А если на площадь выезжает телега с лошадью, это уже целое цирковое представление. Телегу не нужно тащить, она едет сама, и лошадь лишь ведет ее за оглобли, как за руки, и это не стоит ей ни малейших усилий. Она не идет, а танцует. Она поднимает переднюю ногу и внезапно застывает, и колеса телеги вдруг перестали вертеться, но и телега, и лошадь попрежнему плавут вперед; копыто снова ставится на асфальт, снова пауза, и опять не случается ожидаемой остановки. Хочется приглядеться, понять секрет этого удивительного движения, но они уже проплыли дальше, по горбатой улице вниз, и скрываются за холмом ее медленно, как корабль за морским горизонтом.
      Этот необычный театр нам никогда не надоедал, и именно отсюда мы наблюдали прибытие компании, нарушившей плавное течение нашего ленивого бытия.
      Они въехали в город в томительное предвечернее время, после пяти, когда в лучах солнца появляются первые красноватые оттенки и первые признаки усталости; в это время все неподвижно, и не бывает ветра, и все, что плавилось и теряло форму в дневной жаре -- и земля, и дома, и деревья -- теперь, готовясь застыть в ожидаемой прохладе, словно боится шелохнуться, чтобы не затвердеть в случайном неловком движении, подобно потревоженной сырой гипсовой отливке. В этом напряженном равновесии, знаменующем скорое преображение для новой жизни переплавленного жарой мира, не хочется даже вслух разговаривать, и тем более кажется неуместным, почти невозможным, вторжение новых предметов или людей. И все-таки они появились именно в это время.
      Их светлый автомобиль -- я воспринял его вначале как белое пятно, а на самом деле он был песочного цвета -- старый виллис со снятым верхом, возник на дальнем краю площади и приближался медленно, как шлюпла или катер к незнакомому берегу. Он остановился точно под нами, и было полное впечатление, что там внизу причалила моторная лодка; ее пассажиры, будто, медлили выходить. На переднем сидении я видел две белые кепки; левая на секунду склонилась к рулю, а правая медленно обернулась к площади, потом они обе повернулись козырьками друг к другу, будто совещаясь, стоит ли высаживаться на этот берег. На заднем сидении тем временем оставались совершенно неподвижными темнорусая женская голова, и справа от нее что-то пестрое, черно-желтое, в чем я не сразу признал большую собаку, повидимому, тигрового дога.
      Владелец левой кепки первым ступил на землю. Он отошел в сторону, поджидая своих спутников, и я мог его разглядеть. Невысокий и худощавый, резкий в движениях, он нетерпеливо оглядывался кругом, словно ему предстояло сейчас принимать во владение или завоевывать этот город.
      Второй мужчина, более высокий и плотный, с рыжей подстриженной бородой, рассеянно глядя в землю, обошел автомобиль вокруг и открыл заднюю дверцу, чтобы выпустить женщину. Она продолжала сидеть неподвижно, и наступила странная пауза. Бородатый спокойно ждал, все с тем же рассеянным видом, а его спутник, напротив, нервно переступал тощими ногами в серых вельветовых брюках, как скаковая лошадь, принужденная стоять на месте.
      Наконец, женщина повернулась и, опершись на предложенную ей руку, спустилась с подножки. Держалась она очень прямо и чуть запрокинув назад голову, как часто держатся женщины, привыкшие скрывать внутреннюю усталость; по спокойной уверенности ее движений, мне казалось, она должна быть моложе обоих мужчин и хороша собой.
      Покинув машину, все трое направились к тротуару и исчезли под козырьком ресторанного входа. За все это время дог не проявил ни малейшего интереса к действиям своих хозяев и остался теперь невозмутимо сидеть, ничего не удостоив из окружающего -- ни площадь, ни дома, ни прохожих -- даже беглого осмотра.
      Позади меня слышались оживленные возгласы и возник разговор, в котором участвовал приветливый баритон Юлия. Я не оглядывался, не желая отрываться от выделяющейся на фоне асфальта черно-рыжей фигуры пса, торжественно и важно несшего свое одиночество. Вскоре, однако, Юлий меня окликнул, и мне пришлось отойти от стекла.
