- Сварилось.
      Коля юркнул в балаган, принес оттуда клеенку и расстелил на траве. Вынув из-за пояса кривой охотничий нож, Костя раскроил на части круглую буханку хлеба.
      Григорий уже разливал дымящуюся жижу в голубые эмалированные чашки.
      - Коля, сольцы и горчицы! - закончив разливать, засуетился Григорий. Аи да обед у нас! - потер узловатые темные руки, скинул мохнатую шапку и сунул под себя - мягче сидеть на ней.
      Ели молча, обгрызая бараньи мослы и макая их в едкую, остро бьющую в нос горчицу. Деревянными ложками удобно черпать навар. Вкусна жижица на свежем воздухе, ее сразу и не выхлебать всю, больно сытна и навевает дремотную истому. Коля взял под мышку "Остров сокровищ" и во все лопатки дунул к отаре. Григория разморило, раскинулся он на траве и глядел не мигая в небо. Костя точил на оселке нож. Навел жало, осторожно потрогал пальцем, удовлетворенно хмыкнул: чуткое.
      И сунул нож в черные, с мелкой бахромою, ножны.
      - Спишь? - толкнул Григория в бок.
      Григорий лениво пошевелился:
      - Не-е... думаю.
      - А меня опять Марея допекает. - Костя вздохнул. - Перестрела в Черемуховой балке.
      Григорий перевернулся на живот, подпер голову ладонями.
      - Знобит ее одну.
      - Я-то при чем?
      Григорий помолчал. Сощуренные глаза его, в оправе морщинистых узелков, пристально следили за дотлевающими углями в пепле. Поелозил ногой по траве, зевнул.
      - Марея баба хозяйственная. Дом у нее ломится от добра. Мужика б ей хорошего - расцвела б как роза. Ее бы приласкать, а ты пятишься.
      - Зачем обижать Марею?
      - Обижать нельзя. Приласкай.
      - Чудной вы, дядь Гриш, - теребя бахрому на ножках, усмехнулся Костя. И не надоест вам толочь йоду 6 ступе... Когда не любят, ласки хуже пощечины.
      - Жалко Марею.
      - У нее одно на уме - замуж выйти. Пускай найдет кого-нибудь другого.
      - А ты Арину возьмешь?
      Костя передернул плечами:
      - Не знаю...
      - То-то! С Ариной скорей голову сломишь, чем свадьбу сыграешь. Хоть племянница моя, а душа не лежит к ней. Гордая. Надсмехается над всеми. Берегись ее... Я знаю. Это Евграф Семеныч воду мутит, подначивает тебя: "Арина - женщина-огонь!"
      - Семеныч тут ни при чем. Не пойму я, что она вам сделала? За что вы ее не любите?
      - Примчалась, взбаламутила всех, - будто и не расслышав упрека, продолжал Григорий. - На ферме стала порядки свои наводить. Газет, журналов в красный уголок требует, мебель новую привезла. Пить мужикам запрещает...
      - Разве ж это плохо?
      - Да это на чей вкус, - уклончиво ответил Григорий. - А после дойки в праздничное наряжаться - хорошо? Пава! Не клубы тут... Машутку из-за нее учил Рыжик. Слыхал?
      - Не довелось.
      - Ох и учил! Удумала и Машутка после работы нарядиться. Заглушила трактор, искупалась под душем и ну рябить в обнове перед механизаторами. Донесли Рыжику: мол, женушка на стане юбкой трясет. Угнул Рыжик голову, но виду не подал. А как Машутка нагулялась и воротилась домой, тут Рыжик и стал воспитывать ее. - Григорий, довольный, рассмеялся. - Потеха!.. С той поры Машутка серчает на Арину.
      - Эх, люди, - с горечью проговорил Костя.
      Григорий между тем продолжал смеяться:
      - Вот тебе и коверкоты да крепдешины!
      - Бедная, - коротко бросил Костя. - И живет с ним!
      - Еще как живет, - с оттенком легкой зависти подхватил Григорий. - Как сыр в масле катается. Никогда до этого ничего, а вот из-за Арины поскандалили.
