Радий Петрович ПОГОДИН
      СКОЛЬКО СТОИТ ДОЛГ
      Земля здесь глухая. Скалы. Искалеченные морозом деревья жмутся друг к другу. Они не скрипят на ветру, не жалуются. Они молчаливы, упрямы и тверды. Полярное море расстилает в сопках мокрые паруса-туманы.
      Льды. Ночь. Синий снег.
      Люди с тоскливой душой не выдерживают здесь больше года. Сердце у них осклизнет от дождей, сморщится от мороза, от страха. Позабыв честь, позабыв товарищей, бегут они назад, к городам, где стены оклеены обоями в сто слоёв. Но речь пойдёт не о них. Речь пойдёт о весёлых парнях и девчатах. О хорошей погоде и мальчишке Павлухе.
      Был конец мая. Ночь улетела к другому полюсу.
      Шла домой дневная смена. Вечерняя спешила к рабочим местам. В столовой посёлка толпились любители гуляшей и бифштексов. Здешние жители никогда не жаловались на аппетит, и если услышишь от человека: "Я что-то есть не хочу", - значит, у него просто нет денег.
      В красных уголках общежитий уже хрипели капризные радиолы. В белые ванны семейных квартир ударили кипячёные струи воды. Кто почитал сон за высшее благо, уже поглядывал на свою постель, готовясь, как здесь говорят, придавить подушку.
      В этот час в посёлке появился мальчишка.
      Его мохнатая шапка словно выскочила из собачьей драки и ещё не успела зализать ран. Ватник с жёлтым нерпичьим воротником в крапинку был застёгнут на четыре щербатые пуговицы от дамского пальто. Громадные рыбацкие сапоги-бахилы доходили мальчишке до самых пахов. Он будто оседлал их и ехал по грязи не спеша, доверив бахилам свою судьбу. Сырой клейкий ветер отполировал мальчишкины щёки до красного блеска.
      В посёлке собственных мальчишек не было, если не считать, конечно, самых маленьких малышей, которые народились недавно у здешних молодожёнов. Эти ребятишки ещё и сами не знали, кто они - мальчики или девочки. То было известно лишь их родителям да нянечкам в яслях.
      Первым увидел странного парнишку экскаваторщик Ромка Панкевич. Правда, Ромкой его уже мало кто называл. Неприлично звать женатого человека Ромкой, хоть ты и учился с ним вместе в ремесленном, вместе копил деньги на первый шерстяной костюм, спал в палатке на одной кровати, укрываясь двумя одеялами и двумя ватниками. Скоро Роман закончит Всесоюзный индустриальный институт и все станут называть его Роман Адамович.
      Роман посмотрел на парнишку просто из любопытства.
      По усталому лицу, по ногам, которые едва двигались, он угадал, что пришёл мальчишка издалека. По глазам, которые светились упрямо, по суровой морщинке между бровей Роман понял, что мальчишка готов идти ещё столько же, если понадобится.
      Далёкие воспоминания кольнули Романа. Ему показалось вдруг, что это он сам, мокрый и голодный, бредёт по грязи в неизвестную свою жизнь. Роман потряс головой. Сказал:
      - Кыш, рассыпься.
      Мальчишка остановился.
      - Ты что, выпимши? - загудела косматая шапка простуженным голосом. Как тут к начальству пройти?
      - К начальству ходят ногами, и - заметь - очень редко по собственному желанию. - Роман, вероятно, думал совсем о другом, потому что сошёл с крыльца в грязь, не пожалев начищенных ботинок. Он долго рассматривал незнакомца, потирая синюю бритую щёку.
      Тяжёлые бахилы передвинулись на два шага вперёд.
      - Не можешь сказать, тогда не заслоняй дорогу, - сердито проворчал их хозяин.
      Голос у мальчишки был глухой; за упрямым блеском глаз притаились испуг и тревога. Роману было очень знакомо всё это. Роман не сошёл с дороги. Он сказал:
      - Ты не гуди, я ведь тебя и в милицию отправить могу.
      Роман ждал, как ответит мальчишка на его слова. Но бахилы продолжали двигаться, а мальчишкины глаза ничуть не изменили своего выражения. Тогда Роман ухватил мальчишку за нерпичий воротник, вытащил его из грязи вместе с бахилами и поставил на приступочку возле дома.
