Иван Григорьевич Подсвиров
      ЧИНАРА
      1
      С бугра завиднелся хутор Сторожевой: десятка три хат, все больше старых, опятами разбрелись в ложбине вокруг красновато-бурого здания начальной школы.
      Арина глядела на хаты с нарастающим чувством радостного удивления и какой-то внутренней неловкости за себя, будто она в чем-то провинилась перед ними. Автобус остановился в центре хутора. Арина расплатилась с шофером, подхватила чемодан, туго обтянутый черным ремнем, и вышла.
      Было весеннее теплое утро, в огородах пахали. Свежий запах потревоженной земли мешался с горьковатым дымом, который висел по-над садами белой шубой: повсюду жгли прелые листья, бурьян.
      Арина ни с кем не хотела встречаться, отвечать на пустые вопросы. Хотелось идти одной, идти и чувствовать под ногами мягкую землю, повлажневшую от росы. Проворно сновали в огородах тракторы на резиновых колесах, остро взблескивали лемеха плугов. Невольно вспомнилось: когда она уезжала отсюда по вербовке, тоже была ранняя весна и тоже пахали, только на быках. Воспоминание пробудило неясную боль, тоску по утраченной молодости, и, чтобы не думать об этом, не растравлять нанрасно душу, Арина вскинула в окладе темных кос голову и пошла бодрей: при быстром шаге мысли веселее.
      Вот и переулок ее детства; извилистый, узкий, как небрежно брошенная плетка. По обеим сторонам его - оплывшие земляные валы в почерневшей крапиве, с разбросанной поверху дерезой, старой, уже без колючек, - коегде проглядывали заплаты свежей порубки.
      Там, где обрывался левый вал, в просвете черных веток вишняка одиноко бурело пятно соломенной крыши - то и была матушкина хата, жадно прилипшая к земле.
      Плотно прижали ее обильные в этих местах ливни с градом, обтесали и обмыли бока так, что казалось: не построили ее тут, а сама она выросла на черноземе, будто замшелый диковинный гриб.
      У Арины защемило в груди. Впервые за всю дорогу она приостановилась, переменила на тяжелом чемодане руку. "Матушка писала, что крыша протекает, - вспомнилось ей. - Солома-то еще отцовская, видно, сопрела уже...
      Ничего, раздобудем новой, перекроем".
      Из огорода сочился дым. Медленно, вяло поднимался он над садом и вдруг торопливо повалил сизыми клубами, озарился искрами.
      "Матушка подбросила в костер чего-то, - догадалась Арина. - Дома она".
      Арина осторожно отворила калитку, на цыпочках прошла через весь двор. В накинутом на голову линялом оранжевом полушалке, в ботинках на босу ногу, мать сгребала мусор в саду и относила к костру. Скорбно опущенные плечи, седые пряди волос на висках... "Старушка уже, без меня состарилась, сжалось у Арины сердце. - А я веялась, о ней не думала". И в горьком раскаянии, в приливе нежности к матери, оставив у порога чемодан, Арина кинулась в сад, горячо и ласково обняла ее.
      - Старушечка моя... мам! Как вы тут без меня? Целых пятнадцать лет.
      Мать вздрогнула и обернулась, из рук у нее выпали наземь грабли. Арина прижалась к ее лицу щекою и плакала, не стесняясь слез. Плакала навзрыд:
      - Я-то мыкаюсь, развлекаюсь... А вы все одни!
      - Чего ты? - как бы опомнившись, заговорила мать.- Не плачь. Радоваться надо, что встретились... что живы, землю топчем.
      - А я смотрю, вы - грабельками по листьям. Так сердце и зашлось.
      - У меня грабли легкие.
      Мало-помалу успокоились они, вошли в хату. Аринину мать в хуторе звали по-простому - Климихой. Это слово, заменившее ее имя и отчество, как-то удивительно ладилось со всем ее обликом, с рыхлым и полным телом, некогда упругим, как у дочери, с расплывшимся широким лицом в частых и глубоких морщинах.
