- Разрешите и мне спуститься в машинное? - подал голос Валейшо.
      - Идите. Предупредите там Дягилева, чтобы наши смотрели в оба.
      - Стопорите правую машину, - подсказал лоцман.
      Урманов перевел рукоятку машинного телеграфа на "стоп", почти одновременно скомандовав на бак:
      - Правый якорь к отдаче изготовить! - Это для страховки, если вдруг что-то случится с машинами и крейсер останется без хода. На тот же случай следом за "Горделивым" шли оба портовых буксира, которые выводили его из затона, шли, почтительно поотстав, как две вышколенные собачонки за хозяином.
      - Давайте правый задний, - сказал лоцман.
      Корма корабля мелко заколотилась, будто в ознобе, а нос его послушно завернул в нужную сторону.
      "Прав был Георг Оскарович Томп, когда утверждал, что корабль будет управляться легко, как китайская джонка, - невольно подумал Урманов. Жаль, он сам не видит первых эволюций своего детища".
      Несколько дней назад главного конструктора с почечной коликой увезли в больницу. Позавчера вечером Урманов с Валейшо навестили старика в больничной палате. Он лежал в постели бледный, с отекшим лицом, но старался не выказать своих страданий, шутил с гостями. Когда же речь зашла о пробном выходе, Георг Оскарович посерьезнел, стал озабоченно перечислять:
      - Линии валов надо проверить на вибрацию, обязательно реверсивные муфты на заклинивание, следить за температурой подшипников, за точностью изменения шага винта...
      Он бы наговорил еще с три короба, но вошла дежурная медсестра и попросила гостей не утомлять больного.
      - Семь футов вам под килем, - пожелал напоследок Томп, потом неловко заерзал головой по подушке. - У меня большая просьба, - пробормотал он. Попросите директора, ну и всех остальных... Пусть ничего не сообщают Яну о моей болезни. Не надо волновать парня, рейс у него дальний...
      Всякий раз, когда Томп заводил речь о сыне, Сергей невольно думал о Татьяне. Он сам не знал, почему, но в его сознании оба этих человека, близкий когда-то до боли и совершенно незнакомый, постепенно соединились. Он мог побиться об заклад, что Ян Томп увлекся Татьяной, не удивился бы даже, если бы узнал об их супружестве.
      Со слов старшего Томпа ему было известно, как много места в письмах, а значит, и в жизни Томпа-младшего занимает судовой врач Русакова. И странное дело, если поначалу разговоры главного конструктора на эту тему были неприятны Урманову, то теперь он слушал их почти равнодушно...
      - Товарищ командир, - послышался из динамика голос инженера-механика Дягилева, - греется опорный подшипник правой линии вала. Прошу сбавить обороты...
      - А я прошу не сбавлять! - перебил его Павел Русаков. - Сейчас поднимусь в рубку и все объясню.
      Несколько минут спустя главный строитель гулко протопал по трапу и, переводя дыхание, возмущенно забубнил:
      - Опять твой хазар воду мутит! Температура на ноль целых шиш десятых выше нормы, а он чуть не требует машину остановить!
      - Вы о ком это, товарищ Русаков? - нарочито громко перебил его Урманов. - Человек с такой фамилией в моем экипаже нет.
      Он видел, как прячет улыбку рулевой Хлопов, услышал приглушенное хмыканье Игоря Русакова, который дублировал теперь вахтенного офицера, и понял, что прозвище Дягилева на корабле ни для кого не секрет.
      - Если будем вокруг каждой ерунды бучу поднимать, то мы корабль до нового потопа не сдадим! - продолжал возмущаться Павел Русаков.
      - Вам, товарищ главный строитель, - спокойно парировал командир, абы заказ с рук сбыть, а нам в океанах плавать, где ни заводов, ни вашей милости не будет. Потому мы должны быть уверены в надежности техники. Так уж постарайтесь, пожалуйста, чтобы поменьше всяких ерундовин.