      Небо между тем полнилось тучами. Вдали ворчал, погромыхивал гром словно кто по горам на бричке ехал: на мягком колеса затихали, на камнях били скороговоркой. Костя попрощался с Григорием, позвал Лотоса и, вскинув за плечи сумку, потяжелевшую от бараньей ляжки, приударил трусцой с горы: как бы ливень не захватил в дороге,
      Вот и сентябрь из-за гор тихонько подкрался. Посвежело в балках, с калины повалился лист. Воздух стал прозрачен, студен. В безоблачные дни на самом горизонте выступали из синевы белые, как мираж, вершины: то первым снегом припорошило. У Федора Кусачкина пробудилась страсть к путешествиям. Манили его ясные, как детские сны, дали. В прежние годы Федор трещал на мотоцикле по крутым дорогам, поражая многих отчаянно-дымными петлями, теперь же на "Запорожце" к форельной речке подался. На одном повороте лихо выскочил из-за нависшей каменной глыбы и обомлел: впереди показался бок молоковозки. От удара высыпались стекла. Шофер молоковозки, страшно матерясь, выскочил из кабины, рванул у "Запорожца" дверцу:
      - Куда прешь? Знака не видишь?
      Федор поднял от руля голову, пьяно удивился:
      - А, Захар!.. Рыбу ловить хочешь? У меня бредень в багажнике, бери, - и впал в забытье.
      Зaxap достал трос, подцепил к молоковозке "Запорожец" и потащил его назад, в хутор. Федор так и не проснулся в дороге: на мягком сиденье крепок сон...
      Тяжелым было пробуждение: Сергей Иванович снял его с должности и перевел в скотники. Федор обиделся, но покорился судьбе: бостоновый костюм сменил на ватную телогрейку и синие милицейские галифе с кожаными нашивками на коленях. На ферме притаились: кто будет новым заведующим? Может, пришлют кого-нибудь из полеводческой бригады?
      Приехал председатель. Арина как раз сгребала на ленту транспортера навоз в коровнике. Упарилась, повесила платок на оградку станка, расстегнула на кофточке верхнюю пуговицу. Сергей Иванович стоял у входа, любовался ее ловкими движениями, мелькавшими оголенными руками. Улыбнулся, крикнул издали:
      - Арина Филипповна! Идемте на собрание!
      В красном уголке тесно. Арина прислонилась было к дверному косяку, но Сергей Иванович жестом руки пригласил ее сесть возле себя за столом. Вчера председатель вызывал Арину в контору, предлагал возглавить ферму.
      Арина растерялась и ответила, что ей надо как следует подумать, да и не плохо правлению узнать, кого захотят сами люди, а то может и казус выйти. Когда наррд малопомалу разместился, Сергей Иванович вынул из кармана портсигар, постучал по серебристой крышке пальцами, как бы призывая всех к тишине.
      - Вы уже догадываетесь, по какому случаю я заглянул в гости. Хочу посоветоваться: кого нам поставить на место Кусачкина. Нашего доверия он не оправдал. Несерьезный человек.
      Федор задвигался в углу, с обидою напомнил:
      - Я свою машину угробил - не колхозную.
      - Дело вовсе не в машине, Федор Матвеевич. А в том, что пьете вы, коллектив разлагаете. Приобрели "Запорожца" и на все махнули рукой. Днем вас с огнем не сыщешь, раскатываетесь по району... Хотел я вас на ученье в техникум направить, да, видно, повременить придется.
      - Пошлите его, Сергей Иванович! - загомонили женщины. - Он, может, пить там бросит, трезвенником вернется.
      - За свои трудовые пью, - сказал Федор. - Лыбитесь, да? Смешно? С кота шкуру содрали - и заиграли мышки. А я возьму да новую наживлю, что тогда? - Громко кашлянул в кулак, пояснил: - Я, Сергей Иванович, шучу с ними. Мне так и ладно, что сняли. Баба с возу, кобыле легче. Кто побудет на моем месте - не возрадуется. Тогда и я посмеюсь.
      - У вас лучшая в колхозе ферма, почти все процессы механизированы, выговаривал ему Сергей Иванович. - А вы жалуетесь, сами виноваты... Дисциплину запустили, рацион кормления не выдерживаете, молоко сдаете повышенной кислотности. Скажите спасибо Арине Филипповне, что она хоть о порядке в доме позаботилась.
      - Лупите все черепки на моей голове, лупите, - бурчал Федор. - Она у меня чугунная, не расколется.