      Те трое уже были здесь. Они успели умыться и слегка привести себя в порядок, и не были похожи на чужестранцев, только сейчас сошедших на берег -- просто трое приятного вида людей, удобно одетых по-дорожному. Они, как и Юлий, были в радостном возбуждении -- видно, с кем-то из них он был в давнем знакомстве -- и, как только он представил меня, я окунулся в море радушных улыбок и взглядов.
      Они все по очереди протянули мне руки -- Наталия, дмитрий и Дмитрий -- и мы принялись устраиваться за столиком. Началась суматоха, какая всегда получается, когда люди хотят случайную ресторанную встречу превратить в праздник. Особенно усердствовали Юлий и бородатый Дмитрий, которого женщина, Наталия, именовала Димой, в отличие от второго, худощавого, называвшегося Димитрием.
      Наш стол через полчаса был уставлен бутылками, и официантка теперь приносила всякую снедь, веселая и счастливая, как будто обслуживала не компанию приезжих, а свадьбу любимой подруги.
      Я старался включиться в атмосферу всеобщего радушия и поддерживал общий, дружелюбный и нарочито простой разговор о крымских винах и мелких дорожных происшествиях, но не мог отделаться от тайной досады -- бессмысленной и несправедливой по отношению к этим милым людям -- словно они собирались посягнуть на мое душевное спокойствие.
      Юлий взял на себя роль распорядителя -- ему нравилось в шутку изображать из себя здешнего старожила, почти коренного жителя города. По его просьбе официантка расставила чуть не дюжину лишних рюмок, и он наливал нам разные вина, попутно о них рассказывая, будто читал лекцию в дегустационном зале. профессионально-приятный тембр его голоса действовал умиротворяюще, хотя я вслушивался только урывками.
      -- ...он бродил у монастырских развалин, собирал одичавшие лозы, и коллеги объявили его помешанным... диссертацию ему провалили. Но судите сами, -- в рюмки лилось вино, тяжелое, темно-красное, с терпким запахом листьев черной смородины, -вот чем причащались монахи тысячу лет назад...
      На столе появилось шампанское, его охлаждали специально для нас, ибо, как неходкий товар, постоянно в холодльнике не держали.
      -- Итак, -- Юлий поднял бокал, взявшись двумя пальцами за длинную тонкую ножку, -- добро пожаловать в наш кошачий город!
      Он успел своими речами внушить нам почтительное отношение к винам, и все пили шампанское медленными маленькими глотками, словно участвуя в важном ритуале.
      -- А что, действительно город кошачий? -- лениво поинтересовался бородатый Дмитрий, Дима.
      -- Неужели вы не заметили? Этим городом правят кошки, у них есть даже памятник неизвестной кошке!
      -- Прекрасно, -- засмеялась Наталия, -- а теперь мальчики соорудят памятник здешней самой известной кошке, и кошачий король назначит кого-нибудь из нас министром!
      -- Не иначе, министром культуры! -- хихикнул худощавый Димитрий.
      -- Не смейтесь над местной властью, -- строго сказал Юлий, -- иначе вас заколдуют в кошек, и у вас отрастут усы и хвосты.
      -- Что ж, -- поднял бокал Дима-бородатый, -- пьем за усы и хвосты!
      Я поднес мой бокал к глазам и посмотрел сквозь него на Юлия -- улыбка его раздалась вширь и стала янтарно-желтой, заострились и вытянулись вверх уши, прищурились и перекосились глаза -- кошачье лицо, кошачья улыбка... почему я раньше не замечал, как он похож на кота...
      Он отклонился влево, к бородатому Диме, и стал прежним, привычным Юлием, но кошачьи черты остались в его лице, осталась кошачья улыбка, и выражение глаз.
      Поддаваясь дурному соблазну, я передвинул бокал -- и увидел на месте Димы добродушного большого кота, а позади него, за соседним столиком, тоже маячили кошачьи физиономии.
