Рыба

      - Если я твой полушубок еще на столе увижу, выброшу в море, - сказал капитан. - Куница, что от матери слышно?
      Куница шагнул вперед, словно капитан Малыгин подтянул его к себе взглядом.
      - А что же еще - у нас только рыбаки нарождаются. Гошкой хотим назвать.
      В рубку вошел рулевой. Остановился в дверях.
      - Захар, отведи пацанов в кубрик, нечего им в рубке толкаться.
      * * *
      Носовой кубрик оказался маленьким помещением в форме треугольника. По сторонам рундуки, над ними койки, стол чуть сбоку, чтобы не загораживал проход. Блестит стол желтым лаком. Четверо рыбаков "козла" забивают. Остальные на койках и рундуках.
      - Вот дело! - воскликнул игрок в "козла", сухолицый и долгоносый. Глаза его смотрели на ребят с усталой печалью. - Гляди, мореходы, щенят привели.
      Рыбаки заворочались, приподняли головы.
      - Пускай у вас посидят. - Захар поискал кого-то глазами, не нашел, спросил у долгоносого: - Голощекин, бригадир где?
      - Бригадир в кормовой кубрик пошел. Он, дело, табачного духа не выносит. Голова у него закружилась.
      - Дух есть, - согласился Захар. Мальчишкам он приказал: - Сидите здесь. Надо бы вас в кормовой кубрик перевести, там насчет воздуха легче. - И ушел, бухая по трапу тяжелыми сапогами.
      Женька косился на Куницу, он его озадачивал - молчит, улыбается, как дурак, сказал бы хоть что-нибудь для знакомства.
      Молодой рыбак на нижней койке напротив стола потеснился - он читал книгу, лежа на животе.
      - Куница, садись. И ты присаживайся.
      Ребята сели на краешек.
      Голощекин смотрел на них, его тоскливые глаза щурились, словно от дыма.
      - Мореходы! - вдруг выкрикнул он, грохнув кулаком по столу. - Я волнуюсь. Вдруг среди них урсус. Говорите, урсусы вы или нет?
      - Не знаем, - Женька простодушно пожал плечами.
      Рыбаки дружно загоготали. Куница хихикнул. Женька на него разозлился.
      - Вы скажите сначала, что это? Я тоже могу вопросик задать!
      - Урсус есть урсус, - серьезно сказал Голощекин. - Нужно было предметы проходить в школе. Какие у тебя отметки по табелю? Двойки, наверное.
      Женька вскочил возражать, но Куница потянул его за рубашку, он улыбался, широко растягивая рот. Рыбак, читавший за их спинами книгу, спросил с интересом:
      - Голощекин, как узнать, кто урсус?
      - Дело, - с готовностью ответил Голощекин. - Урсус чем отличается? У него на заду хвостик, как у поросенка, колечком. А ну, скидывайте штаны! Голощекин вылез из-за стола; был он высоким и каким-то усталым, усталость была и в его одежде. - Давайте быстрее, пошевеливайтесь. Кто урсус, того в море выбросим.
      Куница с веселой готовностью потянул тренировочные штаны книзу. Женька сжал кулаки. Голощекин вращал глазами, в них, только что тоскливых, зажглось что-то зловещее. Рыбаки хохотали. Парень, у которого они сидели на койке, охал.
      Голощекин схватил Женьку.
      - Сначала этого поглядим. Куница нам досконально известен.
      Женька бросил на Куницу растерянный взгляд - Куница сидел, как захваченный действием зритель. В груди у Женьки похолодело. Уцепившись за верхнюю койку руками, он подтянул колени к животу и резко выбросил ноги вперед, Голощекину в поддыхало. Не ожидавший такого поворота, Голощекин охнул и сел на пол. В кубрике стало тихо, слышно было только, как Голощекин с трудом заглатывает воздух. В этой тишине прозвучала фраза:
      - Ты что, шуток не понимаешь?
      - А что? - закричал Женька. Он повернулся к Кунице, Куницыны глаза были опущены.
      - Шутка же была, ясное дело. Худо-бедно, тебя же никто не хотел обидеть...