      В хате было сумрачно. Живой свет едва пробивался сквозь маленькое скособоченное окошко и не мог рассеять тьмы, как бы навсегда осевшей тут. В углу, напротив двери, чисто белела кружевным покрывалом кровать Арины. Все пятнадцать лет она сиротски пустовала, а Климиха в ожидании дочери спала на печи, подстилая под бока еще в девичестве сотканные дерюги, под голову - подушку из гусиных перьев. Арина села на кровать - жестко и незнакомо скрипнули пружины. На стене, выше окна, тусклым глянцем блестели фотокарточки в деревянных рамках, окрашенных под бронзу. За долгое ее отсутствие в хате мало что переменилось, только появилась под горбатым потолком электрическая лампочка на белом шнуре.
      - Горит? - Арина кивнула на лампочку.
      - Светится, - сказала мать. - Раньше лучше было, теперь беда: счетчик повесили. Ему-то что? Зудит себе да кружится, а мне все плати.
      - Мам, это ж копейки!.. Чудные вы.
      - А мне и копейку негде взять. Была б я трактористкой. Вот как Машутка...
      - Машутка - трактористка?
      - А ты думала! Как сядет за руль, почище мужика пылит. Даром что необразованная...
      Арина в минутном раздумье позвенела монистами на груди, затем порывисто встала, дотянулась рукой до выключателя и щелкнула им. Резкий желтовато-белый свет плеснулся в глаза, вытеснив сумрак.
      - Пусть горит! И у нас есть чем заплатить.
      - Дай-то бог, если есть, - сказала Климиха. И осторожно, с тайною тревогой в голосе, с ожиданием радости для своего истосковавшегося в одиночестве материнского сердца осведомилась: - Ты-то надолго заявилась? Тот анчихрист не прилетит за тобой?
      - Мы с ним уже три года как разошлись, - равнодушным тоном, словно о чем-то постороннем и неважном для нее, ответила Арина, разглядывая себя, давнюю и молодую, на поблекших фотографиях и тихо улыбаясь им. - Он, мам, за длинным рублем погнался... Рыбачил на корабле, ну и сошелся там с буфетчицей. Я узнала, за чемодан - и деру от него...
      - Ты мне писала, - вздохнула мать.
      - Я, мам, гордая. Измены не потерплю.
      Арина сняла со стены цветную фотографию, сдула с нее пыль. Стояла она у сосны в нарядном платье, в белых туфлях и в шляпке; стояла не одна - с молодым, могучего роста мужчиной, который держал ее за руку и, дерзко подняв литой подбородок боксера, с вызовом глядел прямо перед собой чернявый, как цыган, самоуверенный и сильный. Хоть Арина сама не маленького роста, однако едва доходила ему до плеча, в сравнении с ним выглядела хрупкой девочкой-подростком.
      Подержав фотографию в руках, она чему-то грустно и язвительно улыбнулась, отогнула на рамке гвозди, вынула из-под стекла карточку, быстро разорвала ее на мелкие части и выбросила в лохань.
      - Зачем? - только и успела произнести Климиха, глядя, как на воде расходятся кусочки фотографии, не раз дарившей ей молчаливую радость в долгие вечера одиночества.
      - Из сердца вон - с глаз долой.
      - Хоть бы себя отрезала. Ты красивая там.
      - У меня другие есть, - утешила ее Арина.
      Потом она достала из чемодана шелковый, в пышных и ярких розах платок, простроченный по краям двумя золотыми нитками. Накинула на плечи матери, радостно залюбовалась ею.
      - Мой подарок.
      Платок этот Арина покупала для себя, но скоро он вышел из моды слишком горячие и броские были на нем цветы, и она упрятала его на дно чемодана, авось когданибудь пригодится.
      - Красивый, мам?
      Климиха завороженно, без слов любовалась платком, разглядывала его на свет и разглаживала на плечах, глаза ее при этом слезились - от счастья, от нахлынувшей благодарности к дочери. Но и что-то беспокойное, болезненное мелькало в них. Арина с волнением следила за выражением ее лица.
      - И сколько он стоит? - переходя на шепот, спросила мать.
      - Уже не помню. Давно купила.
      - Продать бы его, - сказала Климиха, странно оживляясь. - Он дорогой, за него можно большой дом в селе выменять. А ты думала!
