Хичи (№4) - Анналы Хичи

– О, нет!

– Конечно, нет, – согласился он. – Хорошая новость в том, что это не обязательно для вашего понимания.

– Признателен.

– Конечно. – Он снова зажег трубку. – Теперь относительно недостающих шести измерений… – Он задумчиво попыхтел немного. – Если необходимы девять пространственных измерений для объяснения поведения вселенной, почему мы можем воспринимать только три?

– Это имеет какое-то отношение к энтропии? – предположил я.

Альберт выглядел ошеломленным.

– Энтропия? Конечно, нет. Зачем?

– Ну, тогда к гипотезе Маха? Или еще к чему-то такому, о чем ты говорил в глубинах времени?

Он укоризненно сказал:

– Не гадайте, Робин. Вы только усложняете мою задачу. Что произошло с другими измерениями? Они просто исчезли.

Альберт счастливо пыхтел трубкой и смотрел на меня с таким удовлетворением, словно объяснил что-то важное.

Я ждал продолжения. Так как он молчал, я почувствовал раздражение.

– Альберт, я знаю, тебе нравится время от времени щипать меня, просто чтобы поддержать интерес, но какого дьявола должно значить «они просто исчезли»?

Он усмехнулся. Я видел, что он доволен.

– Они исчезли из нашего восприятия. Это не означает, что они уничтожены. Вероятно, это просто значит, что они очень малы. Сморщились до такой степени, что перестали быть видимыми.

Я гневно посмотрел на него.

– Объясни мне, как измерение может сморщиться!

Он улыбнулся.

– К счастью, не могу. Я говорю, «к счастью», потому что если бы мог, объяснение было бы чисто математическое, и вы сразу остановили бы меня. Однако я могу пролить некоторый свет на случившееся. Говоря «сморщились», я имел в виду, что они больше не регистрируются. Позвольте привести иллюстрацию. Подумайте о точке – скажем, кончике вашего носа…

– Послушай, Альберт! Мы уже обсудили трехмерное пространство!

– Кончик вашего носа, – повторил он. – Соотнесите эту точку с какой-нибудь другой, скажем, с вашим кадыком. Кончик ваше носа на столько миллиметров выше, дальше по ширине и дальше по длине – таким образом вы обозначаете точки x, y и z на оси координат. Можете обозначить их какими угодно буквами, но, – он перевел дыхание. – Но для любых нормальных целей вам не нужно точно определять эти координаты, потому что расстояния настолько невелики, что мало что означают. Вот так, Робин! Поняли?

Я счастливо ответил:

– Мне кажется, что почти.

– Отлично, – сказал он, – потому что это почти верно. Но, конечно, не так просто. Эти недостающие шесть измерений – они не только малы, они еще и изогнуты. Они подобны маленьким кругам. Маленьким свернутым спиралям. Они никуда не уходят. Они просто сворачиваются.

Он замолчал, посасывая трубку и одобрительно глядя на меня.

Он снова меня щиплет. Было в этих невинных глазах нечто такое, что заставило меня спросить:

– Альберт, один вопрос. Правда ли то, что ты мне рассказываешь?

Он колебался. Потом пожал плечами.

– Правда, – основательно сказал он, – это очень тяжелое слово. Я еще не готов говорить о реальности, а вы именно ее имеете в виду под «правдой». Эта модель очень, очень хорошо помогает объяснить положение. Она вполне может считаться «правдой», по крайней мере до тех пор, пока не появится новая модель. Но, к несчастью, если вы помните, – сказал он, закидывая голову, как всегда поступает, цитируя самого себя, – как однажды сказал мой плотский оригинал, математика «истинна», когда она «реальна» и наоборот. Существует еще много элементов, которые я здесь не охарактеризовал. Мы еще не коснулись теории струн, или принципа неопределенности Гейзенберга, или…

– Дай отдохнуть, пожалуйста, – взмолился я.

