- Дражайшая моя половина опять сцену закатила, - неожиданно насмешливо и зло сказал Пересветов. - Хоть вправду бы ревновала - еще понять можно. А то ведь так, по вздорности своей!
      - Сергей Сергеевич, может, вам действительно к нам не ездить? - Шура нахмурилась, попыталась высвободить свою руку. - Мне ведь важно знать, что вы живы-здоровы.
      - Представьте себе на моем месте Андрея... Разве бы.
      он забыл семью своего товарища?
      "Никогда. И я первая не разрешила бы этого", - хотелось ответить Шуре, но она промолчала.
      - Вот и я так же, - словно услышав ее ответ, коротко сказал Пересветов.
      - Вы бы тогда вместе, что ли, приехали.
      - Звал, сколько раз. - Пересветов поморщился. - Занятая особа...
      Шура промолчала опять, испытывая естественное чувство неловкости, жалея Сергея Сергеевича и в который раз поражаясь тому, что о близком по существу человеке можно, оказывается, говорить с такой неприязнью.
      Прошли мимо гостиницы, в освещенных окнах которой мелькали майки командировочных. Пересветов вздохнул.
      - Вот здесь мы с Андреем жили целую неделю.
      Почти двадцать лет прошло. - Он пожал Шурину руку. - Помните, Шурочка?
      Еще бы Шура не помнила этого!
      - Прошло, Сергей Сергеевич, не двадцать лет.
      Жизнь прошла.
      - Да, жизнь...
      Непринужденной беседы не получалось; расспрашивать Шуре ни о чем не хотелось, что-либо советовать она тем более не могла. Да и что тут можно посоветовать?..
      О жене Сергея Сергеевича Шура знала только то, что она чуть не вдвое моложе его и раоотала прежде парикмахером. Четыре года назад, будучи уже человеком немолодым, подполковник и познакомился с ней в парикмахерской; кажется, ошибся и, мучаясь, не мог оставить беспомощного, как ему казалось, человека. Доверчивый, мягкий он очень, и всегда был таким...
      Чтобы как-то нарушить затянувшееся молчание, Шура начала рассказывать о своей жилищно-ремонтной конторе. Пересветов рассеянно поддакивал, потом предложил:
      - Дойдемте до парка?
      - Пойдемте.
      Гуляли долго, перебрасываясь в самых необходимых случаях ничего не значащими словами; только неподалеку от дома Сергей Сергеевич неожиданно сказал:
      - Завидую Андрею.
      Шура вздрогнула.
      - Это жестоко, Сергей Сергеевич. - В ее голосе зазвенела, обида.
      - Вы меня не так поняли, Шурочка, - поспешно возразил Пересветов. - И жил красиво и умер красиво. В бою. - Словно прося не возражать, Пересветов слабо пожал Шуре локоть, заговорил задумчиво: - Погано всетаки жизнь устроена... Каждый человек должен умереть - против этого не попрешь... Но если б меня назначили господом богом, я сделал бы так, чтобы человек уходил без болезней. Без мучений. Сразу... Ввел бы норму - ну, допустим, шестьдесят пять лет. Хватит... Стукнуло - собирает человек гостей. Выпивает прощальную чарку, и минута в минуту - прямо за столом - исчезает. Только облачко остается... И чтобы не смердило, от голубого облачка пахло бы, к примеру, "Белой сиренью"...
      - Мрачные у вас нынче мысли, Сергей Сергеевич.
      Представив себе голубое облачко, Шура невольно улыбнулась.
      - Нет, почему же? Наоборот: светлые, гуманные. Немного красоты в том, чтобы умереть, держась за кислородную соску.
      - А это что-то у вас совсем новое.
      - Какое же новое... - Пересветов пожал плечами. - Уверяю вас, Шурочка, полковники - тоже люди. Иногда, как видите, находит и на них. Душу в мундир не оденешь...
      И, снова неуловимо изменившись, спокойным шутливым тоном предложил:
      - Может, до дому, Шурочка? Что-то на покой старые кости просятся.
      Дочки уже улеглись; в столовой белела постланная Пересветову постель; Анна Семеновна ставила на кухне тесто.