      Думая, что я приглашаю его выпить, Дима взял свой бокал, взял округлым кошачьим жестом, кивнул мне и улыбнулся, и это у него вышло тоже по-кошачьи. Я опустошил мой бокал, надеясь вернуться в нормальный мир, но исчез лишь янтарный цвет, а за всеми столиками сидели попрежнему кошки, кошачьи лапы держали рюмки, кошачьи глаза оглядывали соседей, и топорщились кошачьи усы.
      Я старался не смотреть на Наталию, сидящую рядом со мной, не желая, чтобы с ней случилось такое же превращение. Она же с интересом следила за моей игрой с бокалом, и заговорила первая:
      -- Эта игра опасная... и даже очень опасная, сквозь шампанское можно увидеть страшные вещи... лучше налейте мне чего-нибудь крепкого, и себе тоже.
      К счастью, в ее лице ничего кошачьего не было. Взгляд у нее был открытый, доверчивый и веселый, и хотя веселье ее выглядело чуть напускным, я в нем видел желание развлечь меня, и это радовало.
      После я вспоминал с удивлением, как парадокс, что она мне тгда в ресторане не показалась красивой. Впрочем, я чувствовал, что другие воспринимают ее как очень красивую женщину, и она, помимо собственной воли, всегда представляет для мужчин приманку.
      -- Расскажите о кошках, -- попросила она, -- их и вправду здесь много?
      На другой стороне стола шел разговор о делах -- оба Дмитрия, как я понял, не случайно расположились около Юлия и, то ли советуясь с ним, то ли ожидая помощи, наперебой рассказывали о своих неурядицах. Через стол долетали обрывки их разговора:
      -- ...заказ был, проект утвердили, даже макет одобрили... А он говорит, я этот договор не подписывал!.. Разбирайтесь, мол, сами... жалко, большой заказ... положение-то безвыходное...
      Несмотря на увлеченность своими делами, они время от времени бросали на нас короткие взгляды, точнее на Наталию, которая была центром притяжения в их компании; она же, как будто, была полностью поглощена моими рассказами о ночном городе и первом знакомстве со сфинксом.
      Слушать она умела удивительно хорошо -- слушали глаза, слушали чуть приоткрытые губы, слушали мягкие каштановые волосы; мне казалось, в зале нет никого, только она да я, и рассказывать ей было так приятно, что я все не мог остановиться, хотя опасался, что говорю слишком много.
      -- Как интересно... -- ее глаза и губы по-детски на миг округллись, -- меня кошки всегда привлекали... как символ... символ домашнего очага и символ загадки... а как они ходят, лежат, как вытягивают лапы -- предельный уют и предельная дикость... удивительное соединение... -- она говорила с паузами, как бы думая вслух, и от этого возникало впечатление совершенной открытости и полного понимания друг друга. Значительно позднее я понял, что это была своего рода изысканная любезность по отношению к собеседнику, но тогда -тогда мне казалось неожиданным для обоих подарком судьбы возникшее между нами прелестное общение. Я думал, как хорошо, что она не кажется мне слишком красивой, иначе я был бы порабощен ее чарами, и настал бы конец спокойной жизни. И думая об этом, я уже любовался необычной красотой ее лица и слушал, стараясь не упустить ни одной интонации, ни одного оттенка.
      -- Кошка -- она ведь совсем домашняя, ее можно погладить, она теплая и пушистая... и она же -- совершенно чужая и непонятная... сколько презрения кошка может вложить в один взгляд... или в поворот головы... никакое другое животное... да и человек, пожалуй, тоже...
      -- Наталья! Отзовись же, Наталья! -- громко прервал нас Димитрий, в голосе его были нотки пьяной нервозности. -- Как вы однако увлеклись разговором! Мы хотим перебраться в дом, -- он обернулся ко мне, -- а вы не против?
      -- Да-да, -- сказал Дима, -- пойдемте... только мы как-то странно, давайте выпьем и все перейдем на ты, -- он взялся за ножку рюмки.
      Наталия на него посмотрела внимательно, словно с сомнением, медленно подняла свою рюмку и выпила вместе со всеми.
      В ту ночь в нашем доме мы все перевернули вверх дном. Вытащили на улицу стол и расположились в саду с керосиновой лампой. Рядом под деревом выстроилась батарея неизвестно откуда взявшихся бутылок.
      Прежде чем продолжать выпивку, сказала Наталия, нужно устроить для всех ночлег, и мы с Юлием при свечах показывали гостям дом. Наталия облюбовала для себя мезонин, и пачки газет из него мы выкидывали сверху прямо на землю, не утруждая себя ходьбой вверх-вниз по лестнице.
      Димитрий варил кофе по известному лишь ему рецепту, и от кофе мы стали как будто немного трезвее, не ненадолго.
      Снова начались тосты. Дима сел рядом с Наталией и, взяв ее за руку, что-то нашептывал на ухо, я же, словно первый симптом опасной болезни, ощутил укол ревности, и радовался равнодушному выражению ее лица. В ответ на какие-то его слова она отрицательно покачала головой, после чего он обиделся, налил себе полный стакан водки и, отвернувшись к Юлию, затеял с пьяным азартом разговор опять о делах, насколько я мог понять, о памятнике, который они с Димитрием должны были, или хотели, сделать для города.
      Кто-то придумал пойти смотреть сфинкса, и мы все вместе ходили к морю. Вода была теплая, и всем захотлось купаться, но в море почему-то полезли только Наталия и я.
      Мы заплыли с ней далеко, она плавала быстро, и я сильно запыхался, стараясь не отстать от нее. Когда, наконец, она остановилась, берега не было видно, и огни города светящейся епочкой осели на горизонте. На невидимом темном мысу редко мигал маяк, и вода приносила откуда-то еле слышный плеск.
      -- Давай полежим немного, -- попросила она, -- лежи тихо-тихо, тогда будешь слышать меня.
      Я лег на спину, и тишина наполнилась гулом, шуршанием и звонкими всплесками... как много звуков в воде...
      Сквозь журчание доносился ее голос, далекий и приглушенный, как слышатся голоса во сне:
      -- Я люблю так лежать и смотреть на звезды... смотри, они сразу спускаются к нам... или мы к ним проваливаемся.
      Она замолчала, я слышал теперь лишь журчание сонной воды. Двигая осторожно рукой, я нашел ее руку, и она мне ответила легким пожатием пальцев:
      -- Это зрелище меня завораживает... и даже преследует... иногда по ночам мне кажется, что стены и потолок исчезают, и надо мной звездное небо... это мое давнее-давнее, еще детское ощущение... я тогда верила, что на звездах живут ангелы.
      -- Ты, наверное, сама была похожа на озорного ангелочка?
      -- Нет, я была самым обыкновенным ребенком, -- она попыталась высвободить свою руку, но я мягко ее удержал.
      Я молчал, не зная, как загладить мою неловкость, и она поняла это.
      -- Кажется, нам пора удирать. Слушай! -- Она сжала мои пальцы, и, задержав дыхание, я услышал рокот мотора.
      Сначала совсем тихий, он скоро вытеснил все остальные звуки. Приближаясь, и опять удаляясь, источник его кружил поблизости, будто искал нас или, хуже того, охотился за нами. Потом мы его увидели -- вдоль берега шел пограничный катер, медленно обшаривая прожектором прибрежную полосу. Мы были, к счастью, далеко от него, и слепящий прожекторный луч скользнул рядом с нами лишь мимоходом, превратив на мгновение воду в белесую светящуюся эмульсию, у поверхности которой мы плавали неподвижно, как оглушенные взрывом рыбы.
      Мы плыли назад не спеша, и вода не казалась холодной, но на берегу сразу замерзли. Наталия по дороге домой опиралась на мою руку, и даже сквозь ткань рубашки я чувствовал, какая ее рука холодная. У мостика через канаву мы вспугнули несколько кошек, они порскнули у нас из-под ног, как выводок куропаток, и Наталия, вздрогнув, придвинулась теснее ко мне, словно ища у меня защиты.
