Примостившись на краешке улья, Костин подбадривал тестя теплым взглядом карих проницательных глаз и записывал в блокнот наиболее важные советы. Тем временем Матвеич с Гордеичем, несколько оправившись от неловкости, выставили перед гостем по чашке меда, и Костин отведал из каждой, обволакивая густо ломоть.
      - Спасибо вам. Славный медок! Выходит, при желании в крае, да и в стране, можно получать его в несколько раз больше, чем мы получаем. Хорошо бы вам, Илья Федорович, выступить на совещании пчеловодов.
      Польщенный предложением секретаря, тесть немного помялся:
      - Неудобно. Скажут: личная у него пасека, а тоже вылез на трибуну.
      - Пасека ваша, но дело, которым вы занимаетесь, благородное и далеко не личное. Общественное. Не опасайтесь, Илья Федорович. Вас поймут правильно. Поделитесь опытом, расскажете о нуждах...
      Костин попросил у него домашний адрес, поблагодарил стариков за угощенье и стал прощаться.
      - Толковый секретарь! - тесть провожал восхищенным взглядом отъехавшую от пасеки черную "Волгу".
      - Уважительный, - присовокупил Матвеич, ладонью вытирая пот со лба. Молодчина... Да как бы нам, Федорович, хужей не стало. Не прижмуть частника?
      - Тебе русским языком сказано: у нас дело общественное. Лучше будет!
      - Вам, Федорович, виднее. Вы поедете в Ставрополь на совещание.
      - Выступлю! Все расскажу как есть! - сиял тесть. - Надо, хлопцы, чуток подсобить колхозам. Захирели у них пасеки.
      Взяток пошел на убыль: ранний подсолнух отцвел.
      Супруги компаньонов отбыли. До новой качки. Малопомалу пчелы переключились на петров батыг и жабрей.
      Но мы не унываем: рядом плантация позднего подсолнуха с редкими яично-шафранными всплесками мелких шапок. Немного спустя он весь зацветет, и опять начнется медовая страда. Мы должны поточить ножи и наладить расшатанные центробежки - словом, быть наготове. Наши ульи недосчитались многих пчел, преждевременно сгоревших на лету, в ненасытной жажде работы.
      Семьи поредели, но, пожалуй, ненадолго: в плотных шоколадно-кофейных засевах выводится шумное, молодое племя работниц, таких же неугомонных и одержимых, как их предшественницы.
      Передышка. Погода не меняется. Дни по-прежнему солнечные, иногда выпадают короткие дожди-полуночники, по утрам в небе рокочет гром, но тучи быстро расходятся - и опять ясно, тепло.
      Наши компаньоны тоже уехали, мы с тестем одни.
      Берем молоко у смотрителя канала, который живет поблизости в большом каменном доме с приусадебным участком и ездит на собственной машине в город торговать произведениями сада и двора: яблоками, битой птицей, кроликами... Человек он скучный, говорит только о хозяйстве и ценах, картавит и сморкается в грязный платок. Находиться в его обществе, пока он доит своих коров-трехлеток с пестрыми лоснящимися боками да цедит молоко через марлю, наливает и скрупулезно подсчитывает на летнем столе копейки, мокрые от разлитого молока, - испытание тягостное... Зато, выходя от него, я с удовольствием купаюсь у акведука, ныряю в буруны и загораю на плитах.
      Однажды после купанья брел я по тропинке вдоль лесополосы, и вдруг меня окликнули. Это был ее голос!
      Я вздрогнул и увидел, как она встала из-за руля "Волги" и медленно пошла по дороге навстречу мне. "Волгу"
      я приметил издали, но не мог предположить, что в ней Тоня. Сердце мое сжалось, ноги онемели - я едва передвигал их в спутавшейся клочковатой траве, выбираясь на дорогу. На ней было ситцевое платье, в котором она впервые показалась мне на глаза.
      "Какой я все-таки подлец!" - пронеслось у меня в голове.
      Мы остановились друг против друга. Она с изумлением глядела на меня, не отворачивая лица. Щеки ее были бледны и худы, под синими впавшими глазами залегли тени.
      - Вы здесь? - едва внятно произнесла она. - Я вас еле нашла... Почему вы уехали не попрощавшись? Это нечестно. Так не поступают друзья.