      - Гладить за безобразия не будем! - резко оборвал его Сергей Иванович и опять защелкал по крышке портсигара. - Я и нового заведующего, кого мы назначим, хочу заранее предупредить: легкой жизни пусть не ждет.
      Так что думайте: кто сможет навести на ферме действительно образцовый порядок?
      Сергей Иванович в ожидании ответа умолк, обвел взглядом собравшихся.
      Среди наступившей тишины отчетливо раздался сдержанный голос Марей:
      - Нету у нас такого человека.
      - Неправда! - накинулась на нее тетка Наташка. - Это, Марей, твои наговоры. Сергей Иванович послушает да и пришлет нам на голову еще одного казака-разбойника. После заскворчишь, как рыбка на сковороде, да поздно будет...
      - Кого же вы предлагаете, Наталья Акимовна?
      - Да кого же, Сергей Иванович, понятное дело:
      Аринку Климову. Хоть и работает она у нас без году неделя, а вон как за дело взялась! Никому покоя не дает.
      Да и девка-то не чужая - наша. Мы ее с пупенка, с малых лет знаем. Бывало, все на полотье с матерью бежит.
      Верно я говорю, бабы, или брешу? - Тетка Наташка проворно обернулась к дояркам.
      - Правильно! - раздалось несколько голосов.
      Марея завертелась как на иголках, но сказать ничего
      не сказала. Спряталась за широкую спину Федора и сидела так до конца собрания.
      Арина совсем разволновалась. От смущения она не знала, что делать: еще подумают, сама в начальство просится. И порывалась что-то сказать - Сергей Иванович успокаивающим жестом остановил ее: мол, пусть сейчас выскажутся другие.
      Со всех углов неслось:
      - Меньше будет фуфыриться - справится!
      - Арина строгая, на своем настоит.
      - Артистов нам обещала - нехай теперь кличет!
      - Как ни крути, а баба. Толку не жди.
      - Она те покажет - бабы! Шелковым будешь.
      - Мы согласные-е! - уже хором кричали доярки.
      Сергей Иванович с интересом прислушивался к голосам, едва заметно улыбался, кивал головой. Наконец все угомонились, и он сказал:
      - Как-то является ко мне Арина Филипповна и знаете о чем спрашивает? Когда мы, говорит, культурные пастбища в колхозе организуем? Дело, мол, важное, выгодное. И главное - не требует больших затрат. Только помогите, говорит, достать нам проволоки и столбы для ограждения, остальное мы сами сделаем. А я, честно признаться, давно живу мыслью о культурных пастбищах.
      И в новом году мы вплотную займемся этим.
      - Хорошо бы, - сказала Арина.
      - Насколько мне не изменяет память, вы, Федор Матвеевич, никогда не обращались с подобными предложениями, - опять поддел Федора Сергей Иванович. - Что у вас, все проблемы решены или боялись доставить мне лишние хлопоты?
      - Я в передовые не лезу. Да и не привык начальству глаза мозолить.
      - Вы не привыкли думать, - отрезал Сергей Иванович и, немного успокоившись, обратился к женщинам: - Значит, потянет Арина Филипповна?
      - Потянет!
      - Понятно. - Сергей Иванович обернулся к Арине, протянул ей пухлую, как у женщины, руку: - Ну что ж, Арина Филипповна, я полагаю, правление колхоза согласится с мнением ваших товарищей по работе.
      Из красного уголка Арина выходила с таким чувством, будто ей оказали непомерно большое доверие преждевременно, и она не ведала, как сейчас вести себя: радоваться или, пока не поздно, отказаться. Но тут из толпы медленно выбрался Федор и легонько оттеснил ее плечом от председателя за угол дома.
      - Ну, Арин, и хитрющая ты! - шепнул, как пощечину отвесил. - В заведующие напросилась. Как бы это тебе боком не вышло. - Он торопился, проглатывал окончания слов, жарко дышал ей в лицо. - Ох, хитрая!
      Арина оттолкнула его от себя.
      - А ты не пугай... Завтра чтоб скотину пас у меня на отаве. Хватит лизать голые бугры.
      Федор опешил:
      - Видали ее, во! Уже командовать!.. Арин, ты что?
      Своих не узнаешь?