– С радостью, Робин, – сказал он, – потому что вы очень старательно пытались разобраться. Я ценю ваше внимание. Теперь есть некоторая надежда, что вы поймете Врага и, что еще важнее, поймете основное строение вселенной.

– Еще важнее! – воскликнул я.

Он улыбнулся.

– В объективном смысле, о да, Робин. Гораздо важнее знать, чем делать, и не имеет особенного значения, кто знает.

Я встал и прошелся. Мне казалось, мы говорим очень давно, и я решил, что это хорошо, потому что именно этого я и хотел. Я сказал:

– Альберт? Сколько времени длилась эта твоя лекция?

– Вы имеете в виду галактическое время? Посмотрим. Да, чуть меньше четырех минут. – Он увидел мое лицо и торопливо добавил: – Но мы уже проделали почти треть пути, Робин! Еще пару недель, и мы будем у Сторожевого Колеса!

– Пару недель!

Он озабоченно посмотрел на меня.

– Мы все еще можем остановиться… Нет, конечно, нет, – сказал он, наблюдая за мной. Какое-то время он выглядел нерешительным, потом принял решение. И совсем другим тоном сказал: – Робин. Когда мы говорили обо «мне», когда я не являюсь вашей программой, вы сказали, что не верите мне. Боюсь, вы были правы. Я был не совсем откровенен с вами.

Никакие другие слова не могли больше поразить меня.

– Альберт! – завопил я. – Ты мне лгал? Но это невозможно!

Он виновато ответил:

– Совершенно верно, Робин, я вас никогда не обманывал. Но говорил не все.

– То есть ты что-то испытываешь, когда тебя выключают?

– Нет. Я вам уже говорил. Нет «меня», который мог бы испытывать.

– Тогда что, ради Бога?

– Кое-что я… ощущаю… кое-что такое, что вам совершенно неизвестно, Робин. Когда я сливаюсь с другой программой, я становлюсь ею. Или им. – Он подмигнул. – Или ими.

– И ты больше не такой, как прежде?

– Да, это верно. Не такой. Но… может быть… лучше.

17. ПЕРЕД ТРОНОМ

И время шло, и время шло, и бесконечный перелет продолжался.

Я делал все, что можно было.

Потом делал все это повторно. Потом еще кое-что. Потом даже начал серьезно думать о предложении Альберта побыть пару недель «в готовности», и это так меня напугало, что даже Эсси заметила.

Они выписала мне рецепт.

– У нас будет пирушка, – провозгласила Эсси, а когда Эсси говорит, что будет пирушка, можно расслабиться и наслаждаться ею.

Это, конечно, не значит, что я именно так и поступил. Во всяком случае не сразу. Я был не в настроении для пирушки. Еще не успел отойти от шока своей «смерти» в доме на Таити. Не перестал нервничать от перспективы снова встретиться с Убийцами – с миллионами их – и у них дома. Дьявольщина, я еще даже не разобрался со всем, что произошло в моей жизни, начиная от отвратительного умственного срыва, когда я был ребенком, смерти матери, катастрофы в черной дыре и вплоть до настоящего. Жизнь у каждого полна трагедий, катастроф и срывов. Продолжаешь жить, потому что временами бывает и хорошее, которое возмещает плохое, или по крайней мере ты надеешься, что возместит, но. Боже мой, через какое количество несчастий мы проходим! А когда живешь долго, и не только долго, но и быстро, эти несчастья только умножаются.

– Старый брюзга, – рассмеялась Эсси, поцеловав меня в рот, – подбодрись, просыпайся, развлекайся, какого дьявола, потому что завтра мы умрем, верно? А может, и нет.

Она очень энергичная женщина, моя Эсси. И плотская, которая послужила моделью, и портативная, которая сейчас делит со мной жизнь, и не будем углубляться в споры по поводу того, что означает «энергичная».

Поэтому я постарался улыбнуться, и, к моему изумлению, это мне удалось. А потом огляделся.

