Глава 4

Петр Евгеньевич очнулся несколько часов спустя. Еще не открывая глаз, он понял, что лежит не в том проклятом переулке, а на кровати. Зверски болел правый бок, но лучше бы Алимов не помнил, почему он болит, а он помнил, до тошноты ярко и отчетливо: вот мерзавец кладет руку Злате на шею, и девушка обвисает в его руках, словно тряпичная кукла… Потом пришел благословенный туман, но забытье не может быть вечным.

«Лучше бы умер я…»

Алимов открыл глаза и столкнулся взглядом с человеком, который, по всей вероятности, был лекарем. Тот немедленно что-то начал говорить, но смысла Петр Евгеньевич не улавливал, понимая лишь, что эскулап говорит по-русски. А значит, они в российском посольстве, где же еще в этом диком краю можно услышать родную речь?

– Хорошо, что вы пришли в себя, – услышал Алимов густой бас и наконец понял, что ему говорят. Голос принадлежал дородному мужчине – полномочному послу Российской империи Виктору Александровичу Теряеву, сидевшему в кресле у кровати Алимова. – Я уж думал Григорьева прогнать взашей с его микстурами. А теперь говорю: молодец, Григорьев, но оставь нас одних.

– Не утомляйте больного, – буркнул лекарь удаляясь.

«И почему врачи вечно недовольны? – подумал внезапно Петр Евгеньевич. – Господи, о чем это я?!»

Посол потеребил подбородок и сказал несколько стесненно, что было ему несвойственно:

– Что ж вы, голубчик Петр Евгеньевич, без охраны по дамасским переулкам разгуливать решили? Вы что же, совсем из ума на старости лет выжили? Я вам Фарида этого толкового к чему рекомендовал – чтобы вы его отсылали, а сами гуляли где вздумается?

– Что с моей дочерью? – Язык Алимова почти не слушался, но вопрос удалось выговорить достаточно внятно. – Где Злата?

Посол отвел взгляд. Плохой признак.

– Мне Григорьев наказал вас не волновать, – сказал он и вдруг перешел на «ты»: – Да только ты так и так изведешься. Не нашли мы ее… Лакея твоего убили, труп рядом с тобой лежал, а Златы не было, только шарф ее окровавленный подобрали. – Теряев помолчал. – Боюсь я тебе это говорить, но убили ее, Петр Евгеньич, вот и Фарид то же говорит, а кому знать, как не ему. У нас здесь такие вещи часто случаются, хотя мерзавцев везде полно. Мы искали, все обыскали, как только стража городская тебя нашла, так все вокруг обшарили. Никто ничего не видел, как обычно, и не знают ничего. А может, знают, да молчат. Местные боятся… Их понять можно… – Посол покивал, будто ставя многоточие в размышлениях о сложной дамасской жизни.

Думать не хотелось и спрашивать дальше не хотелось: слова посла резали сердце острее ножа. Но Алимов должен продолжать – из-за его вины перед Златой, которой сейчас уже нет на белом свете, и смириться с этим невозможно.

– Если убили там же, почему не оставили труп? – через силу выдавил он.

– Вряд ли там же убивали, скорее унесли и уж потом… А шарф оставили. Как мы визитную карточку подаем. – Теряев закашлялся: страшно произносить такое.

– Дай мне пистолет, – тихо попросил Алимов. – Застрелюсь, и дело с концом.

– Ошалел? – прикрикнул на него посол, его полувиноватое, полуфилософское настроение сменилось яростью. – Из ума выжил? О жене, о младшей дочери не подумал?

– Им наследство останется, без меня не пропадут. Не могу я теперь жить. Своими руками доченьку в могилу отправил. – В горле саднило, слова давались с трудом… Как Златочка на него смотрела, бедная… Сам! Сам убил! Что стоило деньги отдать? Так ведь нет, пошел на принцип. – Дай пистолет, Богом тебя молю.

– И не вздумай, – отрезал Виктор Александрович. – Я за этим прослежу.

– Моя воля – жить или умирать, – прохрипел Алимов.