      - Потолкуем... Какое у тебя к начальству дело?
      - Не хватай! - брыкался мальчишка. - Ворот оторвёшь... П-пусти, говорю!
      Роман втолкнул мальчишку в сени, прижал его к батарее парового отопления.
      - Пооттай немножко, потом дальше пойдём. Может, и доберёмся с тобой до начальства.
      Сложением Роман был под стать своей машине - шестикубовому экскаватору. Под фланелевой курткой булыжниками громоздились мускулы.
      - Ты не имеешь полного права меня задерживать, - сказал мальчишка.
      - А ты не имеешь полного права разгуливать в погранзоне. Покажи документы!
      Мальчишка выставил вперёд один бахил, постукал носком по полу.
      - Ха, - сказал он. - Умный нашёлся. Перво ты мне свой документы представь.
      Мальчишка отчаянно окал и заикался.
      Роман шлёпнул его по косматой шапке. Чтобы рассеять взаимные подозрения, он взял мальчишку одной рукой за ватник, чуть пониже воротника, другой рукой за штаны, чуть пониже ватника, и понёс на второй этаж.
      Мальчишка бил экскаваторщика кулаками по ногам, задевал бахилами железные стойки перил. Перила гудели. Мальчишка вопил:
      - Пусти, тебе сказано!
      Роман встряхивал его:
      - Будет, ну будет уже. Ровно маленький.
      На площадке второго этажа Роман ногой постучал в дверь и, когда она отворилась, втащил мальчишку в квартиру.
      - Аня, смотри, чего я принёс, - сказал он маленькой перепуганной женщине. - Как тебя зовут-то хоть, скажи.
      - Ну, Павлуха. Чего пристали?
      Аня поморщилась.
      - Ты его в комнату не тащи, пожалуйста. Грязь с него ручьями льёт. Она подошла к Павлухе, бесцеремонно взяла его за подбородок и повернула к свету.
      Павлуха нацелился было боднуть её головой в живот и тут же отлетел в угол, загремев пудовыми сапожищами.
      - Ты Аню не тронь, - сказал Роман. - Мы сына ждём.
      - Ну и идите ищите своего сопливого сына. А меня отпустите. Я не к вам шёл, понятно?
      Роман подождал, пока Павлуха поднимется с пола, потом подтолкнул его к ванной.
      - Сына нам искать незачем. Он просто не родился ещё. Поэтому ты с Аней воевать и не думай. Снимай свою робу, я её потом в сушилку отнесу.
      Роман сам стащил шапку с Павлухиной головы и вдруг задал вопрос, который в наше время уже не часто услышишь:
      - Волосы у тебя не шевелятся?
      - С чего бы им шевелиться-то?
      - Как - от чего? От бекасов. Насекомые такие маленькие, ножками шевелят... - Наверное, опять вспомнились Роману какие-то дальние, прошлые годы.
      Павлуха покраснел, подтянул верхнюю губу к носу.
      - Ты глупостей-то не говори. Я перед дорогой в баню ходил.
      - А то смотри, можешь в ванне помыться.
      Аня опять поморщилась, вопросительно глянула на мужа.
      Роман снял лыжную куртку, засучил рукава ковбойки в красную клетку.
      Павлуха покосился на его руки, вздохнул:
      - Силу-то накопил...
      - Накопил, - согласился Роман. - Аня, сходи, пожалуйста, позови Зину. Я его тут постерегу.
      - Ты зачем его к нам привёл? - недовольно сказала Аня. - Грубит ещё. В милицию его нужно. Может, он жулик.
      - Позови Зину, - негромко повторил Роман.
      Аня накинула на плечи пуховый платок и вышла, недружелюбно глянув на Павлуху.
      - Зря уходишь, - сказал ей вслед Павлуха. - Гляди, уворую у тебя тут всё...
      - Ты не бухти. Ты ватник снимай, - скомандовал Роман. - Давай, давай, Павлуха, пошевеливайся... Наследили мы тут с тобой. - Роман принёс тряпку, подтёр пол и втолкнул мальчишку на кухню, к столу, покрытому голубой клеёнкой.
      - А что ты мной командуешь?! - обозлился Павлуха. - Что я тебе, сродственник, что ли?
