А вот по-крупному рисковать не хотел. Осторожничал, дожидался лучших времен. Лепил курятники, плел и латал базы, изо дня в день матерился с доярками... Я его потихоньку прижал, взял и пустил нажитую им копейку в оборот, на строительство! Сколько мне пришлось мыкаться, юлить - об этом только я знаю. Помню, страшился лишь одного: чтобы меня не отстранили от должности в самый разгар работы. Но я, брат, везучий, пронесло...
      Теперь можно посчитаться и с правилами игры. Можно:
      основу-то мы крупную заложили. Но иллюзий я не строю:
      с комплексом придется повозиться. Партнеров у нас много, и у каждого, разумеется, свои интересы. Будет еще горячка!
      В кабинете скапливается духота, солнце, поднявшееся в зенит, бьет в окна отвесными лучами. Босов рывком встает с кресла и опускает шторы, затем включает на подоконнике вентилятор. Пропеллер мягко гудит и обвевает нас свежим воздухом.
      - Парит, как бы не было дождя, - с тревогою роняет Босов. - Народ косит. Дорог каждый погожий час. Жаль, что ты вчера не поехал со мною на пастбище. Травища там выдула - по пояс. Ни пройти ни проехать.
      - Надеюсь, мы еще побываем там?
      - Конечно. Если не будет ливня. Очень крутой подъем. Колеса пробуксовывают. Того и гляди, сорвешься в пропасть.
      - Новую дорогу туда бьют по-прежнему?
      - Бьют. Трудный орешек. Пока мы ездим по старой. - Босов, мягко ступая по ковру, ходит у меня за спиной, прямой и высокий как жердь, выпускает дым изо рта и отмахивается от него рукой. - Кстати, тебе известно, что мы затеяли у Синих скал?
      - Дома для животноводов.
      - Но какие это будут дома, ты не знаешь. Мы уже вывели наверх электролинию, подбросили технику и роем котлованы под фундаменты... На первых этажах разместим библиотеку, медицинский пункт, сберкассу, магазин, почту с телеграфом и телефоном. Так. - Босов поочередно зажимает пальцы и с удовольствием, чтоб ничего не пропустить, перечисляет дальше: Столовую, киноконцертный зал, парикмахерскую... комнаты отдыха, душевые... всякие там постирочные. Второй и третий этажи отдадим под спальные корпуса. Комнаты на двух человек, с балконами. К столовой примкнет терраса с ажурным солнцезащитным устройством. Рядом выстроим детский сад. Ну как? Чувствуешь размах?
      - Отличная идея. Люди перестанут ютиться в сырых балаганах, как теперь. Но хватит ли у тебя средств?
      Распылишься.
      - Хватит, Федор Максимович, я посчитал. Мне Андрей Афанасьевич крепенько помог, так что... Так что не волнуйся! С деньжатами у меня полный порядок. А без этих домов уже нельзя. Сейчас в горы молодых или семейных палкой не загонишь. Понятно, не всякому хочется полгода спать на шубе и варить суп в котелке. На что старики, и те уже ворчат. - Босов возвращается к креслу и притушивает сигарету. - Жизнь, брат, заставляет.
      Это в своем роде санаторий. Зимой колхозники будут бесплатно отдыхать, кататься на лыжах. Как на Домбае... Угадай, Федор Максимович, - вдруг говорит он, окидывая меня пытливым взором искрящихся ироничных глаз, почему я так спешу со строительством комплекса и этого горного чуда?
      - Ну... чтобы облегчить труд людей, приблизить условия их жизни к городским, как мы любим выражаться.
      И - прибыль. Ты ведь экономист, сугубо практический человек.
      Босов нетерпеливо перебивает меня:
      - Это само собой разумеется. Как дважды два... Мне вот как надо спешить, рвать удила! - Он проводит по горлу ребром ладони. - Пока среднее поколение в силе, не ушло на пенсию. Больше-то некому работать. Молодых у нас мало. Вот я и жму на все железки, догоняю завтрашний день.
      - А потом?
      Босов откидывается на спинку и с блаженной, удовлетворенной улыбкой вертится в кресле:
      - Потом я буду почивать на лаврах, если успею.