      Дома она очень скоро захотела лечь спать, и я ее пошел проводить со свечкой по шаткой лестнице: электричества в мезонине не было. Она выглядела усталой и бледной, и наверное, ей было не до меня, но когда я налонился поцеловать ее на прощание, она доверчиво подставила губы.
      Юлий и оба Дмитрия были изрядно пьяны, особенно Дима. Он играл на гитаре и пел, вообще, видимо, неплохо, но сейчас путал слова и часто сбивался с ритма.
      Всех лучше держался Юлий. По нему незаметно было, что он много выпил, разве что говорил медленнее обычного и особо тщательно произносил окончания слов.
      -- Пока вы изобажали с Наталией тритона и нереиду, -- он сделал паузу, полностью сосредоточившись на том, что наливал мне в стакан из двух бутылок сразу, -- мы были у сфнкса. И решили все вместе исследовать, -- он вдруг сбился на пьяные интонации, -- все-таки интересно, откуда он там взялся и зачем стоит?
      На меня, как в начале вечера, нахлынуло беспричинное раздражение.
      -- Сколько помню себя, я всегда что-то исследовал. И все знакомые тоже исследовали... А сюда я приехал, чтобы ничего не исследовать.
      Дима отложил гитару и, глядя на меня недоверчиво, пожалуй, даже угрюмо, взял свой стакан:
      -- Ну и л-ладно, -- он говорил с трудом, -- а м-мы все р-равно пьем за д-дух исследования!
      Он встал и, заметно пошатываясь, направился к дому. Споткнувшись около клумбы, он чуть не упал, но Юлий догнал его вовремя, и в обнимку они удалились.
      Димитрий дремал за столом, положив голову на руки -- я его растормошил и отвел в мою комнату спать.
      4
      После слишком обильной выпивки спалось плохо, и проснувшись с восходом солнца, я заснуть уже больше не мог.
      Первым ощущением, еще полусонным, было ощущение радости, ощущение, что со мной случилось что-то очень хорошее -- и, просыпаясь, память дала этому имя: Наталия.
      Из-за штор доносилось рассветное щебетание птиц, и я представил, как там, на улице, все свежо и прохладно, и думать об этом было беспокойно и радостно.
      На кровать ночью я уложил Димитрия, и хотя там могло поместиться еще не менее двух человек, постелил себе на полу, испытывая отвращение к спанью в одной постели с мужчинами. Сейчас он тихонько храпел, лежа на спине и раскинув руки, и лицо его сохраняло нервно-сосредоточенное выражение.
      Хотелось пить. Стараясь не скрипеть половицами, я выбрался на крыльцо и, ежась в тени от холода, спустился в сад. На столе громоздились остатки ночного пиршества, и на всем -- на бутылках, на рюмках, на яблоках и помидорах -- блестели матовые капли росы. Между стаканами ползали муравьи, растаскивя хлебные крошки, а вокруг красной лужицы у опрокинутой рюмки сидели желтые бабочки и, чутко вздрагивая полураскрытыми крыльями, тянули хоботками густое вино.
      Интересно, как летают пьяные бабочки?.. Я осторожно протянул руку -- мне почему-то казалось важным не спугнуть бабочек -- и налил полный стакан из первой попавшейся бутылки.
      Я решил пойти искупаться, и обнаружил почти у калитки, что несу с собой недопитый стакан -- мне пришло в голову поставить его на окно. Но он стоять не хотел, и под ним я нащупал посторонний предмет, словно мне предлагалось что-то в обмен на пустой стакан. Ставши ногой на карниз, я подтянулся -- в комнате было светло, Димитрий попрежнему спал, а перед моими глазами лежала бумажка, прижатая к подоконнику камнем.
      Листок был из школьной тетради, а почерк -- крупный и круглый: "Ваши друзья здесь ничего не добьются. Посоветуйте им уехать. Очень прошу вас, пожалуйста уничтожьте эту записку".