      - Утром, сказывал, уедет, - объяснила она свою позднюю стряпню и искоса взглянула на Шуру. - Все мается мужик?
      - Не знаю, мама, не расспрашивала, - уклончиво ответила Шура.
      - Как жизнь-то, бывает; натолкет в ступе - и не разберешь ничего. У одного и дома все, а он казнится. Другой в одиночку мается. И ведь мужик-то славный.
      - К чему вы это, мама? - резко спросила Шура.
      - Да так, к слову просто. - Мать, наконец, оглянулась. Повинуясь какому-то порыву, сухими пахнущими дрожащими пальцами жалостливо провела по щеке дочери. - Видно, и тебе на роду вдовья доля до конца писана, Я ведь помоложе тебя одна-то осталась...
      - Идем спать. Поздно уже, - Шура нахмурилась.
      - Иди, дочка, иди, - торопливо закивала Анна Семеновна. - Я сейчас тут...
      Сергей Сергеевич спал или делал вид, что спит, - в столовой слышалось его ровное, может быть, слишком ровное для спящего дыхание; в тусклом серебре луны остро блеснула золотая звездочка на повешенном поверх стула кителе.
      Спали и дочки. Шура наклонилась над их кроватью, по привычке, как на маленьких, поправила одеяло, и тут же теплые обнаженные руки старшей, Нины, обвили ее шею.
      - Спокойной ночи! - горячо дохнула она в ухо матери.
      - Спи, дочка, спи. - Шура дотронулась губами до прохладного лба дочери, быстро, чувствуя, как горячо стало глазам, отошла к своей кровати. Как все-таки будоражит каждый приезд Сергея Сергеевича и память и сердце!
      ...Они пришли в горком комсомола под вечер, когда второй секретарь Шура Валькова собиралась уже уходить,
      - Капитан Храмков, - представился горбоносый летчик, коротко вскинув затянутую кожаной перчаткой руку к серой ушанке.
      - Присаживайтесь, товарищи, - захлопотала Шура, сдергивая красные шерстяные варежки и возвращаясь за свой секретарский стол.
      Второй офицер, помоложе и пониже, молча козырнул и молча уселся, не спуская глаз с молоденького и симпатичного секретаря горкома.
      - С просьбой к вам, - объяснил капитан. - Застряли тут на несколько дней, тоскуем в гостинице. Сейчас по местному радио услышали про вечер в театре. Не одарите нас билетами? Товарищ - комсомолец, а у меня душа комсомольская. - Карие глаза капитана смеялись.
      Досадуя, Шура вспомнила, что свободных билетов не осталось, нахмурилась и тут же просияла.
      - Валюш, - крикнула она, - напечатай, пожалуйста, два билета.
      Машинка в соседней комнате застучала с поразительной готовностью; через минуту, сложив полные губы трубочкой, секретарь горкома подула на печать, лихо прихлопнула ею два дополнительных билета.
      - Пожалуйста.
      - Благодарю вас. - Улыбаясь, капитан прищелкнул каблуками и, не удержавшись, по-штатски пожал девушке руку - крепко, чуть-чуть придержав ее в своей руке и заставив секретаря горкома порозоветь.
      Два часа спустя на вечере встречи молодежи города с фронтовиками капитан Храмков сидел в президиуме рядом с Шурой. На вид ему было лет тридцать, если не больше: на висках, в черных смоляных волосах блестели первые сединки, но душа у него действительно осталась комсомольская, молодая... Часто поворачиваясь и щекоча своим дыханием ухо Шуры, он бормотал всякий смешной вздор. Шура кусала губы, старательно хмурилась, опасаясь, что не выдержит и расхохочется - на таком ответственном вечере для секретаря горкома это было бы ужасно! - и в конце концов, начав сердиться, с присущей юности категоричностью решила, что капитан - просто несерьезный человек. Несмотря на то, что под шинелью капитана, наброшенной на плечи, поблескивал плотно привинченный к гимнастерке орден Боевого Красного Знамени. В театре было холодно, в зале и президиуме все сидели в пальто, только ради приличия или расстегнув их, или, как капитан, набросив на плечи.
