Рваные плакаты на стенах призывали увеличивать удои и сдавать молоко повышенной жирности. Стол был накрыт бордовой пыльной, прожженной цигарками скатертью, на ней - черные костяшки домино с белыми пятнышками, шахматная доска, залитая чернилами. В одном углу поблескивали бидоны и пустые бутылки из-под "столичной", в другом валялись ведра, лопаты, металлические щетки. На диване у окна сидел заведующий - Федор Кусачкин, в помятом бостоновом костюме, и курил, строгая охотничьим ножом палку. Арина поздоровалась с ним, Федор, продолжая строгать, важно сказал:
      - Арин, Марея тебе покажет твою группу. Халата нового не нашел, бери старый.
      - Неуютно у вас, - обронила Арина. - Это не красный, а грязный уголок.
      Федор густо полыхал сигаретой, поморщился на свет.
      - Сойдет, мы тут люди свои. К культуре не приучены.
      Марея прыснула в кулак, но тут же согнала с худого лица усмешку, приняла свое обычное печальное выражение.
      В юности Федору нравилась Арина. Неуклюжий, валкий и тугодум, он пытался ухаживать за нею, даже балалайку однажды купил, чтобы научиться играть страдания. Но одолеть страдания не сумел, как ни бился, - медведь ему на ухо наступил. Бренчал, мучился, и Арина смеялась над ним. Осталась с той поры на сердце у Федора рана - так, царапинка, комариный укус. Только в осенние ненастные дни, когда все вокруг до смерти надоедало Федору, он, бывало, ни с того ни с сего ссорился с женою, по нескольку суток жил на ферме. Сладко ныла и беспокоила его тогда рана - и он напевал песню собственного сочинения:
      Эх, балалайка, балалайка,
      Да, эх, трехструнная моя...
      Вообще Федор был бы примерным семьянином, не водись за ним маленького греха: порой выпивал сверх меры. Бабы в хуторе так рассуждали: пить все пьют, но у Федора статья особая, он "Запорожца" купил себе.
      А пьяница за рулем пострашнее волка в лесу. Федора уже наказывали за хмельную езду: штрафовали, талон кололи, даже с должности снять грозили. Все равно не остепенился, носится по вечерам на "Запорожце", людей пугает.
      Когда же он трезвый, то строгий, рассудительный и всем видом показывает, что заведующий. Вот и при Арине напустил на себя важность. Ей это не понравилось.
      - У вас, говорят, личная машина? - спросила она с намерением уколоть его.
      Федор сразу не догадался, к чему она клонит, и важно уточнил:
      - "Запорожец" последней марки.
      - А уверяете, что некультурные... Стыдно прибедняться, Федор Матвеевич.
      Федор оттолкнулся от кожаной спинки дивана, встал - большой, грузный, с ножом в руке. Хотел в ответ свою шпильку пустить, чтоб потоньше была да поострее, но в висках у него ломило со вчерашнего, да и Арину обижать не хотелось. Перекинул нож с ладони на ладонь и вдруг отточенным взмахом ловко вогнал его в пол.
      - Ступайте в коровник. Пора.
      Марея отдала Арине свое оцинкованное широкое ведро, себе взяла поменьше, ловко перебросила дужку через локоть, и они пошли. На дворе посветлело. Тянуло сквозным, бодрящим холодком с горы. Коровник, с навесными деревянными воротами и шиферной крышей, на которой блестела роса, стоял неподалеку от дома. Возле него в белых халатах гомонили доярки, все пожилые.
      Многих Арина еще издали узнавала в лицо. Она поздоровалась, женщины ответили вразнобой, с любопытством приглядываясь к ее ладной нездешней фигуре. Тетка Наташка, острая на язык, не стерпела:
      - Арин, на свадьбу вырядилась? В новом костюме-то?
      - Это старый, - просто сказала Арина.
      - Ох, девка, у нас тут паркетов нету.
      - Набедуешься с нами, набедуешься! Подалась бы хоть в трактористки... На курсы.
      Полюбовались доярки на новенькую, посочувствовали ей, словно она и вовсе хуторской не была, и гурьбою шумно ввалились в коровник. Дохнуло теплым духом; коровы подняли головы, устремили на них умные, все понимающие глаза. Заластились женщины возле своих "любимых", мелькая между коровьих боков и весело звеня ведрами, - знакомая картина. Коровник был механизированный. Корма подавались по транспортеру, навоз тоже удалялся механическим способом. Арина читала про такие коровники в газетах, но видеть их самой не приходилось.
      Пока она осваивалась с непривычной для себя обстановкой, были розданы комбикорма, и женщины приступили к дойке.
      - Где мои? - спросила Арина.
      Марея провела ее мимо длинного ряда пеструшек, кивнула:
      - Твоя группа.
      - Что-то многовато, - растерялась Арина. - Я и не справлюсь. На доярку двенадцать коров приходится.
      А тут все двадцать пять.
      - Справишься, - отрезала Марея. - У нас механическая дойка.
      Марея усмехнулась одними тонкими губами, юркнула в станок к пеструхе, крайней в ряду. Приласкала ее, цокая языком и приговаривая: "Голуба моя, голуба", теплой водою из ведра обмыла соски, взяла доильный аппарат... Ловким движением руки, почти вслепую, соединила вакуумную трубку с резиновым шлангом и так же заученно приставила стаканы-присоски, которые, мягко фыркая и подрагивая, стали тянуть молоко. На другом конце помещения мерно гудел мотор доильной установки. И Марея, забыв о роли наставницы, засновала от одной коровы к другой. Подставляла и снимала стаканы, следила за тем, как наполняются бидоны, поставленные в несколько рядов возле распахнутых ворот. Резкая в движениях, Марея вмиг преобразилась. Осенние печальные глаза ее засветились, на худом вытянутом лице пробился румянец. Халат на ней кидался туда и сюда, как от ветра.
      - Марей! - крикнула Арина. - А ты огневая! От кавалеров небось проходу нет?
      - Работай, - сказала Марея.
      Холодно и строго сказала, так что Арина устыдилась даже.
      После дойки женщины собрались в красном уголке отдохнуть. Расселись кто на чем, ручьем потекла беседа.
      На дворе трактор с тележкой остановился. Открылась дверца, и выкатилась из него, точно колобок из загнетки, Машутка. Бордовая шаль мелькнула под окном, шаги гулко раздались в пустом коридоре. Машутка открыла дверь и, заметив сидящую на диване Арину, сбивчиво залопотала:
      - Аринушка! А мне говорят, ты уже тут. Здравствуй! А я навоз на поле вывожу и думаю: забегу к ней, посмотрю.
      Пухлые щеки у Машутки, перемазанные маслом, делали ее лицо смешным. Все так и прыснули.
      Арина сдержанно усмехнулась:
      - Кто это тебя изукрасил?
      - Что?
      - Лицо, говорю, запачкала. Утрись.
      Машутка пошарила в карманах своего просторного комбинезона, ища платок, но там не оказалось его. Тогда она вытерла щеки рукавом куртки, еще больше размазав грязь по лицу. Женщины так и покатились со смеху.
      Арина протянула Машутке свой платок, надушенный, крахмально-свежий, с бисерной вышивкой по углам.
      Приняв его, Машутка смутилась:
      - Ой, да он такой беленький! Жалко и вытираться им.
      - Утрись, - Арина подала ей и зеркальце.
      - Надо же! Какая ты запасливая! - Машутка умостилась на бидоне, пристроила впереди себя зеркальце.
      Слюнявя платок, стала торопливо прихорашиваться.
      - На тракторе научилась рулить, а вот за собой не следишь. Минус тебе.
      - Что ль, на тракторе чепуриться? В пыли, в шуме...
      А прибегу домой, опять дела: корову доить, детей кормить. Мало ли забот. Вот я купила себе модные туфли, так, думаешь, обуваю их? Нет, Аринушка... В сапогах шикую.
      - Сама виновата, что безалаберно живешь, красотой не дорожишь. Трактор тут ни при чем.
      - Аринушка, родненькая! Поживешь у нас и сама такой же будешь. Это мы в девках все прихорашивались.
      Бабе не до того. Такая уж доля у нас, деревенских...
      - Я и похлеще работы видела, - Арина пальцами перебирала на груди камушки. - Серебристого хека на рыбзаводе потрошила, в путину было некогда и оглянуться. Лес рубила наравне с мужиками. Это тяжелее, чем на тракторе ездить. Но туфли у меня не пылились, да и руки не лопались от грязи. А почему? Всегда помнила, что я женщина.
      - А я так не умею, - всерьез опечалилась Машутка. - Бывает, захочу платье красивое надеть, да тут и остыну. Зачем? Для чего наряжаться? Все у нас в простых ходят, только хлопоты лишние... Еще подумают, что праздник у меня какой.
      - Верно! - поддержали ее бабы. - Марея и то не чепурится... Мы в театры не ездим.
      - Будем ездить, - сказала Арина. - И артистов к себе пригласим. Подождите только.
      - Гляди-ка! Так они тебе и приедут. Нашла дураков.
      - Приедут. Что они, не люди? Такие же, как и мы.
      Из одного теста.
      - Да выпечка другая, - вставила тетка Наташка, рябая, с приплюснутым носом, отчего лицо у нее казалось плоским, будто выщербленным.
      - Говорю вам, приедут, - Арина хлопнула ладонью по столу. - Только принимать гостей надо по-человечески. А где? В этой грязи? У вас в коровнике чище, чем в красном уголке. Люди! Для чего тогда вы колготитесь тут с утра до ночи? Чтоб вечно видеть эту грязь, уживаться с ней?
      - Забота не наша, пускай Федор думает, - со вздохом проговорила тетка Наташка. - У него голова большая...
      - Нет уж! - горячо возразила Арина. - Как хотите, а я не потерплю грязи. Марей, давай вымоем пол.
      Марея пожала плечами:
      - Пустое... Все одно натопчут.
      - Тогда я сама выскоблю.
      - Скобли, коль охота. У меня руки ноют.
      Доярки разошлись домой обедать, Машутка укатила на тракторе. Арина осталась одна. Поколебавшись в нерешительности, мыть ей пол или не надо, она все же надумала мыть. Облачилась в чей-то серый халат, затянула потуже косынку на голове, чтобы не выбивались волосы, и взялась сперва вытаскивать в коридор бидоны, ведра, лопаты - всякий ненужный для красного уголка хлам. Потом соскоблила с пола грязь, принесла воды.
      Мыла не передыхая, не жалея рук. Комната непривычно свежо запахла сосновым некрашеным полом, наполнилась радостным светом, даже попросторнее а. Никто в красный уголок не заглядывал - решили, видно, не испытывать судьбу, остаться в стороне от Арининой выдумки. И она спокойно, без толкотни справилась с уборкой, умылась и переоделась в чистое.
      До вечерней дойки было далеко (сено уже вышло, а трава была еще жидкая, поэтому доили два раза в сутки). Арина отдыхала на диване - в темно-вишневом платье, в лакированных туфлях. Ей стало скучно сидеть одной, а женщины не возвращались с хутора. Она повертела колесико радио, стоявшего на подоконнике, - ни звука. Поискала газету, чтобы почитать что-нибудь, но и газеты не оказалось. Тогда Арина со злости содрала со стен плакаты, скомкала их и, вынеси из дома, подожгла.
      Пламя неохотно лизнуло плотную, в паутине, бумагу, судорожно метнулось к разжавшемуся краю плаката, сине вспыхнуло. И вот уже трещал, коробился бумажный комок в жарком огне, превращаясь в пепел... Скучно. Арина поддала его носком туфли, пепел рассыпался. Понаблюдала, как он летел по ветру, и вернулась в дом, жалея, что никто ее не видит в этом красивом платье и туфлях.
      И Костя увидит лишь поздним вечером. Как он там, ждет ли ее, думает ли о ней? Молчун нескладный.
      Наконец одна за другой потянулись из Сторожевого доярки. Кто ни заглядывал в красный уголок, дивился чистоте в нем, яркому наряду на Арине. Неловко и смущенно входили, вытирая в дверях сапоги об тряпицу.
      Тетка Наташка, будто оправдываясь, обронила:
      - Арин, бес те возьми! Что же не кликнула? Мы думали - шутишь, а ты... - И, покачав головой, как бы застеснялась собственных слов, оборвала фразу.
      Одна Марея вроде и не заметила перемен, тенью прошмыгнула в угол, достала откуда-то клубок черных ниток, замелькала спицами, опустив худые плечи. Вязала она себе шерстяную кофту, быстро накидывала и сбрасывала крупные петли. К зиме готовилась основательно.
      Вечерняя дойка затянулась. Пришли они из коровника в темноте, уже и звезды вызрели на небе. Арина опять переоделась в чистое, и в это время широко распахнулась дверь, на пороге появился Федор, со взбитым вверх буйным чубом. Пальцы его беспокойно забегали, а лицо расплылось в улыбке верный признак того, что был уже навеселе он.
      - Экипаж подан, - паясничал Федор. - Арин, поедем со мной... Покатаемся.
      - Поедемте, Федор Матвеевич.
      - Да какой я тебе Федор Матвеевич? Зови, Арин, просто. - А у самого глаза так и сновали по ее платью, бился в них свет шальной, призывный.
      Арина перехватила его взгляд, засмеялась:
      - Ох, Федор Матвеевич, шутник вы, хоть и женатый!
      - Я еще могу, Арин, могу! Остался порох в пороховнице.
      - И я с вами, - вызвалась Марея.
      - Давай. Жеребчик у меня сильный, выдюжит.
      Арина с Мареей поместились на заднем сиденье "Запорожца", Федор важно открыл голубую дверцу, сел за руль с сигаретой во рту, блеснул золотым зубом:
      - Куда прикажете, красавицы?
      - Сам знаешь, - сказала Марея. - Домой.
      Машина взвыла и с ходу понеслась, как застоявшийся конь, по лугу, сплошь выбитому копытами животных.
      Замелькали по обеим сторонам столбы электролинии.
      Арина не успевала оглядываться на них. Марея сидела неподвижно, уставясь прямо перед собой, в ветровое стекло. Двумя руками цепко держалась за металлический ободок переднего сиденья.
      - Эх, вороная! Н-но! - дурашливо ломался Федор и, оборачиваясь, подмигивал Марее.
      - Тише, - едва разжала она губы.
      Федор не послушался - крутил себе баранку да посасывал сигарету.
      В свете фар забелел впереди большак. Арияа попросила свернуть налево, в обратном направлении от хутора. Грунтовое полотно дороги твердо ложилось под колеса, горохом бились о дно камни, но Федор и не думал сбавлять скорость. Только спросил:
      - А зачем сюда, Арин?
      - Надо.
      Сторожка завиднелась у крутояра. В ее окне теплел одинокий огонек слабый, едва видный в фиолетоводымных сумерках.
      - Останови! - приказала Арина и, не дожидаясь, пока он притормозит, повернула дверную ручку. Федор, ничего не понимая, остановил машину. Арина подобрала платье, легко выпорхнула из нее, помахала на прощанье рукой. Спасибо, Федор Матвеевич.
      - Куда? - вскинулся тот.
      - Езжайте, езжайте. Дома вас дети ждут, жена.
      - Арин, не страшно?
      - Она тут не одна, - глухо промолвила Марея. - К Косте примчалась...
      - Неужели, Арин?
      Та не ответила, перебежала через кювет и скрылась за кустами шиповника. Федор пальцем притушил о дверцу сигарету, поскреб в затылке:
      - Да... Кому рассказать - не поверят... А может, она лечится у него?
      - Езжай, - сказала Марея сердитым тоном. - После гадать будем.
      Федор еще долго возился, не мог стронуться с места - что-то случилось с зажиганием.
      6
      Зачастили майские дожди - все больше обложные, урожайные, иногда прорывались и шумные, грозовые.
      За какие-нибудь две недели в лугах по пояс вымахали травы, в огородах пробились из-под земли крепкие бархатные листья картошки. Желтыми огоньками повсюду вспыхивали баранчики. С берегов Ули по ночам тянуло холодным, горным запахом фиалок.
      Потом на пригревных склонах дурманно зацвел крупными чашами бирюшник. В его кустах, низкорослых и почти непролазных, в сухмень стояло такое удушье, что даже овцы неохотно забредали в них. Но всегда бирюшник к богатым травам цветет, и это радовало Костю. Когда выпадали свободные часы, они встречались с Ариной неподалеку от фермы. Костя учил ее распознавать полезные травы. В глазах его, в жестах, в походке всегда была готовность сделать для нее что-то хорошее, доброе.
      Порою она ловила на себе его полный доверия и любви взгляд, и ее охватывало странное, неодолимое волнение. Это обезоруживало ее перед ним, и тогда она мечтала лишь об одном: любить его, любить и не думать о своем минувшем, не возвращаться к нему тревожной, больной памятью.
      Сперва Арину несколько удивляло, почему Костя ни разу не спросил о прошлой ее жизни, о муже. Потом женским чутьем догадалась: благодарность его так сильна, а чувства так глубоки и непосредственны, что у него не возникало этого вопроса. Счастье находиться возле нее означало для Кости все; оно было значительнее любой надежды, выше любой мечты. Он воспринимал ее такой же, какой она была и раньше, еще до вербовки, в те далекие и навсегда угасшие дни юности.
      Однажды Арина сама завела разговор о своем бывшем муже.
      - Ты знаешь, Семен тоже любил меня. Ему нравилось ходить со мной на танцы в клуб или на вечеринки,
      где весело, шумно и много народу. Мне казалось, что так будет всегда, вечно... И вдруг - измена. Почему? Разве любовь может кончиться сразу? Будто кто взял и вырвал у него сердце... Я думала, не вынесу, но видишь: живу, разговариваю с тобой. Чудно! Больше нет для меня Семена.
      - Значит, и любви не было, - сказал Костя.
      Арина взяла Костю за руку, приложила ее к своей
      груди, как бы давая почувствовать ему свое участившееся дыхание.
      - С ним мне никогда не было так хорошо, как с тобой... Посмотри, какая трава, солнце, деревья! Всю жизнь стоять так и смотреть. Стоять и смотреть... А правда, что у тебя моя карточка?
      - Правда...
      Скоро Арина с Костей затеяли строить дом в селе, на той его стороне, которая была обращена к хутору. Костя не знал, будет ли он жить в Аринином доме, это его вовсе и не занимало. Он гордился одной лишь возможностью вместе с Ариной хлопотать о нем, ездить с нею на пилораму за досками, собирать на речных перекатах плоский, угонистый камень для фундамента, тесать балки. Сергей Иванович не только выделил лесоматериалы, но и подыскал двух мастеровых людей, наказав им поработать на совесть. Те старались не подвести его: с зари дотемна строгали, пилили, стучали. На подхвате у них был Костя. Жилистый, проворный, он таскал на себе балки и доски, обливаясь потом. Когда ставили стропила и крыли железом крышу, он целыми днями пропадал наверху.
      Бегал по балкам, балансируя руками, цепко ползал по жести, подтаскивал мастеровым звенящие веселым звоном гибкие листы.
      Арина, рассуждая вслух о том, какой мебелью она собирается обставить дом, как-то мимоходом сказала Косте, впрочем не придав этому значения:
      - Был бы ты охотник, убил бы медведя и шкуру подарил мне. Я бы на полу у кровати ее постелила. Мне нравятся в доме медвежьи шкуры.
      Костя промолчал и ничего не пообещал ей тогда. Однако мысль подарить ей шкуру медведя, которого он должен убить сам, уже не покидала его. Костю меньше всего интересовало, почему у нее возникло это желание, он думал над тем, как сделаться охотником.
      Сперва он исполнил обычную формальность, вступив в общество охотников, после тайком поехал в областной город, отыскал там охотничий магазин и с замиранием сердца переступил порог.
      Он попал в удивительное царство ружей, пороха, пуль и дроби. Искусно смазанные тонким слоем вазелина ружья стояли рядами на подставках, поражая воображение своим разнообразием, шоколадно-темным блеском прикладов... Тут были многозарядные автоматические дробовики, одноствольные и двуствольные ружья с горизонтально и вертикально спаренными стволами, даже трехстволка на глаза попалась. Костя растерялся, не зная, что и выбрать.
      - Посмотрите бокфлинт, - услышал он чей-то голос и вздрогнул. К нему обращался пожилой мужчина в вельветовой куртке, с пустой трубкой в зубах, которую он непрерывно посасывал.
      Красивым движением продавец снял с подставки двустволку и протянул ее Косте, пояснив с подчеркнутой вежливостью:
      - Сверловка стволов под чок. Бой резкий... Кстати, на что охотитесь?
      - Медведя надо убить, - приняв ружье, смущенно ответил Костя.
      - Еще запрещена охота на медведей.
      - Я подожду.
      - Это ружье вам вполне подойдет. Брать будете?
      - Возьму, - согласился Костя. - Лишь бы палило метко. С медведем шутки плохи.
      - Ну знаете, хорошему охотнику и тигр не страшен...
      В охоте на медведя главное - меткая стрельба.
      - А можно до осени научиться стрелять?
      - Если вы от рождения охотник - можно.
      Костя накупил еще пороха, дроби, гильз, картонных пыжей и прокладок. С удовлетворенным сознанием, что он сделал большое и важное дело, простился с вежливым продавцом и закрыл за собой стеклянную дверь.
      Евграф Семеныч, в молодости увлекавшийся охотой, выведал о новом Костином занятии и немедля предложил свои услуги, пообещав обучить друга некоторым секретам в стрельбе и отыскании медвежьих следов. А дней через пять старик привел в сторожку девятимесячного щенка от русской гончей. Это был кобелек черно-пегого окраса, с довольно развитой мускулатурой, в золотистых подпалах на голове. Он обладал звучным голосом и острым чутьем. По словам Евграфа Семеныча, щенок воспитывался у одного знающего человека по всем правилам дрессировки. И точно: услышав свою кличку - "Лотос", он вздрагивал и глядел на окликнувшего умными, проницательными глазами, легко, с шаловливой игривостью исполнял команды: "Ко мне!", "Лечь!", "Ищи!"
      Сначала, правда, он сопротивлялся их требованиям, иногда проявлял упрямое своенравие. Столкнувшись со враждебностью животного, Костя запретил Евграфу Семенычу кричать на Лотоса и терпеливо ждал, пока щенок пообвыкнет, покоряя его молчаливой лаской. И скоро в целом мире, казалось, не было существа преданнее ему, чем Лотос.
      Евграф Семеныч с Костей принялись натаскивать Лотоса по дупелю, чуткой болотной птице. По резкому запаху дупеля, чуть приседая на передние лапы, прячась в осоке, Лотос бесшумно шел в поиск. Весь напрягался от волнения, струной вытягивал спину. Заметив птицу, он замирал на стойке, будто завороженный: ждал приказаний. Евграф Семеныч волновался не меньше Лотоса, взмахивал в воздухе рукой - и Лотос каким-то чудом улавливал это движение, делал несколько стремительных бросков навстречу птице, вспугивал ее. Дупель взлетал, и в то же мгновение, чуть раньше выстрела Евграфа Семеныча, щенок вжимался в траву и, дрожа всем телом, следил глазами за полетом птицы, пока она, обессиленная горячей дробью, не падала наземь. Тогда по голосу Лотос вновь вскидывался, стремглав летел на поиски, шелестя осокой, и затем возвращался к ним с теплой добычей в зубах...
      Бывалые люди похваливали молодую гончую Кости, а он ждал первых осенних туманов, чтобы проверить ее в настоящем деле.
      Раз бродил Костя с Лотосом по взгорьям у фермы.
      Солнце стояло высоко, почти над головой, деревья мало давали тени. Пекло и парило - к дождю. Костя продрался через папоротник к черемуховым кустам. Из-под твердо слежавшихся пластов красновато-бурого плитняка бил прозрачный ключ. Костя с облегчением опустился возле него на колени, сиял сумку, положил ее у ног, ружье - сверху. Ветки черемухи клонились от поспевающей крупной ягоды, надсадно гудело комарье. Костя сорвал узорный, папоротниковый лист, брызнувший соком на ладонь, помахал им возле лица. Комарье отодвинулось, гуд в ушах замер, легкая прохлада, как тень, коснулась щек. Остудившись, он припал к земле на локти, подполз на четвереньках к воде и стал медленно тянуть ее сквозь зубы, наблюдая за мелкой рябью вокруг рта. И перестал пить, заметив в глубине ключа отражение чьих-то обнаженных до колен ног и черного, в оборочках, платья.
      На той стороне ключа, лицом к нему, стояла Марея.
      Прозрачные глаза ее неотрывно следили за ним сквозь листья.
      - Здравствуй, - пропела Марея и стала обходить ключ, приближаясь к нему. - Собака меня не укусит? - Платье на ней шуршало, потрескивал хворост.
      Костя гладил по шерсти ластившегося у его ног Лотоса.
      - Она у меня смирная, на людей не кидается.
      - Смотрю: сидит кто-то... Я тут ягоды на поляне рвала. Хочешь? - Марея протянула ему бумажный кулек с алой лесной ягодой. - Крупные, что клубника.
      - Наелся. Спасибо, - отказался Костя. Он взял сумку, сунул в лямки руки, забросил ее за спину. Встал.
      Голос у Марей осекся:
      - Уходишь?
      - К Григорию забегу. Просил помочь освежевать овцу.
      - Торопишься? Не хочешь и поговорить со мной, - не то укоряла его, не то жаловалась Марея. - Постой! - Она решительно встала перед ним, загородила дорогу. - Ты от меня нонче не уйдешь. Все тебе выскажу.
      - Марей, - с болью произнес Костя, жалея ее, - мы уже говорили.
      - Постой! - она толкнула его в грудь, отчего-то в беспокойстве оглянулась назад. Губы у Марей вытянулись, сделались еще тоньше, глаза потемнели. - Долго я молчала, дай душу облегчить... И не гони меня, не гони!
      Я, может, одна только и уважаю тебя.
      Костя больше не противился ее настойчивому желанию поговорить с ним, поморщился - и сник.
      - Давай. Чего там?
      Болью и надеждой светились печальные глаза Марей.
      - Прогони ее. Сгубит она тебя.
      Костя теребил лямку на выпуклой груди. Комары столбом толклись между ними. Он не отгонял их, одним дыханием не допуская близко к лицу.
      - Прогони. На что она тебе? Для забавы?
      - Я люблю ее.
      - А она тебя жалеет? Ты спросил?.. От скуки с тобой связалась. Появится другой - бросит тебя. Вон и Григорий говорит: не к добру это.
      Зрачки у Марей повлажнели, шея вытянулась. У горла запульсировала тонкая синяя жилка. Костя нагнулся, поднял с травы ружье, сердито дунул в стволы.
      - Много зла в себе держишь.
      Марея не сторонилась, настаивала:
      - Попытай Григория, попытай!
      - А что? - насторожился Костя.
      - Он расскажет, какая она. Машутка такое про нее знает - ушам бы не слышать.
      - Уйди, - выдавил Костя, отступая от Марей в папоротник. - Тебе на всех бы лаяться.
      - Брешешь, Костя... Я не злая - несчастная. Сам знаешь, как я мужа берегла, на руках носила. И обшит, и обстиран был. - Марея смахнула с ресниц навернувшиеся слезы, дернулась, будто в судороге. - И тебя холила б не хуже.
      - Говорил я тебе: любить надо.
      Горькая усмешка тронула Мареины губы.
      - Любить!.. Любовь вспыхнула и потухла, как спичка. Жить надо. Вместе веселей, чем врозь... Прогони ее.
      Замуж она за тебя не пойдет.
      Костя исподлобья сверкнул на нее недовольным взглядом:
      - В женитьбе ли радость?
      - А в чем?! - ужаснулась Марея.
      - Ты не поймешь, - сказал ей Костя. - Сердце у тебя не то.
      - Тогда иди, - упавшим голосом проговорила Марея и отвернулась, поднесла ко рту конец платка. - Не держу тебя.
      В душе Кости опять шевельнулась жалость к ней. Он потоптался возле притихшей Марей и, обеими руками раздвинув бледно-зеленые листья папоротника, пошел в гору мимо нее. Лотос обрадованно завилял хвостом, понюхал у Марей туфли и побежал вслед за Костей.
      Марея всхлипнула, подсела к ручью на корточки и, обхватив острые загорелые колени, уставилась в воду.
      Пригляделась к тихо плескавшемуся возле черных корней ольхи своему лицу, странно вытянутому от подбородка до лба и переломленному поперек находящей рябью.
      Оно навело на Марею ужас. Задрожав от омерзения, Марея схватила палку и бросила ее в ключ. Лицо раздробилось, исчезло...
      - Костя! - позвала Марея.
      - Чего тебе?
      Она затаилась, послушала, как звучит его голос, перекатываясь эхом в глубине черемуховой балки, и побрела на яркий свет поляны. Тонкий комариный зуд бился в ушах Марей, просвеченных солнцем. Марея шла не подымая головы и на краю поляны столкнулась с Косстей.
      - Что, испугалась чего? - встревожился он. - Сюда дикие свиньи бегают: картошка на выгреве посажена.
      Роют.
      Марея прошла мимо. Слегка задержала шаг, обернулась:
      - Кроме мужа, я никого не знала. А она... с кем не водилась. Ты у нее сбоку припека.
      - Молчи! - выкрикнул Костя.
      - Машутка сказывает, у нее одних мужей трое было... Красавцы писаные, тихо и печально пела через плечо Марея. - А ты камни на Арину ворочаешь... Не жалеешь себя.
      - Злая! - Костя покачал головой.
      - Глупый, - губы у Марей скривились. - Попомни мое слово: распутница она. Северная, вербованная.
      Костя повернулся к ней спиною, неуклюже заспешил прочь по желтым ромашкам. Марея как ужаленная бегом понеслась под гору. Длинный жгут ее волос выбился из-под платка, распустился за спиной. Костя почувствовал, что Марей нет уже близко, и пошел спокойнее. За поляной начинался лес, а дальше виднелась широкая проплешина горы. У скалы, под тремя соснами, прилепился овечий баз, огороженный березовыми жердями.
      И летний чабанский балаган, крытый ветками и толстыми кусками дерна, темнел там же.
      У балагана клубился синий дымок. Костя потянул воздух ноздрями, с удовольствием зажмурился: пахло вареной бараниной. Лотос заюлил у ног, стал выписывать круги перед ним.
      - Эк разыгрался! - тихо сказал Костя. - Обед чует. - И зашагал шире, немного досадуя, что опоздал:
      Григорий сам овцу освежевал. Два волкодава кинулись к ним со злобным лаем, но узнали Костю и Лотоса, остановились и вяло повернули назад, к отаре.
      На огне в черном котле варилось мясо. Григорий с сыном ворошили жар, кидали хворост. Поздоровавшись, Костя извинился за опоздание, разлегся у костра. Жара спадала, тучи набегали на солнце, по земле неслись быстрые тени.
      - Помидоры подошли? - спросил Григорий.
      - Краснеют. Завтра собирать думают.
      - А там кто-нибудь есть? В сторожке?
      - Евграф Семеныч... Кошелку плетет.
      - Передай ему: пускай вершу притащит. Тут по ручью в заливчиках форель объявился. Аж вода кипит от него. РТграет!
      - Я ж тебе сачок связал. Попробуй сачком.
      - Не возьмет. Заливы глубокие.
      - По шейку! - вставил русоголовый, в пестрой рубашке Коля и провел ладонью по горлу. - Во как!..
      Я проверял. А вода холодная-прехолодная.
      - Я говорил тебе: не купаться! - озлился Григорий. - Простудишься и оглохнешь. От горной воды еще отец мой слух потерял. Купался, набрал ее в ухи. С того дня как вату ему запхнули.
      Костя думал о Марее, о разговоре у ключа и слушал рассеянно. Да и говорил с Григорием без интереса, лишь бы заглушить жалость к Марее.
      - А какой вершей ловить?
      - Ниже заливчиков запруда, там и поставлю вершу.
      Нагоню в нее фореля... Форель - рыба пугливая, побежит.
      - Верно, - поддакнул Костя и посоветовал: - Утром шугани ее. Спросонья она глупая.
      - Ага, - кивнул Григорий.
      Вода в котле осердилась, пеной хлестнула через край.
      Жар зашипел, стрельнул искрами. Григорий схватил деревянный половник, помешал им и, сняв пену, попробовал на вкус кусочек горячего мяса.