться.

А если он здесь где-нибудь прячется? – подумалось ему; он обошел парк вдоль и поперек и без четверти четыре вдруг понял, что Вашек уже не появится. Но не хватало духу уйти. Нервно прохаживался взад-вперед и поглядывал на переход у бензоколонки, но потом сказал себе: подожду еще десять минут и уйду.

Было уже четверть пятого, а он все еще там стоял.

И вдруг сердце его учащенно забилось! Он не ошибался, не мог ошибиться! Из-за кстов показался красный помпон!

Вашек на велосипеде выехал на асфальтовую дорогу и длинными дугами съезжал вниз как заправский циркач. Любоша залила теплая волна. Сегодня первый весенний день, и вполне могло случиться так, что Вашек впервые после долгой зимы вытащил из подвала велосипед и неожиданно ему понадобилось починить проколотую шину или насадить соскочившую цепь.

Любош вышел ему наперерез.

– У тебя классный велосипед! – возбужденно крикнул он Вашеку и приветственно замахал.

Вашек, весело посвистывая, сделал очередной разворот и объехал Любоша, даже не глянув в его сторону.

У-у, дьявол! Чертов сопляк! – выругался в душе Любош и кинулся с сумкой за ним.

– Я пополнил снаряжение! Канаты! Кошки! Крюки! Хочешь посмотреть? – громогласно взывал он, мчась за велосипедом.

– Я тебе кое-что принес! – кричал он отчаянно и уж было остановился, решив, что не сделает больше ни шагу. Заскрипели тормоза. Вашек, в короткой плюшевой курточке и в надвинутой до самых глаз шапке, косился на него очень недоверчиво, но все же с велосипеда слез. Любош наклонился и поставил сумку на землю.

– Нравится тебе? – спросил он.

Из сумки выглядывал серенький кудрявый щенок.

Вашек оторопел. Пес притягивал его, как пчелу мед.

– Ну так что? Что скажешь ему? – По лицу Любоша мелькнула улыбка.

Вашек встал на коленки и почесал щенка за ушами.

– Мне не разрешают таскать домой чужих собак, – буркнул он.

– Это не чужой пес. Это Бен. – Любош вытащил щенка из сумки. – Бери его. Он твой.

Вашек протянул было руки, но тут вдруг вспомнил:

– А как же мама?

Ему так хотелось взять щенка на руки, он весь дрожал от волнения. Любош уже был уверен, что дело его выиграно, и потому бодро проговорил:

– Собака сотворит с мамой чудо.

Вашек нахмурился и поднялся.

– Врешь! Учишь врать и маму! Этот пес никакого чуда с мамой не сделает! – Он быстро повернулся на каблуках и, засунув руки в карманы, медленно побрел к своему велосипеду.

Но, уже взявшись за руль, Вашек почувствовал вдруг, что его тянет назад такая неодолимая сила, какую никакими запретами не вытравить. Он бросил велосипед на землю, помчался назад, схватил щенка на руки – и Любош остался один посреди парка.

– Садись. – Индржих открыл Анне дверь машины.

Она уже четверть часа ждала на остановке трамвая, в одной руке сумка, полная зелени и овощей, в другой – молоко и любимый Вашеком абрикосовый компот.

Индржих уверенно держал руль и быстро обгонял одну машину за другой, но Анна, хотя это «похищение» и пришлось как нельзя кстати, вдруг забеспокоилась. Минут десять Индржих вообще молчал, хотя Анна поделилась с ним своими впечатлениями о репетиции, коснулась и трактовки Кассия, который в сцене боя гладиаторов не удался Индржиху, и похвалила Елену.

– Скоро она будет танцевать лучше меня, – вздохнула Анна, надеясь спровоцировать Индржиха на разговор.

– Отпустил я тебя в горы, – подал он наконец голос, когда они были на круговом объезде, – чтобы не потерять тебя. А ты ухитрилась за одну неделю забыть меня.

Анна невольно вскрикнула, потому что Индржих неожиданно крутанул руль вправо, на полной скорости выехал на параллельную дорогу и остановился так резко, что шины заскрипели.

Не говоря ни слова, он выскочил из автомобиля и исчез в цветочном магазине.