      Душенька у меня успокоится. Молодые сами повалят ко мне на комплекс, сами будут напрашиваться в горы, на отгонные пастбища. Я, Федор Максимович, искренне, душевно убежден: молодых удержит в хуторе только индустрия. Да, да, настоящая индустрия! Сумеем мы по всем статьям догнать город - выдержим, омолодимся. Будет и у нас на масленице столько народу, сколько раньше бывало, помнишь? - Босов мечтательно сощурился. - На качелях, на ледянках катались. Шум, игры, веселье...
      А теперь тут тихо, хотя и машин развелось больше чем достаточно. Грустно, понимаешь. Без молодого притока крови дряхлеет наша Марушанка.
      - И у тебя та же беда.
      - Корешок потревожили, не скоро он приживется, обрастет молодыми ниточками. Тут нужен опытный агроном. Что ж, будем стараться. Вдруг да выйдет толк.
      Выйдет, если успею!
      Несколько минут мы сидим молча, прислушиваясь к монотонно гудящему вентилятору. Выходит, и Босов, с виду такой неумолимо уверенный, твердый, тяготится мыслью о "корешке" - вполне возможно, даже сильнее, мучительнее меня. Где наши ровесники? Их почти нет в хуторе. Разбежались, разлетелись по белому свету - не дозовешься, не докличешься их, не с кем отвести душу, как прежде... Думая об этом, я неожиданно спрашиваю у Босова:
      - А почему ты до сих пор не женился?
      - Когда учился, было не до женитьбы. Вернулся сюда - впрягся в хомут и тяну. Защита диссертации, председательство... Веришь, некогда и в гору глянуть. Да и на ком я женюсь? Мои девчата давно уже замужем...
      бабы, обзавелись детьми, с утра до ночи возятся по хозяйству. Тошно. Прошляпил я свою суженую. Поздно уже.
      - У тебя же в приемной невеста сидит - заглядишься.
      - Ты брось, брось, - пугается Босов, хмуря свои белесые, до желтизны выгоревшие на солнце брови. - Она еще девчонка. Что с нее взять? В прошлом году не поступила в институт, срезалась на немецком. Ее так и зовут у нас: хуторская невольница.
      - Скоро экзамены. Думает она поступать вновь?
      - Не интересовался, - отвечает Босов уклончиво, с тем стыдливо-умоляющим выражением глаз, по которому нетрудно определить, что разговор этот ему неприятен.
      Дверь кабинета тихонько приоткрывается, и в щель просовывается чья-то взлохмаченная голова в сбитой на затылок шапке из потертых черных смушек.
      - Заняты, Матвей Васильевич?
      - По какому делу? - сурово глядит на нежданного посетителя Босов.
      - По личному. На свадьбу мясца выписать. Говядинки.
      - А какой сегодня день?
      - С утра был вторник, Матвей Васильевич. - Посетитель, корявый мужичонка в хромовых сапогах, потерянно мнется. Он как застрял в дверях, так и не решается шагу ступить в кабинет.
      - Прием по личным вопросам только по средам и пятницам, пора запомнить, - ледяным голосом отчитывает его Босов. - И на дверях, на табличке, белым по черному написано. Будьте добры, прочтите с той стороны.
      - Свадьба, Матвей Васильевич.
      - Когда?
      - В субботу. Тут вам только расписаться, закавычку поставить, мужичонка трясет перед собою мятою бумажкой. - Уважьте. Дочку просватал.
      - Приходите завтра, - строго обрывает его Босов.
      - Эх!.. - Лохматая голова исчезает, дверь с треском захлопывается.
      Босов хмурится и вызывает секретаршу. Таня входит бесшумно, плавно и, как бы одаряя нас цветами своего платья, устремляет на Босова чуть встревоженные, нежные, почти влюбленные глаза:
      - Что, Матвей Васильевич?
      - Я же предупреждал, мы заняты. Почему ты его пустила?
      - Я ему говорю: нельзя, - взволнованно оправдывается Таня. - А Пантелей Макарович не слушается, сам вошел. Я думала...
      - Что?
      - Извините, Матвей Васильевич, вы разве не знаете?
      Он ваш родственник.