– Не твоя, Петр Евгеньевич, – тихо сказал Теряев, – на все воля Божья. Если оставил тебя в живых – значит, зачем-то ты Ему еще нужен. Зачем? Не знаю, у меня ответа нет. А ты стреляться не спеши, поживи да подумай. Ты же сильный человек, от испытаний никогда не бегал.

Не бери грех на душу больший, чем тебе положен. Бог мудр, Он рассудит.

Алимов закрыл глаза… Наверное, следовало заплакать, но плакать он пока не мог. Может быть, потом…

Сам. Убил.

«Господи, прости. И ты, доченька, прости меня, дурака… Оттуда, с небес, прости».

Болело сердце. Так до рассвета и промучился грешный Петр Евгеньевич.

Амир проснулся, как всегда, на рассвете, еще даже муэдзин ближайшей мечети не прокричал призыва к намазу – утренней молитве. Занавесь на окне чуть колыхалась от легкого ветерка, с улицы не доносилось ни единого звука. Окна комнат выходили в сад, обнесенный каменной стеной в три человеческих роста, так что даже в самый шумный день в доме было тихо, но в предрассветный час тишина была особенной: чистой, благоухающей и светлой.

Амир накинул темно-синий халат из тончайшего хлопка, сунул ноги в расшитые цветным шелком шлепанцы и подошел к окну. Родовое гнездо Бен-Нижадов было построено давно, когда еще благородные люди в Димашке устраивались вольготно, в просторных имениях, а не в домах, подпирающих друг дружку. Это теперь по улицам не пройти, без того чтобы чья-то открытая дверь не перегородила проход. Впрочем, Амир и не бывал в таких местах, предпочитал появляться там, где пошире и почище.

Внутри дом, согласно арабским традициям, разделен на мужскую и женскую половины, но женщин в семье Бен-Нижадов не было: мать давно умерла, отец вдовствовал, а сам Амир до сих пор не женат…

А если подняться на крышу, то вид открывался просто чарующий: весь Димашк как на ладони и простирается дальше, до горизонта, подсвеченного сейчас розовым маревом утренней зари. И ни облачка, день будет очень жарким, а в доме всегда прохладно. Как невыносимо радостно все это видеть, чувствовать, просто – жить!.. Дышать, ходить, прикасаться к дереву оконной рамы, ощущать аромат цветов в саду, слышать журчание воды в фонтанах. Амир автоматически провел пальцами по жуткому длинному шраму от плеча до груди. Чудо Всеблагого, истинное чудо, что он жив. Для встречи с гуриями он еще слишком молод, даже сыновей не успел родить.

Еще полчаса – и над горизонтом покажется краешек солнца – пора идти. Амир вышел из спальни и оказался на опоясывающей дом широкой галерее с палисандровыми резными перилами. Внизу, во дворе, слуги уже разложили на розовых мраморных плитах молитвенный коврик. Отлично. Молодой человек запахнул халат и спустился к фонтану, разулся, совершил омовение, посмотрел в направлении Мекки, дождался гортанного, протяжного призыва муэдзина и встал на колени.

…С молитвой снизошел покой, новый день – новая надежда. Прежде чем подняться с колен, Амир мысленно вознес благодарность Аллаху за то, что сохранил ему жизнь и левую руку. Иншалла.

Юноша обулся и вышел в сад. Отец где-то здесь, свою молитву Джибраил Бен-Нижад любил совершать в тени кипарисов. И точно, вот он. На скамье сидел уже немолодой, но крепкий мужчина, одетый в выходные одежды, несмотря на раннее утро: поверх белоснежной абайи[1] из тончайшего хлопка накинута темно-зеленая шелковая стеганая джебба[2], богато украшенная вышивкой из алых шнуров, голову покрывала белая куфия[3], удерживаемая угалем[4], сплетенным из золотых нитей. Отец задумчиво поглаживал ухоженную бороду и перебирал четки, вырезанные из ливанского кедра. Лицо Джибраила, с каждым годом становящееся все красивее, – есть люди, которых годы только красят, – было спокойным, но хорошо знавший отца Амир угадывал за привычной маской некую озабоченность. Она появилась недавно, и отец предпочитал о ней не говорить, а Амир не расспрашивал: все, что ему нужно знать, Джибраил ему скажет. Сам и именно тогда, когда сочтет нужным.