      Какая глупая шутка... Но в заключительной просьбе была нотка искренности, и следуя непонятному импульсу, я достал из кармана спички.
      Воздух был так спокоен, что пламя не колебалось, и хлопья пепла медленно плыли к земле. Какая однако глупость... спасибо еще, что не просят проглотить пепел...
      Прохожих на улице не было, и за заборами тоже -- ни звука, ни шевеления. Даже ночью не бывает так пусто... а вот оно что, нет кошек, по ночам полно кошек... какой странный город, пустой и спящий в лучах восходящего солнца, под золотистым высоким небом... словно за ночь исчезло в нем все живое... я, единственный живой человек, гуляю в вымершем городе...
      С некоторым усилием я отогнал нелепые мысли. А все-таки... может быть, рассказать о дурацкой записке... пожалуй, не стоит, неприлично как-то и глупо...
      Море было полно покоем и светом. С тихим плеском вода набегала на упругий мокрый песок и лсково гладила его глянцевую поверхность, будто уговаривая песчинки не шевелиться, не замутить ее сияния и прозрачности. Утренняя нарядность моря дарила спокойную радость, и мне виделось в ней обещание необычайного и близкого счастья, естественного, как игра света в воде.
      Я вышел к берегу там же, где мы были ночью -- две цепочки следов шли через влажный пляж, шли совсем рядом, и я радовался, что они друг к другу так близко, и шаги у них совпадают. Следы в песке успели заплыть и стали всего лишь бесформенными ямками, но для меня они были драгоценным свидетельством, подтверждением, что вчерашний вечер и ночь не пригрезились мне во сне и не придуманы мною.
      Когда я вернулся домой, все следы ночного разгрома были уже ликвидированы. В саду никого не было, и дом выглядел, как пустой. Я рассеянно поднялся на крыльцо и открыл дверь моей комнаты -- у стола сидела Наталия, сидела с ногами в кресле и пришивала на чем-то пуговицу. Она встретила меня по-домашнему уютной улыбкой:
      -- Мальчики удалились вести переговоры с властями, и Юлий с ними, а я занялась хозяйством.
      Отбросив шитье, она накрывала стол к завтраку, а я удивлялся тому, как она все красиво и быстро делает. И накрытый стол, и сама процедура завтрака казались мне совершенными произведениями искусства.
      -- У нас неприятность, -- улыбка ее стала грустной, а взгляд -- усталым, и странным образом усталость и грусть пришлись на слова "у нас", а не на "неприятность".
      Но она тотчас вернула своим глазам сияние и беззаботность:
      -- Убежал куда-то Антоний, никогда с ним такого не было. Он всю ночь беспокоился, носился по комнате, даже лаял два раза, не давал им с Юлием спать, и Дима его выставил... а утром его уже не было.
      Я искал подходящие слова сочувствия, но все, что наворачивалось на язык, было неловким и недостаточно искренним.
      -- Они с Димой последнее время вообще плохо ладили. Дима умудрялся с ним ссориться, иногда мне казалось, у меня просто двое детей... особенно он не любил, когда Дима пил много, а вчера, как назло...
      Они возвратились скоро, когда был готов чай. Наталия принесла чашки и переставила что-то, и сразу же, незаметно и ловко, превратила стол для завтрака на двоих в нарядный веселый стол для утреннего чая целой компании.
      Я достаточно знал уже Юлия, чтобы по его вежливым и коротким фразам понять, насколько он раздражен. А оба Дмитрия были попросту в бешенстве.
      -- Это же обезьяны, -- желчно цедил Димитрий, -- вообрази, Наталья, они от всего отказываются. А глаза тупые, как медные пуговицы! "Подождите главного архитектора"... Ждать неделю еще одного павиана -- он-то окончательно и откажет!
      Теперь я жалел, что сжег утром записку. "Ваши друзья здесь ничего не добьются, посоветуйте им уехать"... неужто за дурацкой шуткой скрывалось что-то серьезное... сказать им об этом сейчас... бесполезно... только взбесятся еще больше.
