Что скажешь?.. Все страшное, должно быть, просто получается. Как бомбить тогда нашу деревню стали - в степь они кинулись. Вернулись - немцы вошли, обо мне ни слуху ни духу. Начали тут коммунистов искать да вешать, обо мне дознавались. Решила Окся из деревни уйти. Три ночи шли. Сначала думали в соседней деревне остаться, узнал их там кто-то, она и поопасалась, Да и вспомнила о своей тетке дальней, с девчонок у нее не была, никто там ее не знает... Всю войну так и промытарила. Как освободили - писать начала, меня разыскивать. Все думала, в армии я.
      Куда ни напишет - один ответ: такой-то не значится.
      Съездила, повидала, что от Мпхайловки нашей осталось да назад и вернулась...
      Я про свое рассказываю, она про свое. Дочка вспомнит что-нибудь, засмеется и замолкнет. Взглянет на нас с матерью, подбежит к окну и смотрит, смотрит... Вечером Надя с Сашкой пришла, с ужином начала хлопотать. Со стороны бы кто посмотрел, - правда, что гостей привечает. Хлопочет, на стол подает, с Оксаной да Галей словом когда перекинется, одни только брови в стрелку вытянулись... Посидели, спать пора. Оксана с Галей на диване обнялись, затихли, Надя с Сашкой на кровати, а я - у раскрытого окошка, до самого солнышка. Все пальцы за ночь табаком обсмолил...
      Привез я их на вокзал, билеты купил. Стоим, помню, на перроне, пустыми словами перекидываемся. Поезд подошел, Окся и говорит: "Ну что ж, Максимушко. В войну мы с тобой не попрощались, давай хоть сейчас похорошему попрощаемся. Не забыл, - говорит, - как у нас спивали:
      Коли разлучаються двое - За руки беруться вони...
      Взяла меня за руки да прильнула!.. Обнял я дочку, выпустить боюсь, а у ней сердце, чую, как у подстреленной горлинки колотится... Эх, мужик, не приведи тебе господь свое дитя самому ж сиротой увидеть!..
      Максим Петрович рывком встает, отворачивается.
      - Солнце вон, - глухо говорит он.
      Слева и справа от меня белеют воткнутые в песок окурки, словно редкие ежиные колючки, поодаль валяются две смятые пачки "Беломора". Слабо плещет о берег сонный Иртыш. Здесь, у песчаной кромки, вода голубая, дальше она кажется розовой, еще дальше - пурпурной, и там, прямо из этого тяжелого пурпура, в малиновом разливе поднимается горячее живое солнце.
      - Искупаться, что ли?
      Максим Петрович раздевается, садится рядом и, словно успокаивая сердце, потирает левую сторону груди.
      - Пишут вот: ревность, ревность... Вот и думал я, что промеж нас все это как трещина ляжет. А Надя через месяц сама же и говорит: "Что ж ты письма дочке не напишешь? Отец!.." Чуткая, брат, душа у женщины - что струна вон!.. Купаться-то будешь?
      - Да нет, не хочется что-то.
      - Тогда подожди, вместе уж пойдем. Отсыпайся, а мне в район пора. Да про старика-то, говорю, Карла расспроси.
      - Расспрошу, - машинально киваю я, смутно чувствуя, что писать, вероятно, надо не только о старике, по и о тех, кто заступил его место в жизни: о Карле Леонхардовиче, о Седове и, конечно же, о самом Максиме Петровиче. Обо всем том, что довелось мне узнать и услышать в эту ночь.
      Максим Петрович трогает ногой воду, заходит по грудь и, ухнув, бросается в Иртыш. Вода на секунду смыкается и, бурля, расходится снова. Вынырнув, Максим Петрович заплывает на середину, поворачивает против течения, бьет сильными саженками упругий гребень быстрины.
      - Давай лезь! - азартно несется над рекой.
      Несколько минут спустя, натешившись, Максим Петрович плывет назад. Метрах в десяти от меня он останавливается - по шею в воде, трет мокро поблескивающую голову и идет к берегу, широкоплечий, мускулистый, бронзовый, словно вырастая с каждым шагом, и похоже, что сама зеленая глубь реки расступается перед ним.
      * * *
      Письмо коротенькое.
      Я пробегаю первые строчки, плотные и четкие, и снова, кажется, слышу сдержанный дружеский голос:
      "За поздравления - спасибо. Стараемся, брат, не все только сразу выходит. А размахнулись широко. Одной целины триста гектаров подняли никогда раньше столько пшеницы не снимали. Помнишь, не верил ты, что сад до села дотянем? Дотянули, и в ширину еще прихватили. Карл наш жив, но постарел здорово. На пенсию бы ему, да ни в какую не хочет.
      Ну, про себя что рассказать? На здоровье пока не жалуюсь - собираюсь еще миру послужить. Два раза дедушкой успел стать: у Гали моей сын да дочка растут, приезжала недавно с мужем в отпуск. Оксана живет с ними...
      Сашка кончает седьмой класс, с меня вытянулся. Мы тут с Надей дом себе новый поставили - приезжай на новоселье. Она тебе привет передает.
      О том, что писать ты задумал, - не сказал я ей пока.
      А по мне - что ж, пиши. Замени только как-нибудь фамилии наши да имена: неловко все-таки. Меня, к примеру, Максимом назвать можешь. Оксана когда-то думку имела, чтобы сын Максим у нас был... И еще вот что.
      Ты в письме счастливым человеком меня зовешь. Не спорю. Только смотри, чтоб не получилось легко больно.
      Человек за жизнь и напляшется и наплачется, а то, бывает, в книжках-то один пляс идет. Счастье мое, сам знаешь, - трудное..."
      - Знаю, Максим Петрович, знаю! - вслух уверяю я своего далекого собеседника и снова, беспокоясь, начинаю перечитывать эту только что законченную повесть.
      Ну что ж, иному тонкому стилисту, может, и резанет слух тяжелая фраза или грубое словцо, я все равно ничего не стану менять в ней. Слишком дорога она мне, да и не нуждаются ни в каких приукрашиваниях ее невыдуманные герои - наши современники, люди трудной судьбы и ясного сердца, люди простые и великие, каких множество, каков и сам ты, дорогой мой читатель!
      Омск - Пенза
      1960 г.