      Потом этот несерьезный человек вышел к трибуне, рассказал, как советские летчики мужественно дерутся с фаглистами. По его рассказу получалось, что сам он, командир звена, ничего особенного не делает, только распоряжается, а его тут же присутствующий товарищ - лейтенант Пересчетов - герой, сбивший несколько вражеских самолетов. Сидящий в первом ряду наголо остриженный лейтенант краснел, украдкой поглядывал на второго секретаря горкома. Шура заметила его взгляд, улыбнулась, настроение ее снова улучшилось. Какой же девушке в двадцать лет не приятно, если на нее поглядывает симпатичный парень и если выясняется, что несерьезный человек - не такой уж несерьезный, хотя и веселый?..
      Второй год скучавшие без кавалеров девчата и шестнадцатилетние фрезеровщики, грезившие о подвигах, восторженно аплодировали капитану, долго не отпускали его с трибуны. На свое место капитан вернулся почему-то погрустневшим и больше не шутил.
      После официальной части начались танцы, в фойе играл небольшой оркестр.
      Пока лейтенант, краснея и бледнея, раздумывал, капитан подошел к Шуре. Без шинели, перетянутый широким офицерским ремнем, он, приглашая, почтительно наклонил голову - его черные густые волосы упали на широкий лоб и снова взлетели. Шура улыбнулась, бросила на спинку стула пальто.
      Как-то само собой получилось, что капитан пошел ее проводить. Следом за ними двинулся было и лейтенант, капитан оглянулся, строго сказал:
      - В гостинице буду в одиннадцать ноль-ноль.
      Лейтенант послушно вздохнул и отстал.
      На улице было темно, холодно, под ногами тягуче скрипел снег. Капитан как-то просто, по-дружески взял Шуру под руку.
      - Представляю ваш городок до войны, - сказал капптан. - Я тоже в таком жил... На улицах огни, люди... Из булочной кренделями пахнет. Слушайте! Капитан вдруг остановился. - А вы есть не хотите? У меня в гостинице колбаса есть.
      - Нет, нет, - отказалась Шура и, проглотив слюну, убедительно повторила: - Нет, нет, ни капельки не хочу.
      Снег под ногами завизжал снова, капитан вздохнул.
      - Чертовски это здорово, когда войны нет! Не ценили мы...
      Слово за слово они разговорились. Шура узнала, что капитан был сиротой, жил в детском доме, потом работал на заводе и все время мечтал стать летчиком. Училище он кончил в мае 1941 года, в первый же день войны ушел в армию. Рассказ Шуры был совсем коротким - о школе, о том, что хотела поступить в институт, да пока не смогла, что больше всего ей почему-то хочется стать инженером-строителем. Может быть, потому, что сейчас все разрушают.
      - А стихи любите? - спросил капитан.
      - Стихи? - Шура засмеялась. - У нас в школе свой поэт был.
      Не обратив внимания на слова о школьном поэте, капитан начал читать облетевшее в тот год едва ли не всю страну стихотворение Константина Симонова. Шура знала это стихотворение, но сейчас, холодной зимней ночью, в темноте, из уст военного, державшего ее под руку, знакомые строчки звучали необычно, как просьба. У Шуры заколотилось сердце.
      Жди меня, и я вернусь, Только очень жди!..
      - У вас же ноги замерзли, - стараясь скрыть смятение, схитрила Шура.
      - Ноги? - удивленно переспросил капитан и, только-только, должно быть, вспомнив о них, постучал сапогом о сапог. - Ничего.
      - Вот я и пришла, - объявила Шура, останавливаясь возле своего дома.
      - Шурочка, - попросил капитан. - Давайте завтра в кино сходим?
      - Давайте, - сразу согласилась Шура и потом долго, пока не уснула, ругала себя за это.
      Утром она решила в кино не ходить, решение не менялось весь день, но под вечер, когда капитан зашел в горком, она не осмелилась отказаться. "Неудобно", - обманывала она себя, хотя только что считала неудобным идти в кино с совершенно незнакомым человеком. И собственно говоря: что в этом плохого?..