      - Осторожнее, Федор Матвеевич, на поворотах, - не сдержалась Арина. Что-то вы про тормоза забываете!
      Проявлялся в ней характер, закаленный на жестких северных вьюгах. Федор смекнул: шутки с Ариной плохи - и на попятную:
      - С тобой и пошутить нельзя. Колючка!..
      В заботах дни побежали вскачь. Хлопоты о ферме и о новом доме с головой захлестнули Арину. Но странно было: она совсем не испытывала усталости, что-то такое вселилось в ее душу, что постоянно придавало ей сил и радости, бодрило ее. Дом вырос на окраине села - белый, веселый, с окнами на все четыре стороны. В нем уже монтировали водяное отопление, пробовали краску для полов: хороша ли? Новоселье ожидалось к ноябрьским праздникам.
      Уже по ночам знобко студило. Листья на деревьях пожухли и опали, морозной, мглистой дымкой засквозили леса. Дальние вершины все глубже нахлобучивали на себя шапки снега. Однажды, бродя с Евграфом Семенычем в лесу неподалеку от сторожки, Костя приметил в ольховых кустах тонкий ствол чинары и невольно залюбовался ею. Чинаре было лет пять-шесть. Может быть, она проклюнулась из ореха, кем-то оброненного тут, и теперь стояла одиноко в окружении непохожих на нее деревьев. Росточком она едва доходила Косте до плеч. Он потрогал ее ветки, обещавшие густую и могучую крону, провел ладонью по вздрогнувшему от прикосновения стволу.
      - Семеныч, гляньте: красавица!
      Евграф Семеныч подошел и тоже погладил ствол.
      - Хороша. От доброго семени... Течение жизни, Костя. Течение жизни!
      - Если ее выкопать, приживется?
      - Должна. Молодость свое возьмет.
      Костя сходил к буртам, принес оттуда лопату и ведро, и они вдвоем опустились на колени перед чинарой.
      Непривычно волнуясь, Костя снял верхний слой земли вокруг основания ствола. Копал осторожно, чтобы не задеть корешки. Часто откладывал в сторону лопату и греб руками. Евграф Семеныч терпеливо ждал, наблюдая за его работой. Наконец Костя приподнял чинару из ямы вместе с черным и влажным клубком земли. Тонкие щупальца корня оборвались, лопнули, как нить пуповины.
      Евграф Семеныч, облегченно вздохнув, промолвил:
      - Ну и нянчил ты ее! Как дитя.
      Костя опустил корень в ведро, пригоршнею подсыпал свежей землицы с холодноватым запахом грунтовых вод.
      - Посторожите. К вечеру вернусь.
      Подхватил ведро обеими руками, крепко прижал к груди и понес в село.
      - Пешком? - изумился Евграф Семеныч.
      Костя не обернулся на возглас. На его рябом лице блуждала улыбка, в глазах теплилась мечта... Он взял напрямик, через овраги и бугры, и за всю дорогу ни разу не остановился, не сел на кочку перевести дыхание. Еще и полдень не настал, и можно было не торопиться. Да он и не торопился. Просто шагалось ему широко и вольно среди опустевших полей и холмов, которые навевали спокойные, светлые мысли своим осенним молчанием.
      И он не замечал, что идет куда-то, что у него давно занемели руки и холодит от ветра в груди, что его одолевают нелепые и радостные мечтания.
      В новом доме Арины не было. На крыльце топталась Климиха, в просторном, без рукавов, зипуне, заляпанном известкой.
      - Белите, мамаш? - осведомился Костя, опуская возле себя ведро с чинарою.
      - Белю... А ты это что принес? Грушу?
      - Чинару, - сказал Костя.
      - А! - Климиха разочарованно махнула рукой. - С ей я орешков не дождусь. Ноги скорей вытяну, пока орешки вырастут.
      - Ничего, мамаш! - утешил ее Костя. - Дождемся!
      Я вам первых орехов нарву... Лопата есть?
      Климиха отыскала среди накиданных вповалку досок лопату, кинула ее Косте.
      - Где у вас палисадник будет?
      - С улицы...
      Костя знал, где намечается Аринина спальня, и обрадовался, что в палисадник выходит ее окно. Он выкопал яму напротив окна, бережно опустил в нее корень чинары. Климиха не утерпела, сошла с крыльца и поддержала деревце.