Амир подошел к скамье и присел рядом.

– Доброе утро, отец.

– Доброе, сын. Помолчали.

– Как твое плечо? – Джибраил посмотрел на небо. Видимо, он тоже каждый день возносит благодарственные молитвы.

– Хорошо, слава Аллаху. Почтенный Селим обещает, что подвижность руки полностью восстановится, если я буду следовать его указаниям.

– На все воля Аллаха. Селим – лучший лекарь во всем Димашке.

– Но даже он хотел отнять мне руку. – Амир сжал пальцы, радуясь тому, что они его слушаются. – Ты не разрешил. Спасибо, отец.

– Ты мой сын. – Джибраил скупо улыбнулся. – Мой единственный сын.

Помолчали еще. Наконец Джибраил решился:

– Я знаю, где найти того, кто чуть не лишил тебя жизни.

Амир едва заметно вздрогнул, но сдержался и не стал задавать вопросы, вертевшиеся на языке. Не стоит торопить отца и проявлять нетерпение: если Джибраил начал этот разговор, то он его продолжит.

– Он в доме Ибрагима Бен-Фарида. – Слова упали как тяжелые камни.

– Мне это имя ничего не говорит, – растерянно откликнулся Амир. – Кто это?

– Один из самых богатых и влиятельных людей в Димашке. – Слова отца прозвучали как-то не то растерянно, не то удивленно.

– Но… Ведь это неважно. Он укрывает убийцу и вора, – осторожно напомнил Амир.

– Этот убийца и вор – мой брат. – Джибраил выглядел внешне спокойным, но Амир понял, что отцу очень больно.

Выставить на всеобщее обозрение грехи Дауда, рассказать всем о том, что брат чуть не убил сына, ограбил дом предков, – эта мысль невыносима для родителя.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал, отец? – Голос Амира не дрогнул, хотя ему хотелось кричать: «Отец, а как же я? Как же моя боль? Я жажду мести. Я хочу справедливости. Я ни в чем не виноват, почему я должен молчать? Почему ты удерживаешь мою руку?» Но долгие мучения в борьбе за жизнь сделали его старше, поэтому он заставил внутренний голос умолкнуть и прямо взглянул на Джибраила. Тот молчал.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал, отец? – повторил Амир.

– Сын… Моя гордыня… – Слова давались Бен-Нижаду с трудом.

– Твоя честь, отец, честь нашей семьи. Я сделаю все, что ты скажешь. – Амир взглянул на левую руку. – Я верю, что ты поступишь справедливо.

– Сын… – Джибраил отвел взгляд, глаза его предательски заблестели.

– Благодаря тебе, отец, я не однорукий калека. Я стану твоей карающей рукой, – горячо пообещал Амир.

– Я уверен в тебе, как в самом себе. – Голос отца был тверд.

Джибраил даже помолодел. Теперь, когда самое главное уже сказано, остались детали. Он был готов спланировать сражение, разработать тактику и стратегию – и победить.

Лишь значительно позже, когда Амир начал готовить все необходимое для воплощения плана в жизнь, он понял, что отец так ни разу и не назвал имени. Имени врага. Имени брата.

Глава 5

Звезды кружились и водили хороводы на черном бархате неба… «Разве такое бывает?» – подумала Злата. Только почему так дурно, тошнит и, даже с закрытыми глазами, кружится голова?.. Но врожденное любопытство взяло свое, и она открыла глаза. Мир вокруг пару раз покачнулся и приобрел реальные очертания.

Полутемная маленькая комната, на столе горит единственная свеча в золотом подсвечнике, а в кресле у кровати сидит женщина средних лет и не сводит взгляда со Златы. У женщины умное узкое лицо, не очень красивое, но благородное; кожа смуглая, выдающая уроженку Востока, и прекрасные глаза – темные, миндалевидные, про такие говорят – глаза лани. Одета она в строгое темно-серое платье, расшитое цветными и серебряными нитями. На шее блестит нитка жемчуга.

Злата попробовала повернуться – и поняла, что привязана к кровати. Веревки не резали тело, но держали крепко, и невозможность встать сильно разозлила девушку.

– Развяжите меня, – приказала она незнакомке. Женщина не пошевелилась, девушке показалось, что она даже не моргает. Интересно, она не понимает или не хочет понимать то, что ей сказала Злата.

– Где я? – Второй вопрос, адресованный женщине-изваянию.

Он, конечно, тоже остался без ответа, как и все последующие. Злата окончательно убедилась, что незнакомка будет молчать, и прекратила бессмысленные попытки разговорить ее.

Комната была какой-то нарочито безликой, чтобы Злата не поняла, где находится. Белые стены, никаких картин или украшений… Окна отсутствуют. И – жуткая тишина, которая давит на уши, оглушает. Интересно, она по-прежнему в Дамаске?

Злата не знала, сколько прошло времени с момента нападения в переулке, день или час, или, может быть, неделя. Во рту ощущался странный травяной привкус, может быть, ее опоили чем-то? В очередной раз она попробовала заговорить с неподвижной женщиной, и опять та не пошевелилась и не ответила. Оставалось только ждать.

Что же теперь делать? Бежать невозможно, от пут не освободиться, да и, собственно, куда бежать? Незнакомка по-прежнему не спускает со Златы глаз, и наверняка за дверью не вход в ту гостиницу, где они остановились с отцом, а незнакомый дом, стоящий на незнакомой улице. Злата гнала от себя страх, но он возвращался, накатывал холодными волнами, и стоило больших усилий заставить себя не дрожать.

Если бы ее хотели убить, ее уже убили бы, вот только бывают вещи хуже смерти.

Тишина, неподвижность и духота сделали свое дело: девушка почти задремала, когда бесшумно открылась дверь и на пороге появилась еще одна женщина, помоложе. Она что-то сказала по-арабски, та, что сидела в кресле, встала, и обе они вышли, оставив дверь распахнутой. Сон мгновенно пропал, и Злата наконец сделала попытку освободиться, но веревки держали надежно. Как бы там ни было, похоже, сейчас станет ясно, зачем она здесь.

За дверью послышались неторопливые уверенные шаги, и в комнатушку вошел мужчина. Одет он был просто: в белую хлопковую, с широкими рукавами и вышивкой у ворота рубашку длиной почти до земли и кожаные туфли без задника. На широком, богато расшитом поясе висел кинжал в украшенных самоцветами ножнах.

Лицо мужчины показалось Злате одновременно и притягательным, и отталкивающим: нос с горбинкой, тонкие бледные губы, раздвоенная бородка и лисий взгляд. Он цепко оглядел Злату, приблизительно так, как она сама вчера разглядывала на рынке чудесные чашки ручной работы.

Если бы Злата могла гордо вздернуть подбородок, она бы вздернула, но, когда лежишь привязанная к кровати, это невозможно. Оставалось сверлить похитителя презрительным взглядом и презрительно же молчать. Не рассказывать же ему, как ей страшно, да ему и все равно, наверное…

Игра в гляделки продолжалась минуты две. Мужчина неподвижно стоял посреди комнаты и молча смотрел на девушку, девушка пронзала его ответным взглядом. Наконец терпение Златы лопнуло, и на смену удушающему страху пришла здоровая злость.

– Отпустите меня немедленно! – сказала она по-французски.

Незнакомец раздвинул губы в улыбке; зубы у него оказались белые, ровные и красивые, но, как ни странно, улыбка при этом выглядела неприятно.

– Отпустите! Я подданная Российской империи, вы хотите международного скандала? – пригрозила девушка.

Злата понимала, что говорит ничего не значащие слова. Если уж ее украли, то никого возможность скандала не волнует. Ну что, что еще сказать, чтобы этого красавца проняло? Злата была слишком молода, и у нее не хватало воображения, чтобы придумать, как повлиять на этого человека. Она ведь не знает, чего он хочет.