      Дима не мог усидеть за столом, он отставил стул и ходил из угла в угол, глядя в пол и стряхивая пепел сигареты куда попало. Упоминание об архитекторе взорвало его окончательно:
      -- Нет уж, к чертовой матери! Этого еще не хватало! Допиваем чай и грузим машину!
      Меня охватила настоящая паника. Не может, не может она так уехать... вот оно что, я уже без нее не могу обойтись... да, так и есть, без нее будет пусто... она знает важное что-то, очень важное для меня... как жить... и вдруг вот так -- сесть в автомобиль и уехать... не может этого быть.
      Повидимому, все это было написано у меня на лице, потому что Наталия бросила мне предостерегающий и, как мне показалось, чем-то обнадеживающий взгляд. Очень короткий взгляд, но он мне надолго запомнился -- в нем была и тоска, и жалость ко всем нам, и обещание не бросить меня совсем на произвол судьбы, и за всем этим -- безграничный и глубокий покой, от которого становилось страшно, ибо от него теряли реальность окружающие предметы и становилось бессмысленным всякое движение. И он же, этот покой, обладал неодолимой притягательной силой. Она знала о жизни что-то очень важное, без чего мир становился плоским и одноцветным.
      Димитрий и Дима смотрели выжидательно на Наталию, словно признавая за ней право на окончательное решение.
      -- Значит, ты предлагаешь, -- сказала она ровным голосом, таким ровным, что он будто резал пространство на части идеально точными плоскостями, -- немедленно ехать и отказаться от поисков Антония?
      -- Вот, и это еще! -- лицо Димы болезненно скривилось, и теперь он почти кричал. -- Чего же мы тратим время, давайте его ловить, черт бы его побрал!
      -- Значит, все в порядке... -- как бы себе самой, задумчиво сказала Наталия, поднимаясь из-за стола. -- Все в порядке, -- повторила она, обращаясь уже только ко мне, -- я тебя не зову с нами: как видишь, наша компания не очень веселое зрелище... надеюсь, к вечеру мы вернемся.
      Я попросил их, не знаю зачем, завезти меня по дороге в центр города, и вышел из автомобиля на первом попавшемся незнакомом мне перекрестке, ничем не отличающемся от других пыльных перекрестков.
      5
      Послонявшись по городу, я убедился, что деться в нем некуда. Возвращаться домой не хотелось, и я пошел по улице, в конце которой виднелась бурая степь и колышущийся в струйках горячего воздуха пыльный горизонт.
      Я без цели бродил по степи, пытаясь сосредоточиться и навести в мыслях порядок, но ни остановить их, ни придать им сколько-нибудь определенность не удавалось.
      Город скоро очутился у горизонта, но меня не беспокоило это. Временами я без причины сворачивал, далекие лиловые горы возникали то впереди, то по левую руку, а порой и вообще исчезали.
      Солнце, бывшее сначала в зените, заметно спустилось, но зной не спадал. Даже сквозь башмаки я чувствовал жар раскаленной земли. Воздух тонко звенел от голосов насекомых, немыслимым образом существовавших в этом безводном пекле. Слабый ветер медлительно, будто с трудом, шевелил массы нагретого воздуха, и казалось, вот-вот он совсем обессилет. Я подумал, как странно, что не хочется пить, и тут же почувствовал жажду. Взгляд везде упирался в жесткую линию горизонта, и я вынужден был осознать, что не представляю, где город.
      Я направился на закат, к западу, чтобы добраться домой вдоль берега -- и действительно, через час вышел к морю.
      Солнце плавало на воде лоснящимся красным пятном, иногда лениво сплющивалось и вытягивалось снова в овал.
      Для купания это место -- я его знал -- было не лучшим на побережье, но сейчас привередничать не приходилось. От берега тянулась бесконечная отмель, и я долго шел по колено, а после по пояс в теплой неподвижной воде, прежде чем удалось добраться до границ прохладных слоев.