      - Слышь, Костя, - сказала она, любовно следя за тем, как он засыпает яму. - Ты мою Арину не проворонь.
      Тянется она к тебе, и ты не робей. Бог даст, поженитесь.
      Дом-то вон какой! И для тебя местечко найдется.
      Костя засыпал яму, ладонями слегка прибил землю у ствола, отошел в сторону, полюбовался на чинару. Едва заметно вздрагивала она, маленькая и нагая, на ветру, и верхушка ее, отраженная в стекле, казалось, робко, неслышно стучала в окно.
      7
      Перед закатом солнца гость в Сторожевом объявился - Игнат Булгарин. Ехал он на попутке в кузове. Не доезжая моста, бухнул кулаком по кабине, дал шоферу знак, чтоб остановился. Белобрысый шофер приоткрыл дверцу, мотнул чубом:
      - Чё торопишься? К магазину подброшу!
      - Я тут сойду, тормози. - Игнат обеими руками держался за борт, сготовившись для прыжка. - Пройдусь пешком, разомнусь.
      Он небрежно кинул в кабину железный рубль и, поправив на плече ремень сумки с голубой рекламой Аэрофлота, легко, в один мах, спрыгнул наземь.
      - Бывай, землячок! - махнул вслед загрохотавшему по дощатому настилу грузовику.
      Игнат снял пиджак с литых плеч, степенно отряхнул его от пыли и опять надел. Долго и старательно обивал брюки в коричневую полоску, в тон пиджаку. Затем прошелся по мосту, глядя в кипящую у опор воду, свернул с дороги и сбежал вниз к реке. Вверх по течению курчавилась дереза, желтея сквозь редкие листья бурыми капельками ягоды облепихи. Огород родителей Игната спускался с бугра почти к самой воде, поэтому Игнат и не пошел улицей, видным местом, а направился по реке, где меньше любопытных глаз...
      На лугу в ямках с проточной водою мокли снопы конопли, придавленные сверху плоскими голышами. Игнат присел возле одной ямы, снял пиджак, засучил по локоть рукав белой нейлоновой рубахи и, ощутив ледяной холодок, запустил ладонь под камень. Вербный запах моченого волокна вызвал в нем воспоминание о далеком детстве, когда он с ребятами воровски сдирал с кострики белые мягкие нити конопли и плел из них кнуты, швырялки для камней. Игнат попробовал на ощупь волокно, оно отклеилось от материйки, прилипло к пальцам.
      - Перемокнет, - вслух произнес Игнат. - Сушить пора да теребить.
      Напился из ямы терпкой холодноватой воды, рывком вскинулся на ноги. Среди иссиза-зеленых кустов дерезы свежими хлопьями снега белели гуси, громко издавая гортанно-ликующие крики. Игнат подумал: "Поймать бы гусака да изжарить. Осенью птица жирная..." Эта мысль так овладела им, что он едва не пустился ловить гоготавшего в двух шагах от него вожака белой стаи с важной шеей и красными перепончатыми лапами. Но в это время внимание Игната отвлек густо разросшийся куст дерезы, облепленной рясной ягодой, и он забыл о гусе. Губами сорвал с куста ягоду, перекинул ее на языке и, зажмурясь от предвкушения кислого, раздавил. Во рту брызнуло, терпко защемило язык. Зелена еще, не вызрела.
      А куст богатый. В детстве Игнат бы считал за счастье найти такой. По тем временам дереза приносила ему большой доход. И сколько порубил он ее! Когда опадали листья и первые морозцы схватывали ледком обмелевшую Улю, вызревала на радость мальчишкам облепиха.
      Стелились белые туманы по-над рекой, с неба сыпало тихим снежком. Игнат потеплее одевался, брал оцинкованные ведра и рядно, запихивал за пояс до синевы наточенный топор и забирался в глубь колючих зарослей. Облюбовав место, расстилал на поляне цветастое бабкино рядно, дерзко вламывался в кусты, где побогаче ягода, поплевывал на ладони... В мороз дерево ломкое, под ноги валится с одного замаха.