А почему бы не спросить прямо? Хуже не будет.

– Чего вы от меня хотите?

Мужчина опустился в кресло, где сидела давешняя женщина, и наконец заговорил:

– Чтобы ты не делала глупостей.

По-французски он говорил еще лучше Фарида, а значит, был образованным человеком и наверняка принадлежал к местной знати. Но почему он удерживает ее здесь? Может быть, это какой-то восточный розыгрыш и сейчас появятся веселые местные скоморохи?

– Все люди временами совершают глупости, – философски заметила Злата. – Как я могу сделать глупость, если не знаю, что вы таковой считаете?

Мужчина снова улыбнулся: девушка его явно забавляла.

– Ты не должна задавать вопросов. Не должна пытаться бежать. Тебе не будет плохо, и тебя никто не тронет. У тебя будет одежда, еда, украшения. Ты можешь просить хоть звезду с неба, но ты не сможешь уйти.

– Но зачем? – беспомощно переспросила Злата. Взгляд мужчины смущал ее. Он смотрел на нее так, будто она была вовсе без платья, и был в его глазах странный безумный огонек – такие глаза бывают у диких лошадей, Злата однажды видела такую и навсегда запомнила ее вспыхивающий сумасшедшей синевой взгляд… Но лошадь была всего лишь животным, ее можно было усмирить, и ту усмирили в конце концов, и она покорно пошла за конюхом в денник. А человек, сидевший в кресле перед Златой, казался отчетливо опасным, и на него было бы непросто накинуть узду. Он и был опасен – опасность была в его руках, в плавных движениях, в наклоне головы. Он мог сделать со Златой все что захочет, и ощущение беспомощности превратилось в жгучий стыд, а потом в злость, сменившуюся вновь удручающей беспомощностью.

– Не задавай вопросов, – напомнил он.

– Но хоть какие-то права у меня есть? – сердито спросила Злата.

– У тебя есть право жить, – холодно ответил мужчина, – пока я тебе это позволяю.

Девушка не имела ни малейшего понятия, какие у него планы на ее счет, и почему он сохранил ей жизнь, и зачем ее жизнь ему нужна. Она хотела задать ему все эти вопросы, но толку? Незнакомец не стал бы отвечать, это чувствовалось. Злата четко поняла: он здесь хозяин. Нет, это не восточная шутка, увы, и скоморохи из-за двери не выпрыгнут…

Мужчина, кажется, прочитав все ее мысли, как открытую книгу, ухмыльнулся, встал и склонился над девушкой, а она попыталась отвернуться, но веревки не пускали. Неожиданно мужчина провел кончиками пальцев по щеке Златы, девушка дернулась, а незнакомец засмеялся. Смех у него был, как ни странно, приятный. И все же скрытое безумие в его глазах пугало. Он сказал что-то по-арабски и потянулся за кинжалом. Злата замерла: обманули в очередной раз, сейчас убьет, зарежет, как кролика! Но мужчина, выхватив сверкающий клинок из ножен, одним движением рассек веревки и отступил. Злата села на кровати, не зная, что делать теперь. Попробовать вцепиться ему в бороду – но что толку? Девушка была абсолютно растеряна, хотя обычно отличалась здравым смыслом, который сейчас молчал…

– Запомни, женщина, – сказал незнакомец, который больше не улыбался, – исполняй то, что тебе велят, и тогда ты будешь жить. Если будешь покорной, твоя жизнь станет… – он сделал паузу, потом ухмыльнулся уже вовсе мерзко, – раем.

Мужчина вложил кинжал в ножны, развернулся и вышел, а Злата осталась сидеть на постели, растерянная и злая, такая злая, что готова была рвать и метать, бросать тяжелые предметы в обидчиков и бить посуду об их головы. Но без зрителей все это делать глупо.

Впрочем, в одиночестве девушка пребывала недолго: вернулась та женщина, что охраняла ее вначале.

– Мое имя Джанан, – произнесла она по-французски довольно понятно. – Я покажу тебе, что ты должна делать. Идем.