      - Сродственник, - спокойно подтвердил Роман. - Садись вот на табуретку. Выкладывай - откуда удрал?
      - Да не... Куда сейчас удерёшь - милиция-то зачем. Фигу сейчас удерёшь... Я тутошний. Трещаковский район знаешь? Оттудова я, из колхоза.
      Павлуха уселся на табуретку, нахально выставил перед собой ноги в бахилах. Без ватника и шапки он казался похудее, повыше и помоложе - лет тринадцати. Только озабоченный взгляд да складочки возле рта накидывали ему ещё пару лет.
      Роман спросил:
      - Мать есть?
      - Понятно, есть. Я не из сиротства сюда пришёл.
      - Отец?
      Павлуха забурлил носом. Заикался он сильно. Когда непослушные буквы налипали на его язык свинцовыми грузилами, он мотал головой, словно хотел вытряхнуть их изо рта.
      - Про б-батьку спрашиваешь?.. Сейчас б-батьки нету...
      Павлуха замолчал. Он смотрел на стены, на занавески, на новые чистенькие кастрюли. Глаза его заволакивались дрёмой. Павлуха вздрагивал, поворачивал голову к окну и напряжённо сплющивал губы. Роман поставил чайник на керогаз, достал из буфета две кружки, хлеб, колбасу и сахар.
      - Садись подзаправься. Сейчас Зина придёт. Она комсомольский секретарь. Ты ведь только с начальством желаешь разговаривать?
      Павлуха покосился на еду. Шея у него дрогнула, губы сплющились ещё сильнее.
      - Ешь, - сказал Роман. - Небось в желудке у тебя, как в стратосфере.
      Павлуха опять покосился на еду. Спросил шёпотом:
      - А ты кто?
      - Экскаваторщик.
      - Это не твой экскаватор в карьере стоит?
      - Мой.
      - Я так и подумал. Громадная штука. Танк она, пожалуй, переборет, а? Если не стрелявши... - Павлуха задержал свой взгляд на колбасе, подтянул ноги поближе к табурету. - В Трещакове теперь тоже колбасу продают. А раньше не привозили. Только рыбные консервы. А зачем нам рыбные консервы, если мы рыбацкий колхоз? У нас и свежей рыбы хватает...
      Роман отрезал ломоть хлеба, накрыл его толстым пластом холодного масла, придавил сверху сочными колбасными кругляшами.
      - Рубай.
      Павлуха взял бутерброд деликатно, втянул носом острый чесноковый дух. Жилы на шее у него натянулись в том самом месте, где у взрослого мужчины утюгом выпирает кадык.
      - Слушай, - сказал он, - давай я тебе лучше всё расскажу, а ты уж этой, секретарше. Не люблю я, когда мне мораль объясняют. Я, слушай, злой.
      - Ты ешь... - Роман налил в кружку чай крепкой заварки, опустил в него четыре куска сахару и пододвинул мальчишке.
      Павлуха жевал и рассказывал:
      - Живём мы в Трещаковском районе. Отсюдова километров сто, а может, и поболе. Я-то полдороги на машине ехал. Если б ногами, я бы тебе точно сказал. Колхоз рыбой занимается: промышляет селёдку, треску, кету, зубатку, палтуса. Едал палтуса? Ровно колбаса, правда? Матерь моя в колхозе состоит. Сети починяет, поплавки ладит. Раньше, когда у нас рыбозавода не было, она засольщицей работала. Сейчас - по мелочи. На промысел в колхозе, известно, мужики ходят - дело мужчинское. На сейнерах*, на карбасах**. А женщины, те, известно, в дому. Иногда кое-что помогают, когда рыба большая идёт. А у нашей матери нас трое. Нас одеть нужно... - Павлуха проглотил кусок колбасы и прибавил со вздохом: - А мы, младшему седьмой пошёл, мы, понимаешь, поесть очень способные. Известно, как сядем за стол, крошки после нас не найдёшь. У нас в дому даже мухи не водятся. Говорят, у нас аппетит от климата. Воздух тут редкий. Не замечал?
      _______________
      * С е й н е р - небольшое рыболовное судно.
      ** К а р б а с - большая лодка.
      Павлуха взял другой бутерброд. Говорить он стал медленнее, часто останавливался, наверно, подошёл к самому главному.