      Босов слегка краснеет, усмехаясь, качает головой:
      - Ну и дела! Говоришь, говоришь, как об стенку горохом. Таня, по-моему, тебе лучше всех известно: я никому не делаю поблажек: ни брату, ни свату. Пожалуйста, в следующий раз будь построже с ними. Пусть привыкают к порядку. Никак, понимаешь, свою старинку не бросают. Ладно, Танюша. Босов взглядывает на часы. - Подоспело время обедать. Принеси-ка нам что-нибудь поесть.
      - Сейчас, Матвей Васильевич. - Голос у Тани ласковый, обвораживающий, почти счастливый.
      Она ушла, и Босов сердито кивнул на дверь:
      - Видал его! Обиделся родственничек.
      - Круто. Все-таки у него праздник. Возьмет и не пригласит тебя.
      - Мне, дорогой Федор Максимович, не до танцулек.
      Праздник! - Босов прощупал меня сердитым взглядом. - К ним приспосабливаться - текучка засосет, не вырвешься. Я уже по-всякому пробовал: и по-хорошему, и по-плохому. Не получается! Отпустишь гайки валят и валят толпой, по делу и без всякой нужды. Тогда я установил приемные дни и как отрезал: никому никаких поблажек.
      Точка! - Он прихлопнул ладонью по столу.
      - Бывают же исключительные обстоятельства. Например, как у него: свадьба.
      - Перетерпит. Не бойся, земной шар не сдвинется. - Босов заглянул через мое плечо в бумаги, недовольно поморщился. - Я их знаю. Так на чем мы остановились?
      - По-моему, ты не прав, - сказал я. Этот мужичонка чем-то задел меня, после его ухода стало неловко, стыдно и за Матвея, и за себя, что не вступился. - Что тебе, трудно было расписаться? Всего-то несколько секунд. Дело не стоило выеденного яйца, мы больше говорим о нем.
      - Конечно, не трудно. Но принцип есть принцип, - твердым голосом, с убежденностью в своей правоте отрезал Матвей. - Гуманист... Я знаю, что делаю.
      - Вряд ли он придет к тебе завтра.
      - Как миленький чуть свет прибежит.
      - Ну, а если не прибежит?
      - Его забота. - Матвей пожал плечами.
      - И тебе не жаль его?
      - По-человечески? - Матвей задумался. - Скоро проводим его на пенсию. Так что... - Он снова немного помедлил. - Так что сам понимаешь! Хотя не скрою: жалко.
      Я ведь тоже не сухарь и сознаю его обиду. Но все куда сложнее, чем тебе кажется. Тут отвлеченный гуманизм не поможет. Сядь вот сюда, - он показал на свое кресло, - всем нутром это почувствуешь.
      - Старичка раньше времени списываешь. Он еще понадобится колхозу.
      - Не перегибай палку, - Матвей провел рукою по волосам. - Никто его не списывает. Но куда денешься от факта: через месяц уйдет Пантелей Макарович на пенсию, и поминай старика как звали. Да и дочку он выдал не за нашего... А нам работать, поднимать хозяйство. Поэтому главный упор я делаю на молодежь, специалистов, и в первую голову - на механизаторов. Он скосил глаза на часы и, все больше и больше возбуждаясь, принялся снова расхаживать по ковру. - Ты ловишь меня на мелочах, но я, брат, знаю одно:-молодым строить комплекс, им же работать на нем. Поэтому, как говорят французы, вернемся к нашим баранам. Да, Федор Максимович! Комплекс... Это будет настоящая фабрика мяса и молока!
      Вернулась Таня, расстелила на большом столе салфетку и поставила кастрюли с борщом и котлетами, чай в термосе, положила хлеб.
      - Разлить? - Она с выжиданием посмотрела на Босова.
      - Спасибо, Танюша. Мы сами, - отчего-то краснея и без цели перебирая у себя бумаги, отозвался Босов. - Ты свободна. Иди тоже пообедай.
      - Может, вы составите нам компанию, осчастливите нас? - предложил я Тане. Но она сделала лицо недоступно-строгим, ниточки ее темных бровей возмущенно взлетели кверху.
      - Нет уж, я пойду. Приятного аппетита.
      Чтобы удержать ее на минуту, я сказал:
      - Вы, говорят, поступали в институт и, наверное, снова готовитесь к экзаменам?
