- Вылезай, прибыли! - скомандовал Вовка Серегин, выпрыгнув из машины и постукивая по утрамбованному снегу хромовыми сапожками.
      Встретила нас жена Серегина - Муся, невысокая и плотная, как и муж, чем-то даже похожая на него и лицом.
      - А я уж вас заждалась, - певуче сказала она, и все мои опасения, что буду хозяйке в тягость, сразу же улетучились.
      В небольшой квартире Серегиных было по-особому уютно, как это может быть только в деревянном доме, когда снаружи потрескивают от мороза бревенчатые стены и гулко, постреливая, гудит в печке огонь.
      Муся сразу же усадила нас за стол, заставленный закусками, и продолжала пополнять его, без устали убегая и возвращаясь. Пока Вовка священнодействовал с бутылками, я принялся расспрашивать о ребятах.
      - Потом, потом, - отмахнулся Вовка. - Ну-ка, держи ревизорскую!
      - А хозяйке почему не налил? - запротестовал я, заметив, что Муся наливала себе в рюмку фруктовую воду.
      - Нельзя мне, - покраснела Муся.
      - Ты ее такими вопросами не смущай, - засмеялся Вовка, ласково взглянув на жену.
      - Да, Вовка, - вспомнил я. - Знаешь, кого я нынче в поезде встретил? Гущина.
      - Что?!
      Серегин с треском поставил рюмку, расплескав вино по скатерти. Муся, укоризненно взглянув на мужа, посыпала пятно солью.
      - Ну что, что? Гущина, говорю, встретил.
      - Да по этому гаду давно петля плачет! Где ты его видел?
      Я коротко объяснил, как встретил и потерял Гущина.
      Вовка заходил по комнате.
      - Ушел! Опять ушел!
      - Да о чем ты? - перебил я, ничего не понимая. - Откуда он ушел? Почему он - гад?
      - Гадина! - жестко повторил Серегин. Розовощекое лицо его от ненависти побледнело. - Сашу Борзова и Вальку Тетерева немцам продал!
      - Вовка! - Я но мог поверить ему. - Что ты говоришь?..
      Все это прозвучало как дикий бред, и тем ярче, как при мгновенной ослепительной вспышке, увидел я наших ребят. Саша Борзов каким-то очень чистым голосом спросил:
      - Что задумались, хлопцы?..
      Сначала я увидел его руки - мужественные и изящные, с длинными тонкими пальцами, руки музыканта и художника. За одни такие руки человека можно называть красавцем, а у Саши, под стать им, была и гибкая фигура, и нежное, как у девушки, лицо, с резко, по-мужски очерченными губами, широко раскрытые серые глаза, глядящие на мир удивленно и радостно. Руки его я никогда не видел без дела - они то постукивали мелком, покрывая черное поле доски ровными строчками алгебраических формул, то - чаще всего, и это было их любимым занятием, - легко несли черный карандаш по плотному ватману. На бумаге, из каких-то небрежных и смелых линий и штрихов, возникали наши потешные физиономии или огромная, как чернильная клякса, родинка на лысине преподавателя немецкого языка; сколько раз, взглянув на такой мгновенный набросок, невольно фыркали мы во время урока. Но это забава, дома Саша писал маслом; у него был зоркий глаз, твердая рука и доброе сердце - великолепные пейзажи и этюды, получавшие высокие оценки на московских выставках молодых художников, являли собой чудесный сплав всех этих качеств. Саше Борзову как художнику прочили блестящее будущее, в московскую школу живописи он был принят вне конкурса. Надо ли говорить, что наша школьная стенная газета, которая несколько лет подряд оформлялась Борзовым, считалась лучшей в городе.
      В десятом классе Саша Борзов оставался, пожалуй, единственным, кто не переболел поветрием юношеской любви. И, возможно, поэтому-то девчата не только десятого "А", но и двух других параллельных классов особенно часто дарили Сашу своими признаниями. Как сейчас вижу: с пунцовыми щеками Борзов сидит за столом, хмурит брови и недовольно постукивает пальцами.
      - Сашка, опять записку получил? - подкатываемся мы, причем некоторыми из нас движет не только любопытство, но и жгучая ревность.
      - Получил, - вздыхает Саша.
      - От кого?
      - Ну вот еще! - говорит он и, словно спохватившись, торопливо рвет записку на мелкие клочки, в довершение прячет обрывки в карман...
      Так же отчетливо, до мельчайших деталей, до каждой веснушки-звездочки на вздернутом носу я вижу Вальку Тетерева.
      Невысокий, скорее даже маленький, узкоплечий, с огромной рыжей шевелюрой, конопатый, он надевает очки в черной роговой оправе и сразу становится похожим на профессора в карикатуре. И он бы обязательно стал настоящим профессором, имя которого - верю в это! - с глубоким почтением произносилось бы в стенах любого университета.
      Валька Тетерев был математической звездой нашей школы. У него была феноменальная память и острый ум, не терпящий безделья. Очень любил физику и химию, самостоятельно ставил мудреные опыты и постоянно ходил с красными, обожженными кислотой и щелочью руками.
      Математиком он, конечно, был врожденным; скучная и мудреная для многих из нас математика была для него понятна и естественна, как воздух, он просто жил ею.
      Объясняя кому-нибудь задачу, Валька искренне недоумевал, как это можно не понимать.
      - Правда, не знаешь? - изумлялся он, помаргивая за стеклами очков редкими рыжими ресницами. - Смотри, ведь это так просто!..
      В тревожные дни четвептных опросов Валька иногда выручал нас, "филологов". Стоило его уговорить, и он выкапывал из памяти какую-нибудь мудреную задачу, обращался с РРЙ к педагогу.
      Иван Петрович Андриевский, такой же страстный математик, как и Тетерев, быстро просматривал условия задачи, потом задумчиво дергал белую бородку, потом многозначительно покашливал - интересно, интересно! - и забывал обо всем на свете. Вместе с Валькой они начинали стучать мелом сразу на двух досках и стучали обычно до тех пор, пока в коридоре не заливался спасительный звонок. Ради справедливости надо сказать, что на такие "выручки" Тетерев соглашался очень редко и только в самых крайних случаях.
      У этого маленького узкогрудого человека было большое и отважное сердце.
      Однажды мы только ахнули. Увидев на улице, как рассвирепевший верзила в сапогах с отворотами ударил женщину, Валька преспокойно подошел к нему и, чуть дотянувшись, основательно съездил того по тугому подбородку.
      Верзила удивленно икнул, коротко занес над рыжей Валькипой головой увесистый кулак. Подбежавшие вместе с нами рабочие спасли щупленького Вальку от расправы.
      Самое удивительное, что, ударив, Валька не попытался даже отбежать.
      - А что было делать? - минутой позже совершенно спокойно спрашивал он. - Объяснять ему, что бить женщину - скотство? Не поймет...
      Вспоминается и смешное.
      Мы стоим на школьном дворе, ожидая начала выпускных экзаменов. Валька в белой рубашке с открытым воротом, молчаливый и собранный. В руках у него ничего нет - ни книг, ни конспектов, ни шпаргалок.
      - Надо сбегать, - киваю я на стоящее в самом углу двора летнее заведение, из-за стен которого, к возмущению педагогов, нередко поднимаются клубы табачного дыма; меня же влекут туда более прозаические надобности.
      - Ты с ума сошел! - Маленькие Валькины глаза становятся от ужаса огромными. - Перед экзаменами? Верная двойка!
      - Валька, - колеблюсь я. - Надо же...
      - И мне надо, - под общий хохот признается Валька. - А нельзя...
      ... - Вовка, что ты говоришь? - переспросил я.
      - Что было, то и говорю, - подтвердил Серегин, расстегивая теснивший крючок гимнастерки. - Ты Игоря Лузгача помнишь?
      - Конечно, помню.
      Пришел к нам в десятый класс такой парень - Игорь Лузгач. Щуплый, с горящими и черными, как угли, глазами, он был полон скрытой нервной силы, готовой прорваться самым неожиданным образом. Игорь то получал одни пятерки, восхищая педагогов, то, замкнувшись, словно погаснув, еле-еле вытягивал на тройки. Иногда он приходил в класс во всем новом - с фуражки и до коричневых полуботинок, а через несколько дней снова жался на последней парте в потертом пиджаке и разбитых, не по размеру, сапогах. Был он молчаливым, вспыльчивым, странные метаморфозы с одеждой мы объясняли чудачеством, пока не выяснилось, что отец Игоря - безнадежный алкоголик. Все эти годы о Лузгаче я ничего не слышал...
      - Ну так вот, - рассказывал Серегин, - приехал он в начале прошлого года. В январе или феврале, так вроде...
      - В конце января, - уточнила Муся и тихонько вздохнула.
      - Правильно, - кивнул Вовка. - Приехал из Донбасса, на шахте там работал.
      - Он разве горный кончил?
      - Войну он кончил! - не задерживаясь на объяснениях, мимоходом ответил Серегин. - Ночевал у нас две ночи. Худущий. Как уж он там на шахте работает при его комплекции - не представляю. А так - все такой же.
      Говорит, говорит, потом будто на столб налетит - молчок.
      Сели вот так же, выпили, а у него, смотрю, руки дрожат...
      - Вот и вы хоть бы по одной выпили, - воспользовавшись случаем, напомнила Муся. - Потоми доскажешь.
      - Эх, верно ведь! - спохватился хозяин. - Ну, давай.
      Ужин, однако, на ум не шел; минуту спустя, не сговариваясь, мы оба потянулись к папиросам.
      - В общем, скажу тебе, - продолжал Серегин, - пил Игорь. Я-то сначала подумал - по наследству. А потом понял: сам он до жизни такой дошел. Поднабрался когда, все и выложил. Зубами скрипел!
      - Как вспомню, и сейчас не по себе, - вставила Муся и зябко передернула плечами.
      - Учились они все в Москве. Борзов - в художественном, Валька Тетерев в университете, Игорь - в технологическом. А как война началась, в первые же дни в один студенческий батальон ушли. В Москве и формировались. Отправили на Украину, вот там где-то с Гущиным и встретились. Вроде он в Днепропетровске учился, откуда его и призвали... Сначала-то у них все хорошо шло.
      Это всегда так - когда все хорошо, то и все хорошие.
      А потом потрепали, от батальона одни рожки остались.
      И остатки эти в окружение попали. Вальку ранило; с раненым далеко не уйдешь, другие-то вперед ушли, а наши:
      поотстали. И здесь еще Гущин человек как человек был.
      Вместе со всеми Вальку на носилках нес. Рассчитывали до ближайшего села дойти, у надежных людей оставить.
      Можешь представить, как это раненого на носилках тащить - в лесу, по оврагам да хорониться еще надо. Тогда первый раз свою душонку Гущин и показал. Здоровый, как бугай, и заскулил. "Надоела вся эта хреновина, поднять руки, и конец. Не звери же они". Ребята как цыкнули - сразу вывернулся. "Что я - за себя боюсь? Вальку погубим. Ему доктор нужен. Лекарство нужно. Может, великого человека губим. Сами-то, говорит, все мы одного его не стоим". Видал как? А Вальке, правда, плохо было, Игорь рассказывал: очнулся он и говорит: "Оставьте меня, ребята. По теории вероятности, шансов у вас выбраться больше будет..." И тут, видишь, математику свою не забыл! Гущин опять сорвался. Отозвал ребят, глазами виляет. "Валька, говорит, умно сказал. Так всем хана будет". Ребята снова стыдить его. А с ними еще сержант пробивался. Так тот проще. Затвором щелкнул. "Я, говорит, тебя, падло, обучу сейчас, как людей бросать!" Лучше, наверно, если б он тогда его и шлепнул!..
      Вовка досадливо взмахнул рукой, заходил по комнате.
      - Добрались ночью до какой-то деревни, в лесу рассвета ждут. Намаялись, конечно, свалились. Сначала сержант дежурил, потом Гущин его сменил. А до Борзова с Игорем и очередь не дошла. Валька Тетерев потом уже рассказал. Показалось ему, что Гущин в кусты нырнул.
      Валька слабый был, окликнул тихонько - тот услышал, назад подался. Флягу подал - напиться, успокоил еще:
      сип, дескать, утром врача найдем. На рассвете-то он лекарей и привел всех сонных, как цыплят, скрутили!..
      Я попытался высказать сомнение - настолько все это звучало противоестественно. Серегин сердито перебил:
      - И это еще цветики!.. Сделали его в лагере полицаем. Под Уманыо. Вот он тогда и усики отпустил: за украинца себя выдал - немцы-то сначала с националистами заигрывали. Хотя какие там к черту националисты - сброд всякий на такое дело и шел только!.. Ну, вот, Вальке совсем плохо стало: не лечат, от голода ослаб, а Гущин раздачей хлеба ведал. Ребята его стыдить: ты чего ж, сука, делаешь? Валька-то погибает, подкинь ему хлеба. Отказал. "Все равно, говорит, не жилец. А за "суку" еще пожалеете..." Потом Саши Борзова очередь пришла. Гущин, конечно, и сказал, что Сашка рисует.
      Вызвали его к коменданту, - вернулся с бумагой, с карандашами, бледный и злой. "Я, говорит, им нарисую!.."
      И нарисовал, конечно! На весь лист Гитлер ручки и пожки задрал, извивается, как уж, а в брюхо ему штык воткнут, кишки только во все стороны летят!.. Увели Сашку. Вечером Гущин пришел, Игорь к нему: "Где Борзов?"
      Тот ухмыляется. "Дурак твой Борзов оказался. Может, говорит, ты умнее теперь станешь". Это Игорю-то. А тот ему ответил. "Точно, мол, - умнее буду. Выживу. На твою погибель выживу. Охота мне, говорит, дождаться, пока тебя в петле поганой удавят!" - "Спасибо, говорит, что предупредил. Обещаю тебе, что последнего свидетеля я не оставлю. До первого случая..." И сделал бы, конечно, так, если б Игорь не опередил его. Перегоняли их куда-то ночью, он с моста и прыгнул. Все равно терять нечего было.
      - Ушел?!
      - Ушел. С пулей в боку и ногу сломал. Ударился обо что-то, как прыгал. Всю ночь, пока силы были, на доске плыл. Это-то и спасло... В общем, выцарапался. До своих добрался - в госпиталь положили. А выписался - в армию не берут.
      - Почему?
      - Ну, почему? Без документов, без оружия. Один из всех уцелел. Разве бы ему тогда кто поверил? И пить-то, наверное, с этого начал. Можно понять, что у него тогда на душе творилось!.. Работал на восстановлении, потом Донбасс освобождать начали, в шахту послали. Сюда в отпуск приезжал. Поглядеть, нет ли здесь этого гада. Да разве он дурак, - в Кузнецке-то сидеть!..
      - Слушай, Вовка! Как же он так мог? - Рассудок все еще отказывался понять эту черную весть. - А?
      - Не знаю, ничего не знаю. - Вовка тыкал в пепельницу очередную папиросу, закуривал новую. - Всегда он такой сволочью был! Помнишь, как после волейбола газировку пить пошли?
      - Нет, не помню. И что?
      - А я помню! Не хватило что-то у нас денег. Говорим ему: Колька, добавь. "Ни копейки, мол, нет". И сразу ходу от нас. Ну нет и нет, черт с тобой - без сиропу выпили. А назад идем - стоит, эскимо жрет. Копеечная Душа, шкура!
      - От эскпмо до предательства - огромная дистанция, Вовка.
      - Из мелочей складывается целое. - Вовка снова побледнел. - Пока эту гниду не раздавят, мы спокойно жить права не имеем! И на том свете ребята не простят!
      - Игорь сообщал о нем?
      - Сразу же, конечно. Да без толку все. - Не дойдя до угла комнаты, Серегин круто обернулся. - Правильно!
      Сейчас же идем. Надо рассказать, что ты его встретил.
      Пошли.
      Мороз в ночь окреп, и едва мы вышли, холод перехватил дыхание, выжал из глаз слезы.
      Я до сих пор помню это ощущение - твердея, острые льдинки слез прижигают горячие веки...
      - Подумать только - и такая гадина живет среди хороших людей! А они даже не подозревают. - Юрий наклоняется, стискивая кулаки, качает головой. - Почему-то погибают самые лучшие, самые честные. А всякие подонки выживают. Цепляются, изворачиваются, продают и остаются живыми. Дерьмо не тонет...
      Заглядевшись в окно, он долго молчит, потом вскакивает.
      - Кузнецк!
      За окном бегут плоские корпуса обувной фабрики, громоздкие четырехугольники элеватора, бетонные опоры моста - привычное, незабытое, навсегда родное.
      3
      Стоило прежде, до войны, упомянуть в разговоре Кузнецк, и случайный собеседник тотчас же кивал:
      - Знаю, знаю. Сапоги там на станции покупал. Хорошие сапоги!..
      Это было обычной картиной: поджидая поезд и дружно косясь на дежурного милиционера, по перрону небольшого чистого вокзальчика прохаживаются дядьки с плетеными сумками и женщины с подозрительно могучими бюстами.
      Подлетает поезд; из вагонов выпрыгивают пассажиры, и на восемь - десять минут добропорядочный вокзальный перрон превращается в шумную толкучку. Из кошелок, изпод вязаных кофт и жакетов мгновенно худеющих тетушек извлекаются хромовые, зеркально сияющие на солнце сапоги, коричневые тупоносые ботинки, легчайшие, на кожаной подошве, тапочки. Торг идет быстрый, напористый, дежурный милиционер бегает от одной группы к другой, стыдя и попугивая; потом раздается гудок, спорные сделки молниеносно завершаются и, зажимая под мышками глянцево сверкающие чуда, пассажиры хватаются за поручни.
      Перрон пустеет. Последним, расправив смятые трешки и спрятав их за ворот рубахи, уходит благообразный, с седой бородкой, старик. Степенно покачивая пустой кошелкой, он на ходу подмигивает милиционеру.
      - И чего ты сердце свое каждый раз травишь? Чай, не ворованное продаем - свое, кровное. Айда-ка по косушке пропустим, вот и дело будет...
      Слава кузнецких кустарей-сапожников начала меркнуть с тех пор, как на окраине города поднялись корпуса обувной фабрики; сейчас разве что в двух-трех домах стариков-упрямцев приглушенно постукивают молотки и пахнет спиртовым духом светло-ореховых подметок. Некогда тихий и грязный городок сапожников и кузнецов стал значительным промышленным центром. Его многочисленные заводы и фабрики выпускают обувь и хром, машины для текстильной промышленности и баяны, ремонтируют моторы и варят мыло. Потеснив старые деревянные улочки, поднялись кварталы многоэтажных домов, былые ухабы и рытвины сравняли широкие полосы асфальта, по которым с утра до ночи бегут автобусы.
      И только наша школа осталась прежней.
      Трехэтажная, из красного, добротной старинной кладки кирпича, она все так же глядит на мир широкими, чисто вымытыми окнами, одинаково радушно встречая и тех, кто впервые переступает порог, и тех, кто вышел из нее много лет назад.
      Я не стал бы так подробно рассказывать о Кузнецке, и тем более о нашей школе, если б не знал, что у каждого из моих будущих читателей есть свой, как бы он ни назывался, - Кузнецк и своя - первая школа; с этого, по-моему, и начинается Родина. А уж если и попадется иной, кому безразлично, где он родился, рос и учился, - бог с ним, ему же хуже!..
      ...В школе тихо и пусто.
      На втором этаже рабочие в синих халатах вносят в учительскую столы и стулья, остро пахнет свежей краской. На лестничной площадке стоит старое трюмо с потускневшим верхом, пол здесь выложен широкими кафельными плитками, вытертыми тысячами каблуков.
      Прежде всего мы идем в свой класс.
      Раньше тут стояли столы, сейчас - парты, на их тусклой черной поверхности неподвижно греются солнечные зайчики.
      Широким шагом Юрка подходит к доске, берет осколок мела.
      - Квадрат суммы двух чисел, - громко говорит он, - равен квадрату первого числа плюс удвоенное произведение...
      Все по-прежнему, и все, однако, не так.
      Несколько минут разговариваем в коридоре с довольно молодой "техничкой". Прежних педагогов она не знает, нынешних не знаем мы; директор школы оказывается на месте, в кабинете. Фамилия его нам ничего не говорит - Цветков.
      Кабинет находится на первом этаже, в самом углу коридора. Когда-то это была святая святых, в которую редко кто заглядывал по своей воле. Сейчас, постучавшись, переступаем порог без былого трепета: чуточку любопытства пополам с легкой грустцой.
      У директора посетитель - немолодой широкоплечий человек, смешно, по-ученически сложивший на коленях руки.
      - Садитесь, товарищи, - приглашает директор. - Я сейчас освобожусь...
      У него внимательные серые глаза, пытливо глянувшие на нас из-под стекол роговых очков, большой загорелый лоб и белесые густые волосы, - приметы, по которым с одинаковым основанием можно дать и сорок лет и пятьдесят пять.
      - Вот так, товарищ Максимов, - говорит директор, делая какую-то пометку в тетради. - Вашего сына мы зачислили в десятый "А".
      По широкому грубоватому лицу посетителя пробегает мягкая улыбка, он поднимается.
      - Спасибо, товарищ директор! Я ведь, сказать вам, тоже этот класс кончал. В 1934-м...
      - Да ну? - Озабоченный взгляд директора меняется, теплеет. - Приятно, очень приятно! Дело в том, что и я кончал девятый "А". В двадцать восьмом, тогда еще девятилетка была.
      Мы с Юркой переглядываемся; директор провожает Максимова до дверей, долго прощается с ним.
      - Прошу извинить, - вернувшись, разводит он руками. - Видите, как получилось?
      Мы делаем шаг вперед, докладываем:
      - Десятый "А" выпуска тысяча девятьсот тридцать девятого!
      Секунду-другую серые глаза из-под очков недоверчиво окидывают наши торжественно-напряженные лица и молодо вспыхивают.
      - Вот это праздник! - Директор протягивает нам обе руки. - Ну спасибо, товарищи, спасибо!..
      Уходим мы через час, если не позже, вдоволь навспоминавшись и договорившись провести летом будущего года, если, конечно, будем живы-здоровы, съезд бывших учеников нашего десятого "А".
      - Только помните об условии, - напоминает директор, - у нас! Старички вон до сих пор при каждом выпуске вспоминают: хорош, мол, класс, да в 1939 лучше был. Так что помните: школа в вашем полном распоряжении!
      Он провожает нас сначала до дверей, потом выходит на .
      крыльцо и, когда мы оглядываемся, снова принимается махать рукой. Человек, которого мы прежде не знали, которому по виду можно дать и сорок и пятьдесят пять и которому сейчас по душевному порыву столько же, сколько в эти минуты и нам с Юркой, - по восемнадцати.
      ...Обойдя полгорода, мы сидим в Пионерском парке, вытянув усталые гудящие ноги.
      Разбитый комсомольцами и пионерами в тридцатые годы на пустыре, где когда-то стоял приземистый с жирно блестящими куполами собор, парк разросся, давно стал излюбленным местом отдыха горожан, но благодарно сохранил свое крылатое молодое имя - Пионерский. Мы бегали сюда едва ли не всем классом, готовились к экзаменам, дурачились, назначали в тенистых, пронизанных солнцем аллеях свои первые свидания... В безветренном синем воздухе чуть слышно шумят кроны деревьев, благоухают в клумбах цветы, стеклянно разбиваются струи фонтана.
      Рядом с нами на скамейку присаживаются две девчушки с одинаковыми кокетливыми челочками и оживленно говорят о каком-то Лешке. Юрий мельком смотрит на них, улыбается.
      - Сейчас и наша девушка придет.
      Девчата недвусмысленно фыркают - два пожилых, в их представлении, дяди говорят о девушке - и, смущенные взглядом Юрия, отворачиваются, щебечут.
      Наша девушка - это Шура Храмкова, единственная, не считая Вовки Серегина, кого нам удалось найти в Кузнецке.
      Серегину мы позвонили на фабрику еще утром и договорились о встрече; Шуры не было ни дома, ни на работе, оставили ей записку с требованием быть в три часа дня на центральной аллее - сегодня суббота, освободиться пораньше имеет право даже такой руководящий товарищ, как начальник жилищно-ремонтной конторы.
      - Очень уж она себе не женскую профессию выбрала, - удивляюсь я.
      - Почему? По характеру. Помнишь, она какая боевая? Ого! - Юрий сжимает кулак, многозначительно покачивает им. - В наше время не разберешь, какая работа мужская, какая женская...
      - По-моему, идет, - не очень уверенно говорю я.
      Ну, конечно же, Шура! Разве что чуть пополневшая, она идет прежним стремительным шагом; еще издали глаза ее, под разлетевшимися бровями, неудержимо улыбаются; не слушаясь, расплываются в улыбке полные губы.
      Девчонки на скамейке фыркают и поднимаются. Эх, челочки, челочки, ничего-то вы еще не понимаете!
      - Ох, молодцы! Ну, молодцы! - чуть запыхавшись, вместо приветствия говорит Шура и обнимает нас обоих сразу. Сейчас, вблизи, видно, что и она далеко не молоденькая. Густые каштановые волосы прострочены серебряной нитью, золотистый пушок по краешкам губ, который в юности тянуло поцеловать, теперь, увы, скорее напоминает о возрасте...
      - Где ты сейчас? Как живешь? - Шура засыпает Юрия вопросами, то дотрагиваясь до него рукой, то дергая за пуговицу пиджака, и не сводит с него заблестевших, не тронутых временем глаз.
      Все понятно. Юрка всегда пользовался у наших девчат большим вниманием, нежели я, смешно только, что это задевает до сих пор.
      - Так чего мы стоим? - удивляется Шура. - Пошли ко мне.
      - Нельзя. - Юрий, улыбаясь, смотрит на все такую же подвижную, энергичную Шуру. - Сейчас Вовка Серегин подойдет.
      - Он такой толстый стал! - смеется Шура и не договаривает.
      - Это кто толстый? - раздается грозный бас; розовощекий и круглый, как шарик, Вовка Серегин выкатывается откуда-то из-за деревьев. - Я толстый?
      Облапив, он стукает всех нас троих лбами, озабоченно спрашивает Шуру:
      - Ну как ты? Я тебя давно что-то не встречал.
      - А что мне делается? - беспечно отвечает Шура и снова радостно оглядывает нас. - Здорово, что мы собрались, ребята!
      Она подхватывает нас под руки, мы идем плечо в плечо, перегородив тротуар и явно мешая прохожим, весело болтаем, - почти совсем так, как ходили по Кузнецку много лет тому назад...
      - Одну минуту, ребята. - Наш энергичный верховод останавливается возле небольшого, не законченного ремонтом дома и, выскользнув из рук, ныряет в покосившуюся калитку.
      Деревянный сруб уже перебран, между золотистых бревен торчит пакля, косыми треугольниками сложены балки крыши, в калитке видна красная горка кирпичей, - Пошла на объект, - подмигивает Вовка.
      - Субъект пошел на объект, - балагурит Юрий. - Что, не стихи разве?
      Шура возвращается, стряхивая с плеч опилки, глаза ее удовлетворенно блестят.
      - Заканчивают. Попортила я с этим домом кровушки!
      - А портить - обязательно? - спрашиваю я.
      - Обязательно! План поломала, а этот дом отремонтировала. Живет в нем такая же горемыка, как и я.
      Вдова.
      - Как вдова?
      Не веря услышанному, я смотрю на Шуру и понимаю, что ничего-то мы не заметили, не поняли. Ни этих скорбных складочек у губ, ни давней припудренной синевы под глазами, не вгляделись, наконец, в сами глаза стремительно заполняемые болью.
      - Обыкновенно - вдова, - просто и сурово говорит Шура.
      ВДОВА
      Шура шла, радуясь, что сегодня удалось освободиться засветло.
      Во дворе на нее чуть не налетела Женька. Длинноногая, смуглая, как цыганенок, она неслась, держа в вытянутых руках миску с малосольными, облепленными смородиновыми листьями огурцами.
      - Мам, а у нас гости! - торжествующе выпалила она. - Дядя Сережа приехал!
      - Да? - Шура на секунду остановилась, по ее полным губам скользнула быстрая улыбка, и тут же, если не одновременно, широкие брови сошлись у переносья. - Ну, пойдем.
      Шура шла позади дочери, глядя, как мелькают ее стройные загорелые ноги, и потихоньку вздыхала, О чем? Бог весть...
      Столик в прихожей был завален кульками и свертками, такие же кульки и свертки лежали в столовой. - Шура улыбалась и хмурилась. "Ну, конечно, Сергей Сергеевич без этого не может..."
      - Здраю-желаю, Шурочка! - невысокий крепыш с бритой до синевы головой, на широких плечах которого прочно лежали голубые полковничьи погоны, легко вскочил со стула, почтительно поцеловал Шуре руку.
      - А это обязательно, Сергей Сергеевич? - выговорила Шура, показывая на свертки. - Правда, ну зачем?
      - Суровый вы человек, Шурочка! - шутливо пожаловался Пересветов. Неужели до сих пор не поймете, что мне-то и порадовать на этом свете некого? Кроме ваших дочек. И вас.
      Минуту назад веселый и оживленный Пересветов погрустнел.
      - Простите, Сергей Сергеевич! - извинилась Шура, ласково дотронувшись до его локтя.
      - Мам, обедать! Дядя Сережа - обедать! - скомандовала вбежавшая Женя.
      Анна Семеновна варила на кухне пельмени; о госте она не обмолвилась ни словом, но весь ее вид, озабоченность, с которой она стряпала, говорил о том, как она довольна.
      Видно, все свое радушие и хлебосольстве, которые не успел оценить покойный зять, она отдавала его товарищу,
      - А Нинушка где, мама?
      - В кино убежала.
      - Балуешь ты ее. Позавчера же была.
      - Когда и побегать, как не теперь. Чай, лето. - Анна Семеновна легонько подтолкнула дочку. - Неси, пока не остыли-то. Да садитесь, сейчас и я тут прикончу.
      За столом Пересветов шутил и только под конец, слегка захмелев от трех рюмок водки, признался:
      - Переведут, должно быть, меня из Куйбышева. Вызвали в отдел кадров.
      - Жаль, - огорченно сказала Шура. - А может, обойдется?
      - Вряд ли, Шурочка. - Пересветов кротко вздохнул, показал большим пальцем куда-то вверх. - Туда зря не приглашают.
      - И к нам больше не приедете? - сокрушенно спросила Женя.
      - Что ты, Чернявочка! - переполненный теплотой, голос Пересветова дрогнул. - Куда бы ни послали, хоть в отпуск, а примчу. На тебя, козу, поглядеть.
      Сергей Сергеевич обнял острые плечи Жени, она доверчиво и привычно прижалась к нему. "Детей любит, а своих нет. Оттого и все семейные неурядицы", - подумала Шура.
      - Ну, Анна Семеновна, - повеселевший Пересветов поднялся, шутливо прижал руки к груди, - уважили!
      Высший класс - пельмешки. Экстра! Земным вам поклоном за них!
      - Вы уж скажете, Сергей Сергеевич! - Анна Семеновна от удовольствия зарумянилась. - Нравится, так еще кушайте.
      - И рад бы, да не могу. После такого обеда - два часа гулять надо. Чтоб не растолстеть. - Пересветов взглянул на Шуру. - Не составите, Шурочка, компанию? Соскучился я по вашему Кузнецку.
      - Чего же не погулять. Погуляйте, - поддержала Анна Семеновна. - Вон теплынь какая.
      - Я с удовольствием.
      Несколько минут, пока Шура переодевалась, Пересветов простоял перед фотографией Андрея - своего фронтового друга и побратима. Фотография была увеличена скверно, но даже на ней глаза Андрея были живыми и требовательными.
      - Я готова, - выйдя из спальни, объявила Шура; увидев Сергея Сергеевича у фотографии, она потаенно вздохнула.
      Вечерело, откуда-то пз центра доносилась музыка; словно подчиняясь тихой благодати августовских сумерек, Пересветов взял Шуру под руку. Она с удовольствием оперлась на его руку, про себя улыбаясь. Приятно все-таки почувствовать себя женщиной. А не только начальницей, которую по дурной привычке многие зовут на "ты" да еще жалуются: "Худо с тобой, Александра Никпфоровна. С мужиком тяпнешь по сто,, и полное взаимопонимание!.." Сколько же лет ее никто не вел под руку?..