Что бы ни говорила Эсси Альберту о роскошных окружениях, которые он нам предоставлял, она не собиралась отказываться от собственного стиля. Ее представление о вечеринке сильно изменилось с тех пор, как мы были записаны машиной. В старину мы могли делать все, что хотим, потому что были богаты. Теперь еще лучше. Нет ничего такого, что доставляет нам удовольствие и что было бы для нас недоступно. И нам не нужно садиться в самолет или космический корабль, чтобы куда-нибудь добраться. Когда мы приглашаем в гости, нам не нужно ждать. То, что нам нужно, возникает сразу, и нам даже не нужно беспокоиться о похмелье, о том, как бы не обидеть других и не потолстеть.

Итак, для начала Эсси создала помещение для пирушки.

Ничего экстравагантного. Если бы мы такое захотели еще людьми во плоти, легко могли бы получить. Вероятно, стоило бы не больше миллиона долларов. Ни у Эсси, ни у меня никогда не было лыжного домика, но несколько раз мы в таких бывали. И нам нравилось сочетание огромного, до потолка, очага в одном конце, медвежьих и лосиных трофеев на стене, десятка окон, в которые видны горы в резком солнечном свете, удобных стульев, диванов и столов со свежими цветами и… И, как я вдруг осознал, множества других предметов, которые мы никогда не видели в лыжных домиках. На столе у окна винный фонтан, в нем пузырилось шампанское. (Единственным признаком того, что это не «реальное» шампанское, было то, что у него никогда не кончались пузырьки). Рядом с фонтаном шампанского длинный буфетный стол с официантами в белых жакетах, готовыми заполнить вам тарелку. Я видел вырезку индейки и ветчину, апельсины, заполненные внутри киви и вишнями. Посмотрел на все это, потом на Эсси.

– Копченые устрицы? – предложил я.

– Боже, Робин, – с отвращением сказала она, – конечно, копченые устрицы! Не говоря уже о икре для меня и Альберта, ребрышек для старого Хулио и чего-нибудь для его девушки, а еще большое ведро мягкого месива, которое ты так любишь. Я имею в виду салат с тунцом. – Она хлопнула в ладоши. Дирижер небольшого оркестра на помосте в дальнем, конце помещения кивнул, и оркестр заиграл мягкую ностальгическую музыку, из-за которой сходили с ума наши деды. – Сначала поедим или потанцуем? – спросила Эсси.

Я сделал усилие. Подыграл ей.

– А ты как думаешь? – спросил я своим самым сексуальным, самым глубоким кинозвездным голосом, глядя ей прямо в глаза, рукой твердо сжимая ее обнаженное плечо, потому, что, разумеется, на ней было вечернее платье с глубоким вырезом.

– Я думаю, мы сначала поедим, дорогой Робин, – вздохнула она, – но не забудь: мы будем танцевать, и много.

И, знаете, оказалось, для этого требуется не так уж много усилий. Действительно, салата с тунцом было столько, сколько я никогда не надеялся съесть, и официант накладывал его на куски ржаного хлеба и плоско приминал, чтобы получился сэндвич: именно так, как я люблю. Шампанское прекрасно охлаждено, и пузырьки (хоть и несуществующие) приятно щекотали мой (несуществующий) нос. Пока мы ели, Альберт доблестно убрал оркестр с площадки, достал скрипку и развлекал нас Бахом без аккомпанемента, маленьким соло Крейслера, а позже, когда к нему присоединились оркестранты, парочкой струнных квартетов Бетховена.

Понимаете, ни один из музыкантов, составлявших этот небольшой камерный оркестр, не был «реален» – даже в таком смысле, в каком реальны мы. Это всего лишь весьма ограниченные программы, взятые Альбертом из его бесконечного запаса окружений, но то, что умели, делали они очень хорошо. Отличная пища и шампанское тоже не были реальны. Но вкус их от этого не страдал. Лук в тунцовом салате время от времени доставлял мне удовольствие, напоминая о себе, и нереальный алкоголь в имитированном шампанском активировал мои двигательные и сенсорные центры точно так же, как сделал бы реальный алкоголь в реальном теле. То есть я хочу вам сказать, что еда, питье, танцы делали свое дело, и я становился все более возбужденным сексуально. А когда мы с Эсси сонно кружились в танце (нереальное «солнце» село, и нереальные «звезды» ярко горели над нереальными «горами»), ее голова лежала у меня на плече, а я пальцами гладил ее обнаженную спину, я почувствовал, что она в таком же состоянии.