      Ветер утих окончательно, но морская поверхность еще играла еле видными тенями, повторяющими рисунок исчезнувшей ряби. Под водой тени этих теней неожиданно обретали реальность, ложилсиь на песчаное дно и собирались в узоры, колдовские в своем непрестанном движении. Иногда это колыхание создавало причудливые видения -- чьи-то руки, глаза -- но они растворялись мгновенно, и их жесты, их взгляды, оставаясь неуловимыми, мучали вездесущностью. И чудилось, не я шел сквозь зыбкое мерцание подводного мира, а оно наплывало и пронизывало меня.
      То и дело проплывали медузы. Растопыривши щупальца, словно одетые в кружевные брыжжи, важно раздувши разноцветные мантии и выставив напоказ свое праздничное убранство, они плавно скользили в разные стороны. В бессмысленной своей деловитости они напоминали придворных, разряженных и фланирующих по дворцу перед началом бала, напустив на себя от безделья озабоченный вид. Были тут и двмы в лиловом, и кавалеры в дымчато-серых камзолах, а иные зловещей строгостью походили на рыцарей в синеватой стальной броне, со шпорами и крестами на панцирях.
      Постепенно в движении их появилась некая стройность, смысла которой я уловить не мог. Узоры на дне обрели ритмичную правильность и стали похожи на паркет с волшебным танцующим рисунком. Там, под водой, в мире бесформенности и бесцельного колыхания, наступал какой-то порядок. Медузы-придворные парами чинно перемещались над свечением паркетных узоров, либо, собравшись в группы по трое или четверо, лениво толклись на месте, будто не спеша о чем-то болтали. Казалось, они ждали чего-то.
      Мне мерещилось, сейчас случится необратимое, что вот-вот начнется непонятный и дикий праздник, и внезапно подводный мир чудесным и страшным образом сольется с моим миром, и останется только он, бесконечно красивый и бесконечно чужой, и я навсегда стану одной из теней подводной вселенной, тенью, наделенной ужасным кошмаром -- памятью о предыдущей жизни.
      Я закрыл на секунду глаза, чтобы избавиться от этого ощущения, и повернулся к берегу. Там, у самой воды, около низких скал, виднелась парочка, искавшая здесь, надо думать, уединения. Мужчина стоял, а женщина сидела на выступе желтой известняковой плиты и курила. Я пошел к ним как можно решительнее, чтобы избежать вероятнной неловкости.
      Первым я узнал мужчину -- это был Юлий, с его плеча на лохматом шнуре свисала сумка. Женщина оказалась Леной, барменшей из ресторана. Ее черные волосы были распущены, и на фоне скалы, блекложелтой и ноздреватой, она выглядела неправдоподобно красивой, застывшей обложечной красотой, странной в живом человеке и вызывающей беспокойство. Курила она нервно, без удовольствия, и дым от ее сигареты не уплывал прочь, а повисал гирляндами в неподвижном воздухе, как бы нанизываясь на красноватые лучи солнца.
      Юлий улыбался, и улыбка его была слишком щедро приправлена веселой беспечностью, под которой угадывалось напряжение. Я подумал уж было, что виной тому мое появление из воды, но приветливость в его голосе не казалась поддельной:
      -- Мы узнали вас по одежде и решили дождаться, -- пояснил он, и я почувствовал, что принес ему какое-то облегчение, и теперь терялся в догадках, какое именно.
      -- Да, -- подтвердила Лена, и в ее голосе тоже сквозила непонятная благодарность ко мне, -- мы уходим, обсыхайте скорее и пойдемте вместе!
      Она протянула мне сигареты и терпеливо ждала, пока я изловчусь взять из пачки одну из них, не замочив остальные влажными пальцами. Я прикурил от ее сиареты и присел рядом с ней на камень.
      -- Что вы делали там? Считали медуз или стихи сочиняли? -Юлий каждое слово, будто воздушный шарик, надувал беззаботностью, но они все равно не хотели лететь и бессильно падали на песок.