      Вдоволь, до жаркой хрипоты в горле намахавшись топором, Игнат стаскивал ветви в одну кучу к рядну. Затем обтесывал палку, покрепче и потяжелее, и, кидая на рядно ветви, что есть духу лупил по ним до тех пор, пока не осыпалась вся ягода. Выбрав из желтой кашицы листья с иголками, Игнат наполнял ею ведра. С удовольствием вдыхал островато-кислый, как у перебродившей хмельной опары, запах.
      Любил, любил он заготовлять облепиху среди потаенного одиночества прибрежного леса! А в крещенские морозы прямо на льду ее колошматил. Крепок был лед, прозрачен и звонок... В такие дни Игнат часто пропускал занятия в школе, не мог усидеть за партой, думая о кашице. Чтоб больше заработать, он разбавлял ее водой и песку в ведра кидал - для весу. Песок зимою застывает, как цемент, взять его нелегко. И тут изловчился Игнат:
      разгребет снег, на окаменевшем слое песка разложит костерок и ждет себе, постукивает сапожками. От свечек и сухой дерезы огонь спорый. Песок быстро отходит, мягчает. Когда уж совсем отойдет, Игнат сдвинет огонь - и ну пригоршнями кидать в ведра теплый песок. Потом размешает его палкою в кашице, нацепит дужки на коромысла - и бегом в хутор, на приемный пункт. Иногда в день по три раза успевал оборачиваться. Медяки так и текли в карман. Вечером он выгребал их и кидал по одному в разинутую пасть глиняной кошки. Но однажды все-таки попался Игнат: Костя Ломов рассказал приемщику о его хитрости...
      Вспомнив об этом, Игнат почувствовал давно забытый стыд, смуглые щеки его вспыхнули, и он быстро зашагал от куста, впечатывая в землю подошвы модельных туфель.
      Лицом он походил на цыгана: смоляная шевелюра кольцами спадала ему на лоб из-под зеленой шляпы, в угольно-темных глазах светился загадочный блеск. Однако обнаруживались и черты, свойственные казацкой породе: кривые и высокие, что у голенастого петуха, ноги, крупный затылок, остриженный под бокс...
      "Костя тогда меня под монастырь подвел, - подумал Игнат. - Тихоня".
      Быстрая ходьба и близость дома мало-помалу рассеяли наплывшее настроение Игната, и вновь в его памяти воскресли счастливые дни юности. К восемнадцати годам как-то внезапно, без чьих-либо подсказок со стороны, он догадался, что глиняная кошка, при всей ее полезности, не сможет прочно утвердить его на земле. Его тогда как осенило. И в один прекрасный день Игнат размозжил кошке голову, ссыпал монеты в мешочек из-под табака и тайком от родителей сбежал куда-то. Много лет от него совсем не было вестей. В хуторе думали, сгинул парень.
      Наконец Игнат дал знать о себе. В коротком письмеце уведомлял он мать и отца, что жив, здоров и золотухою давно не страдает. Отслужил в армии, в парашютно-десантных войсках. Работает на угольной шахте забойщиком. А молчал долго потому, приписывал Игнат в самом конце, что некогда было заниматься письмами.
      Игнат пнул вислоухую свинью, некстати подкатившуюся под ноги, оглядел брюки - не испачканы ли? - и свернул к плетню, клином врезавшемуся в усеянный пометом луг. В душе пробудилось волнение: отцов огород.
      Игнат взялся за ольховые колья, и в этот момент его окликнули:
      - Здорово, шахтер!
      Голос показался Игнату знакомым, он перегнулся через плетень и увидел в соседнем огороде Кусачкина. Улыбаясь во все свое скуластое, широкое лицо, тот двигался ему навстречу увалистой походкой - как медведь.
      - Ну прыгай, прыгай! - подзадоривал Федор.
      Игнат перескочил через плетень, затем переступил низкую штакетную оградку, служившую межой, и оказался на просторном огороде Кусачкиных. Обнялись с Федором, помолчали, переживая волнующий момент встречи. Как-никак в детстве дружили они. Вместе, бывало, по чужим садам лазили, купались в глубоких ямочках на Уле. И даже за одною партой до седьмого класса торчали, пока Федор не отстал на второй год, а потом и вовсе бросил школу.