      Таня с подозрением и лукавством взглянула на Босова, как бы выражая ему свое неудовольствие, и буднично ответила мне:
      - Я раздумала. Никуда не хочу. Мне и здесь нравится... с Матвеем Васильевичем. - Последнее добавление она произнесла с каким-то внутренним вызовом и выразительно, прямо посмотрела на Босова.
      После ее ухода он, смущенно отводя в сторону взор, вдруг обрушился на меня с наставлениями:
      - Ты с нею, ради бога, не заигрывай. Глупо. Этот номер у тебя не пройдет.
      - О, ты, кажется, к ней неравнодушен. Тогда извини, я заранее сдаюсь.
      - Да при чем здесь я, - отнекивался Босов. - Таня, она, понимаешь, чувствительная, серьезная девушка.
      Блока, Есенина наизусть шпарит. Не очень-то с нею вольничай. Не пугай ее.
      - Понял, Матвей, понял.
      - Признайся, вы в городе немножко развинтились и просто не замечаете этого. А у нас не принято. Нехорошо...
      Матвей открыл шкаф, вынул из него тарелки, половник, ложки и два стакана с оправленными чернью серебряными подстаканниками. Разливая борщ, объяснил:
      - У нас в доме правления своя столовая. Работники конторы обедают в ней, а я не хожу: как-то, понимаешь, неловко. Вне очереди брать - вроде как выделяться среди других. Дожидаться очереди, попусту терять время тоже плохо. Так я нашел выход: Таня мне обеды носит.
      Скажи, ведь придумано отлично? - натянуто улыбнулся Босов. - Столовую я открыл. В целях экономии времени. А то, бывало, пока дождешься с обеда своих работничков, рак на горе свистнет. Сейчас хорошо: перерыв кончился, все на местах.
      Матвей уронил в кастрюлю половник, схватился за сердце и, побледнев, несколько секунд сидел без движения, как бы прислушиваясь к самому себе. Встряхнулся, достал из внутреннего кармана склянку с таблетками, кинул одну желтоватую горошину в рот и проглотил.
      - Что-то барахлит мотор. Жмет. Адонис-бромом спасаюсь. Ну вот, отлегло, легче. Кстати, выпьешь рюмку коньяку?
      - Давай.
      Матвей отыскал в шкафу бутылку армянского, с пятью звездочками коньяку, наполнил им хрустальную рюмку и поднес мне:
      - Пей на здоровье.
      - А себе?
      - Не могу. Врачи запрещают. Это я для гостей держу. На всякий пожарный.
      Босов ел торопливо, по-солдатски и в продолжение всего обеда хмурился и больше отмалчивался, словно какая-то неотступная дума точила его сердце, но, когда мы допили чай и расселись немного отдохнуть на диване, он вдруг стал извиняться за свои недавние наставления, первым заговорил о Тане:
      - Ты знаешь, чья она? Это же младшая сестренка Павла Кравца.
      - Павла?! Отчаянного самопалыцика? Моряка?
      - Того самого. Обиделась, что я о ней говорил постороннему... Тут, Федор Максимович, сложная штука вышла. Очень сложная, не для печати, - с неожиданной доверчивостью признался Босов. - Принял я Танюшку на работу по-доброму, без всякой задней мысли. Думаю, перетерпит девчонка до новых экзаменов и уедет в мединститут. Чего ей тут делать? Скучно. Не с кем и на танцы сходить. Раньше скучала, порывалась уехать, а потом, смотрю, присмирела, вроде ей полюбилась такая жизнь.
      Наступает лето, надо опять браться за учебники, формулы зубрить, иностранный, а ей хоть бы что. Почитывает себе стихи и никуда не собирается поступать. Она тебе честно ответила: никуда. Девчонка умная, живая, могла бы многого добиться - и вот села. Понимаешь, какая штука. Босов сожмурился, в затруднении потер виски. - Влюбилась, - вполголоса сказал он и оглянулся на дверь. - Смотрит на меня, как на икону.
      - Я это заметил.
      - И что? Что ты скажешь? - Босов встрепенулся, подвинулся ко мне и стеснительно поднял свои серые, полные тревоги глаза. - Я с ней и так и этак, пытаюсь внушить, намекнуть - ничего не хочет понять. Как глухая. Смотрит и улыбается.
      - Вряд ли она нуждается в твоих разъяснениях. Ты ее любишь?
      - Я?! - всерьез испугался Босов.
      - Ты. Все дело в тебе.
      - Однако и развинтился ты. - Босов с искренним осуждением покачал головой. - Я же ей, пичужке, в отцы гожусь, а ты... Я на пятнадцать лет старше Тани! Шутка ли... Представь мое дурацкое положение. В конторе уже догадываются, шпильки отпускают. А дойдет до родных?
      Стыда не оберешься. Бог весть что обо мне подумают.
      В общем, такая штука.
      Не однажды замечал я, что практические люди нередко обнаруживают детскую наивность и полную беспомощность в личной жизни, особенно в отношениях с женщинами, но чтобы такая черта водилась за Босовым - этого я не мог предвидеть, потому что думалось: он давным-давно пережил отроческую стеснительность, стал совершенно иным. С трудом подавил я усмешку.
      - Вот сам его величество случай призывает упорного холостяка к женитьбе. Не упусти его.
      - Опять ты за свое. Нет, от тебя хорошего совета не дождешься.
      В приемной послышался легкий, вкрадчивый шорох Таниных шагов. Босов насторожился, побледнел, заговорил сбивчивым шепотом:
      - Хватит об этом. Она! Сейчас войдет.
      Босов одернул пиджак, пересел в свое вертящееся кресло, и тотчас лицо его приняло деловое, озабоченное выражение. Появилась Таня, с ясной улыбкой подала ему дюжину остро очинённых карандашей, медленно собрала посуду и, таинственно шелестя платьем, обвевая нас тонким запахом французских духов, удалилась в приемную.
      Босов, уткнувшись в бумаги, даже не посмотрел ей вслед.
      В конторе мы просидели до наступления сумерек.
      Многое прояснилось, и я уже видел контуры своего очерка, имел представление о теперешнем Босове, его характере, манере держать себя с людьми, пристрастиях. Он вызывал во мне симпатию цепким, недюжинным складом ума, своей горячностью и убежденностью в замечательном будущем колхоза. Выше всего он ставил точный расчет, механизацию, гордился комплексом, словно тот уже действовал, с упоением рассказывал о кормоцехе, молокопроводе, о доильных установках "Даугава" и "Пепелине", поругивал научно-исследовательский институт, с которым состоял в деловых отношениях, за медленную разработку проекта, заодно досталось от него и строителям те затягивали сдачу шестнадцатиквартирного дома.
      Полный впечатлений ушел я от Босова, осмысливая перемены и одновременно упрекая себя в неосведомленности: вот жил, изредка навещал родных, беседовал с земляками, все рисовалось понятным, однако толком я так и не постиг их сегодняшней жизни, памятью как-то всегда обращался к прошлому, невольно и собеседников на него настраивал - и что-то упустил, проглядел. Приходили на ум и другие мысли: как знать - может быть, с такой остротой и непосредственностью я бы и не почувствовал вдруг участившийся пульс этой новой жизни без любви и привязанности к былому?
      Да, я что-то проглядел, что-то не осознал. Мимо меня прошла какая-то существенная сторона марушанской жизни, думал я вечером, лежа на плюшевом продавленном диване, который мы, построив этот дом, купили с отцом в районе, на пестрой осенней ярмарке, и привезли на счастливо подвернувшейся линейке тогдашнего председателя колхоза Данилы Ивановича. А Босов? Он все видит, улавливает и все понимает? Вряд ли, что-то и он недооценивает, что-то ускользает и мимо него. Сегодня вот не совсем учтиво обошелся с пожилым колхозником.
      А тот ему в отцы годится. И все же он умница, хозяйственная голова. Весь ушел в экономику, в технику. Наверное, спит и видит свой комплекс, невиданные на этой земле урожаи картошки и лукьяновской пшеницы, всюду мерещатся ему цифры доходов... Босов на своем месте, честно делает дело.
      Глава четвертая
      РОДИТЕЛЬСКИЕ ВЗДОХИ
      Мать подоила корову, внесла полную цибарку молока и стала процеживать его через марлю. Было слышно, как молоко туго билось, журчало в горшки. В сенцах - привычный топот сапог: отец вернулся с покоса. Он уже давно на пенсии, но по привычке ходит в бригаду и работает наравне со всеми - "кто куда пошлет".