      В узком переполненном зале показывали комедийный киносборник. Положение на фронте было трудным, гитлеровцы рвались к Волге, и несколько сотен усталых людей, собравшихся здесь после заводских смен, хохотали, гляда, как на экране лихие советские солдаты побеждают придурковатых фашистов; дружный смех этот был в какой-то мере защитной реакцией. Глядя на смеющуюся Шуру, улыбался и капитан Храмков, но глаза его оставались равнодушными.
      - Вам не нравится? - удивилась Шура.
      - Нет, почему же, - неопределенно отозвался капитан и признался: Просто я знаю другую войну, Шура, Не обращайте на меня внимания.
      А на улице, когда Храмков снова стал смеяться и дурачиться, он опять показался ей таким же молодым, как и она, минутное отчуждение исчезло.
      Прощаясь, Храмков достал из кармана какой-то сверток, протянул его Шуре.
      - Это подарок. - Капитан насильно вложил его в Шурины руки. - Вместо цветов.
      Мать встретила Шуру попреком.
      - Могла бы вроде пораныпз прийти. Одиннадцать доходит.
      - Я в кино, мама, была.
      - Еще лучше! А мать сиди, тревожься. Заработалась, думаю, дочка.
      - Ой, есть хочется! - схитрила Шура, зная, чем лучше всего разжалобить мать.
      Загремела заслонка печи; любопытствуя, Шура развернула сверток, от удовольствия засмеялась: в газете лежал круг перерезанной надвое копченой колбасы, на темно-коричневом срезе розовели мелкие звездочки шпига.
      - Мама, смотри, что у нас на ужин!
      Не особенно, кажется, веря, мать посмотрела на колбасу раз, другой, ее строгие глаза остановились на Шуре.
      - Смотри, дочка. В начальники вышла - ловчить не начни. Не простят люди этого. Карточки-то у меня - где взяла?
      - Что ты, мама! - Шура от возмущения покраснела. - Капитан подарил.
      - Это какой такой капитан? - изумленно спросила мать, в упор, разглядывая еще гуще покрасневшую Шуру. - Смотри у меня, девка! Закрутит тебе капитан голову, потом ищи-свищи ветра в поле. Война!..
      Ох и вещее же сердце оказалось у матери!
      На шестой день Шура заявилась домой в неурочное время, среди бела дня, и, ведя за руку спокойного, чуточку смущенного капитана, с порога объявила:
      - Мамочка, мы расписались.
      У матери подогнулись ноги, цепляясь за стул, она села, заплакала.
      - Да что же это вы со мной делаете, ироды? - Слепыми от слез глазами мать смотрела на негаданного зятя, Часто и горько качала головой. - Ее-то отец покойный три Года за мной ходил, а ты за неделю уводишь! Нешто так можно, а?..
      Вечером в небольшой квартире Вальковых собрались Гости: сверх меры надушенный лейтенант Сережа Пересветов, положивший на свадебный стол весь авансом полученный сухой паек, Шурины сослуживцы по горкому и ее школьная подруга Зоя Гурова.
      Высокая, разрумянившаяся, с заиндевелой прядкой волос, выбившейся из-под пухового платка, Зоя пришла, когда компания сидела уже за столом.
      После недавних родов Зоя похорошела, и только сдержанность да застывшее в глазах выражение внутренней боли выдавали, что на душе у нее далеко не безоблачно.
      Шура знала и о ее отчаянном, с горя, замужестве, и о приезде Юрия Васина, и о том, что вскоре после родов она развелась с мужем.
      - Спасибо тебе, - непонятно для всех поблагодарила Шура, прижавшись разгоряченным лицом к холодной щеке подруги. Встретившись взглядом с Храмковым, которому она сегодня рассказала о Зое, Шура незаметно опустила ресницы. "У нас этого не будет, мы будем счастливы," - означало это движение.
      - Горько, горько! - дружно кричали подвыпившие гости, и Шура, не стыдясь своего счастья, прижималась к мужу: чудные люди, смешно думалось ей, почему же им должно быть горько?..
      А утром, ожидая поезда, Шура стояла с Храмковым на вокзале, чуточку досадуя, что он такой грустный: сама она была настолько переполнена пережитым, что еще совсем по-девчоночьи относилась к предстоящей разлуке, не принимала ее своим разбуженным и ликующим сердцем.
      - Осенью обязательно поступай в институт. Теперь тебе легче будет. Храмков покосился на стоящего поодаль лейтенанта, тихо добавил: - Если только...
      - Не загадывай! - Шура погрозила пальцем, покраснела.
      Только вернувшись домой, Шура вдруг спохватилась, что не сказала мужу что-то самое главное, горько заплакала.
      Поступить осенью в институт не удалось, Шура родила дочку. О маленькой Нинке майор Храмков узнал месяц спустя, сообщив свой новый адрес. "Очевидно, некоторое время задержусь в тылу", - писал он. Шура задумала было навестить мужа, но мать, а потом и он сам отговорили ее. "Какая нынче дорога, - увещевала мать, - дите изведешь". Андрей писал еще категоричнее: "Не вздумай, меня в любую минуту могут отозвать. Терпи, Шуренок, и жди. Только лучше жди!" Все последующие письма были полны вопросов о дочери какая она, как растет, - и настоятельной просьбой сфотографировать девочку.
      Странно, что теперь, когда муж находился вдалеке от фронта, в безопасности, как он уверял, Шура начала тревожиться о нем больше, чем прежде; очевидно, нечто подобное испытывала и Анна Семеновна: Шура заметила, как каждый раз после получения письма от Андрея ее никогда не веровавшая мать теперь тайком крестилась.
      Фотографию дочки Шура послала и попросила мужа прислать свою карточку. В первом ответе он попросту не откликнулся на просьбу. Шура напомнила. "Некогда, Шуренок, ателье близко нет", - отшутился он в следующем письме, не подозревая, конечно, как нужна была его фотография здесь, в Кузнецке. Время, потом рождение дочери словно отодвинуло А.ндрея от Шуры: она помнила его руки, губы, глаза, помнила его волосы, но все это в один облик почти не сливалось. Иногда только, словно при вспышке, возникало отчетливое, тут же исчезающее видение, удержать его в памяти было невозможно, это стало как наваждение, Шура отчаивалась. Знала и видела она мужа семь дней, а ждала больше года.
      Фотографию Андрей так и не прислал, зато неожиданно, как снег на голову, явился сам.
      Шура сидела в столовой, прислонившись спиной к теплой печке, и кормила дочку. В окно по-вешнему пригревало апрельское солнце, правая щека у Шуры была совсем горячей, в прикрытых ресницах дрожали теплые оранжевые пятна, - в такие минуты, чувствуя, как семимесячная Нина по-хозяйски мнет, щекоча, сосок полной груди, Шура впадала в дремотно-блаженное состояние.
      И вдруг, вздрогнув, она открыла глаза, инстинктивно прикрыла обнаженную грудь.
      Без стука, рывком откинув дверь и на ходу бросив у порога зеленый вещмешок, в комнату вбежал высокий худой военный. Шура не успела ни подумать, ни узнать, ни вскрикнуть, как он, вскинув ее вместе со стулом и с дочкой на руки, уже целовал их обеих.
      - Андрюшка! - не то засмеялась, не то заплакала Шура и снова умолкла, почти задушенная жесткими обветренными губами; больше всего она боялась, что сейчас вместе с перепуганной дочкой они грохнутся из нелепой деревянной люльки, в которой держал их этот сумасшедший родной человек.
      Чуть позже, когда успокоенная Нпнушка задремала, Шура сама прильнула к мужу; сияя глазами и краснея, она гладила его черные, тронутые на висках сединой волосы, удивлялась:
      - Похудел как! А почему волосы такие короткие? Ты что, стригся?
      - Карантин был.
      Андрей прижался к Шуриной груди, она погладила его затылок и тут только заметила белевшее за ухом пятно - раньше его не было.
      - А это что у тебя?
      - Да ну, ерунда. - Андрей выпрямился, но Шура снова притянула его к себе.
      - Подожди. - Она потрогала пальцами рябоватый, с куриное яйцо, шрам, сердце у нее захолонуло. - Это когда ты писал, что живешь в тылу?
      - Шуренок, ну - ерунда! - взмолился Андреи. - Дай, я взгляну на доченьку.
      - Она спит. - Положив руки на плечи мужа, Шура заставила его посмотреть себе в глаза, голос у нее дрогнул. - Больше так никогда не делай, слышишь?..
      Десять отпускных дней, предоставленных Храмкову для долечивания, пролетели, как один: более того - иногда один день тянется куда медленнее, чем десять. Андрей подружился с дочкой, смешно морщившей в улыбке крохотный нос, когда он протягивал ей руки. Отдохнул и, хотя из широкого воротника гимнастерки по-прежнему торчала длинная худая шея с выдавшимся кадыком, заметно посвежел.
      И снова был вокзал с дымящимся на солнце между шпалами сырым песком и гравием; но если год назад, переполненная счастьем, Шура не боялась разлуки, то теперь, став матерью и, может быть, впервые почувствовав себя женщиной, - трудно и больно билась то в тяжелевших, то слабеющих руках Андрея. Ничего поделать с собой она не могла: ощущение было такое, словно прощалась навсегда.
      Ничего, однако, страшного не случилось. "Все хорошо, Шуренок, - писал Андрей в первом же письме.- Стал я тут большим начальником, командую другими - риску никакого. Не беспокойся и о моей худобе: в полку меня снова откормили. Веришь, стал такой толстый, что боюсь, как бы самолет не шлепнулся от перегрузки..." Несерьезный человек! - вспоминая свое первое впечатление, нежно и растроганно думала Шура; на некоторое несоответствие между утверждениями, что "риску никакого", и "боюсь, как бы самолет не шлепнулся", Шура постаралась не обращать внимания - так было спокойнее...
      Потом чувство тревоги стало ровнее - приглушенное временем и терпением, смягченное открытой новостью:
      Шуре во второй раз предстояло стать матерью. И удивительно: то, что неизбежно встревожило бы еще больше - возросшая ответственность - человека немолодого, то для молодости стало дополнительной защитой. "Теперь с Андреем ничего не должно случиться, не может случиться", - .
      верила Шура. Логики в этом было немного, но мы, смертные, часто и сильны ее отрицанием.
      Огорчало Шуру одно: как только станет заметно, из горкома придется уходить. Второй раз за два года в декретный - нехорошо. Шура вздыхала, но тут же успокаивалась: все это нескоро, когда-то...
      Мать, узнав о новости, покачала было головой - "заспешили вы что-то" и по житейски мудро решила:
      - Ничего, дочка, вырастим. Война-то, похоже, к концу идет.
      Война в самом деле шла к победе. Чуть ли не каждый вечер вслед за позывными Москвы в эфире раздавался торжественный голос Левитана: "В последний час..." Письма Андрея теперь шли до Кузнецка дольше, чем обычно, стали еще короче и увереннее: "Скоро увидимся, Шуренок!" В одном из последних писем он сообщил, что майор Сережа Пересветов, который, как всегда, "кланяется", удостоен звания Героя Советского Союза и по-прежнему служит с ним. "В части, где командиром подполковник Храмков", - так шутливо, вскользь упомянул Андрей о своем новом звании.
      Последнее письмо мужа было коротеньким, веселым и - чему больше всего порадовалась Шура - с фотографией. Андрей и вправду поправился, покруглел, с серой, плохого качества фотобумаги глаза его смотрели спокойно и требовательно, кажется, допытывались: "Ну, как вы тут, без меня?.." "Хорошо, Андрюша, все хорошо!" - улыбаясь, молча отвечала Шура. Сфотографировали Андрея, должно быть, прямо на аэродроме - за плечами угадывались расплывчатые контуры самолета, впрочем, Шура разглядела это много позже...
      Письмо пришло в канун октябрьских праздников, и Шура удивилась, когда три дня спустя, собравшись идти на работу, она снова увидела в деревянном почтовом ящике конверт. "От Андрюши", - только секунду успела порадоваться она.
      Конверт из толстой серой бумаги был надписан незнакомым почерком, в овальном штемпеле стоял всё тот же знакомый номер полевой почты. Похолодевшими пальцами Шура разорвала конверт, вынула глянцевый, с пробитыми изнутри машинописными строчками лист и тихонько вскрикнула...
      Когда Анна Семеновна, услышав, будто что-то упало, вышла в сени, Шура лежала без движения с белым, как у покойника, лицом.
      Очнулась Шура в роддоме.
      Раздавленная физически, опустошенная, она безучастно отнеслась к тому, что няня, обмыв ей ваткой грудь, положила рядом немощно попискивающую девочку; сморщенное, на два месяца раньше срока пришедшее в жизнь существо это болезненно хныкало, мешало Шуре додумать ее бесконечную думу.
      В таком оцепенении Шура вернулась домой. Ничего не замечая, она прошла по комнатам, в которых не была больше двух недель, легла, не раздеваясь, на кровать, не поглядев даже, куда мать положила ребенка. Только немного позже, когда привели от соседей Нину, Шура ненадолго пришла в себя. Согнув в локтях руки, словно балансируя, дочка косолапо шла к матери и, наконец, довольно уткнулась ей в грудь. Шура подхватила ее, чувствуя, как что-то горячее ударило в сердце, улыбнулась затуманенными глазами и в ту же секунду горько вздохнула. Из угла, где стояла наспех оборудованная на двух стульях кроватка, донесся слабый писк.
      - Кормить надо, - напомнила мать. - Его любишь - вижу. Так и дитё пощади. Пригрей. Кровь-то его.
      У Шуры брызнули слезы. Глотая их, она склонилась над болезненным, беззащитным тельцем, трогая прыгающими губами чахлый пушок на голове и чувствуя, как вдруг пронзительно сжалось ее измученное сердце. Как Же она могла так равнодушно относиться к этому слабому человечку, к последней ниточке, связывающей ее с Андреем?..
      В этот же вечер, смущенно покашливая, мать сказала:
      - Там это... письмо есть. На второй день пришло. Как тебя увезли...
      - Какое письмо? - Шура побледнела. - Где?
      - Похоже, от дружка его. От Сережи-то. - Чувствуя себя виноватой, Анна Семеновна засуетилась. - Сейчас, сейчас! Тут оно будто... Все временила, чтоб не расстраивалась...
      - Где оно?!
      Довольно объемный пакет был слегка надорван: должно быть, мать хотела сначала прочесть письмо сама. Впрочем, Шура тут же позабыла об этой, почему-то мелькнувшей мысли, как забыла о стоящей рядом матери, как перестала слышать ее настороженно-выжидательное дыхание.
      Письмо оказалось от майора Пересветова.
      Пораженный смертью командира и друга, он клялся отомстить за его гибель, рассказывал, каким Андрей был чудесным человеком, просил помнить, что у Шуры и ее дочери (о второй он, конечно, не мог знать) есть верный друг.
      К письму была приложела газетная вырезка - большой очерк с портретом Андрея в центре. Шура прочитала статью и несколько минут сидела в каком-то оцепенении. Статья, наверно, была давняя - об Андрее говорилось как о живом и, как все это было непохоже на то, о чем он писал и рассказывал, по обычной своей манере пошучивая! Он был одним из лучших летчиков фронта, садился на поврежденном самолете, выбрасывался из горящей машины с парашютом, и какой же она, Шура, была спокойной дурой!..
      Плакать и кричать хотелось ей, - должно быть поэтому дошло до слуха и сознания чье-то тихое, поразившее ее всхлипывание. Надев старенькие очки и держа в отставленной руке газетную вырезку, Анна Семеновна беззвучно шевелила губами, тихонько сморкалась...
      Несколько недель Шуре было особенно трудно. Неважно было со здоровьем у нее, долго болела маленькая Женя, по ночам тайком пила сердечные капли Анна Семеновна. Декретный отпуск по необходимости затянулся; когда же наконец все мало-мальски наладилось и Шура впервые внимательно взглянула в зеркало, она не узнала себя. Глубоко запали обведенные черными кругами глаза, в пышных каштановых волосах, в которые любил зарыться рукой Андрюша, заблестели белые нити.
      Из горкома комсомола Шура ушла - инструктором отдела кадров горкома партии. В свободную минуту она опускалась со второго этажа на первый, где в двух комнатушках располагался горком комсомола, встречалась со старыми друзьями. Ребята дружно уговаривали ее вернуться, но, побыв немного среди шумной неунывающей молодежи, Шура понимала, что она никогда этого не сделает. Ее молодость кончилась.
      Часы пробили два, потом три, а Шура все еще лежала, заложив руки под голову и глядя широко открытыми глазами в черный потолок. Слезы давно высохли, и только чуть саднили тяжелые набрякшие веки.
      Да, все верно, все правильно. Она знала счастье, и какое бы оно ни было короткое, оно наполнило всю ее жизнь...
      Сквозь сон она еще услышала, как чиркнула в столовой спичка и потянуло папиросным дымком, потом, шлепая босыми ногами, прошла мать - должно быть, подбивать тесто...
      * * *
      - Вот и все, - словно извиняясь за невеселый рассказ, Шура разводит руками. - Работаю, заканчиваю строительный институт...
      - Слушай, Шура! - взволнованно говорит Юрий. - Если чем нужно помочь скажи. Помни: мы не чужие.
      - Спасибо, ребята, - просто говорит Шура. - Меня вон Вова с Мусей не забывают.
      - Ну вот еще - забывают, не забывают! - не очень вразумительно бурчит Вовка и, не меняя тона, так же бурчливо напоминает мне: - Собирайся, скоро поезд. Не может на день остаться! Всегда ему некогда.
      - Не могу, Вовка, честное слово, не могу.
      - Пойдем все вместе, - решает Шура; она уже снова спокойная, улыбающаяся, на минуту даже кажется, что рассказывала сейчас не о себе, а о другом человеке.
      Мы снова идем, взявшись за руки и мешая прохожим. Внезапно Шура останавливается.
      - Ребята, я ж забыла совсем! Весной была в Москве, видела Вальку Кочина.
      - Девичья память, - немедленно оценивает Вовка.
      - Вот так здорово! - досадует Юрий. - А я там сутки болтался. Как он?
      - Ну, все такой же! - Лицо Шуры светлеет. - Молодец Валька!
      Удача явно начинает сопутствовать мне: находятся наши ребята!
      - Адрес помнишь?
      - И адрес помню и телефон. - Шура подталкивает Вовку. - Вот тебе и девичья память!
      - Давай говори.
      Я записываю на папиросной коробке Валькины позывные, прикидываю, когда удобнее съездить в Москву.
      - Пошли, пошли, - торопит Вовка. - Не хочешь оставаться - уматывай. Адресок, кстати, я тоже могу подкинуть - Кости Русакова.
      - Да ну?!
      - Вот тебе и ну! Пиши: Куйбышев, Пристанская...
      Я благодарно тискаю толстого потного Вовку, он недовольно выворачивается.
      - Не пойму, кто едет: ты или эта милая парочка. - Вовка кивает на ушедших далеко вперед Юрку и Шуру; мы прибавляем шаг. Все, поездки свои я начинаю с Куйбышева - решено!
      Шура с Юрием поджидают нас у пристанционного скверика; как только подходим, Шура медленно начинает читать стихи:
      У этого скверика в давнем году,
      Слишком спеша, обнялись,
      И, по-ребячьи не веря в беду,
      Встретиться поклялись...
      Ушам моим становится жарко, я клятвенно молю:
      - Ребята, ну не надо. Пощадите!
      Это мои старые стихи, когда-то напечатанные и давным-давно забытые. Начинал я, как большинство пишущих, со стихов, поэта из меня не получилось, и теперь тщательно скрываю этот позорный факт в своей биографии.
      Что ж, друзья, - товарищей нет,
      Все прошли поезда.
      Наверно, никто по своей вине
      На встречу не опоздал,
      заканчивает Юрий и вздыхает; дело тут, конечно, не в стихах, а в тех, кого они напомнили.