      Голощекин поднялся, он был каким-то сломленным, мешком сел за стол, взял кости. Женька посмотрел вокруг исподлобья. Парень, у которого они сидели на койке, читал книгу, остальные рыбаки - кто дремал, кто одежду чинил. Голощекин выкинул кость, пристроил ее поперек в конце ряда:
      - Кончай, мореходы. Считай рыбу.
      Игроки завозились, забормотали, подсчитывая проигрыш, и вдруг тот же Голощекин спросил:
      - Мореходы, такой парадокс. У рыбака рыба, когда удача. В домино рыба, когда неудача. Парадокс... - Голощекин уставился в угол кубрика, словно увидел там что-то давно им утраченное. И вдруг сказал удивленно: Мореходы, Золотая рыбка - это любовь.
      - Будет тебе, - возразил пожилой рыбак с верхней койки, в его словах была едва приметная жалость.
      Молодой парень, читавший книгу, посвистел зубом и объяснил с грустным вздохом:
      - Любви как таковой нету. Существует единство противоположностей и самовнушение.
      - И все же любовь... Смотри, все, что просил старик, - все для своей старухи. Хоть она и стерва, положим, но любовь есть любовь. Старик ее до своей беззаветной любви поднять хотел. Старуха не поняла, не сдюжила. И ушла Золотая рыбка...
      - Лучше бы он попросил другую старуху.
      Рыбаки снова загоготали.
      Женька сидел насупившись, кусал губы, ему было неловко и душно, он жалел, что, поддавшись минутному вдохновению, пошел с Куницей. И вообще, как он понял, рыба его не интересовала и море тоже.
      - Пойдем наверх, - прошептал Куница, потянув его за рубаху. - Душно тут.
      Мальчишки тронулись к трапу на цыпочках, но никто, хоть и видели все их маневр, не остановил их.
      * * *
      На палубе было пусто. Небольшая волна шлепала в борт, не создавая ощутимой качки. Женька подумал: "Дурацкое море. И рыба в нем не иначе дурацкая, килька какая-нибудь..." Потом его пообдуло, и он успокоился вроде.
      В рубке сидели рулевой Захар и еще один, белобрысый и краснощекий.
      "Наверное, рыбий жир пьет, - подумал Женька. - Ишь какой бело-розовый..."
      - Капустин! Это радист! Капустин! - закричал Куница, радостно приплясывая. - Капустин, ты где был?
      - Где был, там и был, - ответил Капустин так же радостно. - А ты зачем тут? Ну ты даешь!
      Куница на вопрос не ответил, подтолкнул вперед Женьку.
      - Знакомься, Капустин, это Женька из Ленинграда. Ничего парень, обидчивый только.
      - А что они насмехаются? - Женька вернул было свою обиду в сердце, оно у него больно сжалось, но Женька пересилил себя и спросил, глядя в добродушные лица моряков: - Что такое урсус?
      - Суеверие вроде. Байки рыбацкие. Если новый человек на судне, нужно его проверить на предмет хвоста. Урсус - он с дурным глазом: рыбу от корабля отводит. Это все шутки, для смеха. Рыбаку в море смех нужен: злой рыбак не рыбак - акула и паразит.
      - Это не смех, а насмешка.
      - От характера зависит, - сказал Капустин. - Садитесь на рундук. Капустин подвинулся, освобождая ребятам место на штурманском столе.
      В рубке свистнул кто-то. Ребята оглянулись. Радист Капустин наклонился к трубке у стены и свистнул в ответ.
      - Капустин, включай прибор, - прогудела трубка. - В квадрат пришли.
      - Есть! - ответил радист. Подошел к висящему на стене эхолоту, включил его. Прибор защелкал, рычажок-самописец пошел вверх-вниз, рисуя на бумажной ленте кривую линию.
      Капустин поманил мальчишек рукой.
      - Смотрите сюда. Видите - линия. Эхолот пишет дно. Вон какие шпили вырисовывает. Дно неровное, каменистое.
      Сигнал эхолота пронзал толщу воды, отражался от донных камней и спешил обратно. "Чистая вода. Пусто под днищем", - чертил самописец.
      Но вот сигнал наткнулся на что-то живое, колеблющееся. Тотчас на ленте затемнело густое, широко растянутое пятно.
      - Рыба!..
      Перо самописца обозначало рыбу чуть ли не у самой поверхности. Куница водил языком по пересохшим губам. Женька почувствовал, что и у него губы сухие и жаркие.
      - Плотная рыба! - крикнул радист в разговорную трубу и повернулся к ребятам. - Бегите, ты в носовой кубрик, ты - в кормовой.
      Куница и Женька выскочили на палубу и, еще не добежав до люков, ведущих в кубрики, закричали:
      - Рыба!
      - Рыба!
      - Плотная рыба!
      * * *
      Незадолго перед отъездом на Балтику бабушка пригласила их в гости. Почти месяц в бабушкиной квартире был ремонт. Отец отозвался на приглашение ухмылкой:
      - Наверно, тапочки в прихожей дадут.
      Мама плечами пожала.
      - Вряд ли - тапочки на твою ногу промышленностью не предусмотрены.
      Бывать у бабушки Женька не любил. Бабушка обязательно вставала в дверях гостиной и пропускала гостей словно сквозь турникет. Женьке всегда казалось, что она попросит билеты, - бабушка собирала старинный фарфор.
      Когда в гостиную входил дед, бабушка настораживалась, ее глаза становились цепкими, как у наседки, следящей за ястребом. Дед входил шумно, размашисто.
      - Ты видишь, куда она вколотила жизнь? - говорил он своему зятю. - В эти чашки с отбитыми ручками. - Дед грохался в кресло и нацеливал на бабушку сухой, пожелтевший от никотина палец. - Это же не твое! Фарфор чужд твоему характеру.
      - Зато у меня лучшая коллекция в Ленинграде. А ты работай, работай, отмахивалась от него бабушка. - Ты ведь не человек, ты ученая лошадь. А я не согласна. Вокруг людей должна быть зона прекрасного, как зеленая зона вокруг городов. Ты даже в голову не можешь взять, что мой фарфор помогает тебе творить.
      Коллекция у нее была выдающаяся - селадон, какой-то "имари", кинер, костяной фарфор, и виноградовский, и... Женька всем этим не интересовался, скучал, глядя на мерцающую за стеклами красоту.
      Дверь им отворил дед и никуда не повел дальше - прихожая у них была большая, бабушка называла ее холлом. В прихожей висела люстра, стояли кресла, темно смотрели со стен картины в тяжелых багетах.
      Сейчас картин не было. Стены были увешаны рублевыми рамками. В рамках, наклеенные на белую бумагу, пестрели разноцветные неровные лоскутки.
      - Обои! - воскликнул дед, широко поведя рукой.
      Из гостиной послышался вздох.
      Дед пояснил:
      - У нее мигрень. Понимаешь, - он обращался к зятю, - всю жизнь из-за бабкиного фарфора мы делали ремонт как попало - наклеивали одни обои поверх других, не отдирая. А тут пришли мастера из "Невских зорь", три румяные девушки, сказали: "Жить нужно от штукатурки". Как зацепили девушки сверху, веришь, слой был больше сантиметра. Я из любопытства разделил обои над паром, и получилась любопытная, понимаешь, картина. Смотрите сюда. Дед подвел их к началу "экспозиции", как он выразился. - Дом построен в тысяча восемьсот тридцать втором году. Эти обои помнили Пушкина. Здесь жил какой-то царский генерал, занимал весь этаж. Приглядитесь - обои под штофную ткань. Теперь посмотрите сюда. - Дед ткнул пальцем в стену. Самые наисовременные обои - самонаклеивающаяся полиэфирная пленка, пленка, выполненная тоже под штофную ткань со стереоскопическим эффектом.
      - Где достали? - спросила мама.
      - Бабка, - коротко ответил дед. - Ты меня слушай. - Он подтолкнул зятя под локоть. - Моя экспозиция показывает весь путь истории от генеральских обоев до наших дней. Вот обои, которые мы с бабкой наклеили в двадцатом году. - Дед подвел их к рамке, выкрашенной в красный цвет. Гуашью покрасил, чтобы, как говорится, выделить. Первые советские обои!
      На тонкой, почти газетной бумаге на розовом поле темнели черные виньетки, составленные из серпа, молота, наковальни и колосьев. Виньетки чередовались с алыми розами.
      - Красиво, - сказал отец.
      - Красиво. И краски не выцвели, хоть и бумага плохая.