Господи боже, этого еще не хватало! Он никогда ей цветов не покупал. Дарил орхидеи и ромашки, сирень и гвоздики, словом, те цветы, которые доставались ему от почитательниц, часто с визитной карточкой и письмом. Нет, правда, более подходящей минуты он выбрать не мог! Она представила, как он войдет к ним в квартиру и скажет Вашеку:

– Не знаю, поладим ли мы? Но сначала давай познакомимся.

Что за чушь лезет мне в голову. Но где-то в подсознании зазвучал предупредительный сигнал – а теперь стоп! Ей некогда было копаться в своей совести, но она чувствовала, что все это несправедливо – никогда ей не давали времени поразмыслить. Ни Любош, ни даже Вашек. А теперь еще и Индржих! Что он задумал? Не откладывать больше того, на что не отваживался целых четыре года?

Индржих вернулся с букетом роз. Открыв дверцу, бросил их на заднее сиденье. Анна с облегчением вздохнула.

– Я хотел заехать за твоей матерью в больницу, но она сказала, что приедет сама.

У Анны замерло сердце. А это еще зачем? Всю дорогу они больше не проронили ни слова. Индржих затормозил перед домом и протянул руку за розами в целлофане.

– Может, позовешь меня наверх?

Это был не только учтивый вопрос, это была просьба, сказанная тихим проникновенным голосом. Анне припомнилось, сколько раз она сама предлагала ему нечто подобное, проговаривала совсем обычную фразу, но сейчас она не ощутила никакой радости.

– Не нужно мне было с тобой ехать! – Она вышла из машины, слыша за спиной тихий рокот мотора. Индржих не уезжал.

– Анна!

Она подняла голову. Напротив, на дорожке, ведущей от дома, показался Любош. Он подстерегал ее здесь довольно долго, но старался прикрыть свое раздражение мальчишеской беззаботностью.

– Анна! Ты не станешь возражать, если у Вашека будет собачка?

– А тебя это не касается! – отрезала она, даже не остановившись.

Любош в упор разглядывал машину, которая припарковалась у тротуара…

– Вот так влип! – выругал он сам себя, помчался за Анной и схватил ее за локоть. – Не бойся, я все улажу, – робко предложил он в надежде, что она позовет его с собой.

Анна вырвалась. Оглянулась. Индржих еще не уехал, но уже не смотрел на нее. Анна чувствовала, как в ней поднимается волна протеста, горечи и внезапной неприязни к обоим – за все тоскливые воскресенья, за одинокие вечера и ночи, за все потерянные годы. Но что было, то прошло. Стоит ли вспоминать?!

– Знаете что? – сказала она и почти заорала: – Оставьте меня в покое! Вы оба!

Анна открыла квартиру и в пальто вошла в комнату. Ну и ну! Вот этого она и в самом деле не ожидала! Праздничный стол: парадная скатерть с вышивкой, на ней сервиз с золотыми ободками, хрустальные рюмки, в вазе – букет сирени. Мать в парадной блузке с галстуком стоит в дверях.

– Где он?

– Кто? – спросила Анна саркастически. – Вашек или эта собака?

– Я полагаю, Индржих! – накинулась на нее мать. Когда та подошла поближе, на Анну повеяло запахом душистого мыла и французского одеколона фирмы «Мулине». Анна положила сумки на стол и, так и не сняв пальто, со вздохом опустилась на стул:

– Вы с ума посходили! Все!

23

Сигнал проверки времени возвестил без четверти семь, и радио весело проиграло позывные нового дня.

– Мама, ты рада, что у нас теперь есть Бен? – услышала Анна голос Вашека.

– Ты знаешь, что да, – ответила она из ванной, накидывая синий вельветовый халат поверх ночной рубашки. Нерешительно вытащила из верхнего шкафчика стакан с зубной щеткой. Сколько времени прошло с тех пор, как Вашек, поддавшись на ее уговоры, все-таки спрятал сюда эту щетку? Обернулась – не подсматривает ли он – и поставила стакан на полочку под зеркалом. – Хватит с ним играть, иди умойся! – велела она, вернувшись в кухню.

Вашек в пижаме сидел под столом. Потом вытащил щенка из корзинки и понес его к умывальнику.

Анна растерла какао с шоколадом, наполнила молоком кастрюльку, а остатки вылила в мисочку для щенка.

– У Любоша в Каменице отец! – кричала она Вашеку, стараясь, чтобы голос у нее не дрожал. – У него кролики! Есть там и поросенок. Что ты на это скажешь?

Вашек не сказал ничего, вместо собственной физиономии умывал мордочку щенка и враждебно косился на полку перед собой.