      Арина взглянула на мать и замерла. Между тем лицо у матери становилось чужим, вдохновенно-далеким. Климиха опять залюбовалась платком, по-детски ясно улыбнулась и заговорщически подмигнула:
      - Красное по черным точечкам! Схороним его.
      - Мам... - цепенея от мелькнувшей догадки, одними губами пошевелила Арина. - Это ж обыкновенный платок.
      - Э! - Климиха многозначительно повела в воздухе указательным пальцем. - Ты сама ему цены не знаешь.
      А я по нитке вижу. Нитка-то дорогая.
      Арина не знала, как ей вести себя, звать ли соседей или молча, не двигаясь, дожидаться чего-то. Пока она скиталась по свету в поисках лучшей доли, мать успела состариться; постоянное одиночество подточило ее здоровье.
      "Вот мне наказание за все!" - думала Арина.
      - Схороним его, - твердила Климиха и почему-то оглядывалась на дверь.
      Но тут она запнулась, как бы упустив нить речи, и долго молчала, уставившись себе под ноги. Затем подняла на Арину глаза, медленно поднесла ко лбу темную, в синих прожилках руку, что-то вспоминая.
      - В висках шумит, - с недоумением проговорила она. - А ты все сидишь и слушаешь старую дуру.-Речь ее становилась трезвее, осмысленнее. - Я тебе много койчего наговорю, я теперь говорливая... А ты, Арина, одергивай меня. Околесицу начну нести, ты меня и одерни.
      Стара, забываюсь уже... А за платок спасибо. Буду носить его по праздникам, девкам на загляденье.
      Арина с недоверием вслушивалась в ее переменившийся, разумный голос и все еще мало верила, что мать вновь при ясном уме и что внезапный приступ болезни схлынул.
      - Что так глядишь на меня? - обиженно спросила Климиха. - Доживешь до моих лет - поймешь... Хоть бы о себе рассказала матери.
      - Не знаю, что и рассказывать, - в растерянности отозвалась Арина. - И давно это у вас, мам?
      - С головой? Лет пять уже.
      Помолчали. Арина сняла с онемевших ног узкие лакированные туфли, сунула их под кровать.
      - Такое, как нонче, редко у меня случается, - заговорила Климиха, повязываясь шелковым платком. - Только когда дюже перенервничаю. А вот с памятью прямо беда. - Она скорбно вздохнула и скрестила на коленях крупные руки. - Прохудилась память, все забываю. В гости к соседке потепаю, на одной ноге опорок, на другой сапог. А то кофту у кого-нибудь забуду. Ищу ее, треклятую, ищу, пока добрые люди не принесут. Вот до чего дожила... Иной раз, веришь, Аринка, пообедать забываю.
      Засосет в животе, тошнотой проймет, аж тогда вспомню, что целый день колготюсь не емши. А бывает, встрену куму Апроську, да и забуду, как звать ее. Оно вроде пустяк, что выветрилось из головы. А мне обязательно нужно вспомнить. Стою толкую с кумой, а сама все думаю:
      ну как ее звать, лахудру? Одно мучение, Аринка, не дай бог никому.
      - Вы, мам, поменьше думайте, - сказала Арина. - Поживите спокойно.
      - Да мне и кума говорит: чего, мол, зря убиваться?
      Ну забыла что, и шут с ним, само когда-нибудь на ум придет. Я бы и рада не вспоминать, да не могу... Моченьки нету.
      К вечеру начали собираться гости. К их приходу Арина успокоилась, нарядилась в черное, до колен, платье, плотно облегавшее ее фигуру, на грудь накинула в два ряда янтарное ожерелье с застывшими мушками в прозрачных камешках. За плечи выпустила две тяжелые косы. И сидела за столом строгая и красивая, будто нездешняя.
      Первой явилась давняя Аринина подружка, востроглазая Машутка Кулачкина - по девичьей фамилии. В мужских шароварах, в синей застиранной куртке, она вкатилась в хату, принеся с собой запах бензина. Машутка было намеревалась сразу пуститься к столу, но, увидев Арину в платье с глубоким вырезом на груди, неожиданно для себя замешкалась, застряла в дверях.
      - Ты, Аринушка? - Голос у нее осекся. - Ой, какая нарядная, даже страшно!.. А я прямо с "Беларуса" к тебе, Побежать переодеться, что ль?.. - Машутка в замешательстве оглядела себя с ног до головы, ожидая, что скажет Арина.