      - А я, вишь, ботву в огороде сгребаю, - оправившись от радостно-удивленного смущения, заговорил Федор, - Деревня!.. Картошка этой осенью крупная. Что у тебя за сумка? Вся размалеванная... - Федор приблизил свое возбужденное лицо к сумке, сощурил глаза. - Подумать только, чего не придумывают: "Летайте самолетами гражданского Аэрофлота! Надежно, выгодно, удобно!"
      Вот хохмачи, на сумках упражняются...
      - Это еще куда ни шло - на сумках, - сдержанно ухмыльнулся Игнат. - И на штанах... на задницах пишут.
      Такая, брат, мода пошла. Обо всем человека оповестить надо. А то он, говорят, слепой, как котенок.
      - Ух ты!.. - засмеялся Федор.
      Со двора пахнуло сырым бельем. На проволоке, натянутой от угла дома до свежевыбеленной кухни, трепыхались на ветру чистые простыни, женские исподницы с кружевными затейливыми оборочками. Федор в три погибели согнулся и поднял над собой проволоку, пропуская Игната к ступенькам лестницы, ведущей на стеклянную веранду.
      Игнат занес было ногу на первую ступеньку, но тут заметил в углу двора голубой "Запорожец".
      - Шоферишь в колхозе?
      - Да нет... Моя, - коротко бросил Федор. - Думаю "Жигулей" брать. На очередь записался.
      В лице Игната мелькнуло какое-то нехорошее выражение, может быть зависть. Стараясь придать голосу тон безразличия, он пристально глянул на Федора:
      - А деньги?
      - Есть деньги. На своей ведь земле живем, она и кормит. На одном месте и камень мхом обрастает.
      Вошли в дом, сели за круглым столом посредине просторного зала, обставленного дорогой мебелью. Пол был вымыт до блеска. Игнату как-то неловко стало, что он плохо вытер туфли о половичок у входа на веранду. Прямо над головой золотилась люстра, нарядная, блескучая, в красных шелковых веревочках-ручейках. Пахло духами, печеными яблоками из соседней комнаты, дверь в которую была раскрыта настежь. Федор кинулся собирать на стол, порывался съездить в село за поллитровкой, но Игнат сказал, что они пообедают и выпьют после, у его родителей, а то старики обидятся.
      - Жена-то где? - спросил он.
      - Моркву с бабами взвешивает. Позвать?
      - Да зачем... Я просто так интересуюсь. Богато у вас.
      - Нонче все, кто не ленивые и не старые, так живут. Но скучно у нас.
      - А я думал, ты себе должность какую-нибудь отхватил. Важную.
      - Была должность. Да по шее мешалкой наладили с ней. Проштрафился малость.
      - Что?
      - Это меня губит, - Федор выразительно пощелкал себя по горлу, задвигал кадыком. - Закладывать я не дурак. А как волью, на быструю езду тянет. Выпил и влип в молоковозку. Все обошлось бы гладко, да председатель пронюхал. А он у нас из молодых, да ранний. Строгий, черт, никаких поблажек. С виду размазня, галстучек носит, а характер - кремень. Узнал и сковырнул меня с заведующего фермой. Теперь я в скотники подрядился.
      - С заведующего в скотники? - усмехнулся Игнат. - Тебе не позавидуешь.
      - Ясное дело, стыдно. А платят хорошо.
      - Кого ж на твое место?
      - Арину Климову.
      - Она ж на Севере! - Глаза у Игната сухо, горячо вспыхнули.
      - Воротилась. Одна... Такая краля - не глянь на нее, не подступись. Гордая, - делился хуторскими новостями Федор.
      - Форму держит?
      - Форма что надо, - Федор бросил на Игната взгляд, в котором мелькнула едва заметная ирония. - Ягодка не по нашим зубам. С Костей гуляет.
      - С травником?!
      Федор как бы и не заметил его изумления, продолжал обычным тоном, словно речь велась о предмете, мало его занимающем:
      - Любовь у них - водой не потушишь. В хуторе только и говорят об Арине да Косте.
      - Ладно, я пойду, - помрачнев, вскинулся Игнат. - Потом доскажешь.
      Федор попридержал его за плечо:
      - Надолго к нам?.. Я тут растрепался как баба, все тебе сразу выложил. А ты - как в рот воды набрал...
      Скажи, ты хоть женился?
      Насупил Игнат брови, глянул во двор, где билось, рвалось на покрепчавшем ветру влажное белье. Зябко поежился, втянул в плечи смуглую шею с угольными крапинками на ней. Бурые подмосковные угли наложили и на его мало податливую внешность суровый свой отпечаток.
      - Некогда было, - выдавил Игнат.
      - Нехорошо, - сказал Федор. - Пора и остепениться.
      - А ну его! - Игнат махнул рукой. - Женитьба не напасть, лишь бы женатому не пропасть... Девки, брат, ничего с тебя не требуют: ни верности, ни денег.
      - Девки девками, а жена-то родней. - Федор проникался искренним состраданием к неудавшейся жизни Игната. - Как ты живешь один?
      - Живу, - процедил сквозь зубы Игнат. - У меня, брат, тоже кое-что припасено. На черный день.
      - Да все это не то...
      Игнат поморщился, недовольно крутнул головой и, подняв с пола сумку, молча двинулся к выходу. Во дворе Федор опять спросил:
      - К нам-то надолго?
      - Посмотрю. С шахты я рассчитался. Вольный теперь казак.
      - Что, тяжелая работа?
      - Мне нравится, привык, - сказал Игнат. - Но обида взяла: сколько можно по общежитиям скитаться. Не шутка... Ладно, побуду дома, обнюхаюсь. Может, дом построю, как у тебя... В колхоз примете?
      - Спроси у председателя.
      - Что ж... - неопределенно промолвил Игнат.
      Взгляд его остановился на "Запорожце". Нравилась ему легковая машина последнего выпуска: шасси высоко над землей, внутри светло и просторно, как у "Москвича". Даже радиоприемник вмонтирован. Пожалуйста:
      мчись по асфальту, слушай музыку либо последние известия. "Куплю и себе, - пронеслось в голове Игната. - На "Запорожец" хватит. А Федор не догадывается, пень..."
      Игнат повернул в калитке железное кольцо, скоба ржаво скрипнула и скользнула вверх. Игнат вышел на улицу, не спеша закрыл за собою калитку. Спохватившись, напомнил:
      - Вечером загляни!
      После его ухода на сердце у Федора стало как-то холодно и пусто, и он не мог понять, отчего это. Белье моталось и хлопало у лица, мельтешило перед глазами. Он съежился и медленно поднялся на веранду, почему-то в уме сосчитав ступеньки. Их было шесть. Стал на верхнюю, огляделся вокруг. Ветер пах бельем и снегом. Но воздух по-прежнему был чист, ни одной снежинки. Хотя Федор ощущал близкую возможность того, как они вечером усядутся вдвоем с Игнатом за стол, щедро уставленный едою и питьем, и начнут вслух вспоминать минувшее, все равно особой радости он не испытывал. Не было ее, и все.
      Дня три Игнат почти не показывался на людях: то с Федором балагурили в хате, то бесконечно перетасовывали в памяти одни и те же события, как в пестрой колоде карты, уносясь мыслями в далекие дни. Потом за Федором примчался с фермы его сердитый напарник и увел с собой. Пить же одному не хотелось. Веселье схлынуло, откатилось, словно случайно набежавшая волна. Скука одолевала его. Ничто на хуторе вроде и не представляло интереса для Игната. "А я и точно чужак, - стал он терзаться невеселою думой. - Отвык ото всех, к земле не тянет". И он всерьез страшился, почувствует ли прежнюю тягу к родным местам. Не случится этого - волей-неволей придется возвращаться обратно. Но куда? На шахту дорогу он себе заказал: "Не буду в забое горб гнуть"; какой-нибудь другой работы и в мыслях пока не мерещилось. "Нет уж, скука скукой, да лишь бы мозги варили.
      Тут я человек свой, приноровлюсь. Вон груша и та на яблоне приживается. А я что, не сумею? Соки у меня из этой земли, как и у Федора... Дом отгрохаю, машину куплю. Еще поглядим, кто тут шире развернется".
      С этими мыслями Игнат и в лесу бродил, вскинув за плечо вороненый отцовский дробовик. Охотиться всерьез не охотился - так, шлялся по овражкам и балкам, спасаясь от острого приступа одиночества. Но если что попадалось на глаза - сорока ли, дятел либо кобчик, - бил с лета, почти не целясь, и подрезал. Рука была хоть тяжелая, но твердая, глаз точный.