      - Да вся причина в том, что смазку густую зашприцевали! Вот разжижеет, и все будет в норме.
      - Ну что ж, поплаваем - увидим, а пока обороты придется сбавить... Береженого, как говорят, бог бережет...
      - Влево помалу, - скомандовал тем временем рулевому лоцман.
      Берега канала неожиданно раздались, словно отступили в стороны, и впереди показалась ограниченная лишь голубоватой полоской горизонта открытая вода.
      - Салют морю! - воскликнул Урманов. Всколыхнув тишину, раздался длинный, торжественный гудок корабельной сирены - и помчался вдаль.
      Глава 13
      После полудня капитан пригласил Татьяну на ходовой мостик.
      Семен Ильич обрядился в тропическую форму: он был в белой полотняной рубашке с короткими рукавами и крохотными погончиками, на худых бедрах пузырились кремовые шорты.
      - Вам известно, доктор, где мы сейчас идем? - хитровато прищурясь, спросил он.
      - В Саргассовом море, или Сьенага-гранде, как его называли первые испанцы.
      - Ого, да у вас блестящие познания в истории мореплавания! - сделал большие глаза Семен Ильич. - Все это верно, однако мы пересекаем очень загадочное место. Вам приходилось слышать о Бермудском треугольнике?
      - Я больше возилась с загадками человеческих недугов, - в тон ему ответила Татьяна.
      - Давайте заглянем на секунду в рубку, я покажу вам на карте, предложил капитан. - Вот посмотрите, - открыв атлас на карте Атлантики, ткнул он пальцем в небольшую группу островов, - это и есть Бермуды, мы оставили их слева. Так вот, коли их соединить напрямую с Флоридой и островом Пуэрто-Рико, получится этот самый Бермудский треугольник. Лет эдак четыреста с гаком моряки утверждают, что здесь происходит всяческая небывальщина... Первому что-то померещилось испанцу Хуану Бермудесу, и он назвал архипелаг Островами дьяволов...
      - Нас тоже сегодня удивили дождичком, - улыбнулась Татьяна, - лично я такой водопад видела впервые в жизни.
      - Что дождик! Дождик - это сущие пустяки, - снова воодушевился Семен Ильич. - Тут бесследно пропадали корабли! Или еще хуже - корабли оставались целехонькими, а бесследно исчезали люди, целые экипажи, до единого человека! Потом здесь стали обнаруживать взлетающие и садящиеся тарелки, и появилась гипотеза, что все бермудские чудеса - дело рук инопланетян...
      - А вы, Семен Ильич, в который раз здесь плывете? - поинтересовалась Татьяна.
      - Я уже трижды пересекал эти места туда и обратно.
      - Ну и сталкивались сами с чем-нибудь таинственным?
      - В первый раз нас тут зацепил краешком тайфун. Забыл, как его потом назвали - Кэри или Клара?.. Дал он нам тогда прикурить, даже один палубный контейнер смыло... А вот в позапрошлом году была тихая погода, как сейчас, и видимость стояла приличная. И вдруг мы заметили на горизонте серебристое пятно. Облако не облако, для облака слишком правильная форма, да и скорость движения велика. Мы даже локатор включить не успели, хотели проверить - материальное ли это тело, как пятно, прочертив дугу, исчезло...
      - Вы думаете, это была летающая тарелка?
      - Кто его знает, скорее всего какое-то оптическое явление. Нас тогда пятеро стояло на мостике, и все видели примерно одно и то же.
      - Как интересно, Семен Ильич! Вот бы нам что-нибудь углядеть!
      - Нет уж, избави нас судьба от всяческих чудес. Боюсь, что многих тут погубило любопытство, - суеверно отмахнулся капитан.
