Было в нем нечто такое, чего они никак не могли понять. От таких людей и впрямь можно ждать чего угодно! Спору нет, они интересны, однако слишком сближаться с ними небезопасно. Здесь, как и везде, По был обречен на одиночество - опечаленный и в то же время гордый своим отчуждением. И это сочетание одиночества, тоски, гордости и стремления излить боль души, чтобы обрести утешение, которое могли дать ему лишь мечты, впервые нашло выражение в поистине прекрасных поэтических творениях.
      Ночами, после отбоя, дождавшись, когда товарищи забудутся в тяжелом, лишенном сновидений сне, который столь часто бежал от него самого, гонимый трепетом мятущейся души, он вставал с постели и садился за стол в холодной голой комнате, чтобы при свете тщательно затененной свечи предать бумаге гордые строки "Израфила". Могли ли знать его безмятежно спавшие друзья, эти усердные охотники за банальной мудростью учебников и наставлений, что среди них обитает поэт, чья лира звучит чище и сладостнее, чем песнопения божьих архангелов! Сколько истинно человеческого и земного в этой утешавшей его вере, что даже на небесах голос его возвысился бы над всеми другими и был бы им предпочтен. Из этой гигантской, почти безумной гордыни родились стихи, заканчивающиеся величественным пеаном:
      И все же, Израфил,
      Когда б Аллах судил
      Тебе - петь людям, мне - взмыть
      в космос твой,
      Ты б, ангел, счастьем не затмил
      Певца тоски земной,
      А мне б - достало дерзких сил
      Звенеть небесною струной (1).
      ---------
      (1) Перевод В. Топорова.
      Исполненные тоски по дому грезы уносили его в Ричмонд, в счастливые дни детства, к Фрэнсис Аллан и его юным друзьям. По принадлежал к тем чувствительным натурам, в которых события повседневной жизни часто отзываются мучительной болью. Она дремала, пока По оставался в давно знакомом и привычном окружении, однако новая и неприветливая обстановка пробуждала и обостряла ее, делая почти невыносимой, отчего прошлое в силу контраста начинало казаться порою райского блаженства. И его внутренний мир был столь ярок и многогранен, что перед ним бледнела и отступала реальная действительность; чувства, вызванные дорогими ему образами, рождавшимися в этом мире, По часто переносил на те места, с которыми было связано их возникновение, и потому город, дом или даже укромный уголок в саду приобретали для него черты прекрасные и романтические, как и все, что навевает сладостные воспоминания.
      Одним из таких мест был в его воображении Ричмонд; дома, окрестные поля, река и призрачные образы людей, населявших далекие дни его детства, остались в окутанном золотистой дымкой крае вечной весны - Земле Обетованной его грез, в святилище, раскинувшемся на чудесном зеленом островке, затерянном в морских просторах. О милые, милые, навеки исчезнувшие лица! Шепот ласковых голосов! Бесценная, полная неизбывной печали память о минувшем!
      То была невозвратная пора счастья, гармонии и любви. Эта неутолимая тоска и вечные сожаления о былом, это страстное томление души принадлежат к тому роду переживаний, которые нередко вдохновляют великие поэтические творения. Для По идеализированные образы прошлого были единственным утешением, как строки, обращенные к Елене, или эти, посвященные Саре:
      Когда в сладостном томленьи
      Близ ручья уединенья
      Я ищу, мечтой пленен,
      Чудится твой голос дальний
      Мне в журчаньи вод хрустальных Вечно длись, о дивный сон!
      Из новых стихотворений, написанных в Вест-Пойнте и Ричмонде, - "К Елене", "Спящая", "Гимн", "Страна фей", "Долина тревоги", - добавив к ним некоторые из вещей, напечатанных в Балтиморе, он составил рукописный сборник, который показал начальнику академии полковнику Тэйеру. Тот отнесся к стихам с одобрением и разрешил открыть среди кадетов подписку на публикацию сборника по 75 центов за экземпляр. Высокая оценка, которую полковник Тэйер, вероятно, дал этой поэтической работе, и помощь, оказанная им в ее издании, объясняют то восхищение, какое внушал По этот офицер единственный человек в Вест-Пойнте, о ком позднее он отзывался с большой симпатией. Заранее получив гарантию продажи нескольких сотен экземпляров - в подписке приняли участие почти все кадеты, - По написал ньюйоркскому издателю Эламу Блиссу, который, как передают, лично приехал в ВестПойнт, чтобы договориться с молодым автором о выпуске книги в свет.
      Как долго еще По оставался бы в Вест-Пойнте, обучаясь нелегким солдатским наукам, сказать трудно. Однако его решение оставить академию было ускорено происшествием, которое, как подтвердили дальнейшие события, лишило его последних надежд получить от щедрот Аллана как при его жизни, так и после смерти. Случившееся явилось полной и весьма неприятной неожиданностью.
      Сержант Грсйвз, он же Задира, прождал до конца 1830 года в надежде, что задолжавший ему По все же заплатит причитавшуюся с него сумму, в чем его уверяло и письмо, присланное в мае бывшим его сослуживцем. Однако к зиме терпение солдата, который по-прежнему пребывал в крепости Монро, совершенно истощилось, и он написал теперь уже Джону Аллану, требуя немедленно покончить с делом. В руках сержанта находилось одно из писем По, где тот дерзко утверждал, что опекун его редко бывает трезвым, и компрометирующий характер этих сведений позволил кредитору быстро добиться желаемого. Разве мог такой почтенный человек, как Джон Аллан, только что вступивший в новый брак, допустить, чтобы какой-то солдафон разгуливал с письмом его воспитанника, в котором содержались столь порочащие его доброе имя утверждения. В итоге, как сообщает вторая жена Аллана, "мистер Аллан послал ему (сержанту) деньги... и лишил По своей благосклонности". По крайней мере, эту часть ее объяснения можно считать правдой от начала и до конца.
      Взбешенный Аллан отправил По письмо, которое было, наверное, шедевром эпистолярной брани. Он получил его вместо поздравления с наступившим новым, 1831 годом. 3 января По написал ответ. В нем он более подробно, чем где-либо еще, излагает все обстоятельства своей предшествующей жизни.
      Необходимости хранить терпение и скрывать свои чувства в надежде на будущие милости опекуна или из привязанности к Аллану, остатки которой могли еще жить в его душе, больше не существовало. Понимая, что открытый вызов ему уже ничем не грозит, По, сорвав с себя маску, бросает в лицо Аллану горькую правду.
      Он признает, что действительно писал Задире и подтверждает пресловутое обвинение в пьянстве. Об истинности его По оставляет судить богу и совести Аллана. Далее он осыпает опекуна множеством упреков, которые, даже если учесть оскорбленные чувства, владевшие автором письма, звучат внушительным обвинительным актом против Джона Аллана. Его скупость, сыгравшая роковую для По роль в Шарлотсвилле, сделала свое недоброе дело и в Вест-Пойнте. Но прежде всего По укоряет Аллана в недостатке теплых чувств по отношению к себе, говоря, что лишь Фрэпсис Аллан действительно заботилась о нем как о собственном сыне. "Если бы она не умерла вдали от меня, сожалеть мне было бы не о чем".
      Быть может, наиболее значительны в этом исступленном письме те места, где По пишет о своем расстроенном здоровье. Несмотря на безусловно присутствующую в них известную долю жалости к себе, в его утверждении, что он (благодарение богу!) не проживет долго и что в будущем его ожидают нищета и болезни, много печальной правды. В конце письма он объявляет о своем намерении уйти из академии. Если из дому не будет прислало необходимое письменное разрешение, лаконично уведомляет он Аллана, он покинет Вест-Пойнт в течение десяти дней. С момента же написания письма он будет пренебрегать строевой службой и посещением лекций. Письмо это, начатое 3 января, было отправлено только 5-го. Через несколько дней Аллан собственной рукой написал на обороте его последней страницы: "Получив настоящее письмо 10 (января) и учтя его заключение, я не счел нужным отвечать. Запись эта сделана мной 13-го, и я по-прежнему не вижу основательных причин менять свое мнение. Не думаю, чтобы в юноше было хотя бы одно доброе качество. Пусть поступает, как хочет. Я мог бы, впрочем, спасти его, но только не на тех условиях, о каких он говорит, ибо не верю ни единому его слову. Письмо это - наглое и несправедливое измышление".
      Сокрушить оковы военной дисциплины оказалось делом более долгим, чем предполагал По. Согласия Аллана на его отставку все не приходило, и молодой человек вынужден был привести в исполнение свою угрозу. Больших усилий это не потребовало - надо было лишь идти по линии наименьшего сопротивления. Получив письмо из Ричмонда, По просто-напросто бросил учебу и службу. Хотя действовал он по заранее обдуманному плану, все происходившее служит в какой-то мере подтверждением его слов о том, что он слишком болен, чтобы оставаться в академии. Начиная с 7 января он перестал являться на поверки, строевые и классные занятия и даже в церковь, не подчиняясь приказам пытавшихся образумить его командиров.
      28 января состоялось заседание вест-пойнтского трибунала, который должен был судить нескольких кадетов за нарушение уставных предписаний. В предыдущие две недели По с недюжинной изобретательностью ухитрился совершить почти все возможные
      дисциплинарные проступки. Вследствие чего, покончив с несколькими другими делами, "суд приступил к слушанию дела кадета Эдгара Аллана По Военной академии Соединенных Штатов, обвиняемого в следующем:
      Обвинение 1-е - Грубое нарушение служебного долга.
      Обвинение 2-е - Неповиновение приказам".
      В нескольких пунктах обвинений подробнейшим образом перечисляются все провинности злокозненного кадета По, доказанные неопровержимыми документальными свидетельствами, как-то: поверочными листами, классными журналами и письменными донесениями офицеров-наставников.
      "По зрелом рассмотрении представленных доказательств" суд признал По "виновным по всем пунктам обвинений" и постановил "уволить кадета Э. А. По от службы Соединенным Штатам". Датой вступления приговора в силу было определено 6 марта 1831 года с тем, чтобы из жалованья По за период с 28 января могла быть удержана сумма его долга академии. На указанное число актив По в расчетах с академией должен был составить 24 цента. Однако за две недели до наступления этого дня он уже находился на пути в Нью-Йорк.
      19 февраля следующий из Олбани пароход причалил к пустынной вестпойнтской пристани, чтобы взять на борт одинокого пассажира, странное одеяние которого состояло из плохонького и изрядно поношенного костюма, кадетской шинели и помятой шляпы, а багаж - из небольшого, окованного железом сундучка. Вскоре подняли трап, и старенькое колесное суденышко "Генри Экфорд" зашлепало вниз по Гудзону, направляясь в Нью-Йорк. Стоявший на палубе молодой человек зябко поежился, не без мрачных предчувствий перебирал жалкую горстку монет в кармане. Билет до Нью-Йорка стоил 75 центов - почти все, что у него было. Буксирный трос, на котором "Генри Экфорд" тащил за собой две тяжело груженные баржи, натянулся, со свистом и брызгами вырвавшись из воды; на длинный прощальный гудок парохода, прокатившийся по зажатой высокими берегами реке, отозвалась сигнальная труба в Вест-Пойнте. Будущие полководцы армий Соединенных Штатов и Конфедерации, печатая шаг, шли к заветным генеральским звездам. Эдгару По было с ними не по пути.
      Глава тринадцатая
      По прибыл в Нью-Йорк 20 февраля 1831 года и оставался там до конца марта. О его занятиях в этот период известно чрезвычайно мало. Молодого человека, поселившегося неподалеку от Мэдисон-сквер, можно точнее всего описать его же словами как "уставшего от дорог скитальца". В карманах у него не было в буквальном смысле ни гроша. Одет он был не по сезону легко - после Вест-Пойнта в его гардеробе осталось слишком мало штатского платья, а на запасы "Эллиса и Аллана" рассчитывать больше не приходилось. План его состоял в том, чтобы подыскать какую-нибудь литературную работу в одной из нью-йоркских газет в надежде со временем получить хотя бы небольшой гонорар за свою новую книжку. Но пока что надо было как-то добывать пропитание. Ко всему прочему, резко ухудшилось его здоровье.
      В последнем письме из Вест-Пойнта он заверил Джона Аллана, что никогда больше не станет беспокоить его просьбами о помощи. Доведенный до отчаяния голодом и тяжелой болезнью, он вынужден был вновь испить чашу унижения, не имея другого выхода. Через два дня после отъезда из Вест-Пойнта он пишет опекуну из Нью-Йорка. Ему кажется, что смерть уже стоит у порога его холодной каморки, и он умоляет Аллана не дать ему умереть с голоду.
      Разумеется, письмо это кажется излишне жалостным, однако надо помнить, что написано оно было болезненно чувствительным, страдающим от тяжелого недомогания молодым человеком, оказавшимся в одиночестве и без средств к существованию в незнакомом городе. Куда, как не домой, мог он обратиться с призывом о помощи? "Ничего не говорите сестре, - просит он Аллана. - Я буду каждый день посылать на почту за ответом". Но ждал он напрасно. Дома у него больше не было. Письмо было не без злорадства подшито вместе с ненужными деловыми бумагами, и лишь два года спустя твердая рука написала на обороте его несколько полных холодного негодования фраз.
      Впрочем, примерно через неделю после того, как было отправлено письмо в Ричмонд, По - наверняка к немалому своему удивлению - все же поправился
      и смог заняться чтением гранок в издательство Элама Блисса, где готовили к печати его поэтический сборник. Мистер Блисс, человек доброго и отзывчивого характера, проникшись сочувствием к молодому поэту, иногда приглашал его к себе обедать, и это гостеприимство, по крайней мере для По, значило больше, чем простая светская любезность.
      Одно из немногих воспоминаний о жизни По в этот период оставил некий Питер Пиз, познакомившийся с ним еще в Шарлотсвилле. где он служил приказчиком в каком-то магазине. Он пишет, что встретил По сначала в Бостоне, а потом в НьюЙорке, и оба раза в одинаково отчаянном положении. С его слов известно, что По имел обыкновение прогуливаться под вязами на Мэдисон-сквер и однажды обедал с Пизом в каком-то ресторанчике неподалеку. За столом он сообщил, что наконец-то "угодил в цель", желая сказать, что ему улыбнулось счастье, и, вероятно, имея в виду скорый выход в свет своей новой книги. Это весьма характерное для него замечание: ничто не могло смирить гордость молодого поэта, который жил в ту пору честолюбивыми надеждами, связанными с только что законченной работой.
      Деньги по-прежнему были для По одной из главных проблем. Основная часть той суммы, на какую удалось подписать книгу, могла быть получена лишь по прибытии закупленного количества экземпляров в Вест-Пойнт. Кое-как перебиться помогли, возможно, один-два аванса. По послал письмо в Балтимор брату Генри, которому уже и так задолжал, однако тот был болен и ничем не мог ему помочь. К началу марта стало понятно, что в Нью-Йорке молодой безвестный поэт не сможет заработать на жизнь, и По пишет начальнику Вест-Пойнтскои академии, полковнику Тэйеру, чью благосклонность, однако, он, кажется, переоценил. Полковник действительно был добр к нему, но в силу занимаемого положения относился с определенным предубеждением к бывшим кадетам, изгнанным из академии за "грубое нарушение служебного долга и неповиновение приказам".
      Полковник Тэйер на письмо не ответил, и По вскоре отказался от всякой мысли продолжить военную карьеру. То был его последний и к тому же продиктованный нуждой шаг в этом направлении. Небезынтересно, впрочем, отметить, что уже тогда По начал думать об отъезде за границу как о возможном выходе. Быть может, интуиция подсказывала ему, что его талант скорее оценят там, где он впоследствии и в самом деле получил наибольшее признание. Во всяком случае, оставаться в Нью-Йорке не имело никакого смысла. Убедившись в этом, он вновь обратил свои помыслы к Балтимору, где у него хотя бы были родственники, через которых он надеялся приобрести друзей. По крайней мере, на гостеприимство и материнскую привязанность миссис Клемм он мог рассчитывать всегда. Тем временем увидел свет его новый сборник.
      "Стихотворения" По (второе издание) были опубликованы издательством Элама Блисса в конце марта, и разочарованные вест-пойнтские кадеты, бормоча проклятия, пытались проникнуть в смысл причудливых строк "Израфила", "Линор", "Спящей", "Долины тревоги", столь непохожих на обычные каламбуры и эпиграммы бывшего их однокашника, которые они ожидали найти в этой книжке. Досадного чувства, что их одурачили, не помогла рассеять даже надпись на титульном листе: "Корпусу кадетов Соединенных Штатов с уважением посвящается".
      Разумеется, никому из молодых людей и в голову не приходило, что посвящению этому суждено надолго прославить "корпус кадетов". На несколько мгновений перед их глазами возникла темная фигура того, кто так и не стал одним из них. Затем снова раздался властный зов труб, заглушивший их иронический смех. Уже в третий раз попытка молодого поэта добиться славы была вознаграждена лишь насмешками и малой, слишком малой толикой звонкой монеты. На свой более чем скромный гонорар он прожил, еще несколько дней в Нью-Йорке, а затем отправился в Балтимор, истратив на переезд скудные остатки полученных от издательства денег. Уставший от дорог скиталец устремился к родным берегам. Впрочем, стрелка компаса, указывающая путь к дому, сейчас в нерешительности колебалась между Балтимором и Ричмондом, ибо город, где По провел детство и юность, по-прежнему притягивал его точно магнит. Там все еще жила Эльмира, да и множество других воспоминаний, связанных с этим местом, влекли его с неослабевающей силой.
      Третий поэтический сборник По открывало авторское предисловие, озаглавленное "Письмо к г-ну...". Оно начиналось обращением "Уважаемый Б.!", и не исключено, что анонимным адресатом был не кто иной, как Элам Блисс. Послание к "г-ну Б." более всего примечательно тем, что в нем По впервые излагает свою теорию поэтической критики. Отмечая, как трудно американскому автору добиться того, чтобы его воспринимали всерьез, По продолжает:
      "Вам известно, сколь велики преграды, воздвигнутые на пути американского писателя. Его читают, если читают вообще, постоянно сравнивая с выдающимися умами, признанными всем человечеством... Наши любители старины предпочитают далекие страны далеким временам. Даже наши светские щеголи первым делом ищут взглядом на обложке или титульном листе название города, где издана книга - Лондон, Париж или Женева, - каждая буква в котором стоит целой хвалебной рецензии".
      После этого краткого вступления, посвященного проблеме, ставшей впоследствии излюбленной темой его язвительных критических выступлений, он стремительно пробегает мысленным взором этические догматы Аристотеля, пользуясь случаем, чтобы мимоходом бросить камень в нравоучительную поэзию, и от нее переходит к Вордсворту, обходясь с ним весьма нелюбезно. Далее он говорит о Кольридже, к которому относится с большим почтением. Ему По и в самом деле в значительной мере обязан своей теорией поэзии, резюме которой завершает предисловие:
      "Поэтическое творение, по моему мнению, отличается от научного тем, что имеет непосредственной своей целью удовольствие, а не истину, от прозаического - тем, что стремится к удовольствию неопределенному, в то время как цель прозы - удовольствие определенное. Поэзия является таковой в той мере, в какой достигает своей цели. В прозе доступные восприятию образы возникают из определенных, в поэзии же - из неопределенных ощущений, в которых существенное место принадлежит музыке, ибо постижение красоты звуков есть самое неопределенное из наших чувствований. Музыка, соединенная с доставляющей удовольствие идеей, есть поэзия, без таковой идеи - просто музыка; идея же без музыки есть проза в силу самой своей определенности".
      Приведенный отрывок содержит в изначальной форме основные посылки знаменитой лекции "Поэтический принцип", прочитанной По много лет спустя. Мысли эти, уходящие корнями в теории Кольриджа, послужили По основой для создания собственных канонов поэтического творчества и критики. Подобно почти всем критическим опытам в области поэтики, предпринимаемым самими поэтами, рассуждения По представляли собой в конечном счете целенаправленную и изобретательную апологию его собственного поэтического метода.
      Мир, который По видел вокруг себя, совершая путешествие из Нью-Йорка в Балтимор, все еще хранил свой древний облик, черты которого мало изменились за многие столетия, разделявшие времена Юлия Цезаря и Наполеона. Скорости и ритмы этого мира задавали конная упряжка и водяная мельница, а мысль по-прежнему вращалась вокруг откровений греческих, римских и иудейских мудрецов и поэтов. Редкие пока знамения новой эпохи только начинали проникать в его жизнь. Время от времени белоснежные паруса заволакивали клубы дыма, рвущиеся из топок неповоротливых пароходов, кое-где вырастали фабричные трубы, бросавшие вызов высокомерному господству церковных и дворцовых шпилей; ландшафт то тут, то там пересекали голубые ленты судоходных каналов, а в сельской глуши квакеры в недоумении повторяли услышанное от путепроходцев странное словосочетание "железная дорога". Пройдет немного лет, и деревенскую тишину разорвет скрежет колес и пыхтение первого паровоза, и ликующие фермеры будут бросать в воздух шляпы, приветствуя проносящегося мимо "железного коня". Природе суждено было вскоре пробудиться от безмятежного сна, ибо в городах уже набирала силу промышленность будущего индустриального колосса. Непредвиденные излишки бюджетных средств федеральное казначейство делило между штатами, ассигнуя деньги на "национальное благоустройство". Производство и продажа товаров, ставшие со временем самодовлеющей целью американского общества, уже начали подчинять себе все его интересы. В последний раз По видел во всей полноте картину дышащего спокойствием мира, в котором родился. Через несколько лет в знакомом с детства пейзаже произошли огромные перемены, до неузнаваемости преобразившие окружающее и нарушившие утонченную взаимосвязь вещей, их вечную и мудрую гармонию, которую лишь природе под силу сотворить в столь грандиозной необъятности и которую люди назвали красотой. Процесс этот, происходивший так стремительно и в первых своих бурных проявлениях прямо на глазах у По, не укрылся от его взгляда и нашел отклик в его творчестве. Подобно древним божествам, которых "преобразившая все сущее" и "простершая рассудочности серые крыла" наука изгнала из стихий, где те некогда властвовали, он тоже искал спасения в иных пределах - там, куда звали его мечты и видения, в более цельном мире своей ранней юности, в грезах, навеянных книгами давних времен. Всей душой он стремился к этой недосягаемой области, глядя в прошлое с ностальгической тоской - с той странной печалью, что бросает романтический отсвет на некогда виденные уединенные уголки природы, воспоминания о которых наполняли его сердце мистическим восторгом. Воссоздать их очарование он пытался в "Долине разноцветных трав", "Зачарованном саде", новелле "Поместье Арнгейм". Вместе с желанием "вернуться к минувшему", столь безнадежно неосуществимым, с годами углублялась пропасть между царством его фантазий и окружающей действительностью, усиливалась и обострялась его психологическая несовместимость с реальностью, дисгармония между стремлениями и необходимостью, вызывавшая в нем растущее внутреннее сопротивление. Этот разлом, оставивший по одну сторону действительное, а по другую воображаемое, следует постоянно иметь в виду, ибо иначе невозможно постичь смысл мучительной дилеммы По - личности, не нашедшей своего места в жизни. Попытки избежать боли или хотя бы облегчить ее, все рискованные уловки, к которым он прибегал, часто таили в себе еще большую опасность, чем сам недуг. Собственно, самые лекарства, что он для себя находил, были, по существу, симптомами прогрессирующей болезни, которую он старался превозмочь. То было странное, с годами все более запутывающееся переплетение причин и следствий, действием которых он был в конце концов извергнут из того мира, где жизнь казалась ему невыносимой пыткой. Развязка явилась трагедией, отголоски которой звучат и поныне.
      Через несколько дней после отъезда из Нью-Йорка По прибыл в Балтимор. Тогда это был третий по величине город Соединенных Штатов, и он, подобно многим другим американским городам, в то время как раз вступал в период удивительно бурного развития. Расположенный у впадения в океан реки Потапско, устье которой образует удобную, защищенную холмами гавань, Балтимор уже в ту пору был крупным морским и речным портом. Его широкие улицы украшали многочисленные монументы и внушительные общественные здания, чьи архитектурные совершенства ограничивались в основном великолепными фасадами. Над низкими черными крышами домов возвышались купол городского собора, величественный памятник Джорджу Вашингтону, стройный шпиль церкви св. Павла и круглая, диковинного вида дроболитейная башня.
      Тетка По Мария Клемм жила в деловом районе города, где были сосредоточены арматорские конторы и всякого рода торговые заведения, у подножия пологого холма, на склоне которого раскинулись фешенебельные кварталы. Сюда, в гостеприимный дом на Милк-стрит, По возвратился в конце марта 1831 года. Нетрудно представить, с каким безудержным восторгом Вирджиния (ставшая уже совсем большой девочкой) встретила кузена Эдди, который поднялся в комнату, не снимая щеголеватой кадетской шинели; как немного растерянная, однако искренне обрадованная миссис Клемм бросила шитье, чтобы заключить странника в крепкие материнские объятия. Бледный, с ввалившимися щеками Генри приветствовал брата слабым, но сердечным рукопожатием; даже изможденное лицо разбитой параличом бабки По, уже не покидавшей постели, на мгновение озарилось улыбкой. В тот вечер Мадди, как звали в семье миссис Клемм, поставила на стол еще один прибор и налила в кастрюлю с супом еще одну чашку воды, пока Эдгар распаковывал свой нехитрый гардероб и раскладывал по полкам привезенные книги и бумаги. Он снова поселился в мансарде вместе с Генри. Благодаря миссис Клемм у братьев была пища и крыша над головой. Эдгару предстояло прожить так много лет. Дни Генри были сочтены.
      Глава четырнадцатая
      Весной 1831 года По принялся за поиски постоянной литературной работы. 6 мая он пишет Уильяму Гвинну, владельцу и редактору балтиморской "Федерал газетт", прося предоставить ему должность в редакции еженедельника. Женитьба Джона Аллана, говорит По, совершенно изменила его виды на будущее, и, кроме того, его опекун хочет, чтобы он оставался в Балтиморе. Когда-то между По и Гвинном вышла размолвка по поводу оценки, которую последний дал "Аль-Аарафу". Теперь По приносил извинения и просил редактора отнестись к нему великодушно. Однако Гвинн не счел нужным ответить. По не мог встретиться с ним лично, потому что не покидал своей комнаты из-за "сильного повреждения колена". Следующим шагом было письмо к его другу Нэйтану Бруксу с просьбой предоставить ему пост младшего учителя в школе для мальчиков, которую д-р Брукс недавно открыл в Райстертауне, штат Мэриленд. Однако вакансия оказалась уже занятой. Возможность поступления на службу в качестве преподавателя По постоянно имел в виду во время пребывания в Балтиморе - эта работа давала постоянный доход и какой-то досуг для занятий сочинительством.
      Спустя два месяца смерть избавила бедствующее семейство миссис Клемм от тяжелого бремени, каким был для нее совершенно беспомощный Генри По. Он скончался от туберкулеза 1 августа 1831 года; весь июнь и июль Эдгар продолжал заботливо ухаживать за умирающим братом. Как и Джон Китс, не отходивший от постели брата Тома в его предсмертные дни, По наблюдал за неотвратимым угасанием Генри, пораженного тем же страшным недугом. Времени для работы оставалось очень мало, и к тому же все происходящее оказывало на По невыразимо гнетущее воздействие, усугубляемое крайней бедностью.
      Генри По не стало, и миссис Клемм, чей собственный сын "мало что собой значил" (говорят, что позднее он ушел из дому и сделался моряком), хорошо понимала, что в доме нужен мужчина - защитник и, поелику возможно, кормилец. Всякий, кто способен зарабатывать деньги игрой в слова, думала она, должен быть гением. К тому же, и это было главное,
      она питала глубокую привязанность к Эдгару По. Его душа, облик, связывающее их кровное родство были достаточны сами по себе. Однако особой притягательной силой для женщины ее склада обладало то обстоятельство, что По нуждался в помощи. Переступив порог дома миссис Клемм по возвращении из НьюЙорка, он нашел убежище в крепких объятиях этой мужественной, властной и в то же время бесконечно нежной и отзывчивой женщины, из которых, преодолев отчаянное и самоотверженное сопротивление, его смогла вырвать лишь смерть. Последующая женитьба на Вирджинии скрепила отношения, наложившие самый глубокий отпечаток на вторую половину его жизни. Ибо на протяжении остававшихся ему двадцати лет миссис Клемм играла в делах По ту же роль, какая в первые два десятилетия принадлежала Джону Аллану. Впрочем, ни в чем ином этих двух людей сравнить нельзя. Без ясного понимания значительного влияния, оказанного на По Марией Клемм, невозможно составить верного представления о нем самом.
      Мария По (Клемм) родилась 17 марта 1790 года и была на пять или шесть лет младше своего брата Дэйвида, отца Эдгара По. Родители ее, "генерал" Дэйвид По и Элизабет Кернс По, жили тогда в Балтиморе. В возрасте 27 лет она вышла замуж за Уильяма Клемма, вдовца с пятью детьми, очень небольшим состоянием и кое-какими видами на будущее. Спустя девять лет, в 1826 году, мистер Клемм умер, оставив жену без средств к существованию и с двумя детьми на руках, родившимися от их брака - восьмилетним Генри и четырехлетней Вирджинией. Немногое оставшееся после него имущество частью отошло детям от первой жены, частью попало в тяжбу. Генри, как уже говорилось, стал каменотесом, но проку от него было мало, ибо он страдал запоями. После его исчезновения место сына для миссис Клемм окончательно занял Эдгар По, который теперь делил кров с самыми близкими из его оставшихся в живых родственников - теткой, бабкой по отцовской линии и двоюродной сестрой. Вирджинии было в ту пору только девять лет, однако спустя всего лишь четыре года она стала женой По.
      Летом 1831 года По, по-прежнему помогая ухаживать за братом, попытался хоть как-то облегчить тяжелое положение семьи, приняв участие в устроенном
      газетой "Филадельфия сэтэрдей курьер" конкурсе на лучший рассказ, за который была назначена премия в 100 долларов. По послал несколько новелл, но награда все же досталась некой Делии С. Бейкон за рассказ "Мученик любви". Старания По, впрочем, не пропали даром, потому что редактор согласился напечатать его "Метценгерштейна", который появился на страницах упомянутой газеты 14 января 1832 года. Это был первый опубликованный По рассказ.