– У тебя появится дедушка! Ты ведь так мечтал о дедушке! – доносился до него голос мамы из кухни. Морщинка на его лбу пролегла глубже. Нет, это невероятно: три щетки, три зубные щетки! Опустив щенка на пол, он схватил третью щетку, но, когда влезал на ванну, чтобы поставить ее на прежнее место, Анна схватила его за руку.

– Ну, с меня довольно! – закричала она и выхватила щетку у него из рук. – Испортить что-то хорошее может каждый. Хоть бы я! Или Любош! Но ведь ты же умный мальчик… – Она все надеялась, что Вашек заглянет ей в глаза, но Вашек стоял, склонив голову, – рассматривал свои тапки. И упорно молчал.

– А с зубными щетками, – продолжала Анна, – ты это хорошо придумал. В каждой семье их должно быть три! – провозгласила она и решительно поставила стакан со щеткой назад на полку.

– Нас теперь тоже трое. Я, ты и Бен.

писала большими красивыми буквами на зеленой доске Едличкова, а когда отложила в сторону мел, сказала:

– Итак, дети, прежде чем вы начнете писать, вспомните своего папу. Как он выглядит, что делает. – И стала прохаживаться между партами: – Какой у вас папа?

В классе поднялся лес рук.

– Сильный!

– Бесстрашный!

– Умный!

– Высокий!

Станда старался перекричать всех, вопя, что его папа ЗАПАСНОЙ, лишь только Вашек упорно молчал.

Вдруг он почувствовал, что к глазам его подступают слезы. И сунув руку в сумку, вытащил рогалик с колбасой, чтобы заесть их соленый вкус.

– Бенда! – окликнула его Едличкова.

Вашек встал, пряча завтрак за спиной.

– Как так, почему у тебя на парте нет ни карандаша, ни ручки?

Вашек поглядел в глаза Едличковой. Они у нее были зеленые, как два холодных камушка.

– Я забыл пенал дома! – выпалил он, и крошки так и посыпались у него изо рта. Ободряемый смехом однокашников, добавил: – Может быть, его спрятал наш щенок.

Взрыв смеха потряс класс, только Едличкова не смеялась, напротив, потребовала дневник, потому что тот, кто позволяет себе завтракать на уроке чешского, заслуживает сурового наказания. К несчастью, она остановилась прямо над Вашеком, у парты, а когда тот открыл сумку, еще больше побагровела.

– Так. Все ясно! – громко отчеканила она, вытащила из портфеля пенал и показала всему классу.

Вашек не очень расстроился, что Едличкова так рассердилась, потому что желание плакать теперь у него прошло, но детская интуиция подсказала ему, что на этот раз все так просто не обойдется.

Едличкова склонилась над столом, твердым почерком написала в дневник первую фразу, и рыжая прядь упала ей на лоб. Она не подняла головы, даже когда вошел сторож, и не подняла руки, чтобы убрать волосы со лба. Так она была рассержена. Да и Вашек не заметил сторожа, он не слушал даже Станду, искавшего слова утешения для товарища, которого постигла страшная неприятность!

Вашек думал о маме и сокрушался – ведь такая хорошая мама, как его, не заслуживает столько замечаний. И что делать с дневником, чтобы мама не стало совсем грустно?!

Этого он не знал.

На последней генеральной репетиции Анна нервничала с самого утра. Нарастающая тревога в течение дня усиливалась, и напряжение, как правило, не покидало ее до самой премьеры. Утром она обычно заставляла себя съесть кусок черствого хлеба с маслом и выпить чашку кофе, и уже в уборной у нее начинались желудочные колики. Но сегодня все было иначе. Дома она лишь выпила молока, а перед началом съела в театральном буфете сосиску с горчицей. Столько она думала о Вашеке и его переживаниях, что у нее не осталось времени вспомнить о своем страхе. Только надевая на себя платье из кисеи, она вдруг подумала: а в каком месте оно раньше лопнет? Спустилась по узкой винтовой лестнице вниз, в портал, и за кулисами прослушала всю увертюру. И сразу стал меркнуть мир, которым она жила. Заботы, печаль и безысходность – все это отступало, расплывалось во внезапном приливе чувств, в том сладком восторге, который способна рождать только музыка. Анна слышала краски, видела звуки, вдруг ритм переменился, и музыка загремела, хлынула как половодье, захватывающая и страстная, и опять неистово сладкая и горькая, как любовь и смерть.

Из полутьмы зрительного зала, с обтянутых белым кресел, за ходом генеральной напряженно следили все, кто в это время был в театре. Смотрели на Анну, как она выбегает на сцену в своем коротком, огненного цвета платье, которое развевалось вокруг ее стройных ног, вся преобразившаяся, прекрасная, вот ее тело выгнулось на лету, как лук. Все было великолепно. И прыжки ее стали стремительней, выше и легче. Все было прекрасно – и музыка, и движения. И время отступило, оно остановилось, ибо случилось то, что подвластно только искусству.

Когда Спартак вел своих рабов на битву с римскими легионами, Анна тоже пришла посмотреть на сцену. Она глядела на Индржиха и была счастлива, что каторжный труд на репетициях не был напрасным. Оркестр загремел, ураган звуков наполнил зал. Шум сражений нарастал, бой шел повсюду, по полю битвы мчался ветер, неся с собой пыль и прах, и из них снова как победитель, герой вставал Спартак, в мускулистых руках сжимая меч. Анна заметила, что в глазах у гардеробщицы заблестели слезы.

В перерыве между вторым и третьим действием Анна взяла новую пару балетных туфель. Она закрепляла их атласными лентами на подъеме, когда помощник режиссера по местному радио стал вызывать танцоров, чтобы они приготовились к выходу. Анна сняла с волос шпильки, напилась содовой, оглядела себя в зеркало и вышла в коридор.

– Извольте торопиться, внизу сейчас будет потеха! – выкрикивала костюмерша как на ярмарке и из плетеной корзины раздавала воинам мечи. – Спартака ждет настоящая смерть, и не воскресит его даже поцелуй Фригии.

Анна побледнела. Между обнаженными по пояс танцорами, которые готовились к битве, продвигался Любош в куртке. Анна, негодуя, схватила его за рукав.

– Что ты здесь путаешься? – закричала она сердито, втолкнула его в уборную и закрыла дверь. И вдруг сообразила, что вид у него непривычно бледный, как у человека, которого постигло несчастье. Она кинулась из коридора назад.

– Что случилось? Что-нибудь с Вашеком? – набросилась она на него.

– Сегодня я ждал его два часа, – ответил Любош тихим убитым голосом.

– Я не могу насильно заставить Вашека, чтобы он общался с тобой, – с несчастным видом убеждала его Анна, а он сидел перед нею словно в воду опущенный, уязвленный в своей гордости и самолюбии.

– Он не пришел. Сегодня даже не показался! Коварнее восьмитысячника!

Свободно льющаяся мелодия смолкла, оркестр взял фортиссимо, и Любош увидел, как Анна пятится к двери. Вот уже схватилась за ручку…

– Анна, я больше не могу! – выкрикнул Любош, стремительно настигнув ее у выхода. – Я этого просто не выдержу!

– Вашек ждал тебя десять лет, а ты не можешь выдержать двух дней?

– Твоя правда. Но утром мне надо на поезд!

Анну всю свело от злобы и горечи. Она не слышала голоса помощника режиссера, который тихо и настойчиво взывал в микрофон:

– Фригия! Фригия! Фригия! На сцену!

– А если тебе послать к черту эти горы? Хочешь, чтобы он снова потерял тебя?

– Не могу же я подводить всю экспедицию!

– Всегда ты сваливаешься, как лавина!

Боже мой! – негодовала в душе Анна, сколько раз я представляла себе, что наконец-то смогу высказать ему все. Но не теперь же, когда мне надо на сцену!

– Похоронила ты меня, Анна. На такое я б никогда не решился – прочитать в газетах, что кто-то там счастливо возвратился, что жив-здоров, и устроить ему похороны!

– А что я должна была сказать Вашеку, когда он начал спрашивать об отце?

– Как это? – выдохнул Любош. – Ты меня ждала еще год, пока он не начал говорить?

– Еще три. Пока он не начал думать.

Любош вдруг схватил ее обеими руками за плечи:

– Если по этому миру гулял когда-нибудь осел, так это был точно я!

– Можешь не оправдываться. Сегодня ты мне совершенно безразличен, – бросила Анна, но не противилась, когда Любош притянул ее к себе.

– Не говори так… – Голос у него сорвался. – Не говори! – повторил он тише и заключил Анну в объятия. – Может, как раз из-за этого твоего упрямства у нас теперь восьмилетний сын!

В это мгновенье оба поняли (через столько-то лет), что именно их связывает. Это было чувство беспомощности и отчаяния. Это был страх за Вашека. Они знали, что перед этим маленьким человеком оба они очень виноваты.

Двери уборной резко распахнулись. На пороге стоял помощник режиссера.

– Аничка! На выход! – закричал он срывающимся голосом.

Анна даже охнуть не успела – вылетела вон.

24

То, что случилось потом, может описать лишь один человек, Виктор, который работал помощником режиссера в театре уже двадцать два года. И все эти годы был убежден, что самая большая ответственность лежит не на директоре театра, а на нем.

Так, у него никогда не случалось, чтобы кто-нибудь опоздал на выступление, не случилось бы, вероятно, и в тот роковой четверг. Виктор знал, кого следует разыскать заранее, а кто отыщется сам. Анна всегда относилась к числу тех, кто минимум за пять минут до начала уже ждет в портале. Впервые в тот раз Анна совершенно потеряла счет времени, а потом в ужасе поняла, что ей давно уже пора быть на сцене. Позабыв, что музыкальный мотив имеет еще одну репризу, она стремглав бросилась вниз по лестнице. Виктору долго слышался этот звук, он даже будил его во сне, – гулкий звук шагов, он нарастал, усиливался, заглушая оркестр, а потом, когда раздался звук падения, настала гробовая тишина.

Виктор просыпался, мокрый от ужаса, и старался отогнать страшное видение. На самом деле оркестр и дальше продолжал играть, и только спустя несколько минут инструменты смолкли. Виктор знал, что до конца дней своих не забудет тот миг, когда он, домчавшись до перил, увидел Анну, как висит она, зацепившись за железную конструкцию лестницы. Она казалась мертвой.

Так, значит, Виктор был первый, кто увидел тогда Анну, и от радости, что она еще дышит, поклялся в душе, что всю вину возьмет на себя. Виктор сам позвонил в больницу, сказав Елене, чтобы та одевалась и была готова к выходу. И вот, раньше, чем послышалась сирена «скорой», Виктор привел в движение прерванную было генеральную репетицию.

Позвонив в дверь, Любош с облегчением убедился, что Вашек дома. Каково же было его удивление, когда, едва дослушав до конца, мальчик повернулся к нему спиной и был таков.

– Погоди! – кричал ему Любош из открытого окна, но Вашек убегал упругим длинным шагом, его шапка, промелькнув вдоль живой изгороди, исчезла на повороте за домом.

Проклятый мальчишка! – ругался в душе Любош, поняв, что не надо было вообще ничего говорить Вашеку.

Он принялся искать по квартире ночную рубашку, положив в сумку зубную щетку, в растерянности стал прикидывать, какой взять халат, а полотенец вообще отыскать не мог. Заглянул в список вещей, который Анна написала ему на клочке программы, и глубоко задумался над словом «белье». В конце концов решил взять пояс для чулок и наколенники.

Спустя час он был уже в больнице, через проходную поднялся на второй этаж, а по коридору проник в стационарное отделение.

– Куда?! – строго остановила его старшая сестра. – Посещения разрешаются только по субботам.

– У меня здесь жена! – ответил Любош, даже не остановившись.

Анна лежала на кровати у окна, в белой больничной ночной рубашке. Волосы связаны резинкой, нога в гипсе высунута из-под одеяла. Лицо белое как стена.

– Вашек потерялся!

– Что ты выдумываешь? – выкрикнула Анна и резко приподнялась на локтях.

– Как только я выложил ему, что случилось, он удрал, не сказав мне ни слова.

Любош вынул из сумки халат, рубашку и туалетные принадлежности.

– Искал его полчаса по округе, был даже в школе. Надо заявить в милицию. Внизу ждет такси.

Анна с облегчением опустилась на подушку.

– Не суетись. Теперь он наверняка уже дома, – на удивление невозмутимо сказала Анна и даже улыбнулась Любошу.

– Он был здесь? – изумился Любош.

Анна кивнула, и Любош, успокоившись, присел на койку. Он не заметил, как в палату вошла старшая сестра и уже близится к постели.

– В Праге пятнадцать больниц, – радовался Любош, – а Вашек сразу отыскал нужную. У нас сообразительный ребенок, а? – Он склонился, чтобы поцеловать Анну, но та отстранилась. Поймав ее взгляд, он обернулся.