      - Входи, входи. И давай обнимемся, - Ой, да я в мазуте!
      Арина вышла из-за стола и, приблизившись кМашутке, привлекла ее к себе, поцеловала раз и другой в темные задубевшие щеки подруги. Когда-то Машутка была пухленькой, нежной, с тонким, как звонок, голоском, а теперь перед Ариной стояла полная, грубоватая на вид женщина. Что-то угловатое, мужское угадывалось в ее лице и фигуре и даже в том, как она обнималась и радовалась.
      Веяло от нее здоровьем, силой... А в выражении глаз светилось прежнее озорство, сдерживаемое невольным смущением, овладевающим в такие моменты людьми доброго и трогательного сердца.
      - Молодец ты! - не удержалась от похвалы Арина гордясь за Машутку. Небось не одному мужику нос утерла? J Машутка примостилась на табуретке, осмелела и взволнованно, осипло зачастила:
      - Надо ж, приехала! Как снег на голову.. Аринушка а ты еще молодая, красивая. Куда мне до тебя господи!
      Я уже баба, а ты как девушка. Даже не верится...
      Тут новый гость пожаловал - чабан Григорий Поправкин, родной дядя Арины. Мохнатая, как у татарина шапка высоко сидела на нем, немного прибавляя ему в росте. Поскрипывая кирзовыми сапогами и распространяя вокруг себя запах кисловатой овчины, Григорий поздоровался с Ариной и за неимением лишней табуретки уселся на деревянном бочонке из-под капусты.
      - А вы, дядь Гриша, все пасете? - осведомилась Арина, чтобы ободрить его своим вниманием.
      - Пасу. - Григорий встряхнул для серьезности сухими плечами, - Двадцать годков с отарой, шерсть вам на костюмы поставляю.
      Арина, слегка потешаясь над ним, усмехнулась- Вы, я вижу, государственный человек.
      - А что? - возгордился Григорий, вскинув на нее голубенькие, чуть вылинявшие на ветру и солнцепеке глаза. - Такой и есть, со мной не шути. Обо мне и в газетах пишут... А ты все рыбу солишь? - тут же полюбопытствовал он, хитровато щурясь.
      - Перестала рыбка ловиться, дядь Гриша. Не тот сезон... Вот я и вернулась.
      - А я думаю, с чего это у нас в магазине селедки не стало. Раньше было хоть кадушками бери ее, теперь и на нюх не везут.
      - Ох, дядь Гриша! - Арина лукаво погрозила ему.
      Язык у вас - бритва.
      - Оно и ты девка не промах, - довольный безобидною перепалкой, сказал Григорий. - Пальца тебе в рот не клади - откусишь.
      Не успели обменяться они колкостями вперемежку с похвалою, как на пороге показались еще двое: седеющий старичок со сморщенным и желтоватым, что печеная груша, лицом, в пальто мышиного цвета, с маленькой ивовой корзинкой в руках. Старичка Арина видела впервые. За его спиной остановилась женщина средних лет, плоскогрудая, со светлыми, как осенняя водица, глазами. Ее Арина угадала. Это была доярка с хуторской фермы Maрея, лет на пять старше Арины. Мужа ее, писала мать, прибило сосной на лесоразработках. Покрытая черным платком, Марея походила на монашку: в лице затаенная скорбь и смирение, взгляд исполнен печали.
      - С приездом тебя, - тихо пропела Марея, сверкнув из-под платка глазами. - Давно тыне заезжала в наши края.
      - Здравствуй, Марея, - Арина усадила ее по правую сторону от себя, а с левой уже успела прилепиться Машутка.
      - Позвольте, так сказать, отрекомендоваться! - заявил вдруг старичок, сделав полупоклон и поставив на стол корзину, в которой прозрачно желтели моченые яблоки. - Бывший учитель биологии нашей районной средней школы Евграф Семеныч Прокудин. С матерью вашей состою в знакомстве пятый год, как переехал сюда на тихое жительство. И смею заверить: истинно уважаю ее.