      Мама прошлась глазами по дедовой экспозиции, по обоям ковровым, сатинированным, на тисненой и меловой бумаге. Вдруг она побледнела и каким-то торопливым и неровным толчком подалась к одной рамке. На обоях были изображены пальмы, ротонда и белый пароход.
      - Они у нас в блокаду были, - сказала мама неестественно звонким голосом. - Я их как сейчас помню.
      - Да, - кивнул дед. - От них и сегодня пахнет блокадой, они же были законсервированы...
      Женька глядел на побледневшую маму и пытался представить, что она думала тогда, будучи совсем маленькой, когда рассматривала эти пальмы и пароходы. Она угасала, а пароходы плыли по стенам туда, где хочется побывать каждому ребенку, - в теплое цветочное счастье, где хрустальные волны вздымают улыбающихся дельфинов, порхают летучие рыбы, где в подвижном кружеве теней и солнечных бликов возле красных кораллов стоит лупоглазая луна-рыба.
      Женька поймал мамин взгляд и, как бы заслоняясь от возможной иронии, напустил на себя выражение вежливо-созерцательное, как если бы разглядывал доселе не расшифрованную этрусскую письменность.
      * * *
      Женькин отец Игорь Николаевич напросился с рыбачьей бригадой в залив к ставным неводам. Залив отгорожен от моря песчаной косой, вода в нем пресная - рыба водится речная: судаки, лещи, язи - вкусная толстоспинная рыба. Она шевелилась на дне баркаса, тыкалась в ноги, ощутимо ударяла хвостами по резиновым голенищам.
      В стеклянном мерцании уже наметившегося на горизонте рассвета она показалась вдруг Игорю Николаевичу ожившим тещиным фарфором.
      Тесть-профессор ворчал на свою жену:
      - А куда ты дела блокадный чайник? Выбросила! Снесла на помойку?..
      Между ними шла бесконечная война, в которой не было победителей, или, вернее сказать, никто не терпел поражения. Выкликая упреки своей жене, старик улыбался глазами, а в его сердитости было давно устоявшееся благодушие.
      - Ты где был в блокаду? - спросил тесть у Игоря Николаевича.
      Сейчас в зарождающемся свете утра память как бы раздваивалась, как бывают две тени: одна - буроватая - от уличного фонаря и другая холодная, с синевой - от луны.
      - Какие у вас были в блокаду обои? - Тесть шумно отхлебывал горячий чай из фаянсовой кружки, фарфор он настойчиво не терпел.
      Игорь Николаевич ответил тогда: мол, не помнит, но, кажется, светлые.
      "И все же какие у нас были обои?"
      Обе памяти как бы слились, шелест и шевеление рыбы возле ног напоминали теперь скрип мартовского, слегка подталого снега.
      ...Отъезд команды, направлявшейся на выздоровление в глубь страны, был назначен на вечер. Игорь Николаевич, тогда восемнадцатилетний матрос, отпросился домой, благо не через весь город: госпиталь - на Петроградской, дом - на Васильевском.
      Опираясь на палку, он перешел Тучков мост и побрел по Малому проспекту на Двенадцатую линию. (Когда началась война, мать и отец были на Украине, в Карпатах. Мать приехала в сорок четвертом, отец не вернулся.)
      ...Может, кто из приятелей встретится, может, соседи...
      Восемнадцатилетний, раненный, но уже выздоравливающий матрос шел по пустынным улицам. Мартовское солнце сверкало в сосульках и оплавляло их. Встречные расстегивали верхние пуговицы на пальто. Солнце словно подарило людям по дополнительной продуктовой карточке: они улыбались.
      Матросу так и запомнился этот день - солнце, редкие звонкие капли и чистый запах весны.
      Солнце сухо блестело в стеклах его шестиэтажного дома. Кое-где были открыты форточки. Матрос никого не встретил, ни дворничиху, ни соседей. Он поднимался по лестнице, с которой запах весны выгнал все тяжелые запахи. И не пахло кошками - на лестнице всегда пахло кошками. Солнце осветило на стенах старые надписи, сообщавшие нехитрые детские откровения. "Таня дура!" Жива ли она, эта Таня? Какая-нибудь девчушка из той компании, что шумела и толкалась перед войной где-то там, на уровне пояса и, задрав голову, широкоглазо смотрела на Игоря.
      Тяжело опираясь на палку, матрос поднялся на свой четвертый этаж. Нажал кнопку звонка, зная, что никто ему не откроет. В кармане бушлата лежал ключ, но матрос ключом не воспользовался. Когда он уходил на призывной пункт, он залил замочную скважину сургучом, сурово пообещав, что вернется сюда только после победы.
      "Какие же у нас тогда были обои? Какие-то светлые..."
      Он постоял на площадке, тронул ручку соседней двери. Их соседом был парикмахер Иван Карлович, толстый, рыхлый, с большими белыми руками. Его отвислые щеки дрожали, когда он бранился. Бранился он почти каждый день предметом его ярости были мальчишки-птицеловы. Тогда почти все в их доме были птицеловами. Птиц ловили, покупали, меняли: чижей на чечеток, чечеток на синиц. Только воробьев не ловили: воробей хоть и сер и прост, но в неволе умирает.
      Ранними утрами, когда начинали звенеть будильники, Иван Карлович выходил на улицу и неподвижно стоял, что-то пришептывая и подсвистывая. На его плечи садились птицы. И воробьи тоже. Они клевали семена с его ладони. А он стоял умиленный и добрый.
      Матрос потянул дверь на себя, она отворилась. У Ивана Карловича он никогда не был. Да и что ему было делать у парикмахера Ивана Карловича? Сейчас, как бы подталкиваемый застарелым чувством вины, он вошел в закопченную кухню. Желтые пятна на штукатурке, сырость, уныние от бесполезности кастрюль, мисок, широкой плиты и молотков для отбивания мяса. И пыль... Из кухни узкий коридор вел в комнату, квадратную, метров тридцати. Комната сверкала, невзирая на темень стен, на стоявшую посередине ржавую железную печурку. Сверкали радуги, осколки радуг, пронзительные искры. Неподвижно сверкали. Комната была загромождена аквариумами и фикусами. Листья у фикусов побурели, поникли. В аквариумах стояли золотые рыбки, вуалехвостки и черно-оранжевые драконы. Они смотрели выпученными глазами и не двигались. Матрос хотел опустить палец в воду, вспугнуть их, чтобы ожил этот застывший блеск, - палец наткнулся на твердый холод. Это был лед. Ровные и прекрасно-прозрачные кристаллы льда. Только тогда матрос ощутил открытую фрамугу и разглядел иссохшего, неподвижного старичка в кресле. Старичок сидел с непокрытой седой головой, на его лице с обнаженным в улыбке ртом синевато темнели следы сажи.
      Матрос попятился. Он и на лестнице пятился. Потом повернулся и быстро, насколько позволяли раненые ноги, пошел, можно сказать, побежал. Он ковылял по оживающей улице. Мартовское солнце зажигало капель, рождало на лицах радость, словно дарило людям дополнительные продуктовые карточки, и теперь люди выживут.
      * * *
      - Рыба!
      - Рыба!
      - Плотная рыба!
      Рыбаки грохотали по палубе тяжелой обувью. Резиновые фартуки на них, брезентовые рукавицы, - казалось, люди собираются ковать раскаленный металл.
      * * *
      - Рыба! - кричал Женька, пересиливая боль в ссохшемся от волнения горле.
      - Рыба! - кричал рядом с ним Куница.
      Из каюты вышел капитан Малыгин.
      - Эй, ерши. Марш за мной. Не толкитесь у рыбаков под ногами.
      - Мы тоже работать станем, - возразил Женька.
      - Нечего сейчас работать. Потом наработаетесь. - Капитан полез на спардек. Ребята за ним. - Стойте здесь. Внизу вас сомнут. - Капитан оставил ребят на спардеке, сам поднялся на мостик.
      Куница облокотился на леер.
      - Сейчас здесь все по ролям расписано. Нам пока делать нечего...
      Капитан стал у рулевого колеса, сменив своего старпома. Механик Коля включил на стреле мощную лампу, она выхватила из темноты кусок моря, черно-литого и маслянистого.
      Эхолот все щелкал и щелкал...
      * * *
      "Рыба! Рыба! Плотная рыба!" - Женька повторял эти слова про себя, как припев к тревожной древней песне, у которой не было слов и мелодии не было, - только ритм, напрягающий сердце: "Рыба! Рыба! Плотная рыба!"
