Я все ещё могу отравить колодец, напустить на врага зараженных сусликов, надеть противогаз за две секунды.
      Я могу запустить установку, вырабатывающую ядовитые дымы, отличить по виду и запаху адамсит от фосгена, иприт от зомана, Си-Эс от хлорацетофенона.
      Я знаю «свойства», «поражающие факторы» и «способы».
      Я могу не спать трое суток, или просыпаться через каждый час, или спать сидя, стоя; могу так суток десять.
      Могу не пить, столько же не есть, столько же бежать или следовать марш-бросками по двадцать четыре километра, в полной выкладке, выполнив команду «Газы!», то есть в противогазе, в защитной одежде; вот только иногда нужно будет сливать из-под маски противогаза пот – наши маски не приспособлены к тому, чтоб он сливался автоматически, – особенно если его наберется столько, что он начинает хлюпать под маской и лезть в ноздри.
      Я хорошо вижу ночью, переношу обмерзание и жару. Я не пугаюсь, если зубы начинают шататься, а десны болеть и из-под них, при надавливании языком, появляется кровь. Я знаю, что делать.
      Я знаю съедобные травы, листья; я знаю, что если долго жевать, то усваивается даже ягель.
      Я могу плыть – в штиль или в шторм, по течению или против, в ластах и не в ластах, в костюме с подогревом или вовсе без костюма. Я долго так могу плыть. Я могу на несколько месяцев разлучаться с семьей, могу выступить «на защиту интересов», собраться, бросив все, и вылететь чёрт-те куда. Могу жить по десять человек в одной комнате, в мороз, могу вместе с женами – своей, чужими – отогреваясь под одеялами собственным дыханием, надев водолазные свитера.
      Могу стрелять – в жару, когда ствол раскаляется, и – в холод, когда пальцы приклеиваются к металлу.
      Могу разместить на крыше дома пулеметы так, чтобы простреливался целый квартал, могу разработать план захвата или нападения, могу бросить гранату или убить человека с одного удара – человека так легко убить.
      Я все это ещё могу…
 

      Его взяли на флот из торпедного института; из того самого института, где создаются наши военно-морские торпеды. Его взяли и сделали из него офицера. На три года. Не знаю, зачем.
      Юный учёный-торпедист; вот такая огромная, в смысле мозгов, башка, очки с толстыми линзами, беспомощное лицо и взгляд потусторонний. Он был и в самом деле не от мира сего, он был от мира того, от мира науки.
      Он читал электронные схемы, потом паял, опять читал и опять паял, вместо того чтобы взять прибор и потрясти его, чтоб он заработал.
      И профессия у него была секретная, а кроме неё, он ничего не знал, ничего не любил и ни о чем не говорил.
      И с женщинами ему не везло. Он не умел смешить женщину, а женщину нужно постоянно смешить, иначе она тебя бросит.
      Женщины его бросали, и он ужасно расстраивался.
      Когда на него надели форму, то она на нём сидела, как коза на заборе.
      Форма на настоящем офицере сидит по-особенному. Офицер как бы слит с формой; а слит он потому, что сам по себе офицер довольно необычное биологическое формирование.
      Офицер служит. И служит так, как почти невозможно служить. Офицер даже во сне – служит.
      Офицер берет в руки то, что руками обычно не берется, и несёт это «то» куда-то неизвестно куда; там он садится на то, что ни в коем случае не должно плавать, а должно тут же утонуть, и плывет на нём, плывет долго, годами плывет, потому как он – офицер флота. Офицер ест, пьет, сидит, встает, идет – не как все люди.
      Офицер страдает, мечтает, надеется и не задает при этом вопросов.
      Офицер…
      А это был не офицер. Но главная сложность состояла в том, что он не прошел училище, а это прекрасная школа. После этой прекрасной школы ничему не удивляешься, а он удивлялся.
      Он удивлялся всему и задавал вопросы.