– Почему она так смотрит на нас? – вполголоса непонимающе спросил Любош, кивнув на хмурую сестру, застывшую за спинкой кровати.

– Это моя мать.

Любош онемел. Сунув руку в сумку, Анна протянула ему ключи.

– Иди уж! – И доверительно шепнула: – Она поклялась, что если когда-нибудь тебя встретит, то это будет последний день в твоей жизни.

Любош поднялся, хотел что-то сказать, но только нагнулся, слету поцеловал Анну и, галантно поклонившись Еве, молча вышел.

Ева была в шоке. Лишь когда за Любошем закрылась дверь, она перевела дух.

– Так это и есть тот НЕГОДЯЙ?

Анна не слушала ее, уткнувшись лицом в подушку.

– Скажи мне, что все это значит?

Анна наконец обернулась к матери.

– Если эти двое не помирятся, я не переживу.

Вся квартира была погружена в темноту, только лампочка в кухне над столом освещала этот грустный беспорядок. На стуле за столом сидел щенок и поглядывал в открытую школьную тетрадь. Вокруг были разбросаны книги, валялись линейка и красный пенал с китайской ручкой.

Вашек, свернувшись клубочком, лежал в углу дивана, чулки у него спустились, рубашка вылезла из штанов. Он глядел на освещенную шкалу приемника и слушал глубокий, проникновенный голос.

Весь обратившийся в слух, Вашек не слышал, как открылась входная дверь. Любош, не раздеваясь, ступил на порог кухни, бросил взгляд на груду немытой посуды, а когда чтец замолк и разлился чудесный голос флейты, строго спросил Вашека:

– Почему ты не сказал мне, что в больнице работает твоя бабушка?

Вашек испуганно обернулся и замер с раскрытым ртом.

– Знаешь, что я пережил из-за тебя? – Не дожидаясь ответа, Любош вернулся в прихожую, чтобы снять пальто, свитер и горные ботинки.

На Вашека его тон произвел впечатление! Он вскочил с кушетки, снял Беника со стула и уселся за стол, к разложенным тетрадям. Открыл ручку, но не написал ни строчки. Грыз кончик ручки и слушал:

Любош напустил в мойку теплой воды, засучил рукава и неслышно погрузил руки во вспенившуюся воду, чтобы не нарушать очарования рассказа.

– Я останусь ночевать здесь, чтобы тебе не пришлось идти к Валентам.

Вот это уже хорошая новость! Вашек склонился над тетрадью и большими буквами вывел заголовок:

Любош тоже не лентяйничал и, споласкивая тарелки, вслушивался в мягкие, прозрачные звуки флейты, к которым присоединился бархатный голос гобоя.

Любош оглянулся, но увидел только спину Вашека, склоненного над тетрадкой, а под столом небрежно брошенные тапки в клеточку. Ему и в голову не пришло, что Вашек уже дописывает последнюю строчку сочинения, что в глазах его играют огоньки, словно где-то внутри у него зажглась лампочка, та, что освещает путь малым ребятам, когда их опрокинувшийся было мир возвращается на круги своя.

Любош об этом понятия не имел. Он грустно свалил в мойку очередные тарелки, стряхнул недоеденный кнедлик в корзинку с мусором и погрузил руки в воду. Не знал он и того, что Вашек тихонько встал и потянулся к кухонному столу за полотенцем.

Вашек дернул Любоша за рукав.

– Я сегодня не мог к тебе прийти, – сокрушенно признался он, – меня оставили после уроков. – И принялся вытирать тарелки, укладывая их на полку.

– Какая-то неприятность? – спросил как ни в чем не бывало Любош и стал отчищать проволочной мочалкой кастрюлю.

– Ну да, – потупясь, кивнул Вашек. Он решился показать Любошу последнее замечание в дневнике, оно было самым длинным из всех, полученных в последнее время. Но, обернувшись, в ужасе закричал: – Бен! Беник!

Щенок играл с его дневником. А приняв громкий оклик за сигнал к игре, схватил дневник и бросился наутек.