      Татьяна с интересом посмотрела на него. От отца и братьев она наслышалась о традиционном суеверии моряков. Раньше, говорят, на судах не было тринадцатой каюты, была 12-а, или вообще роковой номер пропускался. А женщина на корабле? Сколько с этим суеверием связано былей и небылиц!
      Татьяне запомнилась история, рассказанная ей когда-то Сергеем Урмановым. Будто бы императрицу Екатерину Вторую, посетившую Таврию, князь Потемкин пригласил на парусное учение. Корабль для высочайшего посещения выбрали самый лучший, матросы на нем взлетали на мачты как обезьяны и работали там, как теперешние циркачи; особенно лихим марсофлотом был старик боцман - как полагается, с большущей серьгой в ухе и с прокуренной трубкой на гайтане.
      Князь Потемкин, разумеется, дал соответствующий инструктаж и начальнику эскадры, и командиру корабля, но примета есть примета - хоть сама императрица на корабле, но все одно женщина. Кресло ей поставили на самом видном месте, и, как только она дала знак платочком, учение началось.
      Матросы кинулись вверх по вантам, корабль стал окутываться белыми облачками парусов. На двух мачтах мигом спроворили свое дело, а на третьей что-то заело. У князя Потемкина единственный глаз из орбиты полез, командир стоит белый и дар речи потерял. Только боцман не растерялся, вскинул над головой кулаки, выдал на басах такую виртуозную руладу, в которой помянул всех святых, святителей и апостолов в придачу. Это мигом подействовало на нерасторопных, тут же исправили промашку.
      Потемкин в расстроенных чувствах пошел объясняться с матушкой-императрицей, а та, оказывается, ничего не заметила, так заслушалась боцмана, что взгляда на мачту не подняла. Прячет лукавую улыбку и спрашивает своего всесильного фаворита:
      "Скажи, Григорий, на котором языке сей шкипер изъяснялся, на русском или голландском?"
      "На матерном, матушка-императрица!" - брякнул рассерженный князь.
      Размышления Татьяны прервал голос капитана:
      - Ага, вот еще одна жертва дьявольских козней! Гляньте, доктор, справа по курсу болтается шип. - Семен Ильич протянул Татьяне бинокль. На мачте у него сигнал, который означает "не управляюсь". По флагу это панамец, но я сомневаюсь, что флаг настоящий. Наверно, конфинанс какой-нибудь...
      В той стороне, куда показывал капитан, Татьяна углядела небольшой пароход с ярко раскрашенной трубой и с похожими на паучьи ноги стрелами.
      - А что такое конфинанс?
      - Так называют суда, плавающие под удобными флагами. Маленькие хитрости капиталистов: чтобы поменьше платить налогов, они переводят свои суда под флаги "щедрых" в кавычках стран: Панамы, Либерии, Ливана. Платят этим странам небольшую деньгу, а выгоду в итоге получают приличную... Надо запросить капитана, нуждается ли в помощи, - сказал Семен Ильич, торопясь в ходовую рубку.
      Татьяна осталась на мостике одна, с биноклем в руках, который оставил ей капитан. Еще раз навела бинокль на чужое судно, которое быстро увеличивалось в размерах. На палубе его не чувствовалось признаков катастрофы. Наоборот, вид у конфинанса был вполне благополучный, два полуголых матроса даже ловили с борта рыбу, спокойно подергивая невидимые в оптику лесы. Заметив идущее вблизи судно, они приподнялись и приветственно помахали зажатыми в кулаках беретами.
      - Этот из тех, что тонуть будет, а помощи не примет, - презрительно хмыкнул вернувшийся на мостик капитан. - Копейка ему дороже собственной жизни. Боится, что сдерем такой презент, которого ему хозяева не простят...
      - Он что, не верит в бескорыстие? - еще раз с любопытством глянула на конфинанса Татьяна.