      Старичок был навеселе и, пожалуй, немного паясничал. Глаза его лукаво щурились, морщины под ними стекались в узелки, придавая всему его облику какое-то несерьезное выражение. Было заметно, что старичку очень хотелось понравиться Арине. Блеснуть перед нею умом и светским обхождением.
      - Евграф Семеныч на пенсии, кошелки плетет, - вставила Климиха, собирая на стол. - Мне тоже сладил два короба.
      - И не только в кошелках талант мой, - живо подхватил старичок. - Я и по части науки силен был. Можем, если хотите, приятно и полезно побеседовать, к примеру, об удивительном размножении водного гиацинта. Между прочим, любопытный цветок!
      Арину стала раздражать назойливая болтливость Евграфа Семеныча. Она охладила его пыл несколько суровым возражением:
      - Об этом потом. Не к спеху.
      Кое-как разместились за столом, пододвинув его к кровати, а с другой стороны приладив доску на двух табуретках. Арине было радостно находиться в кругу знакомых, родных людей. Умом и сердцем отдыхала она среди них. И прошлая жизнь, оставшаяся где-то в туманной и зыбкой дали, с ее тревогами и вспышками недолговечного счастья, была уже как сон...
      Машутка, непривычная к питью, быстро хмелела, наливалась румянцем; ее умиляло новое сближение с Ариной, показавшейся ей сначала такой недоступной и строгой. Машутка гордилась, что ледок, настывший между ними за годы разлуки, растаял. Мельком взглянув на Марею, занятую беседой с Григорием, она шепотком поинтересовалась:
      - Новость слыхала? Игнат обещает осенью наведаться в хутор. Гляди, вы с ним и повстречаетесь.
      - Незачем, - сказала Арина.
      Озадаченная ее ответом, Машутка призадумалась, опять тронула Арину локтем:
      - Костю Ломова небось помнишь? Того... рябого?
      - А что?
      - Сторожем он в огородней бригаде. Живет как бирюк, и знаешь, Аринушка, твою карточку при себе носит, в паспорте!
      - Я ему не дарила карточек, - задумчиво произнесла Арина.
      - Так он ее со стенки у вас содрал. Спроси-ка у матери, она расскажет. Теть, пойдите сюда! - позвала Машутка Климиху, которая, гремя ухватами, возилась в это время у печи.
      - Ладно, сама расскажи, - одернула ее Арина.
      - Чего тебе? - отозвалась Климиха.
      - Уже не надо! - замахала руками Машутка и торопливо, будто обжигаясь горячим шепотом, опять зашелестела над ухом подруги: - Он у вас тогда шибку в окне вставлял. Ну и, значит, содрал карточку, где ты в белом платье снятая. А мать твоя заметила, да и скажи ему:
      "Костя, ты на мою Аринку глаз не пяль. Она, мол, замужняя, не пара тебе... Приголубь, говорит, какую попроще". А он: "Не бойтесь, теть, я вашу дочку не сглазю.
      Краса ее при ней и останется". Рябой да тихий, а глядика: тоже туда же. - .Машутка отчего-то покосилась на Марею и, прикрыв рот ладонью, добавила: - Ему б любую под крылышко, а он еще выбирает.
      Арина слушала ее внимательно, серьезно. Когда Машутка оборвала шепот, она сказала:
      - Поговорили о нем, и хватит. Лишнего про Костю не болтай.
      - Аринушка, а ты что, жалеешь его? - словно оправдываясь, говорила Машутка. - Я это одной тебе по секрету, другим никому... Не обижайся, если скажу: ты его сама испугаешься, если увидишь. Он еще хуже на лицо стал.
      - С лица воды не пить, - сказала Арина, обернулась к матери и вдруг спросила, нельзя ли позвать к ним Костю Ломова.
      Услышав это, Машутка задвигалась по жесткой доске, захлопала круглыми, широко раскрытыми глазами. Ей показалось, что Арина захотела подшутить над Костей. Однако та хранила сосредоточенно-задумчивое выражение на построжевшем лице со вскинутыми черными бровями.
      Мочки ее ушей, в которые были вдеты золотые дужки маленьких серег, едва заметно подрагивали.
      - Ну так что, пригласим Костю? - намеренно громко спросила Арина.
      - Он не придет, - за всех ответила Марея. - Сторожу ет Костя.
      Изрядно опьяневший Евграф Семеныч манерно приложил правую руку к сердцу и в готовности услужить склонил набок голову:
      - Ради вас, Арина Филипповна, я сбегаю за Костей.
      Мы с ним друзья, и говорю вам: он будет здесь через полчаса. Засекайте время.
      - Расшаркался, - недовольно пробормотала Марея и еще ниже опустила платок на лоб. - Пожилой, грамотный, а ни стыда, ни совести. Залил глаза,,, И все слова у него с ужимкой.
      - Нехай бежит, спотыкается, - шепнул Григорий. - Не ругай его, Марея. Стар он, из ума выживает.
      Марея скосила на него свои потускневшие глаза, повторила:
      - Сторожует Костя.
      2
      В темных сенях послышалось неловкое шарканье чьихто ног, что-то оборвалось там со стены и ударилось оземь. Евграф Семеныч осердился, пробормотал невинное ругательство. Тут же метнулось с порога его известие:
      - Костя пришел!
      Арине бросилась в глаза скошенная набок, скорбная фигура Кости в серой, не по росту длинной и свободной одежде, в пыльных кирзовых сапогах гармошкой и в белой кабардинке с отвисшими книзу полями. Лба из-под кабардинки видно не было, лишь чисто синели широко открытые, удивленные глаза. Светилась в них по-детски трогательная радость, но и тихая затаенная печаль сквозила из самой глубины этих доверчивых глаз, придавая им выражение постоянной боли. Отмеченное оспой, бледное лицо его было взволнованным.
      Костя неловко переступил порог, остановился, вытянув руки вдоль тела, в котором угадывалась еще не истраченная молодость. Быстро, украдкой взглянул он на Арину - и свет какой-то пробежал по щекам его, коснулся губ...
      - Привел! - ликовал Евграф Семеныч, поспешая на свое место. - Вот он перед вами, Арина Филипповна, собственной персоной!
      Евграф Семеныч возбужденно рассказывал, как он бежал во тьме по кротовым кочкам, прямиком к сторожке и как не поверил Костя вести о возвращении Арины.
      Костя стоял, потерянно передергивал плечами, пока Арина не осадила Евграфа Семеныча холодным замечанием:
      - Евграф... забыла, как вас по батюшке, вы бы поели борща. У меня в ушах зудит от вашего крика. - И обратилась к Косте: - Садись возле меня. Молодец, что пришел.
      Евграф Семеныч сник, взял ложку и потянулся к тарелке. Остальные затихли, с интересом наблюдая за Костей. Марея отодвинулась к Григорию, подперла щеку рукой, задумалась вроде о чем-то своем, далеком. Зрачки ее сузились, потемнели. Костя снял с головы кабардинку, отер ею капельки пота со лба, изрезанного двумя продольными морщинами, словно затянувшимися шрамами.
      На мощный шишковатый лоб свисали серо-пепельные волосы, пятерней он откинул их на сторону. Помедлил, решая, куда бы определить кабардинку, и кинул ее в подол Климихе, присевшей возле печи на опрокинутое вверх дном ведро. Климиха встала и молча повесила кабардинку на гвоздь, забитый в балку, на которой давным-давно, еще перед войной, висела на крепких веревках люлька.
      Костя двинулся к столу, сел рядом с Ариной, теряясь от ее близости, боясь прикоснуться к ней плечом. Арина сама налила ему из бутылки, потом себе и сказала:
      - За нас!
      Костя пил редко, раз в году, не понимая, что люди находят в вине, но сейчас он выпил с удовольствием и даже не почувствовал горечи во рту. Однако хмель взял свое, ему сделалось светло и радостно, и он сознался:
      - Я торопился. Как ты кликнешь, я всегда тороплюсь.
      Помнишь, ты позвала ребят кататься на санках? Месячно было, морозно. Я первый примчался.
      - Не помню, - Сказала Арина, - А на кого ты сторожку оставил?
      - Пустая. Воров у нас нынче мало, у людей свое девать некуда. Но я скоро побегу.
      - Тогда и нечего торопиться, если воры перевелись.
      Побудь. Мне с тобой веселее.