      - Сейчас у матери от ревматизма руки больные. Перевёл её председатель на техническую должность - правление убирать, пакеты разносить. Матерь-то ночью плакала. В старухи, говорит, меня зачислили... Я тогда пошёл к председателю, потребовал: "Ставь меня в бригаду на промысел. Я член колхоза или не член колхоза?!" Он говорит: "Павлуха, нету такого закона, чтобы тебя на промысел посылать. Годов тебе мало. Это, говорит, не картошку копать. В судовую роль, мол, тебя не запишут".
      Я осердился, закричал: "Зачисляй, козлиная борода, а то матерь моя совсем заболеет!.." Известно, турнул меня из конторы... Потом сам к нам домой пришёл. Он, председатель, ещё с материным отцом рыбачил. Раскричался: "Ты, говорит, ещё икра несолёная, салага косопузая. Матерь мы по путёвке в санаторию послать можем. А насчёт промысла у тебя, говорит, ещё сопли жидкие..."
      Роман слушал Павлуху, хмурил лоб и подёргивал тяжёлым плечом, потом спохватился, сделал Павлухе ещё бутербродов.
      - Рубай, рубай. Не торопись только.
      Павлуха позабыл приличие, забрал бутерброд в кулак и впился в него зубами.
      - Я тогда в Трещаково пошёл, к председателю райисполкома. Анной Трофимовной её зовут. Зубарёва она. Говорю ей: "Чуркин бюрократ проклятый, повлияйте на него в письменном виде. Напишите ему насчёт меня бумагу". А она походила по кабинету... Ейные сыновья в войну на Рыбачьем погибли, вроде должна мне посодействовать. А она села за стол и говорит: "Могу, говорит, я тебя, Павлуха, в Мурманск в школу-интернат определить, а насчёт работы - стоп, машина. Интернат, говорит, новая форма социал... л... ...листического воспитания. Будешь ты, говорит, Павлуха, человеком. А мамке твоей по общественной линии поможем". Я её, знаешь, очень уважаю, Анну Трофимовну. Но я ей категорически сказал, что я и без ейного интерната человек... Мамка, известно, заплакала, когда про всё узнала. Говорит: "Зачем ты придумал меня позорить. Еда есть, одежонка есть перебьёмся. А на работу через два года пойдёшь. Подумают, что я тебя силком гоню..."
      Павлуха перестал жевать, отхлебнул остывшего чаю, наклонился к Роману и зашептал:
      - А я тебе насчёт мамки скажу. Она ложку и ту кулаком держит. А чтобы иголку взять, малому чулки заштопать, - пальцы у неё не сжимаются. Верка, сестрёнка, все эти дела делает. Одиннадцать лет нашей Верке... Матерь-то про болезнь скрывает. Ей, слышишь, обидно... Гордая она.
      Павлуха наклонился к Роману ещё ближе. Прошептал совсем тихо:
      - Я тебе ещё про мамку скажу. Она молодая. Она через нас старилась. Понял?..
      Скрипнула под Павлухой табуретка. Павлуха выпрямился, помолчал, значительно подёргивая головой. Потом посмотрел на свои негнущиеся сапоги и сказал с каким-то неожиданным удивлением в голосе:
      - А сапоги мне председатель дал, Чуркин. Они ему без надобности. У него всё равно на правой ноге протез.
      Роман тоже глянул на Павлухины сапоги.
      - Батька твой где? - спросил он глухо. - Куда батька делся?
      - Батька-то? А шут его знает. Он из вербованных. Чуркин говорит, нестоящий они народ - акулы, живоглоты. Чуркин говорит, что у некоторых вербовка вроде как специальность. Они за что хочешь возьмутся, лишь бы деньгу зашибить. Они за деньгой едут... В Трещакове рыбозавод строили, потом склады из пенобетона. Когда работа кончилась, предложили батьке в колхоз вступить. У нас мужики хорошо зарабатывают. Работа, известно, рыбацкая - опасная. Батька тогда сказал: "Съезжу на родину в город Колпинск". Это под Ленинградом такой город есть.
      - Колпино, - поправил Павлуху Роман.
      - Ага... Он туда и поехал. Потом мамке письмо прислал. Объяснял на шести страницах, будто соскучился по перемене мест. Дескать, тягу имеет к неизвестным просторам... Говорили люди, что он на Камчатку подался.
      - Алименты мать получает?
      - Получала б, конечно. Только его никак не могут отыскать.
      Павлуха рассказывал всё обстоятельно, не стыдясь, не лукавя. Значит, не прятала мать своей беды от ребят, и не было, видно, в колхозе людей, которым чужая беда на потеху.
      Когда в комнату вошла Аня, а следом за ней высокая девушка в короткой шубейке и несколько парней в ватниках, Павлуха опустил глаза в пол. Повозился на табуретке и смолк.
      Роман встал, кивнул на Павлуху.
      - Вот, Зина, к нам на работу привинтил. Парень - гвоздь, с остриём и шляпкой.
      Роман подвинул стул девушке.
      Парни рассматривали Павлухины сапоги. Зина расстегнула шубейку, села за стол и неприветливо посмотрела на Павлуху. Наверное, Аня наговорила ей что-нибудь по дороге.
      - Выкладывай.
      Павлуха мотнул головой.
      - Н-не б-буду... Документы могу показать, а г-говорить не буду. - Он вытащил из кармана метрическое свидетельство и справку об окончании шестого класса неполной средней школы.
      Роман подмигнул Зине: мол, не нужно тормошить парнишку, пусть сперва в себя придёт, пообвыкнется. Девушка повертела Павлушкины документы в руках и зачем-то спрятала их в карман под шубу.
      - Я думаю, насчёт работы сейчас и заикаться не следует, - сказала она.
      - Я не потому заикаюсь, - угрюмо ответил Павлуха. - Это меня медведь лизал.
      Зина уставилась на Павлуху. Парни, что пришли вместе с ней, загрохотали стульями, уселись вокруг стола и расставили локти. Даже Аня присела на подоконник.
      - То есть как это медведь лизал? - спросила она.
      - Известно как, языком.
      Роман стоял у стены, сложив на груди здоровенные руки. Роман знал: все люди, чего бы они ни достигли в жизни, тоскуют по своему детству: радостным оно было или тяжёлым - не имеет значения.
      Павлуха сиротливо ёжился на табурете.
      - Что вы на меня уставились? - вдруг крикнул он. - Сидят тут и смотрят. Что я вам, ископаемый, что ли?
      Ребята-комсомольцы пошире расставили локти. Секретарь Зина положила в рот кусочек сахару. Аня, Романова жена, попросила:
      - Ты расскажи про медведя-то, интересно ведь. - В её голосе было столько простодушного любопытства и недоумения, что Павлухины брови сами собой разошлись.
      - За рассказ деньги платят, - пробормотал он и, видимо, вспомнив съеденные бутерброды, посмотрел через плечо на Романа.
      - Рассказывать, что ли?
      - Валяй, - сказал Роман. - Это свой ребята.
      Павлуха немного пошлёпал губами, потряс головой, выталкивая изо рта первые упрямые буквы, и начал со своего любимого слова. Должно быть, оно легче всего пролезало сквозь Павлухины непослушные губы.
      - Известно, я маленький был. Тогда наши колхозные это... женщины, брусникой подрабатывали. Идут в лес целой артелью ягоды собирать. Совок такой есть деревянный с зубьями. Совком ягод пуда три набрать можно. Матерь меня с собой брала. Посадит под куст на платок, а сама ходит вокруг, ягоду обирает. Однажды, говорит, подошла к кусту меня проведать, а там медведь меня лижет. Я, известно, уже наполовину задохся. Вонючий у него дух изо рта. Говорили, луплю его по морде кулаками, а он только пофыркивает. Ему интересно со мной побаловаться. Он, говорят, даже лапой меня пошевеливал, чтобы я побойчее брыкался. Матерь, как увидела, так и зашлась не своим голосом. Медведь, известно, бабьего визга не переносит. Заревел он на мою мать, чтобы она, стало быть, замолчала. А она все ягоды, что в корзине были, ему в морду швырк и ещё пуще визжит. Тут остальные бабы набежали, думали, змея, а как увидели медведя, такой концерт подняли. У нас женщины лютые, - известно, рыбачки. Ихнего визгу даже белый медведь боится. Рыбаки говорят, тонет он сразу от ихнего шума. Медведь, конечно, в кусты скакнул... Только я не от него заикаться начал.
      - Как это не от него? - сказала Аня. - У меня бы сразу разрыв сердца. - Аня зажмурилась и потрясла головой.
      - Если бы я поболе был. А то маленький. Мне что медведь, что корова. Когда мамка стала плакать, тогда и я заревел. А после меня медведем дразнили. Выйду на улицу, мальчишки сразу кричат: "Павлуха, медведь-то сзади!" Говорят, я шибко вздрагивал. Потом поотвыкли. Мальчишкам матери уши надрали. А некоторые сами сообразили... Один раз батька по бюллетеню ходил - чирь у него сидел на шее, что ли. Я разревелся тогда. Батька и так и сяк, и ругал меня, и шлёпал, я только громче реву. С животом у меня было не в порядке. Тогда батька пошёл в сени, взял там полушубок, выворотил его шерстью наверх и, значит, в комнату ползёт на четвереньках и ревёт по-медвежьи... Вот оно тогда и получилось. Говорят, я в обмороке лежал. А потом, это, заикаться стал...
      Парни-комсомольцы сидели вокруг стола, морщили лбы. Что в таком случае скажешь? Зина-секретарь крутила на крышке чайника пластмассовую пупышку-ручку.
      - Я бы такого урода поленом, - всхлипнула на подоконнике Аня.
      Роман надел свою лыжную куртку, сказал ребятам:
      - Пошли, потолковать нужно. Аня, пусть Павлуха у нас побудет.
      - Пусть, - сказала Аня.
      Решение комсомольцы вынесли такое - оставить Павлуху на стройке до осени. Осенью определить его в школу-интернат. Брать его на каникулы, пусть к работе привыкает, специальность себе выберет. Зина-секретарь постукивала карандашом по ладошке, говорила:
      - Правильно это, но...
      А когда ребята уже подобрали Павлухе работу учеником монтажника на обогатительной фабрике, Зина открыла ящик своего стола и вытащила оттуда книгу с четырьмя крупными буквами на заглавном листе - КЗОТ - Кодекс законов о труде. В книге было чёрным по белому написано, что детский труд в СССР запрещён законом. Можно работать только с пятнадцати лет, и то по четыре часа в день первое время.
      - Вот, - сказала Зина. - Трудно нам будет с Павлухой.
      - В постройком пойдём, - сказали ребята.
      На следующий день Роман отправился в постройком. Роман знал в посёлке каждого. И его знали тоже.
      - Здравствуй, Игорь, - сказал Роман председателю постройкома.
      - Здорово, Роман, - ответил ему председатель. - По делам пришёл или так? Садись.
      Роман сел прямо за стол к председателю. Были они почти одного роста. Только лицо у председателя, может быть, малость помягче, выражение глаз не такое уверенное. Председатель недавно заступил на свою должность. Он ещё стеснялся своего новенького стула и отутюженного пиджака.
      Роман начал разговор издалека:
      - Мы с тобой товарищи?
      - Чего спрашиваешь?
      - Помнишь, как мы рудник от наводнения спасали?
      - Ну...
      - Это ведь ты тогда несработавшие запалы во взрывчатке менял?
      - Слушай, тебе путёвка нужна или ссуда?
      - Нет... Игорь, а ведь взрывчатка могла взорваться.
      - Слушай, Роман, скажи лучше сразу: зачем пришёл?
      - Вот я и говорю: запалы мы менять умеем.
      Роман посмотрел председателю в глаза и выложил всё, что знал про Павлуху.
      - Ты, как председатель постройкома, что можешь ответить? Мальчишке четырнадцать лет.
      - Не бери за горло, - сказал председатель. Он не стал говорить дальше, а положил перед Романом книгу с четырьмя буквами на заглавном листе - КЗОТ.
      И тогда Роман произнёс речь. Он говорил, что довольно стыдно прослыть бюрократом, но ещё противнее, когда люди прячут свою лень и свою холодную кровь за хорошим законом. Потом Роман спросил:
      - Слушай, Игорь, может быть, Павлуха и есть главный шкет Советского Союза! Может быть, правы наши отцы, когда гордятся, что пошли на заводы с четырнадцати и успевали учиться в фабзавучах и на рабфаках?
      Председатель восхищённо смотрел на Романа. Может быть, он хотел хлопнуть его по спине и сказать: "Ромка, правда твоя". Но вместо этого он растерянно произнёс:
      - Не могу...