– На помощь! Он сожрет мой дневник! – кричал в неподдельном отчаянии Вашек. Как ученик третьего «Б», он хорошо представлял себе, что устроит ему теперь Едличкова. Прочувствовав всю меру ответственности, он стремительно бросился за щенком и схватил его. Любош видел, как распластался на полу Вашек, как отстегнулась и выстрелила его подтяжка, как растявкался испуганный Беник. Сколько раз такие мгновения представлялись ему во сне! Было это давным-давно, в маленьком белом домике, когда Любош сам был еще ребенком. Или вчера в номере гостиницы, когда он всю ночь тщетно пытался заснуть? На ответ времени не было.

Вашек принес дневник. Нижний угол был слегка надгрызен. Не говоря ни слова, он открыл страницу, исписанную красными чернилами, и подал дневник Любошу.

– Так маме нужно прийти в школу? – удивился тот, прочитав запись. – А почему?

– Я не хотел писать сочинение, – забормотал Вашек, уставившись на носки своих тапок. Но, подняв глаза на Любоша, впервые в жизни испытал чувство, что вовсе не страшно сказать правду. (Одно дело говорить суровую и страшную правду слабой и беззащитной маме, и совсем другое – сильному папе!)

– Отговаривался, что забыл ручку, а она была у меня в пенале, – закончил свою исповедь Вашек.

– Знаешь что, – бодро начал Любош, хотя знал, что не знает вообще ничего, потому что как отец незадачливого школяра не имел никакого опыта. Он припомнил, как когда-то его отец «собственноручно» выяснял с ним подобные неприятности за амбаром, но так, что мама об этом даже не догадывалась.

– Пойду-ка я в школу вместо мамы! – сказал он, радостно потирая руки.

Вашек глядел на него разинув рот. Что Любош обрадуется возможности сходить в школу – такое не могло присниться ему даже в самых смешных снах. А все это потому, что Любош еще не знает учительницу Едличкову!

– Но ведь тебе утром надо ехать в Альпы? – великодушно напомнил он Любошу.

– Я остаюсь с тобой.

– Поезжай. Я мамуле все объясню, – решительно заявил Вашек. – Про настоящее мужское братство девчонки не имеют никакого понятия!

– Ну, а как же ты? – спросил Любош и лукаво улыбнулся.

– Я уже написал сочинение.

Вашек соскочил с дивана, влез на стул, взял со стола тетрадь и стал читать:

Любош никогда не относил себя к числу людей, у которых глаза бывают на мокром месте. Но что это вдруг случилось? Любош уткнулся лицом в подушку! Вашек был поражен. Ему и в голову не пришло, что чтение так покорит сердце Любоша. Он кинулся к нему, пытался вырвать подушку. Боролись они долго, потому что у Любоша не было под рукой ни булки, ни даже куска хлеба, чтобы заесть соленый вкус слез. А справиться с собой он не мог. Когда же почувствовал в своей ладони маленькую грязную ручонку, в глазах у него потемнело и радость потоком залила его: ведь этот мальчуган – мой всамделишный сын!

И словно чудо его осенила спасительная мысль: он вспомнил тот вечер в долине Белой Лабы, как в лучах заходящего солнца сидели они друг против друга, закоченев в снегу.

– Знаешь, как вырвать кенгуру зуб? – спросил Любош.

Вашек округлил глаза и захохотал.

– Построишь морской подъемный кран. Подключишь к часовому устройству заряд динамита!

– Так ведь это не кенгуру, а кит! – закричал Вашек.

– Какая разница! – отмахнулся Любош, с нежностью глядя на сына.

– Еще какая! Заряд динамита нужен киту! – запротестовал Вашек. – А кенгуру можно отвести к зубному врачу!

А потом оба принялись отсчитывать время, как при запуске ракеты:

– ТРИ! ДВА! ОДИН! НУЛЬ!

Вашек с радостным криком кинулся на шею Любошу, и поцелуй его и в самом деле был парадный.

Чего только они не напридумывали в тот вечер! Анна об этом еще понятия не имела! Любош с Вашеком пообещали друг другу, что у них, у обоих, будет общая большая тайна, тайна из тайн, которую они никогда никому не откроют. А самое прекрасное – это то, что они вместе, втроем, поедут отдыхать на каникулы. Вашек сразу же на другой день утром рассказал все по телефону маме, заручившись обещанием, что Любошу она ничего не скажет.

Любош по дороге на вокзал остановился у больницы и, так как на этот раз вовнутрь его не впустили, написал обо всем Анне с просьбой НЕ ПРОГОВОРИТЬСЯ ВАШЕКУ и с букетиком фиалок отправил записку ей в палату.