И я увел ее с танцев в общем направлении, где, я был уверен, нас ждет спальня. Альберт с доброй прощальной улыбкой посмотрел нам вслед. Они с генералом Кассатой болтали у очага, и я слышал, как Альберт сказал:

– Это просто мое небольшое импровизированное музыкальное шоу, генерал. Понимаете, я всего лишь старался приободрить Робина. Надеюсь, я вас не обидел.

Генерал Кассата удивленно посмотрел на него. Он почесал шоколадного цвета щеку, рядом с коротко подстриженными пушистыми бакенбардами, и ответил:

– Не понимаю, о чем вы говорите, Альберт. Почему я должен обидеться?

У меня нет реального тела, мне не нужно есть реальную пищу и не нужен реальный стул, чтобы сесть. У меня нет и тех приспособлений, которые обычно нужны, чтобы заниматься любовью, и тем не менее мы делали то, что делали, со страстью и удовольствием. Имитация? Конечно. Но чувствовал я себя хорошо, как никогда, и когда все кончилось, мое сымитированное сердце билось чуть быстрее обычного, а мое дыхание выходило имитированными рывками, и я обнимал свою любовь и прижимал ее к себе, чтобы впитать имитированный запах, и ощущение, и тепло.

– Я так рада, – сказала сонно моя дорогая, – что сделала наши программы взаимодействующими.

Она пощекотала мне ухо своим дыханием. Я повернул голову, чтобы пощекотать ее.

– Моя дорогая Эсси, – сказал я, – одна из твоих программ чертовски хороша.

– Я бы не могла этого сделать без тебя, – ответила она и сонно зевнула в сатиновую подушку. (Знаете, мы иногда спим. Нам это не нужно. Нам не нужно также есть или заниматься любовью, но это доставляет столько удовольствия, что мы это делаем, а я больше всего, всегда ценил последние минуты, когда голова ваша на подушке и вы вот-вот уплывете в теплый безопасный сон, где ничто во вселенной вас не тревожит).

Мне хотелось спать, потому что это часть подпрограммы. Но я знал, что, если нужно, я могу стряхнуть сонливость, потому что это тоже часть подпрограммы.

Я так и сделал. На время. Я подумал, что все-таки кое-что еще осталось у меня на уме.

– Я узнаю кровать, милая.

Она хихикнула.

– Хорошая кровать, – прокомментировала она. Она не стала отрицать, что это точная, а может, даже усовершенствованная копия анизокинетической кровати, которая годы и годы назад была у нас в Роттердаме.

Но я хотел поговорить не об этом и потому начал снова.

– Милая? Как ты думаешь, там было только двое Врагов со мной? Я имею в виду – на Таити?

Эсси какое-то время лежала молча. Потом осторожно высвободилась из моих объятий, приподнялась на локте и посмотрела на меня.

Молча какое-то время разглядывала меня, потом сказала:

– Мы ведь не можем этого сказать. Альберт говорит, что, может быть, это коллективный разум; так что на Таити, возможно, был лишь небольшой кусочек вещества Врага и число в таком случае бессмысленно.

– У-гум.

Эсси вздохнула и повернулась. Сквозь закрытую дверь я слышал музыку в соседнем помещении. Теперь там играли старомодный рок, вероятно, ради генерала Кассаты. Эсси села, обнаженная, как в первый день, когда мы занимались любовью, и щелкнула пальцами. Загорелся неяркий янтарный свет, он исходил из скрытой в потолке арматуры. Эсси ничего не оставляет без внимания в оснащении нашего маленького убежища.