      Горячая, ласковая волна хмеля подкатывалась к его сердцу, оно куда-то падало и опять взмывало, перехватывая дух, как на качелях. С той минуты, как он увидел Арину, им овладело состояние, близкое к счастью; он забыл про себя и про свою неловкость, мало сам понимал, о чем говорил с Ариной, и как бы совсем не замечал в хате других. В последние годы он уже терял надежду на возвращение Арины и совсем не помышлял быть когда-то приглашенным ею на вечер. Не сон ли он видит? Ведь это почти невозможно наяву сидеть с нею рядом, ощущать ее дыхание, слушать этот почти забытый голос. Но во сне все глухо и смутно, а тут, в хате, - отчетливо, ясно...
      - Костя! - сказала Арина. - А мы с тобой странные, чудные люди. Мы вольные птицы! Многого от жизни не просим - ни почета, ни должностей. Живем, от других не зависим.
      - Нам должности ни к чему, - сказал Костя. - Да и не дадут их нам.
      - Думаешь, я приехала и перины кинусь набивать?
      Нет, я жить буду. Я хочу красивой и радостной жизни.
      Машутка подслушала и на что-то обиделась. Заметила с робким вызовом:
      - Перины не набьешь - спать мягко не будешь.
      Арина обернулась к ней, недовольная, что Машутка не спросясь влипла в разговор, небрежно отмахнулась:
      - Перину-то я набью, одну. И хватит. И дом построю.
      Но жить для перин и дома не буду.
      - Тебя не поймешь, - вздохнула Машутка.
      - Вот люди! Всегда им разжуй да в рот положи. Сами не желают думать... Ковер-то себе на пол небось купила?
      - А как же, - загордилась Машутка. - Два ковра:
      для зала и спальни. По праздникам расстилаю. Красота, Аринушка, - глаз не отведешь. Я покажу тебе. Они у меня в комоде лежат.
      - А я куплю ковер, чтоб каждый день ходить по нему.
      В будни и в праздники.
      - В будни! - ужаснулась Машутка. - На много ли его станет? Он же деньги стоит! Я на что справно получаю, иной месяц до двухсот вытягиваю - и то на их, проклятых, целый год положила. Тряпье же не купишь, нонче все за дорогим да модным гоняются.
      - Ну и пусть ковры у тебя нафталином воняют. Дыши. А я куплю и ходить буду.
      - Аринушка, может, я чего и не понимаю, - заюлила Машутка, - но никто после этого не назовет тебя хозяйкой. Это там, где была ты, видать, по коврам и в будни шастают. А у нас не принято. Дорогую вещь беречь надо.
      - Ну и живи для дорогих вещей, - рассердилась Арина. - Не они для тебя, а ты для них. Хорошая жизнь!
      - Живем как умеем.
      Арина решила, что бесполезно продолжать спор, и не ответила на легкую колкость подружки, опять заговорила с Костей:
      - Интерес меня берет, смотрю на тебя и думаю, тот Костя или не тот? Переменился ты.
      - Постарел я, - пробормотал Костя, стыдливо пряча свое лицо в ладонях.
      - Что ты охраняешь?
      - Лук, морковку, картошку сортовую...
      Евграф Семеныч хоть и пьяноват был, но краем чуткого уха улавливал их разговор. Ждал момента ввернуть в него и свое словцо. Упоминание об овощах взбодрило его, он приподнялся над столом, потряс корзиной, будто призывая всех к тишине, и выпалил:
      - Позвольте, Арина Филипповна, от чистого сердца, так сказать, прояснить дело! Костя еще и травы собирает.
      При мне свидетели, соврать не дадут.
      - Травы?
      - Именно травы, Арина Филипповна. Для лечебных надобностей. По-ученому - лекарственные растения.
      - Это правда, Костя?
      - Правда. Собираю и сушу, - сказал Костя.
      - А я вам что говорю! - воодушевился Евграф Семеныч, светясь пьяной торжествующей улыбкой. - Собирание трав, Арина Филипповна, вселяет в душу мудрый покой и отвлекает мысли от дурного.
      - И что же ты сушишь? - продолжала допытываться Арина, с любопытством присматриваясь к Косте.