      - Видите ли, доктор, - посерьезнел Семен Ильич, - это не тот случай, когда следует показать традиционное наше благородство. Останавливаться и терять время за спасибо в данной ситуации мы не можем. Мы с вами торговый флот, потому обязаны думать о выгоде и давать прибыль государству. Но ведь и он, - капитан кивнул вслед скрывающемуся за кормой судну, - не был бы в убытке. Я уверен, у него инструмента приличного нет, а у нас - первоклассная мастерская. С тем, что мы бы сделали ему за несколько часов, он промордуется сутки, а то и больше... Хорошо, если еще погода будет к нему милостива, здесь она может перемениться в одночасье. Вот и сообразите, доктор, выгадал он или прогадал, отклонив наше предложение...
      - Да вы настоящий коммерсант, Семен Ильич, - улыбнулась Татьяна.
      - А как же иначе? Экономические расчеты - серьезная часть капитанских обязанностей. И это не все! Мне, если хотите знать, приходилось выступать и в роли дипломата. Так, в прошлогоднем рейсе мне удалось в Лагосе обскакать кое-кого из чужих и наших капитанов, на полмесяца раньше стать под разгрузку. - Семен Ильич приосанился, чувствовалось, что воспоминания приятны ему самому. - Вы не представляете, доктор, какое это мучение неделями болтаться бессмысленно и бестолково на рейде! Тут как зверь от тоски завоешь или заплачешь как дитя...
      - Каким же образом вам удалось других перехитрить? полюбопытствовала Татьяна.
      - Очень просто: нашел общий язык с капитаном порта и со стивидором. Стоило всего две ночки не поспать...
      На мостике появился старпом Алмазов, щурясь на ярком солнце, замурлыкал любимый мотивчик:
      Король лакея своего
      Назначит генералом,
      Но он не может никого
      Назначить честным малым...
      - Из Беранже, - пояснил он, отвесив церемонный поклон Татьяне, потом сладко зевнул, прикрыв рот ладонью, и обратился к капитану:
      - Предлагаю, кэп, расшевелить народ. Погода балует, многих в сон стало клонить. Позвольте сыграть пожарную тревогу?
      - Хорошо, чиф, - повернулся к нему Семен Ильич, - только после смены вахты.
      - Понятно, - сказал Алмазов и, еще раз поклонясь Татьяне, исчез.
      Она же продолжала открывать для себя новые истины. И в Куйбышеве и в Москве перед ее глазами проходили десятки, а может, и сотни людей, но в ее сознании они обезличивались, группируясь в общую категорию - больные. Как ни странно, но симптомы их недугов запоминались больше, чем сами эти люди. А теперь, совсем за недолгое время, Татьяна убедилась, что за каждым человеческим лицом стоит особенный, неповторимый характер. Взять хотя бы капитана и старшего помощника.
      Ян Томп рассказывал ей, что Семен Ильич Сорокин капитанит в два раза дольше, чем плавает Алмазов; начинал он с портовых буксиров, таскающих на рейд обшарпанные баржи-грязнухи. Генрих Силантьевич Алмазов начинал плавать в военном флоте, быстро вырос до командира тральщика, но попал под сокращение, обменял диплом и стал штурманить на большегрузных океанских судах торгового флота.
      Если Семен Ильич подолгу упорно одолевал каждую ступеньку трапа, ведущего на капитанский мостик, то Алмазов перепрыгивал через одну. Зато, осилив новый судоводительский рубеж, Сорокин по-хозяйски прочно закреплялся на нем, а Генрих Силантьевич мог запросто кубарем скатиться вниз.
      Несколько последних лет Алмазов ходил в вечных старпомах. "У вас сплошные достоинства, - сказал ему один кадровик, - только единственный недостаток - легкомыслие..."
      Ян утверждал, что при всем при этом "человек с драгоценной фамилией" слыл в пароходстве толковым судоводителем, умеющим ладить с людьми, потому его охотно брал к себе любой капитан, а вот молодые штурманы шли к Семену Ильичу Сорокину без особой радости.
      "Кому понравится, коли кэп сутками торчит за спиной в рулевой рубке", - комментировал этот факт Алмазов. Сам же он так представлял свое будущее капитанство: "Вышколю своих штурманов и буду весь рейс заниматься в каюте самообразованием..."
      Ян говорил также, что на вахте старпома капитан почти никогда не появляется на мостике.
      - Вы знаете, доктор, в чем мы принципиально расходимся со старпомом? - словно прочитав ее мысли, спросил Семен Ильич и тут же ответил на свой вопрос: - В комплектовании экипажа, особенно женской его части. Я считаю, что на должности поварих, буфетчиц, дневальных надо брать пожилых женщин. Опыта побольше и соблазна для экипажа поменьше... А вот Генрих Силантьевич убежден, что надо, наоборот, брать молодых и красивых. Они, мол, всех подтягивают, а кой-кого и вдохновляют на доблестный труд...
      - Интересно, а я по чьей мерке прохожу, по вашей или по старпомовской? - улыбнулась Татьяна.
      - Вы особая статья, вы комсостав, - ловко выкрутился капитан. - А вот наша Лида - протеже чифа. Зато Варвара Акимовна - мой кадр.
      - Но Варвара Акимовна почти двадцать лет плавает. Начинала тоже молодой и красивой.
      - Не знаю, не знаю, в ту пору я с нею не служил...
      На горизонте вдруг заклубилась голубовато-серая дымка, длинные языки ее поднимались все выше и выше. Тотчас же на мостике потянуло сырым ветерком. Татьяне показалось, что ветер оставляет на ее оголенных до локтей руках мокрые следы.
      - Кажется, шквальчик идет, - забеспокоился капитан. - Штурман! окликнул он стоявшего вахту Рудякова. - Быстро уберите всех с палубы!
      Еще через несколько минут хмарь заволокла солнце, сделав его тусклым медным пятаком, на который можно было смотреть простым глазом. Спокойное пока море приняло зеленовато-угрюмый оттенок. Потом налетел другой, более сильный порыв ветра и как плугом взрыл все пространство. Следующий порыв растрепал макушки мелких крутобоких волн, погнал, словно перекати-поле, крупные хлопья бурой пены.
      Татьяна выросла у моря, любовалась не раз штормовыми накатами, но впервые видела такую пену, бурую, как в красильном котле. Она догадалась, что ветер захватил частицы водорослей, которые придали пене такую странную окраску.
      А от горизонта стремительно мчались навстречу "Новокуйбышевску" полчища растерзанных туч, словно сказочные чудища, на лету проглатывая друг друга.
      - Не завидую я давешнему конфинансу, если он не сумел отремонтировать машину, - сказал Семен Ильич, зябко поеживаясь в своей тропической форме. - Идемте в рубку, доктор, - предложил он, - не то нас мигом просифонит...
      В ходовой рубке среди бела дня был полумрак, и вахта включила освещение приборов.
      - Карту погоды принимали? - спросил капитан у вахтенного штурмана.
      - Только что приняли, Семен Ильич, в нашем районе ни одного паука, ответил Рудяков.
      Татьяна уже знала, что пауками на морском жаргоне называются графические изображения циклонов.
      - Как барометр?
      - Держится.
      - Значит, в вороночку угодили, - сделал вывод капитан. - Везучий, видно, этот конфинанс...
      "Дался ему злосчастный панамец, - мысленно усмехнулась Татьяна, задел какую-то больную струнку капитанского самолюбия".
      Ясность внес сам Семен Ильич:
      - В сорок девятом в Каттегате мы тоже потеряли управление. Лопнул штуртрос. Штормишко был приличный, потому я попросил встречного шведа подержать меня буксиром на волну, пока я цепочку склепаю. Охотно, стервец, согласился, держал-то всего ничего: полчаса вместе с заводкой буксира. А потом шведы прислали нам счет за спасение судна от гибели... Мол, когда б не они, русский пароход выбросило на камни острова Лесе. Сумма, разумеется, сногсшибательная. Судиться пришлось. Хорошо, что штурмана у меня были толковые, вахтенный журнал оформили как следует. Присудили шведам ноль целых хрен десятых от того, что заломили...
      Судно стало заметно покачивать, а из сгрудившихся над мачтами туч ударил дождь похлестче утрешнего. Тот был почти в безветрие, а сейчас шквал удесятерил силу дождевых струй, и они стучали в рубочное стекло будто пулеметные очереди.
      - Вот тебе, чиф, и пожарная тревога, - сказал капитан поднявшемуся на мостик Алмазову. - Тут в пору водяную объявлять...
      - Человек предполагает, а стихия располагает, - резюмировал старпом, в тоне которого не чувствовалось огорчения. - Доктор, - обратился он к Татьяне, - вас помпа ждет в кают-компании.
      - Кто ждет? - переспросила она.
      - Кузьма Лукич, первый помощник. Работу вам какую-то нашел.
      Татьяна торопливо сбежала вниз.
      Воротынцев был не один, рядом с ним сидел председатель судового комитета электромеханик Александр Александрович Сидорин, очень степенный и немногословный человек средних лет, которого в экипаже уважительно звали Сан Санычем.
      - Извините, доктор, что потревожили вас, - с затаенной насмешкой глянул на нее помполит. - Однако вы сегодня достаточно отдохнули, приняли водные процедуры, солнечные ванны. Пора и за работу...
      - Кто-то заболел? - встревожилась Татьяна.
      - Нет, у вас по-прежнему два пациента - Томп с бессонницей и Рудяков с травмой...
      "Так вот кто заглядывал в кормовую рубку, - сообразила Татьяна. Интересно, отчего ему самому не спится?"
      - Надеюсь, вы знаете, что по функциональным обязанностям вам положено следить за порядком в каютах членов экипажа?
      - Но здесь не детский сад, Кузьма Лукич... - начала было Татьяна, но помполит остановил ее.
      - Во-первых, товарищ первый помощник, а во-вторых, не мы с вами выдумывали функциональные обязанности, не нам с вами их нарушать... Чтобы вам не было неловко, мы с товарищем Сидориным составим вам компанию... Начнем с ваших, Александр Александрович?
      Предсудкома неопределенно передернул плечами, вряд ли ему нравилась затея помполита.
      Татьяна сделала новое открытие: стандартные каюты отличаются одна от другой характерами и склонностями их хозяев. В каюте одного из электриков она увидела небрежно заправленную постель, оборванные петли альковной занавески. Из плохо закрученного крана сочилась тоненькая струйка воды. Даже портрет Блока на переборке был немного перекошен. Татьяна припомнила матроса - резкого, нетерпеливого, вечно куда-то спешащего. Вот уж не подумала бы, что тот увлекается поэзией.
      В каюте самого предсудкома был идеальный порядок. Белая полоска простыни поверх одеяла, аккуратно взбитые подушки. На полке выстроенные по ранжиру книги, а над столиком множество семейных фотографий. Во всем чувствовалась степенная предусмотрительность.
      - Что за почтенная компания? - послышался в коридоре голос Яна Томпа.
      - Комиссия по проверке порядка в жилых помещениях, - пояснил Воротынцев.
      - Тогда прошу в гости! - распахнул дверь каюты второй механик.
      Татьяна даже немного растерялась, перешагнув порог. На множестве прилаженных к переборке полочек стояли диковинные раковины и кораллы, с подволока на шнурке свешивалось круглое чучело рыбы-ежа. Рыба легонько покачивалась, и казалось, она парит в воздухе на расправленных плавниках. Между полок закреплена перламутровая рамочка с женским портретом. Татьяна взглянула и поняла - это мать Яна. Постель была смята, на ней недавно лежали поверх одеяла.