      - Мать, Федька дома?
      - Дома.
      - Тогда наливай нам по кружке. Будем вечерять.
      Ужинали втроем, вспоминали Петьку. Он окончил институт в Москве, стал преподавателем, женился и сейчас жил в Черемушках, в кооперативной трехкомнатной квартире. В прошлом году отец ездил к нему, две недели провел в гостях, ел и пил "чего душа хотела", в тапочках по коврам расхаживал, "проверялся на рентгене" в поликлинике (он жаловался на боли в животе), глотал горькие, как хина, таблетки. Но соскучился, не закончил курса лечения и уехал домой.
      - Ну как, папань, сейчас не болит?
      - Чуток полегчало, - допив молоко, отвечает отец.
      - Куда там! - машет на него рукой мать. - По ночам раз пять встает, соду разводит, стаканами глушит.
      Совсем никудышный.
      - Это я курить встаю.
      - И курить надо бросить, аж кричит. Перед светом разрывается от кашля. Сипит, в грудях клокочет. Я ему говорю, черту такому: ну если не в силах отвыкнуть от курева, хочь этот вонючий турецкий табак не кури, покупай папиросы. У нас все учителя их покупают. А ему хочь бы что. Листьев намнет и см а лит одну за другой. Как на пропасть.
      Маленькая, сухонькая, в опущенном до бровей платке, мать жалостливо и с укором смотрит на отца. А он трясет своей поседевшей, сивой головой, щурит глаза и хитровато ухмыляется. Усмешка обнажает и резко подчеркивает все его морщины у рта, на щеках и даже на шее. Постарел... Неужели это он кружил на руках счастливую, влюбленную в него Полю, жену объездчика? И неужели был этот покос, была лунная летняя ночь - и я бегал вокруг них, сильных, молодых, взволнованных близостью друг к другу, переливами света на траве, бегал, наивный несмышленыш, и орал во все горло: "Папань, покружите и меня!" И голос мой звенел, бежал по верхушкам берез и далеко отзывался в балке, откуда тянуло запахом разомлевшей за день малины...
      - Мели, Емеля, твоя неделя. От одних листьев я бы задохнулся, добродушно защищается отец. - Попробуй сама намни их и затянись. Враз богу душу отдашь.
      - Да я их и в руки не возьму! Была охота поганить себя.
      - Я и корешков примешую. Толку в ступке.
      - Лучше папиросы, говорю, кури. Побереги здоровье.
      - Молодым его не уберег, теперь поздно. Я к табаку на фронте пристрастился, к махорке. И водки там в первый раз попробовал. Жизнь, она всему научит. На войне я и желудок подорвал. Сидим в окопах. По неделям всухомятку... одни сухари да концервы. И то - рады до смерти. Ты того не знаешь, что я испытал.
      - То война, а нонче чем ты недовольный? Что тебе мешает? Папирос в магазине навалом.
      - Заладила. И что ты за них уцепилась! Папиросы, папиросы... Туда всякой дряни, бурьяна напрут - голова мутится. От них прямо дуреешь. Табак с грядки слаже.
      Вкус земляной.
      - Вот, Федя, возьми его за так. Горбатого могила исправит.
      - Э, мать! Мы еще поживем. Загодя в гроб не ховай, - бодрится отец.
      - Ага, не дюже-то гордись. Не зарекайся... Никак не уговорю его съездить к Петьке. Там у них в поликлинике врачица знакомая - гляди б, и вылечила... А этот, - она с осуждением кивает на отца, - уперся как баран в новые ворота. Хочь ты уговори его.
      - Не поеду! - твердо заявляет отец. - Я написал, нехай он мне порошков бандеролью вышлет, глотать я и без врачицы умею.
      Последний раз я был у младшего брата на банкете: он отмечал защиту кандидатской диссертации. Было много чопорно одетых и совсем незнакомых людей, гости ели, произносили тост за тостом, смеялись и танцевали, то и дело стреляли в потолок шампанским, стрелял и я - и тоже, как все, пил и смеялся, а с наступлением утра спохватился: нужно было прощаться и уезжать. Меня ждала в газете срочная забота. Так мы и не поговорили с Петром по душам, по-братски. От того банкета осталось ощущение неудовлетворенности и прежней, еще более усилившейся тоски.
      - А почему бы, папань, и не съездить вам к Петру?
      Поезжайте. Полечитесь, а после расскажете, как он там поживает, что у него новенького.
      Он вскидывает на меня глаза и несколько секунд смотрит в упор с выражением непоколебимой решимости.
      - Не поеду. Он сам к отцу, к матери за семь лет ни одной ногой. А мы что, дурни? - В голосе отца - давняя, устоявшаяся обида. - Совсем вроде ничего не соображаем. Он ученый, а мы тут... груши околачиваем. Обойдусь и без его врачицы.
      - Вишь, какой настырный. Ты одно, отец, думаешь, а у него на уме другое.
      - Не сбивай меня с панталыку, сам собьюсь.
      - Да уж тебя собьешь! Его за день одними звонками начисто изведут. И каждому студенту ответь, все как надо разъясни. Вертится - жалко смотреть. Кофею выпьет, портфель под мышки и в лифт. И все бегом да бегом. Как будто за ним кто гонится.
      - Жалей его, жалей! - Отцу прямо не сидится на месте. - На курорты он не забывает ездить, а к родителям - на это у него отпуска не хватает. Да по мне, что он есть, что его нету! - выпаливает он.
      - Отец! - ужасается мать. - Что ты мелешь?
      - То, что слышишь, - ерзает он на стуле. - Мы кто ему? Седьмая вода на киселе? Так нехай и к нам не касается.
      - Тю, какой ты ненавистный. Хочь бы Федьки постеснялся.
      - А мне перед сынами нечего стесняться. Нехай они нас стесняются.
      - Глянь на него! Попала шлея под хвост. Да чем же они провинились перед нами? Вот он, Федя, всегда такой настырный, как заспорит. Его не переспоришь. Из-за вас и мне от него, черта скаженного, достается.
      - Что же вы, папань, мать обижаете?
      - Я не обижаю. Она сама себя давно обидела, - непримиримо ожесточается отец.
      - Ага. Чи я враг себе... Как где выпьет, так и давай ко мне приставать, вас ругает на чем свет стоит. Сыновья ему не угодили. Выучили, мол, их на свою голову. Так, отец, подумай: чи им век при тебе жить? За хутор, как за бабскую юбку, держаться? Молодые по своему уму устроились, а ты живи по своему.
      - Вот гадство, Федя! - то ли жалуется, то ли злится отец. - Никто меня тут не понимает. Ни одна живая душа.
      - Сиди уж! Чего тебе надо? У нас теперь только птичьего молока нет, живи и радуйся. А он все ругается.
      - Эх, мать, чудная ты.
      - Да чудной все одно что дурной.
      - Чудная! - более спокойно, как бы извиняясь, вздыхает отец. - Я не ругаюсь. Я думаю.
      - Раньше надо было думать. На шофера после войны звали учиться отказался, теперь сиди, не вини никого.
      - Ты ж боялась отпускать меня на курсы. Она, Федя, всю мне жизнь сгубила. Короткая у нее память.
      - Ты сам не захотел ехать.
      - Ну я, я. Будь по-твоему.
      Мать постелила постель и легла: ей вставать до зари, доить и провожать в стадо корову, растапливать печь.
      А мы с отцом еще сидели в большой комнате, переговаривались вполголоса, поплотнее прикрыв дверь в спальню.
      - Отец, щепок на разжижку натесал? - забеспокоилась мать.
      - Натешу. Спи.
      Он включил свет во двор, взял под лавкой топор, и мы вышли. Над нами из края в край тянулась по небу мглисто-белая полоса Млечного Пути. Мелкие звезды почти не светились, зато крупные, вызрев, горели ярко, не мигая. Отец отыскал сухое березовое полено и наколол щепок. Распрямил спину, послушал ночную тишину, изредка прерываемую отдаленным лаем собаки, посмотрел на крышу дома.
      - Ты ничего не заметил?