      – А зачем это? – спрашивал он, и ему объясняли.
      – Неужели такое возможно? – говорил он, и ему говорили, что возможно.
      – Как же так? – терялся он, и ему говорили: а вот так.
      – Не может быть! – восклицал он, и ему говорили, что может.
      Словом, он был похож на ручную белую крысу, которую взяли и временно бросили в садок к помоечным пасюкам.
      Другими словами, это был гражданский пиджак; он был пиджак из тех пиджаков, которые после первого ядерного удара, после паники в обозе и взаимного уничтожения, придут, во всем разберутся и сразу же победят.
      Ну, во время войны – понятно, а сейчас куда его деть? Куда деть на флоте молодого ученого с башкой, не приспособленного ни к чему? Что ему можно доверить?
      Ему можно доверить дежурство по камбузу, патруль, канаву старшим копать, грузить старшим чего-нибудь не очень ценное и подметать веником.
      Нет, пожалуй, камбуз нельзя ему доверить: у него там все свистнут – и все люди разбегутся. Патруль? В патруль тоже нельзя: там на одних рефлексах иногда приходится действовать, а у него рефлексов нет.
      Нет! Только грузить и только подметать!
      А канаву копать?
      – А вот тут надо подумать. На сколько он у нас?
      – На три года.
      – Ох уж эти учёные, академики. Нет, на канаву нельзя. Там соображать надо. Нет, только грузить картошку и подметать. Все! Хватит ему на три-то года.
      Жил он в гостинице с длинными коридорами и номерами-бойницами по обеим сторонам. При посещении того пристанища почему-то вспоминался пивной ларек с липким прилавком, коммунальная кухня и лавка старьевщика; от неё веяло непроходящей тоской.
      Его прозвали «квартирным Колей», потому что он приходил к кому-нибудь в гости, садился и начинал говорить, говорить, общаться начинал, и его было потом не выгнать.
      Через два с половиной года он снимал пенсне с линзами, тер себе то место, где был лоб, и говорил всюду:
      – Я – тупой.
      Его все ещё презирали, но уже утешали. На сборищах он резво напивался и говорил, улыбаясь, кому попало:
      – Я заезжал в отпуске в институт. Они мне предложили начальника отдела и тему на выбор. Представляете? – хватался он за окружающих.
      Окружающие представляли, но смутно – никому не было до него дела. И тут он начинал хохотать в одиночку.
      Он хохотал, как безумный, задыхаясь и плача:
      – Они… там… ох-хо-хо… дума…ют… ха-ха-ха, ой, мама… думают… что я… здесь… ой, не могу… вырос… над собой… ох… что я здесь… на флоте… обо…га…тился… хи-хи-хих… не могу… х-х-х…
      Потом он резко делал серьезную рожу и говорил:
      – Вообще-то после флота я на начальника отдела потяну. Раньше бы не потянул, а теперь я все могу.
      – Я придумаю новую торпеду, – начинал он опять хохотать, – я знаю какую. Это что-то круглое должно быть, чтоб руками можно было катить, но не легкое, чтоб домой не отволокли. Должно снега не бояться и ночевать под открытым небом. Чтоб только откопали – сразу же работало. Чтоб с крыши падало и не билось. Чтоб внутрь заливалась не горючая, не выпиваемая дрянь. Чтоб эта дрянь не нужна была для «Жигулей». Чтоб эта торпеда по команде тонула, по команде – всплывала, чтоб бежала и поражала. Ждите, скоро пришлю. А то и с проверкой приеду. Вот посмеемся!
      – Да, и лопату, – тут он совсем загибался от смеха, – лопату… лопа… хх… ту… ей… хо-хо… ой, не могу… лопату… ей… при… де… ла.. ю… сбо.. ку… при… со… ба… чу… ой, мама, – сипел он остатками воздуха, – и ме.. т… лу… мет… лу… ей сза…ди… вотк… ну… поме… ло… встав… лю…
      И все начинали смеяться вместе с ним.
 

      В коридоре, за дверью, слышалась возня и грохот сапог. Оттуда тянулся портяночный запах растревоженной казармы.
      Вот и утро. «Народ» наш ещё спит, проснулся только я. В каюте у нас три койки: две подряд и одна с краю. На ближней к двери спит СМР (читать надо так – Сэ-Мэ-эР, у него такие инициалы), на следующей – я, а на той, что в стороне, развалился Лоб.
      Обычно курсантские клички – точный слепок с человека, но почему меня называют Папулей, я понятия не имею. Вот Лоб – это Лоб. Длинный, лохматый, тощий; целых два метра и сверху гнется. Вот он, собака, дышит. Опять не постирал носки. Чтоб постоянно выводить его из себя, достаточно хотя бы раз в сутки, лучше в одно и то же время, примерно в 22 часа, спрашивать у него: «Лоб, носки постирал?» А ещё лучше разбудить и спросить.
      СМР дышит так, что не поймешь, дышит ли он вообще. Если б в сутках было бы двадцать пять часов, СМР проспал бы двадцать шесть. Он всегда умудряется проспать на один час больше того, что физически возможно.
      СМР – вдохновенный изобретатель поз для сна. Он может охватить голову левой рукой и, воткнув подбородок в сгиб локтя, зафиксировать её вертикально. Не вынимая ручки из правой руки, он втыкает её в конспект и так спит на лекциях. В мои обязанности в таких случаях входит подталкивание его при подходе преподавателя. Тогда первой просыпается ручка, сначала она чертит неровную кривую, а потом появляются буквы.
      СМР с детства плешив. Когда его спрашивают, как это с ним случилось, он с удовольствием перечисляет: пять лет по лагерям (по пионерским, родители отправляли его на три смены, не вынимая); три года колонии для малолетних преступников (он закончил Нахимовское училище); и пять лет южной ссылки (как неисправимый троечник, он был направлен в Каспийское училище вместо Ленинградского).
      Правда, если его спросить: «Слушай, а отчего ты так много спишь?» – он, не балуя разнообразием, затянет; «Пять лет по лагерям…»
      Шесть часов утра. Мы живем в казарме. У нас отдельная каюта. Замок мы сменили, а дырку от ключа закрыли наклеенными со стороны каюты газетами. Так что найти нас или достать – невозможно. Не жизнь, а конфета. Вообще-то уже две недели как мы на практике, на атомных ракетоносцах. По-моему, ракетоносцы об этом даже не подозревают. Встаем мы в восемь, идем на завтрак, потом сон до обеда, обед, сон до ужина, ужин и кино. И так две недели. Колоссально. Правда, лично я уже смотрю на койку как на утомительный снаряд – все тело болит.
      Раздается ужасный грохот: кто-то барабанит в нашу дверь. СМР вытаскивается из одеяла: «Ну, чего надо?». «Народ» наш проснулся, но вставать лень. Стучит наверняка дежурный. Вот придурок (дежурными стоят мичмана).
      – Жопой постучи, – советует СМР.
      Мы с Лбом устраиваемся, как римляне на пиру, сейчас будет весело. Грохот после «жопы» усиливается. Какой-то бешеный мичман.
      – А теперь, – СМР вытаскивает палец из-под одеяла и, налюбовавшись им, милостиво тыкает в дверь, – го-ло-вой!
      Дверь ходит ходуном.
      – А теперь опять жопой! – СМР уже накрылся одеялом с головой, сделал в нём дырку и верещит оттуда.
      В дверь молотят ногами.
      – Вот дурак! – говорит нам СМР и без всякой подготовки тонко, противно вопит: – А теперь опять головой!
      За дверью слышится такой вой, будто кусают бешеную собаку.
      – Жаль человека, – роняет СМР со значением, – пойду открою.
      Он закутывается в одеяло и торжественный, как патриций, отправляется открывать.
      – Заслужил, бя-яш-ка, – говорит он двери и, открыв, еле успевает отпрыгнуть в сторону.
      В дверь влетает капитан первого ранга, маленький, как пони, примерно метр от пола. Он с воем, боком, как ворона по полю, скачет до батареи, хватает с неё портсигар с сигаретами и, хрякнув, бьет им об пол.
      – Вста-ать!
      Мы встаем. Это командир соседей по кличке «Мафия», или «Саша – тихий ужас», вообще-то интеллигентный мужчина.
      – Суки про-то-коль-ные! – визжит он поросенком на одной ноте. – Я вас научу Родину любить!
      Мы в трусах, босиком, уже построены в одну шеренгу. Интересно, пороть будет или как?
      – Одеться!
      Через минуту мы одеты. Мафия покачивается на носках. Кличку он получил за привычку, втянув воздух, говорить: «У-у-у, мафия!»
      – Раздеться!
      Мы тренируемся уже полчаса: минута – на одевание, минута – на раздевание. Мафия терпеть не может длинных. Все, что выше метр двадцать, он считает личным оскорблением и пламенно ненавидит. К сожалению, даже мелкий СМР смотрит на него сверху вниз.
      – А тебя-я, – Мафия подползает к двухметровому Лбу, – тебя-я, – захлебывается он, подворачивая головой, – я сгною! Сначала остригу. Налысо. А потом сгною! Ты хочешь, чтоб я тебя сгноил?
      В общем-то, Лоб у нас трусоват. У него мощная шевелюра и ужас в глазах. От страха он говорить не может и потому мотает головой. Он не хочет, чтоб его сгноили.
      Мафия оглядывает СМРа, так, здесь стричь нечего, и меня, но я недавно стригся.
      – Я перепишу вас к себе на экипаж. Я люблю таких… Вот таких… У-ро-ды!
      В этот момент, как-то подозрительно сразу, Мафия успокаивается. Он видит на стене гитару. СМР делает нетерпеливое, шейное движение. Это его личная гитара. Если ею брякнут об пол…
      – Чья гитара?
      – Моя.
      – Разрешите поиграть? – неожиданно буднично спрашивает Мафия.
      СМР от неожиданности давится и говорит:
      – Разрешаю.
      Через минуту из соседней комнаты доносится плач гитары и «Темная ночь…».
      После обеда мы решили не приходить. Лоб и я. В каюту пошёл только СМР.
      – Не могу, – объяснил он, – спать хочу больше, чем жить. Закроюсь.
      Ровно в 18.00 он открыл нам дверь, белый, как грудное молоко.
      – Меня откупоривали.
      Как только СМР после обеда лег, он сразу перестал дышать. Через двадцать минут в дверь уже барабанили.
      – Открой, я же знаю, что ты здесь, хуже будет.
      За дверью слышалась возня. Два капитана первого ранга, командиры лодок, сидели на корточках и пытались подсмотреть в нашу замочную скважину. Через три листа газеты нас не очень-то и увидишь.
      – Ни хрена не видно, зелень пузатая, дырку заделали. Дежурный, тащи сюда все ключи, какие найдешь.
      Скоро за дверью послышалось звяканье и голос Мафии:
      – Так, так, так, вот, вот, вот, уже, уже, уже. Во-от сейчас достанем. Эй, может, сам выйдешь? Я ему матку оборву, глаз на жопу натяну.
      СМР чувствовал себя мышью в консервной банке; сейчас откроют и будут тыкать вилкой.
      – Вот, вот уже.
      Сердце замирало, пот выступал, тело каменело. СМР становился все более плоским.
      – Тащи топор, – не унывали открыватели. – Эй ты, – шипели за дверью, – ты меня слышишь? Топор уже тащат.
      СМР молчал. Сердце стучало так, что могло выдать.
      – Ну, ломаем? – решали за дверью. – Тут делать нечего – два раза тюкнуть. Ты там каюту ещё не обгадил? Смотри у меня. Да ладно, пусть живет. Дверь жалко. Эй ты, хрен с бугра, ты меня слышишь? Ну, сука потная, считай, что тебе повезло.
      Возня стихла. У СМРа ещё два часа не работали ни руки, ни ноги. Я встретил Мафию через пять лет.
      – Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга.
      Он узнал меня.
      – А, это ты?
      – Неужели помните?
      – Я вас всех помню.
      И я рассказал ему эту историю. Мы ещё долго стояли и смеялись. Он был уже старый, домашний, больной.
 

      Центральный пост. Народу полно. Дежурный по кораблю, вахта, кто-то постоянно заходит-выходит.
      По центральному без дела шляется старпом. Вид у него задумчивый – будто инопланетяне посетили.
      Внезапно дежурному захотелось поменять портупею; висюльки перетерлись давным-давно – того и гляди, пистоль уронишь, ныряй за ним потом в трюм. Дежурный вытаскивает пистолет, кладет его перед собой и, нагнувшись, лезет под стол, в сейф: там портупеи.
      Старпом подходит, берет пистолет, передергивает, вытаскивает обойму и ищет в центральном мишень, находит одного разгильдяя, целит в него и говорит:
      – Петров, кутина мама, вот шлепнул бы тебя на месте, не глядя, вот, была бы моя воля, кокнул бы.
      С этими словами старпом отводит пистолет в сторону и нажимает. Выстрел! Пуля начинает гулять по центральному: вжик, вжик – и уходит в обшивку. Все сразу на полу с влажнеющими штанами.
      Стоймя один старпом. Он просто затвердел. Выстрел для него полнейшая неожиданность: он не может постичь, он же выдернул обойму!
      То, что он сначала передернул, а потом выдернул, до него не доходит.
      – Где «артиллерист»?!! – орет он, приходя в себя.
      «Артиллерист» – командир БЧ-2 – уже здесь, прибежал на выстрел.
      Старпом ему:
      – Почему у вас пистолет стреляет?!!
      Командир БЧ-2, все сразу поняв, но с природным дефектом дикции:
      – Хы-ы, «у вас», ну, канесна, теперь Бе-Те-два, канесна! Сами передергивают орузие, а теперь Бе-Те-два, канесна!
      – Кус-ков! Едрёна корень! Я вас не спрашиваю! Я спрашиваю: почему пистолет стреляет?!
      – Ну, канесна, теперь – Кусков, теперь, канесна! Как орузие передергивать, так меня не пригласили, а теперь – канесна! По-игра-али они-и… наигрались.
      – Кусков! Бляха муха! Я вам что? Я вас не спрашиваю! Я вас спрашиваю: почему…
      – Ну-у, канес-сна! Те-пе-рь, канес-сна! Спасибо, сто не кокнули никого, а то б тозе был – Кус-ков!
      – Кусков! Маму в клочья!!! Я! Вам! Говорю! Я вас не спрашиваю! Я вас спрашиваю!
      – Ну-у, канес-сна!
      – Кусков!!! – визжит старпом, из него брызжет слюной.
      –  Кусков!!! Кусков!!!– визжит он и топает ногами, – Кусков!!! Кусков!!!
      Больше он ничего сказать не может: замкнуло на корпус.
      Кускову объявили строгий выговор.
 

      Зам сидел в кают-компании на обеде и жевал. У него жевало все: уши, глаза, ноздри, растопыренная челка, ну и рот, само собой. Неприступно и торжественно. Даже во время жевания он умудрялся сохранять выражение высокой себестоимости всей проделанной работы. Напротив него, на своем обычном месте, сидел помощник командира по кличке «Поручик Ржевский» – грязная скотина, матерщинник и бабник.
      Зам старался не смотреть на помощника, особенно на его сальные волосы, губы и воротничок кремовой рубашки. Это не добавляло аппетита.
      Зам был фантастически, до неприличия брезглив. Следы вестового на стакане с чаем могли вызвать у него судороги.
      Помощник внимательно изучал лицо жующего зама сквозь полузакрытые веки. Они были старые враги.
      «Зам младше на три года и уже капитан 3-го ранга. Им что – четыре года, и уже человек, а у нас – пять лет – и ещё говно. Замуууля. Великий наш. Рот закрыл – матчасть в исходное. Изрек – и в койку. Х-ххорек твой папа».
      Помощник подавил вздох и заковырял в тарелке. Его только что отодрали нещадно-площадно. Вот эта довольная рожа напротив: «Конспекты первоисточников… ваше полное отсутствие… порядок на камбузе… а ваш Атахаджаев опять в лагуне ноги мыл…» – и все при личном составе, курвеныш.
      Увы, помощника просто раздирало от желания нагадить заму. Он, правда, ещё не знал, как.
      Рядом из щели вылез огромный, жирный, блестящий таракан и зашевелил антеннами.
      Помощник улыбнулся внутренностями, покосился на зама, лживо вздохнул и со словами: «Куда у нас только доктор смотрит?» – потянувшись, проткнул его вилкой.
      Зам, секунду назад жевавший безмятежно, испытал такой толчок, что у него чуть глаза не вышибло.
      Помощник быстро сунул таракана в рот и сочно зажевал.
      Зам забился головенкой, засвистал фистулой, вскочил, наткнулся на вестового, с треском ударился о переборку и побежал, пуская во все стороны тонкую струю сквозь закупоренные губы, и скоро, захлебываясь, упал в буфетной в раковину и начал страстно ей все объяснять.
      Ни в одну политинформацию зам не вложил ещё столько огня.
      Помощник, все слыша, подумал неторопливо: «Вот как вредно столько жрать», – достал изо рта все ещё живого таракана, щелчком отправил его в угол, сказав. «Чуть не съел, хороняку». – Ковырнул в зубах, обсосал и довольный завозился в тарелке.
      На сегодня крупных дел больше не было.
 

      Утро окончательно заползло в окошко и оживило замурованных мух, судьба считывала дни по затасканному списку, и комендант города Н., замшелый майор, чувствовал себя как-то печально, как, может быть, чувствует себя отслужившая картофельная ботва.
      Его волосы, глаза, губы-скулы, шея-уши, руки-ноги – все говорило о том, что ему пора: либо удавиться, либо демобилизоваться. Но демобилизация, неизбежная, как крах капитализма, не делала навстречу ни одного шага, и дни тянулись, как коридоры гауптвахты, выкрашенные шаровой краской, и капали, капали в побитое темечко.
      Комендант давно был существом круглым, но все ещё мечтал, и все его мечты, как мы уже говорили, с плачем цеплялись только за ослепительный подол её величества мадам демобилизации.
      Дверь – в неё, конечно же, постучали – открылась как раз в тот момент, когда все мечты коменданта все ещё были на подоле, и комендант, очнувшись и оглянувшись на своего помощника, молодого лейтенанта, стоящего тут же, вздохнул и уставился навстречу знакомым неожиданностям.
      – Прошу разрешения, – в двери возник заношенный старший лейтенант, который, потоптавшись, втащил за собой солдата, держа его за шиворот, – вот, товарищ майор, пьет! Каждый день пьет! И вообще, товарищ майор…
      Голос старлея убаюкал бы коменданта до конца, продолжайся он не пять минут, а десять.
      – Пьешь? А, воин-созидатель? – комендант, тоскливо скуксившись, уставился воину в лоб, туда, где, по его разумению, должны были быть явные признаки Среднего образования.
      «Скотинизм», – подумал комендант насчет того, что ему не давали демобилизации, и со стоном взялся за обкусанную телефонную трубку: слуховые чашечки её были так стерты, как будто комендант владел деревянными ушами.