      - Ну и сколько паллов поставит мне комиссия? - добродушно улыбнулся Ян. Его забавное "паллов" вызвало ответную улыбку Татьяны.
      - У вас здесь что, филиал музея? - спросила Татьяна.
      - Передвижная выставка, - подыграл ей Томп.
      - А как называются ваши раковины?
      - Вот это кассис или зубатка, это стромбус гигантус, у нас его называют крылаткой, это рог тритона...
      - Спасибо за лекцию по океанологии, - перебил его помполит, - но нам надо продолжать осмотр кают...
      Он повернулся и вышел в коридор. Раздосадованной Татьяне пришлось последовать за ним.
      Глава 14
      После пробного выхода крейсер встал на ревизию механизмов, а Сергей Урманов получил команду срочно оформляться в отпуск.
      В медсанотделе ему предложили одну-единственную путевку в дом отдыха Дивноморск, бывший Фальшивый Геленджик. Сергей был наслышан, что место это довольно скучное, из удовольствий - купание и рыбалка.
      "Давно не держал в руках удочки", - подумал он и согласился.
      Сдав дела старпому Саркисову, Сергей в тот же день сел на поезд. Ехать он решил до Севастополя, там остановиться, побывать на могиле отца, навестить знакомых, а затем теплоходом махнуть до Новороссийска.
      Соседями по купе у него оказались три разговорчивые старушки; чтобы избежать их докучливых расспросов, Сергей светлое время проводил в коридоре и в ресторане, где, на удивление, всю дорогу было свежее пиво.
      Домой с вокзала Урманова подбросил "левак", очередь на такси оказалась, как всегда, безнадежно длинной.
      - С морей или в моря, командор? - спросил шофер, наметанным глазом опознав в нем моряка.
      - В отпуск, - коротко ответил Сергей.
      - Отпуск - доброе дело, - заметил шофер и тоже замолчал.
      Возле своего дома на Корабельной стороне Урманов протянул ему трешку, но шофер обиженно оттолкнул протянутую руку.
      - Со своих не беру, - обнажил он в ухмылке два моста золотых зубов. Сам четыре года на "кривой грубе" служил.
      Благородный "левак" развеселил Урманова, которому довелось в курсантские времена побывать на линкоре "Севастополь", прозванном на флоте "кривой трубой". С этим, некогда грозным кораблем, давно уже переплавленным, связывали десятки забавных историй.
      Одна из них случилась якобы, когда еще линкор был броненосцем и носил андреевский флаг. Однажды на корабль прибыла важная комиссия во главе с армейским генералом. Человек педантичный, он, ложась почивать, выставил свои сапоги с бутылочными голенищами за дверь каюты, дабы к утру их почистили. Когда же его превосходительство проснулось, то сапог за дверью не обнаружило, а перепуганный вестовой лишь беспомощно разводил руками.
      На броненосце произвели повальный обыск, но имелось в его чреве столько шхер и укромных закутков, что не только сапоги - живую корову можно было спрятать. Расстроенный командир долго и бесполезно оправдывался перед разъяренным начальством.
      Другой такой пары генеральских сапог во всем Гельсингфорсе не оказалось, и пришлось важному чину сидеть в войлочных тапочках до тех пор, пока расторопный сапожник-финн не стачал новую пару. Пропажа нашлась год спустя в кожухе знаменитой кривой трубы за фок-мачтой, но от высокой температуры сапоги скукожились и превратились в мумии...
      Правда, всему флоту известны были и славные страницы биографии корабля-ветерана. И единоборство со страшным декабрьским ураганом в 1929 году, и губительные удары главным калибром по занятому фашистами берегу в Великую Отечественную...
      В кают-компании линкора висела большая картина. Среди бушующих волн, страшно накренясь и отчаянно дымя трубами, "Парижская коммуна" ("Севастополем" линкор стал в 1943 году) шла через "кладбище кораблей" так еще в парусном флоте прозвали Бискайский залив.