– Ты по-прежнему встревожен, дорогой Робин, – нейтральным тоном сказала она.

Я обдумал ее слова.

– Наверно, – сказал я в качестве первого приближения к тому, что было бы гораздо более энергичным выражением, если бы я захотел.

– Хочешь поговорить?

– Хочу, – ответил я. Неожиданно вся моя сонливость пропала. – Я хочу быть счастлив. Почему это так трудно?

Эсси наклонилась и коснулась моего лба губами.

– Понятно, – сказала она. И замолчала.

– Ну, я хотел сказать, – продолжал я спустя несколько мгновений, – что не знаю, что нас ожидает.

– Но мы ведь никогда этого не знали, верно?

– Может, именно поэтому, – продолжал я гораздо громче, чем собирался, – я никогда не бываю счастлив.

В ответ я получил молчание. Когда говоришь в мегабитном режиме, даже двадцатая доля миллисекунды – значительная пауза, а эта была значительно дольше. Потом Эсси встала, подобрала с пола у кровати платье и оделась.

– Дорогой Робин, – сказала она, садясь на кровать и глядя на меня. – Я думаю, долгий полет плохо на тебе отразился. У тебя слишком много времени быть глупым.

– Но у нас ведь нет выбора. Вот в том-то и дело: у меня никогда не бывает выбора!

– Ага, – сказала она, кивнув. – Мы подошли к самому сердцу вопроса. Откройся. Скажи мне, в чем дало.

Я не ответил. Вернее, ответил электронным эквивалентом раздраженного фырканья. Конечно, она этого не заслужила. Она постаралась быть любящей и доброй, и я не должен становиться вредным.

Но именно так я себя чувствовал.

– Говори, черт возьми! – рявкнула она.

Я рявкнул в ответ:

– Дьявольщина! Ты задаешь глупые вопросы! То есть я хочу сказать, что ты сама истинная любовь и я тобой восхищаюсь, но… но… но, Боже, Эсси, как ты можешь задавать такие вопросы? В чем дело? Ты хочешь сказать, что хоть в опасности вся вселенная, хоть я недавно умер – снова! – и очень вероятно скоро умру навсегда, потому что мне придется выступить против того, о чем я и думать не хочу, хотя у меня было две жены, хотя я реально не существую и все прочее… я не должен думать? Как вам нравится пьеса, миссис Линкольн? [18]

– О Робин, – в отчаянии сказала она, – ты даже выразиться не можешь правильно!

Она застала меня врасплох.

– Что?

– Пункт первый, – заговорила она резко и деловито. – У тебя не было двух жен, конечно, если суд не решит, что мой оригинал и я, которая только что с таким удовольствием занималась с тобой любовью, это разные жены.

– Я хотел…

– Я отлично знаю, что ты хотел, Робин, – твердо сказала она. – Хотел сказать, что любишь меня и любишь Джель-Клару Мойнлин, которая время от времени снова показывается, чтобы напомнить тебе о себе. Мы с тобой обсуждали это раньше. Это не проблема. У тебя только одна жена, которая имеет значение, Робинетт Броадхед, а именно я, портативная Эсси, С. Я. Лаврова-Броадхед, которая ни в малейшей степени не ревнует тебя к этой женщине Мойнлин.

– Это не реаль… – начал я, но она махнула, чтобы я замолчал.

– Во-вторых, – твердо продолжала она, – беря в обратном порядке… нет, на самом деле беря первый пункт как второй в настоящем обсуждении…

– Эсси! Ты меня позабыла…

– Нет, – ответила она, – я тебя никогда не забываю, ты меня тоже. Это подпункт первого пункта, которым мы займемся в третьему Обрати внимание! Что касается угрозы всей звездной вселенной, то да, такая проблема существует. Это серьезная проблема. Но мы стараемся справиться с ней, как можем. Теперь. Остается один пункт, может, пятый или шестой в первоначальной последовательности, я забыла…

Я начал улавливать ее ритм.

– Ты имеешь в виду тот факт, что мы на самом деле не существуем, – с надеждой сказал я.

– Совершенно верно. Рада, что ты не отстал, Робин. Мы не мертвы, ты знаешь; не забывай об этом. Мы просто лишены тел, а это совсем другое дело. Мы больше не плоть, но мы очень-очень живы. И ты только что продемонстрировал это, черт возьми!

Я тактично ответил:

– Это было замечательно, и я знаю, что ты говоришь правду…

– Нет! Ты этого не знаешь!

– Что ж, знаю с точки зрения логики. Cogito ergo sum [19], верно?

– Совершенно верно!

– Трудность в том, – с жалким видом сказал я, – что я никак не могу этого интернализировать.

– Ага! – воскликнула она. – О! Понимаю! «Интернализировать», вот как? Конечно, интернализировать. Вначале у нас Декарт, а теперь этот психоаналитический вздор. Это дымовая завеса, Робин, за которой настоящая тревога.

– Но разве ты не понимаешь…

Я не закончил, потому что она рукой зажала мне рот.

Потом встала и направилась к двери.

– Дорогой Робин, даю тебе слово, я понимаю. – Взяла мою одежду, лежавшую на кресле у двери, и повертела в руках. – Видишь ли, тебе сейчас нужно говорить не со мной, а с ним.

– С ним? С кем это?

– С психоаналитиком, Робин. Вот. Надевай.

Она бросила мне одежду, и пока я ошеломленно выполнял ее распоряжение, вышла, оставив дверь открытой, и чуть позже в ней показался пожилой мужчина с печальным лицом.

– Здравствуйте, Робин. Давно мы в сами не виделись, – сказала моя старая медицинская программа Зигфрид фон Психоаналитик.

– Зигфрид, – сказал я, – я тебя не вызывал.

Он кивнул, улыбаясь, идя по комнате. Опустил шторы, пригасил свет, превращая спальню из любовного гнездышка с некое подобие его старого помещения для консультаций.

– Ты мне даже не нужен! – закричал я. – К тому же мне нравилось помещение в прежнем виде!

Он сел на стул у постели, глядя на меня. Как будто ничего не изменилось. Да и кровать больше не предназначена для любовной игры, теперь это была кушетка боли, на которой я провел столько мучительных часов. Зигфрид невозмутимо сказал:

– Поскольку вы совершенно очевидно нуждаетесь в освобождении от напряжения, Робби, я подумал, что стоит убрать новейшие отвлечения. Это не очень важно. Я все могу вернуть, если хотите, Роб, но поверьте, Роб, будет гораздо полезнее, если вы просто расскажете мне о своем ощущении тревоги или беспокойства, а не станете обсуждать убранство комнаты.

И я рассмеялся.

Не мог сдержаться. Смеялся вслух, громкий животный смех длился долго – много миллисекунд, а кончив смеяться, я вытер слезящиеся глаза (смех беззвучный, слезы нематериальные, но дело не в этом) и сказал:

– Ты меня убиваешь, Зигфрид. Знаешь что? Ты ни на йоту не изменился.

Он улыбнулся и ответил:

– А вы, с другой стороны, изменились. Очень. Вы совсем не тот неуверенный, полный сомнений и чувства вины молодой человек, который пытался превратить наши сеансы в салонные игры. Вы прошли большой путь, Робин. Я очень доволен вами.

– Вздор, – ответил я, улыбаясь – бдительно и осторожно.

– С другой стороны, – продолжал он, – во многих отношениях вы совсем не изменились. Хотите провести время в пустой беседе и салонных играх? Или расскажете мне, что вас беспокоит?

– И ты еще говоришь об играх! Ты сейчас играешь в одну из них. Ты хорошо знаешь все, что я сказал. Ты, наверно, даже знаешь все мои мысли!

Он серьезно ответил:

– То, что я знаю или не знаю, не имеет значения. И вы это понимаете. Важно то, что знаете вы, особенно то, о чем вы не хотите признаться даже самому себе. Но вам нужно все это вынести на поверхность. Начните с того, что вас тревожит.

Я сказал:

– Меня тревожит то, что я трус.

Он посмотрел на меня с улыбкой.

– Вы ведь и сами в это не верите.

– Ну, я определенно не герой!

– Откуда вы знаете, Робин? – спросил он.

– Не увиливай! Герои не сидят и мрачно рассуждают. Герои не думают о том, предстоит ли им умереть! Герои не бродят, полные тревог и чувства вины!

– Верно, герои ничего подобного не делают, – согласился Зигфрид, – но вы упустили еще одну отсутствующую у героев черту. Герои вообще ничего не делают. Они просто не существуют. Неужели вы на самом деле верите, что люди, которых вы именуете «героями», лучше вас?

– Не знаю, верю ли я в это. Надеюсь.

– Но, Робин, – рассудительно сказал он, – вы не так уж плохо действовали. Вы добились того, чего не мог никто, даже хичи. Вы разговаривали с двумя Врагами.

– И все испортил, – с горечью сказал я.

– Вы так думаете? – Зигфрид вздохнул. – Робби, вы часто придерживаетесь прямо противоположных взглядов на самого себя. Но с течением времени всегда принимаете наименее лестный для вас взгляд. Почему? Помните, в течение многих сеансов, когда мы впервые встретились, вы мне рассказывали, какой вы трус?

– Но я и был трусом! Боже, Зигфрид, я целую вечность бродил по Вратам, прежде чем решился вылететь.

– Да, это можно назвать трусостью, – сказал Зигфрид.

– Верно, таково было ваше поведение. Но бывали случаи, когда вы вели себя так, что это можно назвать необыкновенной храбростью. Когда вы бросились в космический корабль и устремились на Небо Хичи, вы страшно рисковали. Вы подвергали опасности свою жизнь – в сущности, вы едва не погибли.

– Ну, тогда была возможность заработать большие деньги. Этот полет обогатил меня.

– Но вы и так были богаты, Роб, – он покачал головой. Потом задумчиво добавил: – Интересно, что когда вы совершаете нечто достойное, вы приписываете себе корыстные мотивы, а когда делаете что-то, что кажется плохим, тут же соглашаетесь с такой трактовкой. А когда вы побеждаете, Робин?

Я не ответил. У меня не было ответа. Может, я даже не хотел искать ответ. Зигфрид вздохнул и изменил позу.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Вернемся к основному. Расскажите, что вас тревожит.

– Что меня тревожит? – воскликнул я. – Ты думаешь, что мне не о чем тревожиться? Если ты считаешь, что в этой вселенной, которой угрожает опасность, отдельной личности не о чем тревожиться, ты просто ничего не понял!

Он терпеливо ответил:

– Враг, несомненно, достаточная причина для тревоги, однако…

– Однако ее недостаточно, учитывая мою личную ситуацию? Я люблю двух женщин, даже трех, – поправился я, вспомнив арифметику Эсси.

Он поджал губы.

– Так в чем же тревога, Робби? Я имею в виду в практическом смысле? Например, нужно ли вам что-то предпринимать в связи с этим – делать между ними выбор? Я думаю, нет. В сущности, никаких причин для конфликтов не существует.

Я взорвался:

– Да, ты чертовски прав, и знаешь почему не существует причин для конфликтов? Потому что я сам не существую! Я просто база данных в гигабитном пространстве. Я не более реален, чем ты!

Он спокойно спросил:

– Вы на самом деле считаете, что я не существую?

– Черт побери, конечно, нет! Тебя сделала какая-то компьютерная программа!

Зигфрид разглядывал ноготь на большом пальце. Последовала еще одна долгая, в миллисекунды, пауза, и лотом он сказал:

– Скажите мне, Робинетт, что вы понимаете под словом «существовать»?

– Ты прекрасно знаешь, что это значит. Это значит быть реальным.

– Понятно. А Враг реален?

– Конечно, реален, – с отвращением ответил я. – Иначе не может быть. Они ведь не копии чего-то реально существовавшего.

– Ага. Хорошо. А закон обратных квадратов реален, Робби?

– Называй меня Робинетт, черт возьми! – вспыхнул я. Он приподнял брови, но кивнул. И продолжал сидеть, ожидая ответа. Я собрался с мыслями. – Да, закон обратных квадратов реален. Не в материальном смысле, но в своей способности описывать материальные события. Можно предсказать его действие. Можно видеть его последствия.

– Но я вижу последствия ваших действий, Робин… Робинетт, – торопливо поправился он.

– Одна иллюзия признает другую иллюзию! – усмехнулся я.

– Да, – согласился он, – можно сказать и так. Но и другие видят последствия ваших действий. Разве генерал Берп Хеймат был иллюзией? Однако вы двое взаимодействовали, чего он никак не смог бы отрицать. А ваши банки – иллюзия? В них хранятся ваши деньги. Люди, которых вы наняли и которые работают на вас, корпорации, которые платят рам дивиденды, – все они реальны, не так ли?

Он дал мне время собраться с мыслями. Я улыбнулся.

– Я думаю, что сейчас играешь в игры ты, Зигфрид. Или ты просто не понял. Видишь ли, твоя беда в том, – покровительственно сказал я, – что ты никогда, не был реален и потому не понимаешь разницы. У реальных людей реальные проблемы. Физические проблемы. Небольшие проблемы, но люди знают, что они реальны. Я же нет! За все годы, что я прожил… бестелесным, мне ни разу не пришлось кряхтеть и напрягаться в туалете, потому что у меня запор. У меня никогда не было похмелья, насморка, солнечных ожогов или всех тех болезней, какие случаются у плоти.

Он раздраженно сказал:

– Вы не блюете? Об этом вы стонете?

Я в шоке посмотрел на него.

– Зигфрид, ты раньше никогда так со мной не разговаривал.

– Раньше вы никогда не были таким здоровым! Робинетт, я начинаю думать, что дальнейший разговор нам обоим не принесет пользы. Вероятно, вам следует говорить не со мной.

– Ну, что ж, – сказал я, почти наслаждаясь ситуацией, – по крайней мере я услышал… Боже, что это? – закончил я, потому что говорил уже не с Зигфридом фон Психоаналитиком. – Какого дьявола ты тут делаешь?

Альберт Эйнштейн повозился с трубкой, наклонившись, почесал голую лодыжку и сказал:

– Видите ли, Робин, кажется, ваша проблема совсем не психоаналитическая. Так что я с нею лучше справлюсь.

Я снова лег на кровать и закрыл глаза.

В старину, когда мы с Зигфридом встречались по средам в четыре, я иногда думал, что мне удалось набрать несколько очков в игре, которую, как я считал, мы ведем, но никогда раньше он просто не сдавался. Это настоящая победа, такой я и не ожидал – и от нее мне стало еще хуже, чем раньше. Я был словно в аду. Если моя проблема не психоаналитическая, значит она реальна; а «реальная», я думал, переводится как «неразрешимая».

Я открыл глаза.

Альберт был занят. Мы больше не находились в помещении для двухчасового адюльтера, мы оказались в старом принстонском кабинете Альберта, на столе бутылка виски, а за столом доска с непонятными математическими формулами.

– Отличный у тебя был кабинет, – мрачно сказал я. – Мы опять принимаемся за игры?

– Игры тоже реальны, – серьезно сказал он. – Надеюсь, вы не возражаете против моего вмешательства. Если бы вы продолжали говорить о слезах и травмах, доктор фон Психоаналитик был бы наилучшей программой, но метафизика – это моя область.

– Метафизика!

– Но именно об этом вы говорили, Робин, – удивленно сказал он. – Разве вы не знаете? Природа реальности. Смысл жизни. Это, конечно, не моя главная специальность, но по крайней мере и в этих областях я пользуюсь известностью и думаю, что смогу вам помочь, если вы не возражаете.