      Я поднял голову и, к моему стыду, впервые увидел, что крыша перекрыта новым железом, с желобками по краям, с округлыми водосточными трубами. На старой крыше ни желобов, ни труб не было, потому что железо, купленное нами на городском рынке в Микоян-Шахаре, оказалось бракованным. Едва его сгибали, оно ломалось, крошилось, как чугун. Я и сейчас помнил завмага, неопрятного, толстого, с небритым лицом, в грязном от мазута и ржавчины фартуке, в лоснящихся на коленях шароварах. Помнил косившие все время куда-то в бок полупьяные глаза, все его ухватки и даже то, как он старательно обхаживал отца, как нахваливал товар, сгибая и разгибая угол листа: "Первый сорт! Мягкое, как цинк.
      Бери скорее и вези, пока другие не перехватили". Не подозревая, что завмаг дал ему на пробу лишь один "мягкий" лист, отец быстро сунул ему в руки деньги, вырученные от продажи коровы, и мы торопясь погрузили железо на машину. Дома к нам явились кровельщики и сказали, что отца надули. Еще не веря им, он сам кинулся проверять, сгибал и разгибал углы с остервенением, до сухого металлического хруста, несколько листов испортил и отшвырнул от себя прочь, как бы опомнился, присел на ржавую стопу и горестно опустил голову. Кое-как его успокоили: мол, крыть можно, но пластом, лист на лист, без швов и всяких узоров, без труб.
      Крыша - венец всему дому. Веселая крыша - и дом веселый. Тогда же хорошего венца не получилось. Отец долго переживал, хотел поехать в Микоян-Шахар и вывести на чистую воду завмага, но что-то его удержало - не поехал. На людях виду не подавал, при случае хвалился железной крышей... Зато сейчас его давняя мечта сбылась: в свете Млечного Пути гордо, задиристо мерцали наверху матовым серебром петушиные хвосты, мерцали швы, кружева труб...
      - Где ж у тебя были глаза? - с некоторым разочарованием укорял меня отец. - Ходил и до се не заметил...
      Не-е, Федька, ты уже не хозяин. Отцовский дом стал забывать.
      - Кое-что помню.
      - Да что помнишь? Что помнишь? Или ты шутишь, надсмехаешься над отцом?
      - Дом как новый. Хороший.
      - Был хороший. - Отец распахнул калитку и вышел в огород. - Иди-ка сюда, полюбуйся, как светится - Что?
      - Сам гляди... - загадочно прошептал он и кивнул на дом соседа, Тихона Бузутова, сплошь залитый электрическим светом: круто, ледяным блеском отливала цинковая крыша, сияла остекленная веранда, сияли во дворе и две лампочки под белыми колпаками. - Видал, как живет!
      - Король.
      - Король не король, а кое-кому нос утрет. Не дюжето смейся. У него газ, кухня, ванна... уборная теплая. Как мороз жахнет, он из хаты не высовуется, не бегает, как другие, до плетня. А вон у Тихона гараж. "Жигули" там.
      Он в институтах не учился, обыкновенный тракторист...
      Отец не договорил, вдруг вернулся во двор, пропустил меня и запер на крючок калитку. Сел на бревно, лежавшее у забора, не спеша достал свой неизменный кисет с шелковым шнурком, оторвал клочок газетной бумаги и туго свернул, скатал цигарку. Курил он тоже не спеша, втягивал в себя дым, к чему-то прислушивался и, выпуская его, глядел, как он вьется и бесследно тает в воздухе.
      - У него дом не саманный, не тот... - наконец заговорил он и повернулся ко мне лицом. - Не-е, того и в помине нету. Он его завалил и кирпичный поставил. У нас из самана больше никто не лепит. Саман сыреет, дает усадку. И тепло в таком доме не держится, все уходит в глину. Только печь протопил, туда, сюда, а дух выстудился, хочь бери да опять затопляй. Не дело... Я тоже одно время загорелся кирпича достать, подметил красного, прокаленного, да мать отсоветовала. Нам и этой, мол, хаты на наш век хватит. Жить-то осталось с воробьиный хвост... Тихону что - он моложе меня, здоровый, силенки не истратил. А я всю войну на пузе проползал, крови ведро пролил. Матушка-пехота... В общем, Федька, уговорила она меня, сбила с панталыку. Другой раз я вот так сяду и думаю: может, напрасно ее послухал? Потихоньку да помаленьку и построил бы. Тяп да ляп - и готов кляп.