      - Так случилось, я не могу быть вашим другом, а на большее у меня нет прав. Я давно потерял их. Я хотел незаметно уйти из вашей жизни. Простите меня.
      - И сейчас... тоже хотите?
      - Я обязан.
      Плывшая по небу туча, освещенная прощальным блеском солнца, накрыла нас тенью. Тоня зябко повела плечами, помолчала, пока тень сошла и заскользила по тускнеющей воде канала.
      - Мне очень плохо. Зачем я вас встретила?!
      - Я благодарю и проклинаю тот день.
      - Нет, вам совсем не жалко меня. Могу я хотя бы рассчитывать на вашу жалость? Могу? - У нее выступили слезы, она не сдержала их и заплакала.
      Я кинулся к ней и, не помня себя, обнял, привлек ее к груди и с молчаливым, отчаянным исступлением стал гладить ее волосы, целовать щеки.
      ...Сколько мне еще осталось жить - никогда не забуду этих худеньких, как в лихорадке вздрагивающих плеч, этих холодных щек, на которых будто никогда и не горел румянец - так они были мертвенно-бледны...
      хотя совсем недавно я любовался их жизнью. Я не забуду ее слез - они и сейчас вскипают у меня на сердце.
      Теперь она молила у меня не любви - нет, одних жалких крох ее, но и этого я не мог обещать ей. Я был связан по рукам и ногам обязательствами, чувством долга перед женой. Я не хотел скандала и больше не принадлежал себе.
      - Возьмите меня с собой, - плакала она у меня на груди, совсем еще девочка. - Вы же сильный, добрый.
      Я не могу так жить. Не могу!
      Я молчал. Что я мог обещать ей? Да, я проклинал тот день и час, когда увидел ее и поддался обычной прихоти сердца, позволил себе ту же вольность, которую применял в отношении женщин, своей ветреностью и легкостью поведения.даже зыбкого следа не оставивших в моей памяти.
      И вдруг она умолкла, перестала плакать, ладонью вытерла слезы и отстранилась, с ужасом глядя на меня, словно ей открылась некая истина и она впервые разглядела того, перед кем изливала душу.
      - Вы никого не любите, - сказала она, медленно отступая от меня. - Вы не умеете любить. - Она приостановилась, закрыла ладонями лицо и прошептала:- Боже мой, как я ошиблась... Я ненавижу вас!
      Все во мне было опалено болью.
      - Тоня, выслушайте меня. Я люблю вас! Я понял это не сразу, я сомневался. Помните, ваш отец ушел в хату, и мы остались одни в саду. Мы стояли и удивлялись свету на траве.
      В волнении я хотел уловить ее руку, но она отстранила мою.
      - Вы обманываетесь. Никогда не произносите при мне этих слов. Я запрещаю вам. Не хочу их слушать!
      - Нет, я говорю: люблю! Вы сами не догадываетесь, что значите в моей жизни. Но поймите: нужно время, чтобы все окончательно уладить. Назначьте мне срок, и я найду какой-нибудь выход. Это трудно, и все же я постараюсь. Хотя бы на миг представьте себя в моем положении! И вы не будете так суровы. А вам... Что делать вам?
      Уезжайте учиться. Я не верю, не хочу думать, что это последняя наша встреча. Будет и лучшая.
      - Прощайте! - сказала Тоня и опрометью кинулась к машине.
      ...Тоня уехала. Я не знаю, как она вела машину, благополучно ли доехала домой; я лежал на траве и молил неизвестно кого, чтобы не случилось аварии, чтобы судьба была милосердна и пощадила Тоню.
      10 августа
      В конце июля зацвели поздние подсолнухи. Они тоже не обидели нас: мы взяли тринадцать фляг. Итак, общий итог нашей гонки по ставропольской степи- сорок одна фляга, или 6560 рублей чистыми. Никогда еще тесть не имел столько денег в одной куче, первое время он растерялся, не ведая, как с ними распорядиться: в чулок зашить или сдать на хранение. Компаньоны посоветовали нам завести сберкнижку неприкосновенную - на ней деньги будут целее - и другую, "расхожую", - на всякие мелкие непредвиденные надобности. Тесть немедля съездил в Красногорск, оформил неприкосновенную на кругленькую сумму в пять тысяч, остальные, за вычетом двух сотен на карманные расходы, небрежно швырнул на "расхожую".
      - Ну вот, Федорович, - с уважением сказал ему Гордеич, - можешь заводить себе кобылку с моторчиком.
      - Заведем, - ответил тесть.
      - Будешь покупать - не прогадай. Меня покличь.
      Я ей все зубы общупаю.
      - Тебя обязательно покличу. Ты в этом деле профессор.
      Гордеич, тронутый искренней похвалой, метнул на меня заносчивый взгляд: мол, знай наших! После он отвел меня на бровку дренажа и как-то стеснительно, хриповатой скороговоркой спросил:
      - Петро! Ты шо, рассорился с дочкой Гунька? Хмурый ходишь. - Еще больше затеснявшись, он опустил глаза и, ковыряя носком ботинка рыхлую кротовую кучу, шепотом пояснил: - Вечером я видал вас у тутовника, в балке... Хорошая дивчина. Любит она тебя.
      - Я рисовал ее портрет. Между нами ничего не было.
      - Ничего? - Гордеич поднял голову и остановил на мне пытливо-строгие глаза. В них стыло недоверие.
      - Ничего.
      - А я, грешник, думал, ты уже с ней того... шашни завел. Молодец, Петро, - подобрел он, меняя строгость на ласку. - Всяких молодок хватает, а эту трогать нельзя.
      Шутки шутками, но дело серьезное. Чистый она человек!
      Чем больше в лесу березок, тем светлее в глазах и на сердце. Нельзя! повторил он с глубокой убежденностью. - Погубить березку легче легкого, уберечь - труднее. Ты не обижайся, - извинительным тоном сказал Гордеич. Не дуйся, а? Гунько - он пес шелудивый, в репьях извалялся... шерсть у него повылезла. Хо-хо! - Он засмеялся, помолчал и прибавил мечтательно: Она - другая. Славная.
      Вскоре приехала на пасеку моя жена. Издали я не угадал ее и на мгновение с остановившимся дыханием и сладким испугом принял за Тоню. Но улыбка ее и темно-каштановые волосы, локонами падавшие на плечи из-под летней шляпки, вывели меня из оцепенения: Надя! Я пошел ей навстречу... Стройная, опрятно одетая и слегка тронутая загаром, она выглядела как-то по-новому, непривычно молодо. На радостях Илья Федорович купил вина и шампанского, позвал компаньонов, и мы просидели до полуночи. Воодушевленная путешествием, встречею с нами и нашей удачей, Надя смеялась, делилась своими впечатлениями. Старики слушали ее с уважением, но, как только она умолкала, говорили о своем, мечтая вслух о новом сезоне, о кочевке в степи на том же проверенном и объезженном ими круге. Илья Федорович ни с кем не хотел ехать, как только с Матвеичем и Гордеичем. В его глазах истаял ореол сильного и справедливого пасечника Филиппа Федоровича. Тот опять обманул нас: подался, оказывается, не в Тахту, а стал поблизости, за Родниками, и накачал там около пятидесяти фляг. Бестия невероятный.
      Он достал себе тележки-платформы на резиновых колесах, укрепил ульи и теперь, не снимая их, будет гоняться по степи за дождем.
      Гордеич с Матвеичем откланялись и разошлись по будкам. Надя села между отцом и мною, обняла нас и с чувством, с проникновенной женской откровенностью созналась:
      - Родные мои, как я соскучилась по вас! А вы хоть немножко скучали?
      - А то! - сказал Илья Федорович. - Петр Алексеевич ходил как в воду опущенный. Переживал.
      - Правда? - Надя, озябшая от свежего холодка, улыбнулась и доверчиво припала щекою к моему плечу - повеяло от нее чем-то домашним, близким, своим...
      Во мне вспыхнуло нехорошее чувство: было стыдно перед женою, нестерпимо стыдно и за себя, и за нее, будто меня поймали с поличным. "Что же делать? Что делать?"- терялся я, не находя выхода.
      - Дети! - вдруг торжественно объявил Илья Федорович, вставая. - Примите от меня подарок.
      - Какой, папочка?
      - Я отдаю вам свои деньги. Купите легковую машину.
      - Но... зачем нам машина?
      - Сейчас, дочка, время такое: без машины ты вроде и не:человек,- - А как же ты? Тебе она нужнее.
      - Что я? За меня не беспокойтесь. Жив буду- заработаю! - прибавил он с гордостью и крепкой, веселой уверенностью в себе. - Пчелишки еще принесут.
      - Ну, смотри, папа... - Надя, вопросительно поглядывая на меня, не могла скрыть растерянности.
      На другой день об этом стало известно компаньонам.
      Нисколько не смущаясь моего присутствия, как бы вовсе не замечая меня, Матвеич укорял тестя:
      - Зря вы их поважаете, Федорович, зря!
      - Дети! Для них и живем. Мне уже ничего не надо.
      - Эх-хе-хе! - Матвеич постучал фигурным молотком по рамке. - Чудные вы, Федорович. Нехай сами наживають. Зачем тогда и перчить тут, надрываться?
      Гордеич, воробьем нахохлившись, ерзал на пустом улье и помалкивал, не высказывал своего мнения, но по всему было видно - умом и сердцем он принял сторону Матвеича.
      - Старая у меня закваска. Не привык в холодке отсиживаться. Работаю на всю катушку.
      - На кого?! - Неожиданно тонко для своего хриплого голоса вскрикнул Гордеич, вскочил с улья и развел перед ним руки. - Ёк-макарёк! Пыль по ветру! Опять сидишь на бобах!
      - Сидять, - печально подтвердил Матвеич.
      - Вам про Фому, а вы про Ерему, - сердито отчитывал их тесть. - Что ж, бирюком жаться? Дети!
      - Думаете, они вспомнють о нас? - Матвеич бесцеремонно кивнул на сидевшую в отдалении Надю и молотком пристукнул.
      - Обязательно! Даже не сомневайся.
      - Ага, одряхлеете - пинка дадуть. Мой вон уже косится на отца. А тянеть со двора живым и мертвым.
      - А-а-а! - Гордеич в сердцах махнул рукой и пошел к своей пасеке.
      - Зык его укусил, - засмеялся Матвеич.
      Их укоры прибавляли тестю уверенности. Он похаживал с важною осанкою, с видом человека, который не потерял, а скорее приобрел нечто бесценное и при всех гордится находкой.
      Его решение мне не понравилось с самого начала, а то, что я не отказался от "подарка" сразу, объяснялось моим нежеланием огорчить тестя в радостные для него минуты.
      Я видел: и Надя чем-то озадачена. В полдень настоялась жара, и мы отправились с нею купаться на озеро.
      Сняв туфли, жена молча шла по траве, украдкою бросая на меня внимательные взгляды, и наконец сказала:
      - Ты очень изменился. Какой-то чужой... Разве ты не рад моему приезду?
      - Рад.
      - Свежо преданье... И не работал над этюдами, - продолжала она с тревогою.
      - Не было настроения.
      - Понимаю. - Надя выдержала задумчивую паузу. - Будем считать, кошмарный сон позади. Вам так повезло, я даже не верю... А что ты думаешь о папином широком жесте? Он всегда что-нибудь выдумает.
      - Его денег мы не возьмем, - сказал я. - Пусть старик купит себе "Запорожца".
      - Да, это будет лучше.
      - Но пока не надо расстраивать его отказом. С этим уладим после.
      - Хорошо, милый. Нам не потребуется много денег.
      Скоро Никодим Захарович поможет тебе.
      - Ох уж этот благодетель! Вежливый паучок.
      - Нам с ним детей не крестить, - возразила Надя.
      ...Между тем надвигалась сушь. Травы и цветы блекли, сохли и добела выгорали на склонах. Степь рыжела, дымилась пылью и мутным маревом, вид ее становился неприютным.
      Мы исчерпали до дна медовые родники и подготовились к переезду под Червонную гору, поближе к вершинным дождям: там жабрей не вянет - цветет до заморозков.
      Перед отъездом я пересек пожухлое подсолнечное поле с отяжелевшими, низко склоненными шапками и вышел на стерню, которая бурела до самого горизонта, сливаясь с зыбкими холмами. Однообразие открывшейся взору степи, где все было сжато и сметано в унылые, серые скирды, разбросанные там и сям, навевало на сердце осеннюю, почти безысходную печаль. И все же мне трудно было прощаться с этой степью. Я глядел в призрачно струившееся марево, туда, где прятался за холмами, в глубокой балке хуторок Беляев, и думал о Тоне. Кажется, я плакал. Но что были мои слезы в сравнении с ее горем с первой неудавшейся любовью? Дул пыльный и душный ветер, сухая стерня ломалась и колола ноги. И я знал, что такие дни и ночи, какие мы провели с Тоней, для меня больше не повторятся.
      Никогда...
      12 августа
      Мы гонялись по степи за дождем, но и дождь, словно в отместку, настигал нас в самое неподходящее время.
      Едва мы выбрались на асфальт, он полил, обрушился как из ведра. В свете фар мерцающая, черно-золотистая полоса дороги сплошь покрылась водою. В хвосте колонны броневик Гордеича как бы плыл по мелководной реке вверх по течению, мягко шелестел шинами. В ветровое стекло хлестало, неутомимый дворник отгонял натекавшую рябь, но тут же она заволакивала, затягивала прозрачный след. Почти слившись с рулем, Гордеич с напряжением вглядывался во тьму, раздвигаемую сыроватым, рыхлым клубком света. Свет отжимало к машине, асфальт просматривался лишь вблизи. Бегущие грузовики выхватывало из тьмы вспышками молний; можно было различить их в тот момент, когда они дугой выгибались на повороте, отдаленно мигая красными огоньками. Перед нами маячил "ГАЗ" с ульями Матвеича, правое заднее колесо у него виляло, выписывало на воде волнистую линию.
      Гордеич бранил шофера:
      - Молодой... Лень-матушка заедает.
      Надя ехала с Матвеичем. Иногда, при очень яркой и продолжительной вспышке, сопровождавшейся оглушительным треском, вдали ясно виднелась облитая голубым блеском "Победа".
      Гром лопался, ухал, ревел... После короткого затишья, с подчеркнуто спорым шумом дождя, снова змеились, разветвлялись текучие молнии, охватывая все небо; нутро его содрогалось, извергая огонь. Воображение рисовало фантастическую картину: кто-то свирепый, дикий и неукротимый катает и швыряет наземь раскаленные добела бочки. Если одна из них не истает на лету, то непременно угодит в какую-нибудь машину. Немного успокаивало то, что дожди с грозами быстро обессилевают. Гром наконец отвалил в сторону, недовольно, по-стариковки бормоча, но, вопреки ожиданиям, дождь не ослаб, хлеще забил тугими струями.
      На минуту-другую колонна прекращала бег: старики убеждались, все ли в порядке. Гордеич с накинутой на голову клеенкой всякий раз подбегал к "ГАЗу", пинал скаты и проверял вихляющее колесо. Шофер не выглядывал из кабины.
      У Красногорска дождь отнесло на запад. Где-то внизу под нами, в огромной котловине, наполненной россыпью жидковатых огней, лежал город: оттуда сонливо посвистывали маневровые паровозы.
      Красные огоньки внезапно пропали. Не успел я сообразить, что это с ними, как на дороге, в свете фар, показалась тощая, несуразная фигура молоденького шофера. Он что-то кричал и взмахивал руками. Резкое торможение рвануло меня к стеклу. Посигналив, Гордеич выскочил наружу. Я тоже вылез и, не веря своим глазам, отшатнулся: грузовик с пасекой Матвеича, наклонившись, сидел в глубокой канаве. Вода прибывала, бурлила и клокотала, свинцово блестя и захлестывая свалившиеся сверху ульи.
      Колонна остановилась. Издалека пробился недовольный голос Матвеича:
      - Хватить чесаться! Поехали.
      Никто ему не ответил.
      - Что там? Перекур? - безмятежный голос Матвеича приближался.
      Шофер "ГАЗа", мелко вздрагивая и размазывая грязь по лицу, сел на асфальт.
      - На огоньки любуетесь, - с издевкой сказал Матвеич и осекся, увидев в канаве свою машину. Крышка от контрольного улья - "генерала" колыхалась на воде.
      Пчелы вялыми комками расходились по запруженному ручью, набухали, сбивались к краям грязной пеной. Уцелевшие в живых суматошно лезли и облепляли борта, гроздьями висли на вывороченных рамках, несмело взлетали в воздух. Матвеич спустился по откосу, поймал крышку и, как бы оценивая, сгодится ли она еще, бережно вынес на дорогу, подержал и положил наземь.
      Крик подбежавшей Нади вывел нас из оцепенения:
      - Какая беда! Ужас!
      - Вбок потянуло, - всхлипнул шофер. - Осклизью пошло.
      - У тебя колесо виляло. Довилялся! - с горечью бросил Гордеич. - Пасеку человеку угробил!
      - Опять паникуешь? - строго осадил его тесть.- Только шесть уликов разбилось. - И тут же деловито распорядился: - Тащи канат. Надо вытаскивать ее из канавы, пока намертво не угрузла. Петр Алексеевич! А ты лезь наверх. Получше увяжи улики.
      От его бодрого голоса зашевелились все, забегали туда и сюда, точно в нем была заключена невесть какая сила, способная возбудить любого - даже впавшего в отчаяние Матвеича, который вместе со мною полез утягивать веревки. Провозились мы до зыбких проблесков предутреннего света. Наконец свернули с асфальта на каменистую дорогу, которая и привела к Червонной горе. Надя зоревала в машине, а мы снимали ульи. Расставили их в ложбине и на восходе солнца открыли летки. С пологой макушки горы лениво сползал и, редея, расходился сиренево-белый туман, космы его волоклись по-над зелеными склонами, цеплялись влажной паутиною за кусты терновника и медленно таяли в кукурузных полях. Кукурузы много. Гордеич прошелся по краю загонки, заросился по грудь.
      - Жабрею - пропасть! Цветет! Мы тут еще разок покачаем.
      Один Матвеич был ко всему безучастен, молчком прихрамывал в своей соломенной шляпе или, удалившись в будку, надоедливо постукивал молотком так порою дятел долбит и долбит ствол сухостойной осины. Обедал отдельно ото всех, на закате проверил наш контрольный и, хотя прибыль была весомая - более килограмма, не обрадовался ей.
      Вечером тесть уехал с Гордеичем в Красногорск, а мы с Надей остались на пасеке - перед отбытием в Орел жене хотелось дольше побыть на природе.
      Полностью отдавшись отдыху, мы бродили по крутым склонам и почти не замечали Матвеича, не интересовались, чем он занимается. На третий день примчались наши старики, оба выбритые, в чистых рубахах и выглаженных брюках. Матвеич, до этого проверявший рамки у лежака, поднялся со стула и, не снимая сетки, скрылся в будке.
      - Матвеич, где ты? Встречай делегацию с духовым оркестром! - острил возбужденный ясною погодой Гордеич.
      Илья Федорович с улыбкой приглядывался к гудящим ульям, шел бодро - и вдруг с изменившимся лицом остановился перед пасекой Матвеича.
      - Глянь, что он вытворил! - проговорил он тихо, с непередаваемым изумлением.
      Воспользовавшись отсутствием компаньонов и моей беспечностью, Матвеич сдвинул свои ульи почти вплотную друг к другу. Скорее всего, он делал это в вечерних сумерках, когда мы с Надею поднимались на вершину любоваться огнями Красногорска. Сейчас я увидел, что над пасекой Матвеича гуще, кучнее вились рои: привлеченные слитным гудом, наши молодые пчелы переметнулись к соседу, освоились и уже служат ему. Он заманил их к себе!
      Синие глаза тестя встемнели от гнева.
      - Матвеич!
      Повозился Матвеич в будке, покашлял - и откинул с дверного проема край полога, вылез наружу.
      - Здравствуйте, Федорович. Приехали? - Голос у него был спокойный, но глаза, настороженно-внимательные, слегка косили вбок.
      - Всю жизнь ловчил и до се ловчишь! - задохнулся от обиды тесть.
      Его волнение передалось и мне.
      - Нехорошо, Матвеич. За это...
      Однако тесть движением руки поубавил во мне пыла и подошел ближе к своему компаньону. Теперь он заговорил ровнее, без придыхания:
      - Я надеялся, в старости ты переменишься. Не-е! Горбатого и могила не исправит. Зачем переставил улья?
      Все тебе мало, не наешься.
      - А вы что, наелись? - разжал пепельные губы Матвеич, ехидно, непримиримо прицелившись на него вспыхнувшими стеклами очков. - Персоналку получаете, а что ж не сидите дома? Небось не хватаеть на манную кашу.
      Тожеть денюжек захотелось? Понравилось, как они шуршать в кармане. Вы тут, Федорович, не командуйте и мораль нам не читайте. Ваше отошло. Старость нас всех уравняла. Теперь мы с вами одного поля ягодки. - Он помолчал, в усмешке сощурил глаза. - Вот вам и нечего сказать.
      - Врешь! Я скажу. По себе о других судишь. Ты - слепец! Человек в тебе так и не проснулся. А я - человек!
      И умру им. Вот мое богатство! Ты запомни: никогда мы не были с тобой одинаковыми ягодками. И - не будем! До самой смерти не сойдутся у нас стежки-дорожки... А за откровенность - спасибо. Хорошо ты меня за все отблагодарил.
      Тесть повернулся к нему спиной и зашагал прочь.
      - Зря, Федорович, кипятитесь. Расставьте и вы улики потеснее, я не против. У вас бы столько пропало...
      - Я сделаю по-другому! Пошли, Петр Алексеевич. Не связывайся с ним.
      Ночью Илье Федоровичу спалось тяжко. Луна заглядывала в окно, мглистою полосою оттесняла сумрак, выхватывая из него бледное лицо старика. Холодный, мерно льющийся свет временами мучил его, как он нередко мучит пожилых, чувствительных к нему людей. Илья Федорович ворочался, иногда постанывал. Надя склонилась над ним, сказала встревоженным шепотом:
      - Папа, ни о чем не думай, спи.
      - Через силу думается. Надо думать: года у меня серьезные.
      - А ты постарайся забыть о нем.
      - Забыть! Легко сказать! Так не выходит, дочка. Куда от него денешься?.. За себя больно: долго прощал ему.
      Душу свою губил. Не-е, таким нельзя уступать. Ни в чем.
      - Спи, папочка, спи. Понапрасну не волнуйся.
      - Я сам... сам виноватый, - казнился Илья Федорович.
      Проснувшись, мы не обнаружили его в будке. Солнце давно выкатилось из-за горы, выстоялось до ярого каления, и пчелы дружно гудели в воздухе и в траве, облепляли белые соцветия жабрея. Матвеич как ни в чем не бывало раздувал дымарь. Гордеич срезал на рамках затвердевшие трутневые засевы, а нашего старика нигде не было видно. Не появился он и к обеду. Надя заволновалась. Гордеич стал нервничать, догадываясь, что это неспроста: после ссоры Илья Федорович что-то предпринимает, иначе бы он уже показался на пасеке.
      - Скубетесь как петухи, - выговаривал он Матвеичу. - Ёк-макарёк, чего вы не поделили промеж собой! Старые дурни... Где Федорович?
      Матвеич невинно пожал плечами и ладонью отогнал от лица накинутый ветром дым затлевших в дымаре гнилушек.
      - Я ему не нянька.
      - Шо ты притворяешься! Не надо было улики сдвигать! Все мудришь.
      - Сдвиньте и вы, кто вам мешаеть.
      - Медом его попрекнул. Кому позавидовал! Помирился бы с Федоровичем.
      - А я с ним не дрался. Плохими словами не обзывал, - спокойно отвечал Матвеич.
      В сумерках накатило споднизу быстро нарастающим ревом грузовой машины, полоснуло по горе вырвавшимися из ложбины пучками света, и мы с Надей увидели на подножке кабины нашего старика. Он спрыгнул наземь и не мешкая распорядился:
      - Петр Алексеевич! Давай закрывать летки и грузиться. Пчелы сели?
      - Сели.
      Опешил Гордеич. Не ожидал он такого от Ильи Федоровича. Жмурясь на яркие фары, бестолково потоптался у своей будки, скинул фуфайку и нетвердым, осекшимся голосом выдавил:
      - Куда-а?!
      - К Чистым ключам.
      - Да там же голые бугры! Ты шо? Через полторы недели качать, а ты бросаешь золотое место. Мы тут набьем по десять фляг!
      - Не уговаривай меня, я не девка. - Илья Федорович решительно закрыл леток у крайнего улья.
      И понял Гордеич: его он не переломит никакой силой.
      Растерянно огляделся, съежился и позвал Матвеича в надежде, что тот извинится перед Ильей Федоровичем и, может, все образуется, но Матвеич не откликнулся: где-то притих во тьме балки и, наверное, чутко ловил ухом их голоса, сидел и чего-то дожидался. Надя, пугаясь новой бессонной ночи, жалея отца, начала убеждать его не горячиться, как-нибудь вытерпеть до качки, ведь это не трудно - на сладкой каторге он больше терпел. В последний, в последний раз поступиться малым, а потом - всегда и во всем знать себе цену.
      - Я тебя, дочка, плохому не учил, - сердито сказал Илья Федорович. - Не учи и ты меня. Иной раз приходится жертвовать.
      - Из-за кого? Из-за Матвеича?!
      - Ради себя.
      Слушал их, слушал удрученный Гордеич - и не то удивился, не то вымолвил с осуждением:
      - Ну, Федорович! Ты как железобетон!
      - Чем стоять без дела, лучше бы подсобил нам.
      Зябко встряхнул Гордеич узкими плечами, поглядел на будку своего компаньона, словно опасаясь быть заподозренным в сообщничестве с неукротимым председателем, и вместе со мною принялся воровато носить ульи.
      Грустно, горько было ему в этот темный августовский вечер с вызревшими на чистом небе звездами. Иногда, отвлекаясь от работы, он бегал выследить, не вернулся ли Матвеич к себе, но в будке было по-прежнему темно, глухо, и он семенил назад еще более расстроенным. Таким мне и запомнился Гордеич: подавленным, суетливо мечущимся между пасекой Матвеича и нашей машиной.
      - Ну, прощай, - сказал ему напоследок Илья Федорович. - Не поминай лихом.
      - Федорович? Шо ж такое творится? - он долго не отпускал и мелко тряс его руку. - Была ж надежная компания... Враг его подкузьмил с этими уликами.
      - Не в одних уликах дело. Ты - думай! После все поймешь.
      - Я покачаю... ты примешь меня к себе?
      - Приму. Только серьезно решай, с кем тебе быть, - последовал суровый ответ.
      И мы тронулись по наезженному следу вниз по балке. Маленький Гордеич черным сучком застыл в отдалении, обратив в нашу сторону смутно белеющее во тьме лицо.
      Я сидел один наверху, на ульях. Надо мною колебалось, медленно поворачивалось темное небо, мерцали далекие, одному взору достижимые звезды. Глядя на них, я думал о смятении Гордеича и о поступке Ильи Федоровича. Не каждый, далеко не каждый волен отважиться на такое понятно, кому хочется терять удачу. Она была так близка, осязаема и уже манила нас новым взятком, но Илья Федорович наперекор всему пренебрег им.
      Он не привык поступаться совестью и сразу же, без всякого промедления пришел к душевному выбору... А я?
      Я все еще на распутье, во мне не хватает мужества. Неотступная мысль о Тоне, о последней встрече с нею жгла, преследовала меня укором; и я внезапно понял: настал и для меня момент выбора, больше медлить нельзя. Сегодня, завтра - или никогда. И вообще я должен решить, как продолжать свою жизнь дальше.
      ...Эта история заставила меня одуматься. Я как бы проник внутренним зрением в собственную душу, осмотрелся - и вовремя нашел точку опоры, чтобы удержаться, не соскользнуть вниз. Да, я удержался на той предельной, роковой грани, откуда или возвышается, или бесповоротно падает человек. Ведь третьего нам не дано. Моим прозрением, а потом и окончательным выздоровлением я обязан Тоне и с виду простодушному, наивному в порывах, но честному и неколебимому в убеждениях Илье Федоровичу. Лишь там, у Червонной горы, открылся мне высокий смысл всей его подвижнической жизни.