Злодей рыкнул. Он оглядывался не страшась, даже с некоторой наглинкой.
      - Сильва! - раздался из-за занавески старческий голос. - Ты, окаянная?
      Злодей рявкнул погромче.
      - Нет, не Сильва. Однакось Злодей...
      Занавеска раздвинулась. На кровати, свесив сухие ноги, сидела старуха. Старухи просыпаются сразу, не замечая перехода от сна к яви.
      - Ты чего, дочка? - спросила она.
      Девушка извинилась громко, как раз для старухиных глухих ушей.
      - А я не спала, так лежала, для ног. - Старуха засмеялась, прикрыв беззубый рот ладошкой. Она веселилась, поправляя юбку на сухих коленях, посверкивая на девушку слезящимися от смеха глазами. - А я и не сплю храплю. Как лягу, так и храплю. Пастень на меня наседает.
      - Кто? - спросила девушка.
      - Пастень. У него тела нету, а вес есть. Как насядет, сразу почувствуешь, тут и спрашивай: "К худу или к добру?" Ответит: "К худу", значит, опасайся. Ответит: "К добру", - живи не страшась. Вот я и храплю. Не люблю я этого. А Сережка, бес, порицает... Ты не видела Сережку, где он там шляется?
      - Он размышляет.
      - Пусть размышляет. Дрова я с него спрошу... А Злодей-то, Злодей, смотри, к твоей ноге жмется. Совесть в нем, что ли, проснулась? Он хороший пес, только хозяина ему нету. Я бы себе взяла, да Сильва у меня.
      Старуха принялась ругать Сильву, обвиняя ее в грехах и дурных наклонностях, происходящих от Сильвиной доброты и безответности.
      - Всю окрестность своими страшными щенятами засорила. По деревням погляди. Как страшной, значит, Сильвин.
      - И Злодей? - спросила девушка.
      - Не-е, Злодей не тутошний. Такого даже Сильва родить не смогла бы. Разговаривая, старуха встала с кровати, открыла холодильник, налила молока в стакан и поставила на стол. - Пей садись молоко-то.
      - Хорошо тут, - сказала девушка.
      Старуха привычно кивнула.
      - Дочка моя холодильник вот подарила, а молоко я у Насти беру. Дочка из Ленинграда приедет: "Ах-ох! Новгородская земля! Новгородская земля! Мама, ты счастливая, в архитектурном памятнике живешь!" Ты чего, дочка, зашла-то?
      - Ночевать попроситься.
      - А не-е... Ко мне не просись - глаз не сомкнешь, храплю я. Сережка, бес, говорит - концертно храплю. Ты иди в будку ночуй, к Сережке. Там раскладушка дочкина есть. Когда приезжает, там спит. - Старуха полезла в холодильник, нашарила там кусок обветренной колбасы, бросила Злодею.
      Злодей отвернулся.
      - Зажравши, - сказала старуха. - Экскурсанты по берегу ходят, бесы, он среди них зажравши.
      - Съешь, - сказала девушка.
      Злодей послушался, проглотил кусок, громко икнув.
      Старуха посмотрела на него, головой покачала, на девушку перевела взгляд.
      - Куда ж ты его возьмешь-то? На что он тебе?
      - Я не думала... - Девушка уставилась на Злодея и засмеялась, словно заскакали тугие мячики.
      - Не думала, - забрюзжала старуха. - Глазищи-то распустила на все стороны... Сережку покличь, скажи ему, бесу, чтобы шел молоко пить.
      Сережка ждал девушку за углом.
      - Иди молоко пей.
      - Да не хочу я. Ко мне отфутболила? Я так и думал. У меня в будке мамина раскладушка стоит...
      Сережка был не один, за его спиной возвышалась костистая фигура начальника. Друг на друга они не смотрели - произошел между ними мужской разговор.
      - Мерзавец, - сказал начальник, глядя через Сережкину голову на Злодея.
      Злодей рванулся к нему, но Сережка дорогу загородил.
      - Дышите носом - собаки этого запаха не переваривают.
      - Было. За консультацию выпили... не верю я модернистам, этим художникам, которые с бородами... И не держите собаку, пусть ест. Меня все едят, потому что я не могу сказать твердо "нет".
      Начальник устремил взор в свое недалекое прошлое, на тот роковой перекресток, где судьба перевела стрелку его жизни на другой путь.
      - Может быть, вы глянете? - спросил он у девушки. - Вы еще лукавить не научились, вы мне от сердца скажете... А ты! - Он осадил Сережку председательским взглядом. - Ты на скамейке побудь. Не влияй своим присутствием на оценку.
      Сережка посидел на скамейке, размышляя над нескладным характером начальника, попытался сосчитать галок, взвившихся над собором. Собор был похож на старую, пожелтевшую подушку, разодранную щенками. Галки, как перья, кружились над ним.
      Галочьи стоны напоминали щенячий скулеж, словно щенков тех оттрепали за уши. Затем скулеж обернулся злобным рычанием, Сережа головой мотнул, отогнал дрему.
      Рычал Злодей. Девушка, запустив пальцы в густой загривок, сдерживала его. Встав на дыбы, Злодей тянул оскаленные зубы к начальнику.
      - Наверное, голос повысили, - сказал Сережка.
      Начальник сел рядом с ним на скамейку.
      - Умные все, - сказал он.
      Злодей рванулся к нему. Девушка не устояла, но, падая, ухватила Злодея за лапу и засмеялась. Услыхав ее смех, Злодей повернулся, постоял над ней, горбатясь и дергая лапой, и лизнул ее в висок.
      - Все понимают, - сказал начальник, - один я, значит, не понимаю. А я еще побольше вашего понимаю. Только я решать не могу. Я тут начальник временный. Ключицу временно повредил, меня по общественной линии сюда упросили. Надо же кому-то... Приедут педагоги-специалисты, а у меня в пионерской комнате конный завод... Ну, негодяй! - Он беззлобно погрозил Сережке пальцем. - Запру пионерскую комнату на висячий замок, скажу, помещение "охране памятников" принадлежит. Так и решим...
      Тучи над головой были похожи на свежую пашню. Свет шел только от горизонта - малиновым лучом бил в пролом. Беленые стены построек, куда попадал этот луч, казались раскаленными изнутри. Тяжелая капля упала Сережке на лоб и разбрызгалась по лицу.
      - Дождь, - сказал начальник. - Пошли на речку, посмотрим. Люблю на речку смотреть, когда дождь, у нее цвет меняется, будто поковку студишь.
      Сережка поднял глаза на начальника с удивлением.
      Река стала ржавой, и по ржавому - темно-синие перья с зелеными и сиреневыми разводами.
      В проломе под широкой стеной стоял позабытый растворник, пахло известью; редкие веские капли падали раздельно и звучно, как бы предостерегая притихшую закатную природу, что вот-вот прянет небо.
      - А как вас зовут? - спросил начальник.
      - Надя...
      Сережка покраснел от досады: он сам собирался спросить ее имя, но все робел. Он проворчал:
      - Сейчас хлынет. После такого дождя надо будет крыши чинить, потолки перебеливать.
      - Не язви, гений недоразвитый, - попросил начальник добродушно и примирительно. - Это же стихия, это же чувствовать надо.
      Вдоль стены тянулся ольшаник. Экскурсанты, из тех, что выли печальные песни, любили сидеть именно в этих кустах на обрыве. Злодей хотел было пойти посмотреть насчет жратвы, но ужас реки насытил весь воздух, ломая ему хвост под брюхо, заставляя его жаться к ногам человека, которого он минуту назад хотел истребить. Почудилось в этом человеке Злодею такое же, как у него, стылое одиночество и обида на что-то несвершившееся.
      - Погладьте его, - шепнула начальнику девушка.
      Начальник опустил руку, пошлепал Злодея по холке. Злодей зарычал, но клыки не оскалил.
      Дождь пошел сильнее, затрещал, словно шины колес на горячем асфальте. Сквозь этот все ускоряющийся шум послышалось:
      - Лезь под куст.
      А после возни и хихиканья тот же голос сказал:
      - Я, Тамарка, человек волевой. Романтиков не люблю - трепачи.
      - Но-но. У тебя нос холодный. Чего ты мне щеку обмусолил?
      - На дожде целоваться вредно, - громко сказал Сережка.
      Из кустов ему ответил Тамаркин голос:
      - Без советчиков разберемся.
      Волевой человек выразился конкретнее:
      - Сейчас я этому медику уши бантиком завяжу!
      Он выскочил из кустов, весь в морском. С прозрачными усиками. Волосы моряка слиплись длинными косицами, губы отвисли, глаза выпучились, словно кто-то бесшабашный выплеснул на него ведро клея. Тамарка тоже выбралась из кустов.
      - Он в училище учится на боцмана, - сказала она. - Ишь сразу вымок до нитки.
      "И поцелуй нужно учитывать", - подумал начальник лагеря. Начальник затосковал по своей неудачно сложившейся бобыльей жизни. Будь он женат, имей ребятишек, его бы не бросили на пионерлагерь, а бобыль всякой дырке затычка. Мысль пришла к нему неожиданная: "А ну как специалисты-педагоги меня не сменят, а я в этих детях ни уха ни рыла". И странно, мысль эта не испугала его, а как бы взбодрила.
      - Здесь промокнем, - сказал он. - Хоть и широкая стена, но дождь с вихрем. Быстро под крышу! Сережка, твоя будка ближе всего. Быстро в Сережкину будку! - И побежал первым.
      - Злодей! - закричали от Сережкиной будки. - Злодей, сюда! - Но тот под дождь не пошел, забрался к самой стене под растворник, сунул голову между вытянутых передних лап и тоскливо завыл.
      * * *
      Сережка включил электричество. Тамарка, собравшаяся наотмашь стряхнуть дождь с волос, замерла - стены Сережкиной будки были увешаны неокантованными листами. По ним, словно переходя из картинки в картинку, шли лошади, сбиваясь в табуны у ручьев, и снова куда-то шли чередой, полупрозрачные, как разноцветный туман.
      - Волосы-то чем вытереть? - спросила Тамарка.
      Сережка подал ей полотенце.
      Надя и начальник лагеря сели на раскладушку. Боцман уселся напротив, на топчан, и уставился в ту дальнюю точку своего полного штормов и тайфунов плавания. "Красивая, - подумал он про Надю. - Ничего, в Сингапуре еще покрасивее девушки есть". Тамарка тоже про Надю думала: "Красивая, и глаза умные. Наверно, за ней кандидаты наук ухаживают..."
      За стеной послышался плач. Один тоненький голосок, за ним другой, третий... Кто-то плакал и звал, превозмогая своей печалью шум ливня.
      Надя спросила:
      - Кто это?
      - Диогены, - ответил Сережка. - Сильвины дети. Они в бочке за будкой сидят. Сильва сама где-то бегает, диогены голодные, орут.
      Плачущие голоски примолкли, зато возник другой звук - кто-то скулил с хрипом, кашляя затяжно и снова скулил. В этих странных звуках были боль и терпение.
      - Сильва, - сказал Сережка.
      Надя вышла из будки. Ливень уже прекратился, но воздух, перенасыщенный влагой, лип к лицу, как лесная старая паутина. По тропинке катился поток. Против течения, освещенная желтым светом фонаря, шла невысокая рыжеватая собака, ее мокрая длинная шерсть была словно расчесана на пробор от носа до кисточки на хвосте. Она шла, скуля и вздрагивая, Три щенка висели у нее под брюхом как чудовищно взбухшие клещи. Они волочились по лужам и недовольно урчали. Иногда вода окатывала их с головой.
      Надя присела возле собаки, взяла одного щенка и потянула. Сильва болезненно вскрикнула. Надя потянула сильнее. Щенок оторвался от материнского брюха, извернулся и цапнул ее за палец.
      - Ах ты лютый! - сказала из-за Надиной спины Тамарка. - У него уже зубы.
      Щенки висели, вцепившись в сосцы зубами. Они волочились по разбухшей от дождя земле, проваливались в выбоинах, застревали в спутанной мокрой траве, дергали и рвали нежное тело. Сильва шла, пошатываясь, немощная и искусанная, понимающая только одно: кормить их.
      Когда Надя и Тамарка взяли на руки остальных щенят, Сильва ушла в картошку, остановилась в борозде и, широко расставив ноги, принялась кашлять. Она кашляла сипло, с присвистом, с трудом засасывая воздух в легкие, и снова кашляла, сотрясаясь всем телом.
      - Астма у нее, - объяснил Сережка.
      Начальник лагеря сказал:
      - Молока бы. - Он стоял в освещенных дверях, черный и словно из фанеры.
      Сережка пришел с молоком.
      Потеснив Сережку, в дверь пролез Злодей, проворчал, обводя всех конфузливым взглядом, и улегся у Надиных ног. Лапы его были лишь слегка перепачканы глиной - неизвестно, как он так аккуратно прошел по земле, превращенной в сплошную лужу. Тамарка встретила его словами:
      - Явился - лапок не замочил. Какой джентльмен. - Она посмотрела на боцмана, хмыкнула себе под нос.
      Надя налила молоко в тарелку, поставила на пол. Она брала щенков одного за другим и тыкала их в молоко носами. Щенки фыркали.
      - Ишь воеводы. Ишь с носов слизывают. Ишь фырчат. А мы поднесем вас аккуратненько к самому молоку поближе. Близенько поднесем и подержим.
      Щенки пыхтели, залезали в молоко лапами, огрызались и, как все неразумные малые существа, помогали себе в этих действиях языком. И вдруг один за другим принялись лакать.
      - Поехали, - сказала Тамарка.
      Щенки толкались, брызгались и наконец погнали тарелку из угла в угол. Наевшись, они напустили луж и, волоча вздутые животы, заковыляли к Злодею. Урча, повозились возле его брюха и уснули.
      - Нужно их утопить, - сказал молчавший все время боцман. Пустозвонят только и на людей лают. - Уловив затвердевшими от гордыни ушами неодобрительную тишину, боцман насупился. - И чего это у людей такая симпатия к собакам? От них антисанитария. Вот дельфины - это приматы.
      Сережка фыркнул было, но, перехватив поскучневшие взгляды Нади и начальника, уставился в дверь, в лужу перед порогом.
      Тамарка присела на корточки и, ничуть не страшась Злодея, взяла щенят на руки.
      - Мне один студент, между прочим второкурсник, объяснил, что собаки это последнее звено, связывающее бескорыстно человека с природой. Все остальные связи - чистое потребительство... Не сомневайтесь, щенят я хорошим девчонкам раздам. - Проходя мимо боцмана, она выпалила ему в лицо: - Еще с поцелуями лезешь, авантюрист.
      Боцман стал как бы хлипче, как бы ушастее.
      - Я без умысла...
      Тамарка, попрощавшись, ушла. Боцман за ней поплелся.
      Начальник тоже пошел. Остановился в дверях и вдруг засмеялся наверное, освободился от груза своих временных тягот. Кадык его двигался вверх-вниз, как поршень машины, набирающей ход.
      - Спите. Ночью опять ливень будет.
      * * *
      Девушка шла вдоль берега. Сумку с туфлями и другим дорожным припасом тащил Сережка. Начальник шагал налегке. Впереди, оборачиваясь и торопя остальных лаем, бежал Злодей.
      Ноги оскальзывались на размытой ночными дождями глине. Тысячи красных русел и руслиц змеились между трав и кустарника; по ним еще бежала вода, она звенела со всех сторон, порождая в Сережкином воображении картину: голубые и зеленые лошади холодных тонов, красные глиняные горшки, пестрые усатенькие свистульки и девушка, которая куда-то уходит. "Еще мужика нужно темного", - подумал Сережка. Но темный мужик никак не влезал в композицию.
      Сбежав с откоса, тропинка пошла к котловинке, заросшей осокой. Вчера котловинка была сухой, сейчас здесь разлилось озерцо, его питал шумный ручей, собирающий воду со всей покатой к этому месту земли.
      Злодей топтался у края озерка. Девушка почесала ему за ухом, попрощалась с начальником и Сережкой, перекинула сумку через плечо и пошла по тропинке вброд. Вода едва доходила ей до икр. Злодей заметался по берегу, он скулил, нюхал воду, но ступить в нее не решался.
      - Злодей, ко мне! - позвала девушка.
      Злодей побежал вдоль ручья, пытаясь отыскать место, где перепрыгнуть можно, вернулся и снова забегал, дрожа и крутя хвостом. Наконец он шагнул в озерцо двумя лапами. Вода, сверкавшая, как сгущенный свет, сквозь который видны были девушкины следы, и трава, и столбики подорожника, почернела в его зрении, завилась, грохоча, потянула его в глухую, разрывающую грудь пучину. Злодей завыл.
      Девушка взошла на противоположный бугор и, перед тем как скрыться, уйти насовсем, крикнула:
      - Злодей, ко мне!
      Злодей нырнул в черную пучину и летел сквозь нее, ничего не видя и не дыша. Вот-вот Злодеева грудь разорвалась бы, но он выскочил на тот берег, хватил воздуха судорожно, с хрипом и побежал на вершину бугра. И пропал за кустами, всхлипывая и скуля от радости.
      Начальник вздохнул и сказал накатистым, бодрым от тоски голосом:
      - Ну, Ван-Гог, о чем задумался, брат?
      - Темный мужик в картину не помещается, - искренне сокрушаясь, сказал Сережка. - И я тоже...
      - Ты поместишься. - Начальник положил ладонь на Сережкину голову и вдруг почувствовал, что с его глаз сошла пелена, образовавшаяся от неестественности его положения, что снова зажглись светофоры на его пути, пропахшем огнем и железом. - Я тоже сегодня уйду, - сказал он. - Я уже по металлу соскучился... Не знаю, гений ты или нахал, но ты ко мне в кузницу приходи, вот там действительно красные лошади обитают...