      Евграф Семеныч опять вскочил:
      - Это я вам мигом перечислю. - Он запрокинул вверх голову, замигал покрасневшими веками, припоминая: - Значит, так: наперстянку, перец водяной, живокость, горицвет весенний, лазорик, баранчики, кровохлебку, волче"
      ягодник, тмин, чабрец, козлятник...
      Арина слушала не перебивая. Оказывается, эти травы с такими диковинно-загадочными названиями растут и цветут вокруг хутора, в лесах и на лугах, а она никогда и не подозревала об этом. В его словах было что-то особенное и чистое, дорогое ее сердцу, истосковавшемуся по дому. Евграф Семеныч все перечислял, а Костя кивал головою в такт его монотонному, хлипкому, как у подростка, голосу. Много знал трав Евграф Семеныч, названиями сыпал, что из короба:
      - ...кузьмичева трава, можжевельник, ятрышник широколистый... мужской... пурпурный, змеевик мясо-красный, ястребинка волосистая, донник...
      Наконец со словами: "Сразу-то все и не вспомнишь!" - Евграф Семеныч кончил. Арина долго молчала, потом спросила у Кости:
      - Ну собрал, насушил и - что?
      - Людям раздаю. Кто попросит.
      - Он меня от простуды только и спасает, - вставила Климиха. - Как расклеюсь, так и бегу к нему в сторожку.
      - Сердце заболит, чем станешь лечить его?
      Костя быстро взглянул на Арину: о чем она? Помедлил и ответил серьезно, стараясь быть рассудительным:
      - Сердечных болезней много, и для каждой свое лекарство. Сгодится ландыш, горицвет либо обвойник греческий, а то и желтушник.
      - Полечиться б у тебя. Дорого берешь за травы?
      Брови у Кости жестко сошлись на переносице.
      - Плату не беру, - передернул плечами. - Мне это в радость.
      - Знаю, что не берешь. Спросила так... с языка слетело. Тебя за сумасшедшего не принимают?
      Костя молчал.
      - Что с некоторых взять... Не переживай.
      Марея нервно отняла руку от щеки, схватилась с места, расправляя оборки на платье и говоря, что пора и честь знать, нагостевалась. Арину слегка задела ее поспешность, но она не стала упрашивать Марею посидеть еще и вышла проводить ее. Давно вызвездило. Вокруггустая тьма. Трепетно желтели редкие огоньки в хуторе, где-то по большаку медленно тек густой сноп света - ехала машина. Марея отворила калитку и обернулась, забелев из-под платка лицом:
      - Ты его не задерживай, отпусти.
      - А тебе что?
      - Сторожует он, ночь темная.
      - Отпущу, иди... На дойку рано встаешь?
      - В четыре, - нехотя ответила Марея.
      - В доярки примете?
      Марея усмехнулась, посоветовала:
      - Отдохнула б. Лямку на шею всегда накинешь. Невелика честь.
      - Без дела не могу. Скучно.
      - Тогда валяй. Обрадуешь нашего председателя.
      Иных к нам и плетью не загонишь, а ты сама - как птица в силки...
      И пошла, зашуршав платьем и больше не проронив ни слова. Арина постояла, подумала: "Чего это она сердится?
      Или всегда такая?" Махнула рукой и вернулась в хату.
      С удовольствием подсела к Косте, опять принялась за свое:
      - И многих вылечил?
      - Счету не веду.
      - Многих, - заспешил Евграф Семеныч. - Очень многих, Арина Филипповна! Он и Марею от бессонницы лечил. Бывало, ночами мается, не спит Марея, а как закроет глаза - муж к ней идет. Живой, веселехонький, вроде и не убило его бревном. Идет, посмеивается себе в усы да приговаривает: "Вот сейчас обниму тебя и унесу с собой".
      В страхе, в холодном поту просыпалась бедная женщина, криком кричала...
      - Чем же ты помог Марее?
      Костя смущенно поежился.
      - Спиртовой настойкой пустырника. Растение есть такое - пушистое, мохнатое. Нервы оно успокаивает, а поглядеть на него - вроде сорная трава.
      Внезапно у ворот заржала лошадь, тень ее шарахнулась в глубину проулка, гул копыт понесся куда-то и затих. Издалека долетел испуганный голос мальчишки: