- Тпру-у! Сто-ой!
      - Это мой Коля! - вскрикнул, бледнея, Григорий и кинулся вон из хаты. Костя с Ариной выбежали следом за ним. Лошадь, видимо сильно напуганная каким-то ночным видением, уже неслась обратно к ним в сумасшедшем галопе, грозя вышвырнуть из седла неумелого всадника.
      Вот она пролетела мимо них, злобно фыркая, звеня удилами, и скрылась в ночи.
      - Папа-ань! - жалобно молил Коля.
      Григорий в растерянности метался возле ограды:
      - Не бей ее! Стремена прижми! За шею держись!
      На что-то решаясь, Костя затаил дыхание, опустился на колени и вдруг, оттолкнувшись от земли, рванулся вперед, за удаляющимся гулом. Сам во тьме похожий на зверя, он пригибался к земле, бежал и взмахивал руками, будто плыл против течения по горной взбалмошной реке.
      Мозг его работал лихорадочно, но четко: домчаться до колодца, притаиться там и ждать, пока лошадь не повернет ебратно. Он знал, что она не убежит далеко от жилья.
      И точно: не успел он спрятаться за срубом, всей грудью припасть к нему и упереться ногою в вал, как уже почуял нарастающий топот. Костя весь напружинился, замер.
      Лошадь поравнялась с колодцем, и он кошкой метнулся со сруба на ее круп, едва успел схватиться за узду. Лошадь дико отпрянула от сруба и понеслась. Однако она скоро почувствовала на себе цепкое и сильное тело всадника, мало-помалу успокоилась и перешла на рысь. Костя осадил ее у двора.
      - Цел? - в голосе Григория радость и страх. Он подбежал к сыну, ощупал его ноги, торопливо заговорил: - С чего она взбеленилась? Волка учуяла? Так ему еще рано шастать... Да и ты хорош! Перепугался, бил ее стременами. С ей надо ласково.
      - Папань, вас мамка кличет, - всхлипнул Коля. - Ругается на вас.
      - Не успеешь отойти от двора, как уже бегут, - недовольно ворчал Григорий, суетливо прощаясь с Ариной и Костей, который уже соскочил наземь. - Вот жисть!
      Григорий с Колей уехали.
      - Я тоже пойду, - сказал Костя.
      - Постой, - встрепенулась Арина. - Я провожу тебя.
      Она ушла в хату одеваться. Костя привалился спиною к воротам, стал ждать. Ему и до сих пор слабо верилось, что Арина вернулась в хутор с неведомого Севера и проявила к нему странный интерес. И вдруг явилась мысль:
      он недостоин Арины. Он крутнул головой и вздрогнул, будто невыносимая боль обожгла его. Эта мысль и раньше мучила Костю, особенно в юности, когда были так остры впечатления и мечталось о радостной, преданной любви, любви до гробовой доски, - но теперь стала для него совсем уж невыносимой. Дрожа всем телом в глухой ярости против самого себя, Костя смахнул со лба холодный пот, опустился на корточки и стал смотреть вдоль проулка, пока со двора не донесся голос Арины:
      - Где ты, Костя?
      - Тут я, - глухо выдавил он.
      Арина вышла в накинутой на плечи белой пуховой шали. Миновав огороды, они направились в поле и оказались на проселочной дороге, которая едва проглядывалась. В черном небе редко светились звезды. Иные из них неожиданно взрывались яростной вспышкой, стремительно катились вниз, брызгали светом и навсегда исчезали.
      Овражек лег перед ними, чернея кустами по склонам.
      Они остановились.
      - Дальше пойду один, - нарушил молчание Костя. - Ступай назад.
      Арина не двигалась, почему-то медлила прощаться, и он, уставившись под ноги, чувствовал на себе ее взгляд.
      - Чудной ты... А коня ловко остановил, молодец!
      - Хитрости в том мало. Иди. Ветер подымается.
      - До свидания, - опечалилась Арина, повернулась и медленно пошла от овражка.
      Костя, мучаясь, стоял, глядел, как она уходит все дальше и дальше, сливается с чернотой ночи.
      - А траву ты где хранишь? - пробилось издали.
      - В сторожке.
      - Приду как-нибудь. Посмотрю.
      - Приходи! - пересиливая боль, крикнул Костя.
      3
      Сторожка, наспех сбитая из черной ольхи, кое-как обмазанная, сиротливо горбилась у крутояра в трех километрах от хутора. Собою она являла вид заброшенный:
      стены были кривы, в темных потеках. Но держались они стойко, как бы во всем подражали Косте и подобно ему молча сносили тяготы жизни. Напирали на них ливни с градом, яростно накидывались вьюги - они же, поддерживая друг дружку, ничему не сдавались. Так порой люди, крепко ухватившись за руки, борются с натиском горного потока и преодолевают его.
      С солнечной стороны глядели на мир два окна. Глядели из-под соломенной, низко нависшей застрехи чуть удивленно и настороженно. В их маленьких шибках, будто в зрачках, отражалась бесконечно творившаяся в природе перемена. Человек с воображением и вправду уловил бы их сходство с глазами. Окна, пожалуй, еще и наблюдали, все запоминая и по-своему относясь к тому, что видели. Не раз прохожим, которые знали хозяина сторожки, внезапно приходило на ум, что она странно похожа на Костю. И кто знает, было то правдой или досужей фантазией, одно несомненно: в хуторе иной раз поговаривали об этом.
      Возле сторожки чернели длинные бурты с деревянными трубами и отверстиями для воздуха. По ночам, сгущая мрак, бурты порою нагоняли невольный трепет на проходящих мимо баб. С крутояра вид открывался могучий, древний. В строгой задумчивости, не шелохнувшись, стеною подымались вдали, у подножий гор, леса, а вблизи сквозила серебром речушка Уля, в зарослях шершавых свечек и колючей дерезы, в уродливых мокрых корягах на перекатах. В ее кипенно-белой, неспокойной воде много водилось форели и усача. Сразу же за буртами широко простирались поля.
      Встретить охотника в этих местах не диво: всякие звери водятся тут дикие кабаны, медведи, белки, олени.., По весне горы сплошь зелены, осенью же, чем позднее, тем резче, деревья спорят между собой, вспыхивая множеством оттенков и красок. Это - первое предвестие холодов. Зимою бело, девственно сияют кавказские ледники. Ближе к Сторожевому преобладает три цвета: иссиня-белый - это выпавший снег, туманно-черный - застывшие в спячке лиственные леса, ярко-зеленый - наплывы сосен и пихт, вечно молодых, как небо и земля.
      Костя переселился в сторожку, когда умерла бабка.
      А матери он лишился и того раньше. Нелепый случай поразил ее. Холодным днем, протопив печь, она улеглась спать и, чтобы не выстуживалось тепло, вьюшку в трубе закрыла. Костя колол дрова у соседей, не подозревая, что в это время синий, угарный чад от тлеющих в печи углей, заполняя хату, обволакивает, душит мать и в тяжком сне едва теплится у нее жизнь. Потом ее отливали водой, прикладывали ко лбу лед - она не очнулась. Костя навек запомнил, как она лежала на полу в сенях, с бледным и спокойным лицом, а вокруг нее суетились люди, надрывно причитала бабка, поправляя под головой подушку, и в открытую настежь дверь мело снегом... Все остальное проплыло как в белом дыму, он даже похороны помнил отрывками.
      Внука теперь опекала бабка. Она была верующая и свободные часы посвящала служению богу - ходила в церковь петь на клиросе, дома по вечерам подолгу простаивала на коленях перед иконой святого Николая-чудотворца, в богатой серебряной ризе. Костя не любил молиться, и в порыве гневливости бабка его бивала больно, называла "кособоким иродом". Когда же ему сровнялось шестнадцать, она внезапно скончалась, собирая груши в саду. Костя остался один. К этому времени на собственном опыте он уже познал холодность и насмешки чужих людей. Сызмала лишенный материнской ласки, он стремился найти ее в других, но часто и в этом ему отказывали. Ровесники дразнили Костю, придумывая обидные клички, взрослые же проходили мимо либо смотрели на него с нескрываемым чувством сожаления. И он проникался к ним обидой, становился все более молчалив.
      Окончив восьмилетку, Костя пошел в колхоз - наравне с мужиками вручную косил сено, был и водовозом, объездчиком, лесничим. Сам себе готовил обеды, обрабатывал огород, стирал и штопал. Многие хуторяне стали подмечать в нем одну чудаковатость: хотя Костя был не ленив и работал за троих, жил он скудно, все у него как-то уплывало на сторону. Выкопав по осени картошку, многие старались свезти ее в Ейск либо в Ростов на базар и там сбыть подороже, Костя же сдавал ее в кооперацию по государственным ценам. Соседи потом сравнивали его и свою выручку, усмехались: "Ну и чудак. Сам себя под корень рубит".
      Была ли здесь какая-либо связь, но после отъезда Арины на Север Костя затосковал и однажды продал хату первому попавшемуся покупателю и поселился в сторожке, опять вызвав неодобрительные толки о себе, о своем неумении жить. С переменой жилья в нем и обнаружилась страсть распознавать и собирать полезные травы. Днями он бродил в лугах вокруг сторожки в поисках какогонибудь диковинного растения либо цветка и, когда находил его, радовался, как ребенок.
      Собирание трав, бывало, настолько захватывало Костю, что он как бы сам растворялся в природе, становился малой частью ее, живой каплей в полыхающем море трав и цветов. Море захлестывало его беспрестанно меняющимися оттенками, опьяняло запахами. Сливаясь с небом, землей и солнцем, он испытывал почти божественный, невыразимый трепет в душе, тот редкий восторг, который, может быть, и есть не что иное, как человеческое счастье.
      Со временем Костя научился улавливать в сложном аромате луга запах каждого в отдельности цветка и по нему определять местонахождение того или иного вида.
      И когда он добился этого, то решил углубить работу, придать ей практическую цель. В сторожке, на сколоченных деревянных полках, появились склянки с настойками, высушенные цветки, корневища трав, листья, плоды шиповника. Теперь он жил среди трав в продолжение всего года. В сторожку стали наведываться больные. Он давал им обстоятельные советы из книг о приготовлении лекарств, о способах лечения и щедро награждал травами. Все реже Костя испытывал одиночество, день и ночь наблюдая за сохранностью коллекции.
      Вернувшись от Арины, Костя, по давней привычке, несколько раз обошел вокруг буртов, послушал умиротворенный шум реки. Потом, не раздеваясь, упал на кровать, забылся в беспокойном сне. Привиделась ему бурная, предгрозовая Уля, в крутых берегах, с белой водой. Они купались, счастливо обдавая друг друга брызгами, - молодые, красивые, здоровые телом. Арина с размаху кинулась в набежавшую волну, нырнула в кипящий бурун и, плавно изгибаясь, всплыла перед тем берегом.
      - Аринушка! - весело крикнул Костя. - А почему ты меня раньше не любила?
      Она глядела на него и молчала.
      - Почему, Аринушка? - стоя по грудь в воде, допытывался он.
      Костю терзало ее молчание. Он волновался до горячего сердцебиения и все спрашивал, стараясь перекричать шум клокотавшей воды:
      - Почему-у?
      Наконец Арина приоткрыла рот, блеснула белыми фасолинами зубов:
      - А ты был тихий!
      - Я?! - изумился Костя.
      - Ну а кто ж! - засмеялась она. - Думаешь, можно любить такого?
      Он вспомнил, что и верно, был тихий, и, обрадовавшись чудесному превращению, захотел сию минуту, не сходя с места, узнать у нее всю правду.
      - Так душа ж у меня была ясная! Аринушка, скажи:
      разве этого мало?
      - Я - женщина! Я все яркое люблю.
      - Одно яркое?! - опять изумился Костя.
      - Женское сердце - цветок! И сорвет его лишь красивый!
      - Аринушка! - отчего-то мучился Костя. - Хоть убей, не пойму тебя. Какое ж ты место душе отводишь? Где ей быть; впереди или после тела?
      - Люби, пока любится, не спрашивай!
      - Да боюсь я: вдруг опять стану тихим. И ты разлюбишь меня.
      Уля вскипела, сердито расходилась волнами, на тот берег нашла дымка. Костя было кинулся наперерез воде К Арине, но она вскинула над собою руки в тумане и белой птицей ринулась с обрыва вниз.
      - Куда? - страшно закричал Костя, плывя к тому месту, где бурлил еще след от ее тела. - Куда?! - почти стонал он, задыхался и глотал брызги. Ответь, где быть душе?
      Круто накатилась на него волна, след пропал. Костю отнесло куда-то потоком, ставшим непроницаемо-мглистым, как грозовые тучи. Под Костей ворочались, сшибались камни, и, теряя надежду, что Арина где-то проступит из мглы, зло подгребая к себе воду, он крикнул с мольбой и страхом:
      - Душу не губи! Отве-еть!
      Крикнул... и проснулся. В окна лениво сочился рассвет.
      А в дверь кто-то настойчиво колотил палкой. Костя помедлил, отер со лба пот, прислушался к грохоту и, догадавшись по ударам, кто там, босиком пошел открывать.
      Евграф Семеныч спозаранку прискочил. Жил он на отшибе, в ладной деревянной избе, которую купил у одной семейной женщины, уехавшей с дочерьми в город. Будучи на заслуженном отдыхе после многих лет учительства, Евграф Семеныч больше книг не читал, думая, что с него и прежнего хватит. Остаток дней своих он проводил за плетением и сбытом корзин либо, уединившись, размышлял о том, что есть человек как существо биологическое. В хуторе о нем говорили: больно учен стал, как постарел. Мол, иной раз и не поймешь, о чем рассуждает. Костя жалел Евграфа Семеныча и охотно принимал его в сторожке. Часто они вдвоем собирали травы и приготовляли лекарства, беседуя о жизни растительного мира.
      Костя впустил старика и опять лег на кровать. Евграф Семеныч подобрал набрякшие полы - трусил прямиком через болотце в сухой осоке, - сел на единственную табуретку. На его лице было написано смущение. Может быть, в нем будили стыдливое чувство воспоминания о вчерашнем вечере, где он вел себя с излишней живостью.
      - Не спится мне, - Евграф Семеныч тронул рукой клок своей бороды. Дай, думаю, к тебе забегу. А ты...
      бледный!
      Костя тянулся к старику и почему-то доверял ему свои тайные мысли, хотя Евграф Семеныч иногда был не в меру болтлив. И сейчас Костя поддался откровению:
      - Сон мне, Семеныч, привиделся. Будто купаемся мы вдвоем с Ариной в Уле. Будто купаемся, и вдруг она - нырь в воду! И уплыла от меня. Звал ее, звал - не откликнулась.
      - Снам не верь, - наставительно заявил Евграф Семеныч, - В молодости, помнится, я лекции читал о природе сновидений. Сам профессор Дудкин, ученейший человек, их одобрил! Можешь мне поверить... Я доказал: сны от нездорового состояния, от горячки мозгов. Ты много думал о ней, вот и приплелось купанье.
      - Думал, - сознался Костя.
      Вживаясь в настроение Кости, Евграф Семеныч поерзал на табуретке.
      - Арина Филипповна женщина изумительная, - сказал он. - И мне кажется, она была неравнодушна к тебе.
      Смелее, Костя... Ради нее стоит рискнуть.
      - Страшно...
      - Эх и рыцари пошли! Скинуть бы мне годков тридцать, как бы я приударил за Ариной Филипповной! - Евграф Семеныч мечтательно закатил свои маленькие глазки, прищелкнул языком. - "Куда, куда вы удалились, мечты моей златые дни..."
      Наговорившись, старик ушел, и Костя, все еще лежа на кровати, стал перебирать в памяти подробности сна.
      Он впервые видел себя красивым, и это встревожило его:
      К чему? В прежних снах он всегда был таким, как есть.
      Костя вспомнил о пробуждении, о том миге, когда он частицей трезво вспыхнувшего сознания опять вернулся к действительности и наперекор тревоге пожалел, что ложь сновидения уступила правде. Ему сделалось грустно и одиноко.
      Он взял с подоконника битый осколок зеркала и безотчетно сунул его за пучок сухой, как порох, почечуйной травы.
      Арина пришла уже в сумерках, когда он и не ждал ее.
      Костя засуетился, дрожащими пальцами нащупал спички в печурке, чиркнул о коробок. Желтоватый язычок огня светлячком забился внутри его составленных вместе ладоней, озарил прядь волос, упавшую на лоб. Он поднес спичку к лампе, фитиль занялся жаром, стал потрескивать, красновато светясь сквозь матовое стекло пузыря. Пузырь постепенно налился белым и непривычно ярким светом.
      Арина сощурилась.
      - Ужмурь лампу, глядеть больно.
      Костя прикрутил фитиль, ощущая в груди сильные толчки всполошенного сердца. Она быстро оглядела его скромное, плохо убранное жилище - пол из грубо отесанных досок-горбылей, старый сундук с окованными узорным железом углами, где он хранил свою выходную одежду, железную кровать, которая блестела никелированными шишками на спинках, да еще пару сапог в углу. Взгляд ее остановился на полках, занятых банками, пучками трав, книгами по медицине и биологии.
      - Чудно живешь. На Севере в скитах вот так старообрядцы ютились, божьи люди. Слыхал?
      В тоне ее пробилась насмешка, но была она легкой, необидной. Внимание Арины привлекла ветка с лапчатыми, густо-зелеными листьями, на них выделялись желтоватые цветки-капельки.
      - Что это?
      - Паразит... омела белая. Приживается на грушах, на ясене. Прилипнет к стволу и растет кустарником. Для припадочных первое лекарство.
      - А это пырей, - угадала Арина, рассматривая на ладони колкий, уродливый лист бледно-зеленого цвета. - Сколько мы его с матерью перепололи на делянках! В жару от него тяжелый дух, даже тошно. Бесполезная трава.
      - И пырей ползучий не напрасно живет, - тихо возразил Костя. - Его не любят, а он кровь очищает. Не лишний он на земле.
      Арина окинула Костю удивленным взглядом:
      - Слушай! Научи меня этому! А то я живу на свете и ничего не знаю. Научишь?
      - Зачем?
      - Надо, - задумчиво произнесла Арина.
      За окнами стемнело. Вдали, за скудно мерцающими горами, всходил месяц. Призрачный, холодноватый свет его скользил в пространстве, все сильнее разгораясь и будя в душе неясные желания. Арина предложила погулять, они вышли из сторожки и побрели лицом к месяцу. Свет широким пучком ударял в небо, пробегал полем, оттесняя тьму и высвечивая черные, как антрацит, пласты свежей пахоты. Еще тише, загадочнее стало вокруг. Величавый покой властно обнимал землю, расстилавшуюся в серебристом тумане... И от этого покоя и света, льющегося, казалось, в самую душу и наполняющую ее невыразимым ощущением таинства и беспредельности жизни, пробуждались странные силы. Арине хотелось заявить о них во весь голос или взять и заплакать - без всякой причины, как в детстве. Немного поодаль от нее Костя резко взмахивал руками, точно большая подстреленная птица крыльями.
      Сверкнула из-за дымных кустов Уля, и они, охваченные одним душевным состоянием, остановились, прислушались к ее сдержанному говору. Арина взяла Костю за руку, в восторге шепнула:
      - А ты счастливый! Красоту эту видишь... чувствуешь. Мы теперь всегда будем гулять с тобой. Хочешь?
      Костя молчал.
      - Чего ты? - Голос у нее был ласковый, взволнованный. - Подойди ближе, скажи что-нибудь. Скажи: сколько можно любить? - Она потянула Костю к себе. - Ты все знаешь...
      - Я не знаю, я чувствую, - сказал Костя.
      - Так сколько?
      - Сто лет. Пока человек живет.
      - Сто лет любви!
      Лицо у Арины было ясным и взволнованным, ни тени зла и насмешки не отражалось на нем - одна красота.
      Костей овладело искушение запомнить его на всю жизнь, не пропустить ни одной черточки на нем; искушение на миг оказалось сильнее той, внутренней мысли о себе,ион, забывшись, посмотрел на Арину прямо, глаза в глаза.
      Святая! Но это состояние длилось недолго, опять страх волной подступил к нему.
      - Нам не надо ходить вместе.
      Не сознавая, что с ним, она сняла с него кабардинку, жалея, провела ладонью по жесткому, всклокоченному чубу, озаренная неведомым, странно-радостным чувством к нему.
      - Почему? - искренне удивилась Арина.
      - Я знаю: это не кончится так, - прохрипел Костя.
      - Зачем наперед загадывать? Живи как живется.
      Волка бояться - в лес не ходить.
      Ясно играла слитками серебра Уля, пока набежавшая бродячая туча не обволокла месяц - и Уля померкла, угомонилась. Без месяца она не умела играть. Но еще долго среди потемневшего поля молча стояли двое.
      4
      В огороде серели еще сумерки, а Машутка уже прикатила на своем "Беларусе" пахать. Арина с вечера ждала подругу, спать легла с мыслью о новом дне и среди ночи дважды просыпалась, думая о пахоте. Заслышав гул трактора, она схватилась с постели, оделась и, полнясь невыразимым ощущением чего-то значительного, торжественного, выбежала во двор.
      Приоткрыв дверцу, Машутка выглянула из кабины, белозубо улыбнулась:
      - Отворяй ворота!
      Арина сдвинула сухо заскрипевший засов, обеими руками подхватила ворота и широко открыла их, даже не почувствовав тяжести. Трактор дернулся, влетел на середину двора, победно стреляя тугими кольцами дыма. Запахло бензином и разогретым маслом машины, которая готова была тут же приступить к работе. Из сеней радостно метнулась Климиха:
      - Ой батюшки! А как же в огород въезжать?
      - Чего, мам? - не поняла Арина.
      - В огород, глянь, как въезжать? В калитку не просунется такая махина.
      - Правда, я и не подумала, - растерялась Арина, оглядываясь по сторонам. Двор был обнесен редкой штакетной изгородью, едва державшейся на подгнивших столбах, зияющей старыми проломами. В огород вела калитка, которая уже не закрывалась: осенью сломался крючок. А другого Климиха не успела приладить.
      - Загату, что ль, разобрать, - вздохнула Климиха. - Побегу скину дерезу.
      Машутка приготовилась выезжать со двора, но Арина вдруг подбежала к ограде, пнула ее ногой. Трухлявая планка лопнула и отпала.
      - Гниль, чего ее жалеть. Жми вперед, Машутка!
      Та поколебалась, вопросительно глянула на Климиху.
      - Да что ты, Аринка? - произнесла Климиха. - Не трожь. Какой ни есть, а забор. Сломаешь - и такого не будет.
      - Езжай! - настаивала Арина. - От старого избавиться - что новое приобрести. Кому говорю, езжай! - И отошла от ограды, уступив дорогу трактору.
      Машутка, больше не глядя на Климиху, с места рванула "Беларусь" - тот задрожал всем своим могучим и здоровым телом, двинулся на ограду, столкнул и подмял ее под колеса. Сложив на животе крупные руки, Климиха несколько секунд немо, с приоткрытым ртом смотрела на измятый, поваленный штакетник. Зачем-то вдруг кинулась в сени, потопталась в них и опять вышла.
      - Ой и ветрогонка! - она все еще изумлялась поступком дочери, качала головой.
      А Машутка тем временем подкатила к саду, решив бороздить не поперек, а вдоль огорода, чтобы меньше делать разворотов. Опустила плуг, ярко вспыхнувший на фоне земли, и с веселым криком: "Ну, милок, поехали!" включила скорость. Плуг легко врезался в чернозем, отвернул на сторону три черных заблестевших пласта; гул у трактора переменился, стал глубоко-неторопливым, будто и машина особым железным чутьем осознала важность своей работы. Арина бежала вслед трактору по отвальной борозде, с наслаждением вдыхала холодноватую свежесть земли, прислушивалась к ее шороху под плугом, оглядывалась на застывшую у хаты мать.
      На середине огорода Машутка спрыгнула наземь, вынула из кармана складной металлический метр, промерила им глубину вспашки.
      - Хорошо! - пересиливая гул, крикнула ей Арина. - Дай я с тобой прокачусь!
      Машутка махнула рукой:
      - Залезай!
      Арина уселась в кабине, на мягком сиденье, и с восхищением стала наблюдать за тем, как ловко Машутка управляла машиной, послушной каждому ее движению.
      Ей было радостно за подругу, за ее умелые руки. Сейчас она завидовала ей.
      Черные полосы ровно ложились одна к другой, земля сзади текла, бурлила из-под плуга, и в этом ее весеннем обновлении было что-то таинственно-знакомое, мудрое и вечное, чего никогда и во веки веков нельзя забыть, преступно не любить. Арина часто оборачивалась и глядела в маленькое пыльное окошко на бегущий плуг, испытывая легкое головокружение... В детстве она с матерью пахала этот огород на быках. С вечера они брали на полевом стане быков, из тех, что послушнее в поводу, и привозили к себе домой плуг, на котором чернели приставшие комья. Арина счищала их лопатой, и плуг сиял, горел, как зеркало. Ночью по многу раз мать выбегала в огород, подкладывала отдыхающим быкам сена. Арина хоть и спала, но чутко слышала, как сонно вздыхали в огороде быки и тонко позванивала цепь, которой они были привязаны к яслям.
      Пахать начинали задолго до рассвета. Арина ходила в поводырях, мать за плугом. Работали почти без передышки, дотемна... От усталости и постоянно плывущей под ногами земли к вечеру кружилась голова, в глазах стояли темные круги. И все равно пахота оставалась одним из памятных ее праздников, которого она ждала каждую весну.
      Трактор, выпуская кольца синеватого дыма, сновал туда и сюда, полоса непаханой земли сужалась. Солнце уже встало, воздух, прогретый его косо бьющими лучами, словно искрился. Над пахотой зыбко курились воспарения. Все чаще на свежих бороздах попадались прошлогодние картофелины. В дальнем углу огорода их было особенно много. Будто белые камни, рассыпались они поверху борозд. Арину разбирала жалость к даром пропадающей картошке. После войны в хуторе и гнилой не гнушались, всякая годилась на крахмал. Вспомнив об этом, Арина на ходу выпрыгнула из трактора и побежала к хате.
      В комнате она взяла с лавки два больших ведра.
      - На что они тебе? - спросила мать.
      - Картошку подберу.
      - У нас от ей погреб ломится. Куда девать?
      - Подберу. Глазам больно глядеть, - сказала Арина.
      Климиха подкинула в жаркую печь несколько сухих былок подсолнуха, засокрушалась:
      - Ты уж, Арника, н ругай меня: сослепу чего не наделаешь. Что нащунала, то и в погребе. А что проглядела - земле досталось.
      - Ладно, мам, я побежала! А вы тут Стряпайте. Машутка любит пирожки с капустой.
      - Я вам поджаристых напеку. На масле.
      Арина неслась по свежей пахоте с ведрами в руках.
      - Оденься потеплей! - крикнула ей вслед Климиха. - Сейчас от земли вон как тянет!
      Разгоряченная бегом, ясным весенним утром, она уже не слышала голоса матери, присела на корточки и стала подбирать картошку. Машутка выглядывала из кабины, посмеивалась:
      - Аринушка, на крахмал, что ль?
      - На крахмал! - в тон ей отвечала Арина.
      Вечером она почувствовала легкое недомогание и легла в постель. Ее кидало то в жар, то в холод, а поздно ночью, проснувшись отчего-то, она обнаружила, что лицо у нее пылает, губы сухи и горячи, а к горлу подступает удушье. Арине сделалось не по себе: так у нее всегда начиналась ангина. Она разбудила мать и попросила согреть воды. Климиха слезла с печи, развела огонь в плите.
      - Говорила тебе, не бегай раскрытой, - с укором и беспокойством сказала мать. - Никогда не послушается.
      - Это, наверно, от перемены климата. Отвыкла я от наших весен.
      - Что болит?
      - Горло.
      - Ну вот! Простудилась на пахоте.
      - Мне врачи давно советуют серьезно лечиться, а я все не решусь. Как бы голос не потерять. У одной моей подружки удалили гланды, а голос охрип. Она первой у нас в поселке певуньей была.
      - Да шут с им, с голосом. Здоровье важней. Это болезнь не дюже страшная?
      Арина помедлила с ответом.
      - Нет, не опасная, - сказала она. - Но гланды мне удалять не советуют, говорят, есть лучшие методы лечения, а вот какие - не знаю.
      Вода в чайнике вскипела, Климиха налила ее в стакан и поставила студить на подоконник.
      - Сода у нас есть?
      - Свежая. Вчера в ларьке купила.
      Климиха нащупала в печурке пачку соды и подала ее Арине.
      - Горло прополощу. Сода помогает.
      Однако на этот раз полосканье не облегчило боли.
      Арина чувствовала, как ее окутывает нестерпимым жаром и что-то горячее, влажное клубится в горле, спирает дыхание.
      - Мам, сходите к Косте, - попросила она, прикладывая ко лбу влажное полотенце. - Пусть какой-нибудь травы даст.
      Погода портилась. Небо затягивалось тучами, с гор тянуло влажным туманом. Дело было к дождю. Климиха добрела до сторожки, когда уже кругом нудно, по-осеннему моросило. Она скинула с головы холстяной мешок, который служил ей вместо башлыка, не здороваясь сказала:
      - Аринка заболела.
      При этих словах Костя вздрогнул, спросил осевшим голосом:
      - Чем?!
      - Не помню, как называется. Видать, простудилась.
      Велела травы у тебя взять.
      Костя зажег лампу, поднес ее к полкам, отыскал пучок из разнотравья и отдал Климихе. Та обернула его в тряпицу, сунула к себе за пазуху, чтоб не намочить в дороге.
      - Побегу! А то она одна. Как в огне горит.
      - В огне?! - воскликнул Костя, торопливо шаря свободной рукой по полкам. - И я с вами, теть. Постойте. - Он вынул из-за склянок с настойками какой-то синий мешочек, рванулся к двери, на ходу надевая тулуп и кабардинку.
      В отсутствие матери Арина впадала в забытье, металась и звала кого-то. Ей делалось страшно, потому что она видела себя одну среди белых, безжизненно-ровных снегов. Пусто было вокруг, ни одной живой души. Она кричала в немое пространство, кричала до тех пор, пока не ощущала под головою подушки... Появились Костя и мать, Арина приподнялась на локтях, удивленно и радостно произнесла:
      - Вдвоем? - Слабая улыбка отразилась на ее лице и потухла. - Костя, присядь... Ангина у меня.
      Костя сел на табуретку возле кровати, но тут же вскочил, вспомнив, что нужно готовить отвар из разнотравья.
      - Теть, горячая вода где?
      - В чайнике.
      Через несколько минут он поднес к губам Арины стакан крепкого зеленоватого отвара. Она пила с закрытыми глазами, вздрагивая при каждом глотке.
      - Больно, - она отвела Костину руку. Лоб ее покрывался бисеринками пота. Скоро опять наступило забытье. Костя сидел и каждым нервом отзывался на малейшее проявление ее боли, отмечал все перемены на Аринином лице.
      Пришло утро. Дождь за окнами моросил гуще.
      - Ты бы шел к себе, - с состраданием шепнула ему Климиха, когда Арина мало-помалу успокоилась, затихла под одеялом. - Умаялся за ночь.
      Костя не шелохнулся в ответ.
      Арина почувствовала дневной свет, открыла глаза и увидела настороженно склонившегося над собою Костю.
      - А ты все сидишь?.. Молчун мой нескладный.- Арина дотронулась рукой до его плеча, Костя слегка отодвинулся. - Все караулишь меня. За мною муж так не ухаживал, как ты.
      И вспомнилась ей вьюжная северная ночь, занесенный снегом поселок лесорубов, пустая рубленая изба, В избе холод, окна заледенели, в трубе надсадно воет ветер. Она одна. Лежит на кровати, дрожа от озноба, и с нетерпением ждет мужа. Он ушел в аптеку за лекарством и почему-то не возвращается. А уже ночь, и вспухшие миндалины душат, и печь остыла. Он пришел в полдень, выложил на стол ворох таблеток и... уснул на полу. Оказалось, муж пил с дружками, которых встретил по пути из аптеки. И это случилось спустя полгода после их же[нитьбы. По молодости лет она все простила ему. Думала: