- Бьют и жаловаться не велят. Приезжай - посмотришь. Так, что ли, Василий Авдеич?
      Все еще смущаясь, Василий Авдеич помалкивал, шумно прихлебывая, пил из блюдечка чай и, дожидаясь, пока ему наливали следующий стакан, потирал укутанные ватными штанами коленки.
      Я доложил Виктору о намечаемой в июле будущего года встрече в Кузнецке и невольно улыбнулся. Точь-вточь, как делал это в школе, он заерошил рыжеватые волосы, белесые брови его нахмурились.
      В классе Виктора считали тугодумом.
      Высокий, с рыжеватыми, ежиком торчащими волосами, в очках, черные ободки которых плотно входили под надбровные дуги, он внимательно слушал объяснения педагогов, поводя широко отставленными ушами. Слушал, не проронив ни слова, и под конец урока, когда по коридору катился уже звонок, к нашей великой досаде, громко объявлял:
      - А я вот что не понял...
      Вздохнув, педагог начинал объяснять снова, мы нетерпеливо хлопали партами, кашляли и злились на Витьку. Подумаешь, не все понял, многие из пас вообще все прослушали, и то ничего!..
      - Угу, - удовлетворенно кивал наконец Виктор и неторопливо поднимался.
      Укладывал он объяснения в свою упрямую рыжую голову прочно, накрепко; в десятом классе ему можно было задать любой вопрос, относящийся к девятому или восьмому классу, он только на минуту насупливал брови и коротко, точно отвечал - как добрый хозяин доставая что-то из своей в образцовом порядке содержащейся кладовой.
      Сидели мы с Виктором на одной парте, характеры и повадки у нас были диаметрально противоположные, и единственно, что нас сближало, - пагубная страсть к сочинению стихов, которой, должно быть, почти каждый человек должен переболеть, как корью.
      Неодобрительно относясь к моим неладам с математикой и физикой, по части стихов Виктор признавал мой авторитет безоговорочно. Почти каждое утро он уводил меня к окну и, смущаясь, просил:
      - На вот, погляди...
      Стихи у него были ужасные, это я понимал даже тогда, и не мог уразуметь, зачем он пишет. "Я признаюсь тебе, любя, что не забуду я тебя", - это, пожалуй, было вершиной его поэтического вдохновения.
      Война разбросала нас по разным дорогам. На свою родную Пензенщину я вернулся спустя четырнадцать лет.
      Виктор закончил сельскохозяйственный институт, был некоторое время директором лесозащитной станции, последние годы работал председателем объединенного колхоза.
      Виделись мы редко, один-два раза в год, обычно ранней весной или поздней осенью, когда в Пензе собирались областные совещания или активы. Под окном моей квартиры останавливался обрызганный грязцой "вездеход", кряжистый человек в яловых сапогах и в синем прорезиненном плаще переходил дорогу, в дверях раздавался сильный, чуть глуховатый голос:
      - Можно?..
      Сейчас, ожидая ответ Виктора, я искоса наблюдал за ним; нет, седина не главный признак того, что мы стареем. Виктор с его рыжими волосами седым, должно быть, не будет никогда, и все-таки видно, что годы основательно изменили и его. Привыкшее к ветру лицо погрубело, он пополнел, раздался в плечах, стал таким солидным дядей, при встрече с которым невольно уступаешь дорогу. Что-то, чувствовалось, - это и было главным, изменилось в нем внутренне. Серые, когда-то невозмутимо спокойные глаза смотрели теперь сосредоточенно, обеспокоенно: такой взгляд бывает у человека, который не успел что-то доделать...
      - В июле, значит? - Виктор все еще что-то прикидывал. - Эх, и выбрали времечко! Сенокос, начало уборочной... Ладно, на денек вырвусь!..
      Одеваясь в прихожей, Виктор понизил голос:
      - Ты знаешь, приветь старика-то. Чтоб не тушевался.
      Стоящий мужик, верное слово говорю.
      - Ладно, поладим как-нибудь.
      Словно почувствовав, что разговор идет о нем, Василий Авдеич, чуть подволакивая правую ногу, - я только что заметил это - вышел к нам.
      - Не забудь, Виктор Алексеич, о подкормке-то, - напомнил он, - и про зеленку тоже.
      - Завтра об этом, Авдеич, завтра.
      - Человек-то вечером добрее. Не в кабинете. - В блеклых глазах старика мелькнула короткая усмешка.
      - Видал? - подмигнул Виктор и взмахнул рукой. - Ну, всего - побежал!
      Мы остались с Василием Авдеичем вдвоем; для того чтобы поддержать разговор, предложил ему папиросу.
      - Не уважаю, - коротко ответил он. - Привык к вольному воздуху.
      Я незаметно придавил в пепельнице только что зажженную папиросу, немного растерялся. Разговаривать с неожиданным гостем оказалось делом непростым, и тем, очевидно, интереснее. Оставался испытанный ход заговорить о здоровье, о болезнях, пожилые люди обычно охотно поддаются на эту тему.
      - Что ж вас к врачу привело, Василий Авдеич?
      - Нога. Неметь что-то начала, - все так же кратко ответил Василий Авдеич, потирая правое колено, и снова быстрая усмешка прошла по его лицу. - В мои-то годы, Михалыч, лечиться вроде уж совестно. Не к чему, прямо сказать. А безножеть нельзя мне, служба у меня такая.
      Ноги да руки в садовом деле - первое орудие.
      - Так, может, вам отдохнуть нужно? - только сообразив, что человек с дороги, намерзся и устал, спросил я.
      - Спать-то? - поконкретней перевел вопрос Василий Авдеич. - Нет, рано мне. У старика сон что у петуха.
      Глаза закрыл, и уже кукарекать пора. Буду потом ворочаться да по углам тыкаться, без дела-то. Подождем уж Виктора Алексеевича, он, сказывал, скоро придет. Один доклад нынче, слышь, будет...
      - Как он у вас - прижился?
      - Виктор-то Алексеевич? А чего же ему приживаться? Он у нас свой.
      - Ну и как к нему у вас относятся?
      - Правильный мужик, чего тут слова расходовать.
      Я начал подыскивать новый вопрос, думая, что гость мой замолк надолго, когда он, пожевав мягкими бесцветными губами, неожиданно сказал:
      - Веру он мне вернул. Виктор-то Алексеич.
      - Во что веру, Василий Авдеич?
      - А во все. - Старик взглянул на меня пытливо, оценивающе: - В землю. В людей. В дело наше. Во все...
      Слово за слово мы разговорились. Несколько месяцев спустя, ранним летом, я побывал в Липовке, где работал Виктор, снова встретился с Василием Авдеичем и, припомнив нашу беседу в этот зимний вечер, написал небольшой рассказ. Возможно, в нем не полно говорится о Викторе - судьбы сверстников тесно переплетены с судьбами других людей, и все-таки, готовый принять упрек, что рассказ выпадает из плана книги, я со спокойной совестью включаю его. Рассказ, который называется
      ЯБЛОКИ
      Ночью налетел ветер. Оставленное с вечера открытым окно стукнуло, звякнув треснутым стеклом; Василий Авдеич встал, прикрыл раму. Минуту, позевывая, он помешкал, выглянул, как был в исподнем, в дверь - там, словно осенью, свистел ветер - и, поежившись, вернулся в теплую темень сторожки, пахнущей сухой травой и медом.
      Ворочаясь на дощатом поскрипывающем топчане, Василий Авдеич прислушивался, как тревожно шумят кроны деревьев, трещат листья, и обеспокоенно думал: не набедпло бы в саду. Малолетки - тем ничего, сквозь них ветер, как пятерня по лысине, пройдет, а со старших как бы сучья не снесло: усыпаны яблоками. Пойти бы, так опять без толку: темно, хоть глаз выколи... Потом ветер вроде стал потише, по листьям забарабанил дружный летний дождь, и под его мирный шумок Василий Авдепч задремал.
      Проснулся он, как всегда, - на рассвете.
      Запад еще затянут сизой дымкой, а восток играет уже чистой голубизной, подкрашенной у самой кромки горизонта малиновой струей: где-то там, за далекими, словно нарисованными горами, набухает горячим золотом солнце.
      Идет тот самый час, когда природа еще не проснулась, ио уже и не спит так, только что открыв глаза, уже бодрствуя, человек какое-то время остается неподвижным, прикидывая, что за день нынче будет...
      Шуму нынче было больше, чем дождя, - в сильный ветер всегда так. Трава, правда, мокрая, головки сапог Василия Авдеича сразу темнеют, но под яблонями земля сухая - ровные, по ширине кроны, словно циркулем вычерченные круги. На одном таком кругу под старой грушовкой лежит несколько яблок, а вон еще... Сбило-таки - надо потом собрать.
      Десятка два густых, унизанных некрупными, уже начавшими желтеть и розоветь плодами яблонь - это все, что осталось от первого колхозного сада, вымерзшего суровой зимой сорок второго года.
      Вместо убитых холодом деревьев, когда-то спиленных и сгоревших в печах, по косогору ровными рядами бегут молодые, три года назад посаженные шестилетки. Это добрые сорта - антоновка, главным образом. На иных деревцах крупные, с кулак величиной, яблоки, но еще такие зеленые, что среди шершавых листьев сразу их и не углядишь. Раза два, пригибаясь, Василий Авдеич придерживает рукой ветви, и тогда прозрачные продолговатые капли падают, расплываясь, на рубаху, звонко шлепают по лысине, стекая холодными ниточками на щеки, на усы.
      Вот он сад какой - сам и умоет...
      Скорее для порядка, чем по необходимости Василий Авдепч проходит через весь сад - до самого забора.
      Впрочем, забор - это так, видимость одна: столбы да поперечные слеги. Хотели было тесом обшить, да Василий Авдеич отсоветовал: к чему? Сад от села на отшибе, ребята не балуют, а тес-то в хозяйстве понужнее, чем здесь.
      Облокотившись на жердь, Василий Авдеич греется на раннем добром солнышке, смотрит, прищуриваясь, вдаль, В низине поблескивает неширокий Вач, дальше, прямо с бугра до края неба, желтеет зыбучее пшеничное поле.
      Все это видано да перевидано, а все-таки каждый раз бескрайнее поле да речка в низине, обласканные ранним солнцем, неизбежно притягивают взгляд...
      Полчаса спустя, захватив в сторожке камышовую кошелку, Василий Авдеич возвращается к старой грушовке.
      Чуть покряхтывая, он собирает падалицы, переходит от одной яблони к другой. Кошелка наполняется: килограмма три, а то и побольше будет.
      Присев на крылечко сторожки, он ставит кошелку между ног, берет на широкую заскорузлую ладонь три яблока: прозрачные, желтые, с проступившими сквозь тонкую кожицу горячими прожилками. От яблок исходит тонкий, нежный запах - не тот густой, терпкий дух, которым пахнут яблоки к Спасу, а едва угадываемый, будто робкий и, видно, потому-то такой чистый и свежий. "Как дите малое", - неожиданно приходит в голову.
      Глаза Василия Авдеича туманятся; он смотрит на лежащие в ладони яблоки, и видится ему сквозь горячий туман другое, далекое...
      Статная полногрудая Луша вынимает двухмесячного сына из корыта и, блестя черными глазами, передает его Василию.
      - Держи, отец!
      Проворно расстилая на кровати пеленки, она весело приговаривает:
      - С гуся вода - с Пашеньки худоба!
      Тридцатидвухлетний чубатый Василий держит сына в больших, широко расставленных ладонях. Мокрый Пашка блаженно гулькает, показывая беззубые десны, его розовое упругое тельце пахнет чем-то парным и чистым - - и впрямь, как первые яблоки.
      - Давай сюда, застудишь! - покрикивает Луша, хотя в избе не только тепло, а жарко - за окном струитсй марево знойного июльского полдня.
      Потом Луша сидит на кровати, расстегнув выгоревшую кофточку, Пашка, впившись в полную смуглую грудь, сладко чавкает.
      - Богатырь будет! - грубоватым от волнения голосом говорит Василий.
      Сын и вправду вырос богатырем. Когда в августе сорок первого года, уходя на фронт, Василий Авдеич в последний раз обнял его, Павел оказался чуть не на голову повыше, даром, что и отец был по деревне не из последнего десятка. Погиб Павел на фронте через два года, когда раненый Василий Авдеич лежал в госпитале...
      А в прошлом году померла Луша. Все кружилась, работала, а в зиму слегла и - конец. Что твое яблоко: с виду будто крепкое, а сердцевину всю червь-тоска изгрызла... Вот поэтому-то второй год подряд, с весны, и переселяется Василий Авдеич в сторожку. Пустой дом постыл, сдал его нынче Василий Авдеич учительнице - до осени, а иной раз подумает - пусть и в зиму живет. На досуге он тут печку сложил, вещички, какие остались, и те потихоньку, сами по себе вроде сюда же переселились: ружьишко, несколько книжек по садоводству, белье да почти новый костюм - пересыпанный нафталином и совершенно ненужный. Разве что на тот последний случай, когда человек обязательно почему-то должен выглядеть чище, чем в живых...
      Василий Авдеич кладет яблоки в кошелку, поднимается. Время, видно, завтракать.
      Несколько минут спустя, с ломтем черствого белого хлеба и бутылкой молока, на которую налипли прохладные и влажные комочки земли, Василий Авдеич снова усаживается на крылечке, неторопливо ест. Взгляд его опять падает на кошелку. Куда ж теперь яблоки девать?
      "Виктору Алексеичу", - мгновенно, без раздумий, решает старик, и решение это, видимо, настолько естественно, что Василий Авдеич начинает есть быстрее: так ему хочется скорее отнести подарок. Виктор Алексеевич это председатель колхоза "Новая жизнь".
      До войны Липовский колхоз был одним из лучших в районе, а в войну, да и в первые послевоенные годы, хозяйство пошатнулось. Прежний председатель, работавший с первого дня организации колхоза, погиб на фронте; с тех пор председатели менялись тут ежегодно, а то и два раза в год, дела шли хуже и хуже. Когда Василий Авдеичпришел из армии, колхоза он не узнал. Два года подряд выдались неурожайные, многие избы стояли заколоченные: в поисках постоянного заработка люди начали подаваться в город, на железнодорожную станцию, на крахмальный завод, а те, кто не хотэл уйти или почему-либо не мог, больше занимались собственным хозяйством - огородами да скотиной. Картину запустения и упадка, в глазах Василия Авдеича, завершал убитый морозом сад - его детище - с пеньками вырубленных яблонь, с обломанными сучьями уцелевших и сухим коровьим пометом на извилистых, выдавленных копытами, тропках...
      Василий Авдеич из Липовки не ушел - и потому, что поздно было в его годы начинать новую городскую жизнь, и по глубокому убеждению, что рано или поздно, но все равно колхоз снова встанет на ноги. Огородом и скотиной, конечно, пришлось заниматься и ему - надо было чем-то кормиться, но, стосковавшись по делу, глуша тоску по сыну, он не только добросовестно работал в полеводческой бригаде за тощие палочки-трудодни, но и урывал время повозиться в запущенном саду, который в ту пору официально в хозяйстве колхоза уже и не числился.
      Вера Василия Авдеича в силу колхозную была так глубока и живуча, что четыре года назад он, человек уже старый и бывалый, поверил пустому человеку.
      В тот год, девятым ли, одиннадцатым ли по счету, председателем стал Андрей Брехунок, работавший до этого финагентом в районе. Фамилия его настоящая была Фролов, а Брехунок - прозвище, приставшее к нему еще в мальчишках и вновь всплывшее в памяти людей спустя полгода после того, как Брехунка избрали председателем.
      Краснощекий, зычноголосый, в коричневом кожаном пальто, он носился по селу с желтой полевой сумкой, толково выступал на собраниях, и - святая душа! - Василий Авдеич воспрянул духом.
      Брехунок начал с электростанции. Каким чудом удалось ему при арестованном счете в банке закупить оборудование, - в колхозе не могут понять и до сих пор, но в ту осень на Ваче начал подниматься каменный домок электростанции, из лесу, мотаясь в раскисших колеях дороги, тянулись подводы с бревнами. О строительстве электростанции писали газеты, в областной даже фотографию напечатали, и Брехунок стал едва ли не самой заметной фигурой в районе. Зима приостановила стройку, а весной, когда можно стало продолжать работу, Брехунка из села словно вешней водой смыло. Обнаружилось, что многие материалы расхищены - недаром, видно, Брехунок всю зиму с дружками бражничал; колхоз оказался в таком положении, что и вспомнить-то тошно!
      В ту самую осень, когда имя Брехунка начало греметь по району, уверовавший в него Василий Авдеич на одном из собраний внес предложение восстановить колхозный сад.
      Скрипнув хромовыми сапогами, Брехунок поднялся за столом, веско бросил:
      - Правильно, Василий Авдеич. Надо украшать Родину садами!
      Слова были сказаны хорошие, но на другой день, когда Василий Авдеич пришел в правление и заговорил о саде, Брехунок досадливо отмахнулся:
      - Не до этого, старик. С электростанцией бы как-нибудь выпутаться.
      Нынешнего председателя, Виктора Алексеевича Рожкова, избрали три года назад, в зиму. Избрали довольно равнодушно, не только не возлагая на двенадцатого председателя особых надежд, но отнесясь к нему более настороженно, чем к его незадачливым предшественникам.
      Причина этой настороженности крылась в том, что в колхоз Рожков прибыл прямо из кресла директора лесозащитной станции. Конечно, мужики знали и слышали, что по призыву партии в колхозы идут лучшие коммунисты, но липовцы - народ тертый, и немногие верили в то, что директор, городской человек, поехал в деревню своей охотой. Проштрафился, поди, на чем, а всяких "штрафников" в "Новой жизни" уже бывало и перебывало...
      Не внушал особого доверия новый председатель и своим видом. Представительный, в очках, в городском пальто и каракулевой шапке, он ходил по утонувшим в навозе фермам, постукивая озябшими, в ботинках и галошах, ногами, присматривался.
      - Брехунок электростанцией ославился, а этот еще что похлеще придумает, - посмеивались колхозники. - Погоди, он-те удивит!
      Но председатель словно нарочно старался ничем лпповцев не удивлять. Затемно возвращаясь с ферм в правление и оттирая красные с мороза уши, он усаживался рядом с бухгалтером, придвигая почерневшие от времени счеты все такой же чисто выбритый и опрятный, как и в первый день своего приезда. Пальто и галоши он, правда, вскоре сменил - холода в ту зиму загнули такие, что не приведи господь! - но под полушубком, когда раздевался, неизбежно оказывался синий пиджак, чистая сорочка и черный галстук. Что-что, а держать себя в аккурате новый умел.
      С чего и когда начали поправляться дела в "Новой жизни", вспомнить сейчас трудно. Может, с того мартовского дня, когда председатель привез из области кредит, пустить который решили на животноводство; или, к примеру, с мая, когда липовцы чуть не ежедневно начали сдавать свинину; или, наконец, с той незаметно, исподволь взятой председателем линии, когда весь бывший актив из собутыльников Брехунка оказался в стороне, а на первый план, словно из тени выдвинутые, вышли такне, как свинарки да доярки самые безголосые и самые работящие люди колхоза.
      Припомнить весь ход этих событий поодиночке - - малоприметных и будничных - сейчас, конечно, трудно; но одно Василий Авдеич помнит так ясно, словно вот только сию минуту вернулись они с Лушей из правления домой и, удивленные, молчаливые, положили на стол сто шестнадцать рублей на двоих. Не велики и деньги, да не в стоимости их суть была!..
      Первый денежный аванс на трудодни убедил липовцев больше, чем любые хорошие слова. О председателе заговорили с уважением, и только Василий Авдеич раньше всех поверивший когда-то Брехунку, помалкивал.
      Лето выдалось богатое, обильное. "Новая жизнь"
      впервые за последние годы успешно выполнила план хлебосдачи, отощавшие было за долгую суровую зиму коровы отъелись на густых травах, прибавили надой, свиней стали откармливать еще больше, и в колхозной кассе зашевелилась живая копейка.
      В погожий сентябрьский день Василий Авдеич работал на току, когда председательские дрожки резво простучали по ветхому деревянному мостку и остановились у только что провеянной кучи зерна.
      В коричневых полуботинках, в синих отутюженных брюках с пятнышком мазута на левой штанине и в белой рубашке с открытым воротом, Виктор Алексеевич обошел ток, поговорил с колхозниками и неожиданно предложил:
      - Василий Авдеич, давайте съездим - сад поглядим, Дело тут все равно к концу.
      Говорил он деловито, узкие карие глаза его смотрели из-под очков спокойно, но что-то в душе Василия Авдеича податливо дрогнуло. Он кивнул и молча, с нескрываемой поспешностью, уселся позади председателя, обхватив ногами узкое и жесткое сиденье дрожек.
      Через неделю на заседании правления колхоза Василий Авдеич был назначен садовником и с первых чисел октября, словно помолодев, бегал и покрикивал на своих помощников, снимающих с автомашины коричневые тонкие саженцы. По вечерам, когда сад пустел и самому главному садоводу давно уж пора было домой, он все медлил. Стоя под синим, усыпанным звездами небом, веря и не веря, Василий Авдеич прислушивался к легкому шуму желтых листочков, трепетавших на приземистых, чуть ли не до самого Вача разбежавшихся яблоньках...
      Поздней осенью, когда охваченная холодами земля серебрилась редким снежком, в переполненном, жарко натопленном клубе состоялось общее собрание колхозников "Новой жизни".
      Пока усаживались да выбирали президиум, липовцы с интересом поглядывали в левый угол клуба. Там, неподалеку от Василия Авдепча, сидела симпатичная, не больно уж молодая женщина, в коричневом костюме - жена председателя, три дня назад переехавшая из района с двумя ребятами. Работала она там врачом, в правлении говорили, что теперь в Лпповке откроют врачебный участок.
      По рядам плыл негромкий говор, бабы - так те прямо шеи вытянули, и хотя Василий Авдеич не разбирал слов, он понимал, что легкий доброжелательный шумок этот относится не к врачихе, которой тут еще не знали, а к председателю: семью перевез - значит, навсегда мужик остается.
      Не заглядывая в бумажки, председатель рассказывал о результатах, с которыми заканчивает "Новая жизнь"
      сельскохозяйственный год, называл цифры, которые еще в прошлую зиму показались бы любому из сидящих в клубе неправдашними.
      Домой Василий Авдеич возвращался в отличном настроении. Споро поскрипывая по редкому снежку обтянутыми резиной валенками, он представлял, как станет пересказывать прихворнувшей Луше про нынешнее собрание.
      В доме оказалось несколько соседок, и, едва переступив порог, Василий Авдеич понял: с женой плохо.
      Похоронили Лушу в середине мая. Перед самой кончиной, желтая, прозрачная, с трудом хватая синюшными губами воздух, она очнулась, внятно сказала:
      - К Паше... хочу...
      Сад в ту прошлую весну цвел пышно, осыпая от безмерных щедрот своих землю бело-розовыми звездочками, да так густо, что и ходить-то было боязно! Кремовые звездочки цвета проглядывали даже на иных яблоньках-малолетках; еще вчера, проходя тут, Василий Авдеич бережно обрывал их - рано еще, несмышленышам! - а нынче, впервые не заметив белой пахучей благодати, прошел прямо с кладбища в сторожку и лег, незрячими глазами загляделся в свое прожитое. Не умел он, мужик, говорить об этом и слов таких не знал, а любил он свою Лушу!
      Часом позже только что приехавший из района Виктор Алексеевич подогнал дрожки к саду, привязал лошадь к столбу. Медленно, точно выискивая слова, которые ему надлежало сказать, он двинулся мимо белых яблонь, вниз, к Вачу. Потом вошел в сторожку, и так, кажется, ни слова и не сказав, вывел Василия Авдеича за руку, усадил позади себя и резко шлепнул вожжами по вороному крупу лошади.
      В доме у председателя в горнице был накрыт к обеду стол, но никого не было. Рожков распечатал бутылку водки, подвинул Василию Авдеичу стакан.
      - Давай, отец... За добрую память Лукерьи Степановны.
      Он выпил первым и торопливо начал закусывать, поглядывая на старика.
      Василий Авдеич подержал граненый стакан в широкой узловатой руке, не видя ни стакана, ни руки, выпил и, навалившись ослабевшей ноющей грудью на стол, заплакал.
      - Один я, Алексеич... Никому не нужон.
      - Неправда, Василий Авдеич, - покачал головой председатель. - Ходил я сейчас по саду и радовался. Ты погляди, какую красоту людям растишь! А ты говоришь - никому не нужен.
      Председатель подпер голову руками, задумчиво сказал:
      - Не помереть страшно. Помереть да ничего хорошего не сделать - вот тогда страшно...
      ...Василий Авдеич давно покончил со своим необременительным завтраком и сидит на крылечке.
      Ступенькой ниже стоит камышовая кошелка; от нее по-прежнему исходит нежный, тонкий запах первых яблок, которые и заставили его только что мысленным взором пройтись по последним годам жизни.
      Решимость отнести яблоки в подарок председателю поколеблена. "Не возьмет ведь, - размышляет старик и цепляется за новую мысль: - Ну, не ему, так ребятишкам его... Не понесешь же в кладовую приходовать, - это вот когда сбор начнется, тогда и сказ другой".
      Воткнув в дверную накладку прутик - это значит, что хозяина нет, Василий Авдеич направляется в Липовку.
      В синей выгоревшей рубахе без пояса, в кирзовых сапогах, с непокрытой загорелой лысиной, похожей на печеное яйцо, белоусый и несколько сутулый, он идет крупным нестарческим шагом, по старой солдатской привычке помахивая руками и, верно, не чувствуя, что в одной из них несет довольно увесистую кошелку.
      До Липовки - с километр. Сразу от сторожки дорога вклинивается в пшеничное поле и, раза два вильнув вокруг песчаных бугров, стрелой летит к селу. Пшеница уже выколосилась, начала желтеть; хлеба, словно догоняя разошедшегося старика, с сухим шелестом добегают легкой зыбью до дороги и откатываются назад.
      Липовка встречает Василия Авдеича тишиной, сладковатым запахом сбрызнутого ночным дождем и уже подсохнувшего "гусиного хлеба", которым заросли пригорки вдоль дороги, негромким внятным гулом проводов над головой. Брехунок с электростанцией нахвастал, а Рожков потихоньку достроил. В газетах, правда, не писали, а свет в Липовке есть. По вечерам даже из сторожки слышно, как на селе хлопотливо и уютно постукивает движок...
      Мимо своего дома Василий Авдеич проходит, не останавливаясь, кротко вздохнув. Окна задернуты белыми шторками - спит, должно быть, учительница, каникулы у нее. Дом еще крепкий, три года назад только венцы сменили переживет и его, не гляди, что под соломой.
      С кровлей в районе туго, лесов нет, а железа днем с огнем не найдешь. Черепицу, говорят, председатель надумал свою делать, надо будет сменить, хоть жиличке способнее будет. А Луша так и померла - под родимой соломой...
      У правления стоят знакомые дрожки, привязанный к скобе Гнедко добродушно пофыркивает.
      Оставив в сенцах кошелку, Василий Авдеич проходит через пустую, попахивающую свежими бревнами комнату, приоткрывает дверь в председательский кабинет.
      - Входи, Василий Авдеич, входи, - приглашает председатель, подняв на секунду от стола голову. - Сейчас, бумагу подпишу.
      Стоящая сбоку от стола девушка-счетовод приветливо кивает старику.
      Василий Авдеич садится в сторонке, поглаживает машинально колени, посматривает на председателя. Чупрпна-то редеет - хлопотно мужику за эти годы пришлось.
      - Ну, все! - говорит председатель, откидываясь на спинку стула. Садись поближе, Василий Авдеич, - чего ж ты так далеко? Как жизнь?
      - Да потихоньку, - отвечает Василий Авдеич и дипломатично начинает: Яблоки скоро, Виктор Алексеевич, поспевать начнут. Нынче вон уж с кошелку набрал.
      Падалка, какие ветром есть, сбило...
      - Хорошо, с яблоками, значит, будем! - говорит председатель. - Да, Васпль Авдеич, знаешь, что я надумал? Надо тебе-в сторожку свет провести. А то днюешь и ночуешь, а без света, поди, дрянно?
      Василий Авдеич немного досадует, что разговор пошел не в ту сторону, но не ответить на такое дело нельзя.
      - Эка, а столбов сколь надобно?
      - Ну и что же? Раз надо - поставим. - Стеклышки очков блестят, узкие карие глаза глядят из-под них пытливо: - К осени-то домой переберешься?
      - Кто ж его знает, - неопределенно тянет Василий Авдеич. - Поглядим, как что...
      - Значит, договорились - на днях проведем, - решает председатель. Словно поправляя на руке ремешок, он смотрит на часы, потом прямо спрашивает: - С чем пришел, Василий Авдеич, выкладывай. А то пора мне в бригады.
      Времени на обходные маневры не остается, Василий Авдеич поднимается:
      - Так куда эти яблоки девать? Килограмма три - четыре, сказываю, никак, будет. Не приходовать же их...
      - Яблоки? - занятый уже какими-то своими мыслями, председатель не сразу вспоминает, о каких яблоках идет речь. - Да, приходовать, конечно, нечего. Пустяки... - Рожков на секунду запускает пятерню в рыжие волосы. - Знаешь что, Василий Авдеич, отдай их в детсад.
      Пускай ребятишки побалуются. Все у тебя?
      - Все будто.
      - Тогда будь здоров, поехал я. - Председатель крепко встряхивает старику руку, подхватывает на ходу потрепанную полевую сумку. - Завтра загляну.
      Когда Василий Авдеич снова с кошелкой в руке спускается с крыльца правления, дрожки председателя скрываются за углом. "Экий быстрый", - с одобрением и одновременно с некоторым смущением усмехается Василий Авдеич. Ему немножко досадно, что сам он отнести яблоки ребятишкам не додумался, и почему-то приятно, что сделать это посоветовал именно Виктор Алексеевич, а не кто-нибудь другой.
      Солнце начинает забираться вверх, Василий Авдеич прикидывает, что время, должно быть, к восьми, и прибавляет шаг. У ребятишек скоро завтрак, - в самый раз он с яблоками будет.
      Чаепитие с мороза, стопка за ужином и долгие разговоры сморили Василия Авдеича. Он так и уснул, не дождавшись Рожкова.
      - Намаялся старый, - кивнул Виктор, заглянув в полуосвещенную комнату, где на диване, сложив на груди руки, тихонько посапывал Василий Авдеич. Теплая быстрая улыбка прошла по лицу Виктора, и снова оно стало озабоченным.
      - Опять всыпали, - словно отвечая на мой безмолвный вопрос, объяснил он.
      - За что?
      - За низкие темпы строительства. - Виктор хмуро усмехнулся. - Такую, друг, я себе долю выбрал. Разбуди любого председателя ночью, ткни в него пальцем - в чемнибудь да виноват.
      - А Василий Авдеич тебя тут нахваливал.
      - Авдеич-то? Ну, Авдеич - добрая душа. Он ведь по результатам судит.
      - А разве можно судить по-другому?
      - Вполне. Например - по сводке. По ней, кстати, чаще всего нашего брата и судят.
      - А поконкретней?
      - Пожалуйста. С вывозкой навоза запоролся - виноват. Клуб вовремя не отремонтировал - тоже.
      - Выходит, за дело? - улыбнулся я.
      - Нет. - Виктор резко поднялся со стула, прошелся по комнате и, словно убедившись, что ему тут не разгуляться, снова сел. - Нет. Чаще всего за кампанейщину.
      За сводку. Я, может, этот клуб через неделю отремонтирую. Как с другими делами управлюсь. А тут смотр - картину порчу. Давай, значит, шею намылим, чтоб другим неповадно было!.. По району месячник по вывозке удобрений объявлен, так я, может, на тридцать второй день вывозку закончу. Что от этого пострадает? Сводка! Москва сути требует, а у нас на местах часто букву.