      Неделю прожил Павлуха у Романа. Роман обещал каждый день:
      - Обожди, придумаем что-нибудь. Напиши письмо матери, чтобы не волновалась.
      Кто-то из ребят предложил накидывать по полтиннику на комсомольские взносы и выплачивать из этих денег Павлухе стипендию.
      Отвергли.
      Предлагали подделать Павлухины метрики.
      Отвергли.
      Павлуха ел мало. Всё спрашивал:
      - Аня, а сколько этот паштет в банке стоит?
      - Тебе зачем?
      - Так, интересуюсь...
      Павлуха выходил на улицу, будто невзначай заглядывал в магазин, смотрел цены. "Шесть гривен банка, - считал он в уме. - Я одну треть съел. Сахар девяносто. Считай двести граммов... Надо сахару поменьше есть..."
      Потом Павлуха шёл в столовую и там считал:
      "Гречневая каша с мясом - гуляш - двадцать три. У Ани каша жирнее, известно... Борщ - двадцать одна..."
      Стелили Павлухе на раскладушке в кухне.
      - Простыней нет, - ворчала Аня. - У нас у самих две смены. Я ему старую скатёрку постлала.
      Роман не возражал, говорил только:
      - Нам с Павлухой всё равно - хоть на скатерти, хоть на занавеске, лишь бы под крышей.
      Однажды вечером к Роману пришёл Игорь. Роман, Аня и Павлуха сидели за столом, ужинали. Игорь разделся, сел к столу и попросил тарелку.
      - Слушай, Ромка, - сказал он, - я придумал. Я могу твоего Павлуху в сыновья взять. Будет жить у меня. Мамке его будем посылать каждый месяц деньжат. А что? По-моему, дело.
      Роман облизал ложку и постукал ею по широкому прямому своему лбу.
      - Какой-то философ воскликнул: "Человек - это неправдоподобно!"
      - Ну и дурак твой философ, - улыбнулся Игорь. - Всё правдоподобно. Станем вместе жить...
      Роман перегнулся через стол, ткнул Игоря ложкой в грудь.
      - А вот ты умный и есть настоящий дурак. Благодетель... Павлуха только и дожидается, когда ты его в сыновья возьмёшь. У него мать есть, сестрёнка, брат маленький. Он на работу пришёл.
      Игорь оттолкнул ложку, заскрипел стулом и гаркнул, наливаясь обидой:
      - Ты из меня идиота не делай. Как его на работу оформить, если у него даже паспорта нет?
      Тогда поднялась Аня.
      - Я, наверно, невпопад, - заговорила она необычно звенящим голосом. Я думаю, в людях должно жить волнение. Вот чтобы не так просто, не так по одному рассудку. Может, это романтика, я не знаю. Может быть, я глупая. Зато я уверена - людям, у которых это отсутствует, здорово не повезло в жизни.
      - Крой, Анюта, - сказал Роман.
      Игорь угрюмо отхлебнул из чашки.
      - Волнение... А Павлуха вон так и ходит нестриженый... Я к вам с душой, а вы... Павлуха, куда ты? Стой, Павлуха!
      Но Павлуха, нахлобучив шапку, уже выскочил из дома.
      * * *
      Роман нашёл его часа через два. Павлуха сидел на скале, что поднялась за посёлком сизой кособокой призмой. Он плакал.
      Роман уселся возле него на острый щербатый камень.
      - Перестань, - сказал он. - От медведя не плакал, а тут завыл. Давай лучше песню споём.
      Предложение спеть песню прозвучало довольно странно. Но Павлухе было всё равно.
      - Пой, - сказал он, - тебе что, - и отвернулся.
      - Вот именно, мне что. У меня есть дом, семья, работа, учёба. Я сына жду... Зине, Игорю и всем нашим ребятам тоже своих забот хватает... Роман похрустел пальцами, стиснув их в замок. Казалось, он спорит с кем-то о деле ясном, как дважды два. Вдруг, словно разозлившись на своего упрямого собеседника, Роман сказал: - Дать бы тебе как следует, чтобы людей не оскорблял...
      Павлуха отодвинулся от него на самый край валуна. Но Роман дотянулся, снял с Павлухиной головы мохнатую шапку и вытер ему мокрое от слёз лицо.
      - Перестань хлюпать. Что у тебя за беда? В школу-интернат пожалуйста. В ремесленное - будь любезен с нового набора. А сестрёнку твою устроят и мамке пропасть не дадут. Нюни цедить причины нет. А тебе всё мало, всё сразу подавай. Как же - пуп земли вырос. Один философ, знаешь, воскликнул: "Человек - это удивительно!"
      - Ты за столом иначе говорил, - пробормотал Павлуха.
      - Тогда я про одно говорил, сейчас про другое...
      - Тебе легко говорить. - Павлуха подтянул голенища сапог повыше, застегнул ватник на все четыре пуговицы. - Пойду, - сказал он. - Матерь, наверно, моё письмо получила... Обрадовалась, известно...
      - Да замолчишь ты, наконец! - крикнул Роман. - Сидит тут и гудит... А моя мать никогда от меня письма не получит... Я тоже шёл! Война была. Немец пёр по дорогам на железных колёсах. А мне шесть лет. Без отца, без матери, без хлеба. Шёл и не плакал. Старый человек меня подобрал. Скрипка у него была в чёрном футляре...
      Роман толкнул ногой большой камень, и он покатился в пыльном клубке, увлекая за собой маленькие камушки. Роман глядел, как сшибаются друг с другом каменья, как текут они сухим ручейком.
      - Скрипка у него, - повторил Роман. - Главная струна на скрипке порвалась. Он у всех спрашивал: "Простите, не найдётся ли у вас струн для скрипки?"
      Люди смотрели на него, как на полоумного. Война кругом, а он струны спрашивает. Я ему пообещал, когда вырасту, сколько хочешь струн куплю, самых толстых, чтобы не рвались. Он засмеялся. Сказал: "Будет у тебя сын, научи его музыке. Вот и всё. Вот мы и квиты... будем".
      Роман позабыл, наверное, про Павлухину беду. Он положил руку ему на плечо, встряхнул слегка.
      - Песню знаешь? "По дальним странам я хожу и мой сурок со мною"... Этой песне он меня научил... Солдаты-красноармейцы сидели вокруг костра. Концентраты в котелках варили. У дороги их пушка стояла. Они пушку из окружения вытащили. Так с нею шли и не бросали. Дали нам красноармейцы концентратовой каши. Просят: "Сыграй, отец, - может, последний раз музыку слушать..."
      Старик достал скрипку, извинился, что одной струны не хватает, и заиграл. Я запел.
      Солдаты глаза попрятали. Не так они себе начало войны представляли. Молчали солдаты, когда я кончил петь, только сосали цигарки до такого края, пока в носу палёным не запахло. Старик тогда им сказал:
      - Извините, товарищи бойцы, я вам сейчас сыграю другую, очень красивую песню.
      Начал он было играть и опустил смычок:
      - Простите, товарищи военные, не хватает у моего инструмента голоса для этой песни. Эту песню на серебряных трубах играть нужно.- Он вдруг прижал скрипку к груди и запел: - "Вставайте, люди русские!"
      Роман высморкался в большой, как салфетка, платок, нашарил под ногами ещё один камень, тронул его каблуком.
      Павлуха смотрел на вершины сопок, лиловые от подкрашенного солнцем тумана. Если бы сейчас война, разве пустил бы Павлуха слезу. Он бы...
      - Старик меня в Ленинград привёз. Определил в детский дом. Потом я узнал, что он умер в блокаду... Ты себе и представить не можешь, скольким людям я на свете должен. Всей моей жизни не хватит, чтоб расплатиться. Они про меня и забыли, наверное. Был такой парнишка - Ромка-детдомовец. Был парнишка - Ромка-фезеушник. Почему был? Он есть. Он сейчас стал Романом Адамовичем!..
      Роман сильно толкнул камень ногой. Камень покатился по склону, покачался на самой кромке утёса и заскользил вниз, ломая невидимые отсюда кусты.
      - Эй вы там! - раздался сердитый окрик. - У вас что в голове?
      Снизу из-за утёса показались два сухих кулака. Потом на скалу вскарабкался пожилой человек в брезентовой куртке.
      - Это ты толкаешь камни? - спросил он у Павлухи. - Инструмент мне сейчас чуть не сломал...