      Сейнер делал маневр, заходил на косяк. В ялик, с которого ребята проникли на судно, спрыгнули двое: Захар и полураздетый парень Юрий, у него они сидели на койке. Захару подали бидон с мазутом. От винта шли буруны. Ялик скакал на волнах. Захар запалил факел. Оранжевые лоскуты огня летели вслед сейнеру, долго не угасая.
      Рыбаки стояли вокруг поворотной площадки, развернутой роллом к корме.
      - Отдать кляч! - скомандовал бригадир, коренастый и бритоголовый; теперь все на судне, и капитан в том числе, подчинялись его командам.
      Громадный кошельковый невод посыпался в темную воду. Он стекал бурым потоком, грузила тянули его нижнюю кромку на дно, верхняя кромка покачивалась на поплавках, одним концом прикрепленная к ялику; ячеистая капроновая стена огибала рыбу кольцом - сейнер давал круг.
      Когда судно и ялик сошлись, бригадир отдал команду подтянуть нижнюю подбору, тогда невод соберется кошельком и некуда будет деться рыбе. Лязгнула и зарокотала лебедка, затягивая кошелек.
      - Суши! - крикнул бригадир.
      Механик Коля передвинул рычаги на лебедке, невод пополз на поворотную площадку, извиваясь между турачками. И вдруг бригадир закричал:
      - Стой!
      Стало тихо. Отчаянная салака прыгала из кошелька в чистую воду через поплавки.
      Голощекин глянул снизу на спардек, на мальчишек.
      - Эй, дело, чем так стоять, хватали бы рыбу с воздуха. Рубли через сетку скачут.
      Захар на ялике размахивал факелом. Потом почти окунулся в воду, что-то рассматривая, потом плюнул, передал факел Юрию и еще ниже свесился. Рыбаки на сейнере заволновались.
      - Суши руками, - скомандовал бригадир.
      Мимо ребят пробежал капитан.
      - Мациквал, - прошептал Куница. - Пошли. Теперь всем работа.
      Мальчишки скатились вниз, стали в один ряд с рыбаками, вцепились пальцами в мокрую сеть.
      Бригадир выжидал, когда борт сейнера опустится на волне, и командовал:
      - Р-разом!
      Рыбаки тянули все разом. Волной поднимало борт, подтаскивало невод из воды, рыбаки повисали на нем, стараясь сдержать его тяжесть.
      - Что это: мациквал? - спросил Женька у механика Коли.
      - Самая мука для рыбака...
      - Мука - когда рыбы нет, - проворчал кто-то. - Когда рыба - пусть мациквалит. - Рядом с Женькой, по другую сторону, стоял Голощекин.
      - А, дело. - Он подмигнул Женьке. - Ну, теперь скажи, что ты не урсус. Из-за вас с Куницей невод скрутило.
      Бригадир крикнул:
      - Разом!
      Рыбаки на едином вздохе потянули невод. Сейнер тяжело поднял борт, его как бы заваливало тяжким грузом.
      - Что, если дель порвало, уйдет рыба в море, - сказал Голощекин.
      Невод посунулся вниз, люди не смогли сдержать его тяжести. Женьке защемило пальцы. Он зажмурился от боли, боясь кричать. Чьи-то руки спокойно подобрались к его онемевшим пальцам, взяли вес на себя: с одной стороны Голощекин, с другой - Коля-механик.
      - Разом! - скомандовал бригадир.
      Круг поплавков сужался. Рыба в кошельке кипела, бурлящая вода словно выпаривалась, сгущаясь в серебряное сусло, - прожектор со спардека бил в него белым жестким лучом. Вода вокруг невода стала похожа на пузырчатое стекло, что-то вспыхивало в ней драгоценными искрами, то алмазными, то изумрудными, голубыми и гранатовыми.
      - Чешуя, - сказал Голощекин. - Рыбья чешуя сверкает...
      Рыба бурлила уже у борта.
      - Хотя бы тонн десять взять. - Голощекин всхлипнул, будто чихнул. - Я слезой истеку. Ишь как она через подбору скачет. Дело. Тяни. Р-разом!
      Невод вдруг ходко пошел. Механик Коля плюнул, дернул руками, словно стряхнул с них налипшую грязь.
      - Дыра!
      Голощекин тоже выпустил сеть.
      - Ну, дело, принесем жертву рыбацкому богу. Бросим в море щенка, что помельче. Эх, да за такое хорошее пусто-пусто и обоих не жалко. - Он схватил Женьку за плечи, но Женьке было и не страшно, и не обидно, он бы тоже кого-нибудь бросил или сам бросился от досады и злости.
      - Как дыра? Какая дыра! Почему дыра? - закричал Женька.
      Голощекин отошел от борта, сел, прислонясь спиной к двери камбуза, закурил сигарету.
      - Шабаш.
      Бригадир разминал пальцы. С них текла кровь.
      - Коля, включи машину. Полегоньку. А то и остальную дель порвем. Выбери слабину. Не повезло... Невод, видишь, порвало. Сначала скрутило, значит... Чинить нужно невод. - Он говорил сконфуженно, как бы виноватя себя, и объяснял рыбакам, словно они не знали, в чем дело.
      Сейнер шел в темноту. Здесь больше нечего было делать, рыба ушла, разбежалась во все стороны мелкими стаями.
      Без самолетной наводки шел сейнер. Шел к известным лишь бригадиру да капитану рыбьим пастбищам.
      Мальчишки пристроились возле Захара.
      - Разбирайте дель поаккуратнее, - велел он. - Как дыру обнаружите, так и давайте, я латать буду.
      Работали молча. Дыр было полно, и больших и маленьких. Юрий угрюмо курил, у него иглы не было.
      - Слушай, дело, - спросил он вдруг Голощекина. - Ты не скажешь, зачем мы эту дель латаем? Ее уже год назад списать нужно было. Из-за чего мациквал? Дель - сплошная заплата, сквозная, как дым. С такой делью стыдно в море ходить. Погодите, этот кошелек у нас рыба с собой утянет. Останутся у бригадира одни подборы. На них в самый раз на стреле повеситься.
      Бригадир не дернулся, не повысил голоса, тихо сказал:
      - Останется кусок сетки, чтобы тебе глотку заткнуть. Где новых-то наберешься? Кошелек сколько тысяч стоит?
      - Он себя уже тридцать раз оправдал. Чем мы хуже других?
      Бригадир не бросил иглу - положил, но грохнул себя кулаком по колену так, что гул по площадке пошел.
      - Когда мы сейнер получали, другие бригады на трофейных шаландах по морю лазали. Ты тогда фазаном по поселку ходил!
      - Не ходил, - сказал Юрий.
      - Ну да, ты не ходил. Другие ходили. Ты еще тогда мелко плавал. Короче, латай, не тревожь меня...
      Напряжение постепенно спадало. Голощекин сказал вдруг:
      - Что я над этой паршивой делью глаза порчу? Может, я от этого и не вижу дальше своего носа? Мой Витька, как заспорит со мной, так меня козырями... Ты, мол, папаша, в рыбе закопался, дальше носа не видишь. А он, видите ли, все видит. Хорошо ему вдаль глядеть. Паршивец он, мой Витька - говорит, самая лучшая рыба - колбаса. Кибернетики начитался...
      ...Невод был уже собран и уложен в порядок, когда из рубки выскочил, словно ополоумевший, радист Капустин.
      - Рыба! - закричал он. - Сплошняком стоит!
      Рыбаки во главе с бригадиром бросились к рубке. Механик машину застопорил. Было тихо и очень тревожно. Воздух не проходил в Женькины легкие, касался только верхушек - Женька дышал часто, как собака в жаркий полдень.
      На ленте эхолота у каменистого дна темнело громадное, плотно заштрихованное пятно.
      - Тысячу лет не видал такой рыбы, - прошептал механик Коля. - Со времен фараонов... И не салака это - наверно, треска.
      В груди у Женьки что-то запело, ему захотелось кричать, побежать куда-то, хватать, ловить, совать за пазуху. Куница приплясывал, дышал с подсвистом и тихонько скулил: "Ай-яй-яй!.."
      - Глубоко стоит, поплавки снимать нужно...
      - Здесь по тысяче на пай. Соображаешь, я на свой кусок в Сочи слетаю по высшему разряду. Говорят, там русалок навалом. Держите, я сейчас за этой рыбой нырять стану.
      Последние Колины слова совпали с Женькиным настроением, сейчас он был готов на все: скомандуй бригадир - и он нырнул бы в черную глубину, в осклизлые водоросли...
      - Нужно в колхоз передать, чтобы другой сейнер прислали, - сказал спокойно-грустящий голос.
      Сначала Женька не понял смысла и, только глянув на говорившего - это был Голощекин, - понял и как бы захлебнулся.
      - Наш невод не выдержит, - говорил Голощекин.
      Юрий закричал вдруг, как заскулил:
      - А-а! Не могу я больше терпеть, когда другие, бакланы и лентяи, больше нас рыбы берут!
      Бригадир молчал. Сопел тяжело. Рядом с ним стоял капитан Малыгин. Он и скомандовал:
      - Капустин, передай в колхоз. Стоим на косяке. Взять не можем. Пришлите сейнер с крепким кошельком.
      Радист неотрывно смотрел на эхолот. А он в тишине щелкал, щелкал, словно считал рыбу поштучно. Рыбаки дышали на низких тонах.
      - Радист! - крикнул капитан Малыгин. - Выполняйте приказание! Бегом!
      * * *
      Вода в канале тихая. Дома на берегу тоже тихие. Двигатель словно синее шелковое шитье рвет, и оно шуршит, оглаживая усталые руки.
      Игорь Николаевич думал, подремывая: "Женька спит, наверно, десятый сон досматривает. Какие у него сны, какие страхи во снах, какие радости?" К Жене Игорь Николаевич стал присматриваться вдруг, когда сын отказался от щенка-боксера. Чьи суровые глаза не заузятся в улыбке, глядючи на двухмесячного щенка-боксера? Каким рукам не захочется этакое существо потискать?
      Женька тоже заулыбался, пощекотал щенка за ухом, дал ему палец погрызть, потом сказал:
      - Кто же с ним гулять станет? Насколько я понимаю, маме некогда. Тебе, - он посмотрел на отца с участием, - тоже ведь некогда, у тебя работа. - И ушел к себе в комнату готовить уроки.
      Игорь Николаевич принес марки; его ассистент - коллекционер предложил для затравки кое-какие дубликаты и прочую пеструю мелочь.
      Женька даже каталог приобрел. Бабушка с дедом подхватили идею, наволокли Женьке марок на десять альбомов. Мать присоединилась, принялась каждый день приносить марки с работы - их лаборатория получала много иностранной корреспонденции.
      Игорь Николаевич иногда заставал жену за разборкой коллекции. Она раскладывала марки и что-то шептала, углубившись в себя, о чем-то грезила. Она закрывала альбом и с обычной иронической интонацией говорила:
      - Ну?
      Женька к маркам больше не прикасался.
      - Чего бы такого придумать? - сказал ему как-то Игорь Николаевич бодрым голосом.
      - Можно собирать самоварные трубы, - ответил Женька серьезно и равнодушно.
      Тогда отец взял его с собой на Мурман, в Песчанку...
      * * *
      Баркас ткнулся носом в причал. Двигатель заглох не сразу, еще почихал немного. Рыбаки подтянули баркас к причалу руками, он был тяжел, рыбы лежало в нем центнера два - крупная и еще живая. Рыбаки поднесли пустые ящики к краю причала. Один из них пошел будить кладовщицу.
      Когда рыба была уложена и дожидалась весов, ушедший рыбак вернулся с заспанной кладовщицей и сутулым мужчиной.
      - Председатель, - сказал бригадир тихо, - чего это по ночам ходить? Или случилось что?
      - Вот, - сказал председатель, - такие дела. В море пойдем. Устали, факт. Но ничего не поделаешь, "Двадцатка" на косяке стоит, взять не может, у них дель слабая. Старая дель, давно уже сменить пора. Все пойдут?
      - Я не пойду, - угрюмо ответил рыбак, ходивший за кладовщицей. - Я к морскому лову не пригоден, грыжа у меня.
      - А чего нас-то, старых хрычей, или красивых нет? - спросил бригадир.
      - Нету красивых. Сейчас здесь только один сейнер. "Тройка" из ремонта. Команда есть - бригада не укомплектована.
      - Я же бригадиром-то не смогу, - сказал бригадир. - Там же тралмастер нужен.