      В конце сороковых годов на корабле еще оставалось несколько сверхсрочников - свидетелей памятного перехода вокруг Европы с Балтики на Черное море. Самым приметным из них был мичман Выхристенко, коренастый, почти квадратный здоровяк с выпирающим из-под кителя животом и сивыми прокуренными усами.
      "Нас тогда так дюже расштивало, - рассказывал он курсантам, - что потом даже в Бресте возле причала наша "Парижанка" долго еще трусилась. А в Бискайе волны, чертовки, трохи в трубы не заплескивались, шлюпки разбило и за борт смыло... Но мы не перетрухали, неньку ридну звать не стали! Меня тогда в самую лютую годыну приняли в нашу большевицкую партию... В тот ураган тьма-тьмущая судов загинула, а вот мы сдюжили...
      Во французском Бресте подлатались и снова двинулись через тот бисов Бискайский залив. А он, видать, не совсем дурной, геройство ценить умеет, ластился на этот раз к бортам, что твоя кошка... Прошли мы под прицелом английских пушек Гибралтар-проливом и через неделю дивились уже италийским мистом Неаполем, что лежит под вулканом Везувием... Потом мы ездили на остров Капри, где была у нас зустричь с письменныком Максимом Горьким..."
      Урманов невольно улыбнулся, вспомнив осанистого мичмана, которого матросы любовно окрестили "дядькой Тарасом".
      - Вы помните мичмана Выхристенко? - спросил он водителя.
      - Моржа-то? - живо откликнулся тот. - Кто ж его не помнит!
      - Он еще жив?
      - Что ему сделается! Он как дуб мореный. Вот услышите, в полдень пушка бабахнет, так знайте, это дядька Тарас палит. Можете часы проверять, будет секунда в секунду двенадцать...
      В отцовской квартире проживала теперь Софья Ниловна Урманова - тетка Сергея, старая дева, шустрая и сноровистая женщина, за которой водился единственный малый грешок: даже после шестидесятилетия она не рассталась с косметикой.
      Сергей любил свою тетушку, только стеснялся с ней под руку ходить, казалось, что прохожие усмехаются.
      По всегдашнему обычаю он заявился без телеграммы, повергнув Софью Ниловну в смятение.
      - Опять ты как снег на голову, Сержик! - восклицала она, оставляя на щеках племянника следы яркой помады. - А у меня, как на грех, холодильник совсем пустой!
      - Пустяки, тетя Соня, - успокаивал он ее. - Надеюсь, не все рестораны Севастополя на ремонте...
      - Не люблю я общепитовские харчи, - притворно вздыхала тетушка, но Сергей знал, что его предложение принято с удовольствием, Софье Ниловне нравилось бывать на людях.
      В первый же день они поехали на морское кладбище.
      Как только юркий морской трамвайчик выгреб за Павловский мысок, на высоком берегу Северной бухты открылась кладбищенская часовня со сбитым бомбой куполом, и сердце Урманова тоскливо сжалось. Он вырос без матери, она осталась осенью сорок первого на потопленном фашистами госпитальном судне, потому отец был дорог ему вдвойне. На отца Сергей равнялся, отцом гордился.
      Он никогда не спрашивал отца, почему тот не женился снова, но догадывался, что сам тому причиной. Домашнее хозяйство вела Софья Ниловна, которая после войны навсегда перебралась в Севастополь, чтобы быть рядом с братом и племянником.
      - Дальше поедем на автобусе или пешком пойдем, Сержик? - спросила тетушка, когда трамвай ошвартовался к пристани.
      - Как вам лучше, тетя Соня, - ответил Урманов. Раньше они всегда ходили на кладбище по тропке через каменистое взгорье холмов по-над бухтой.
      - Ты что, совсем в старухи меня записал? - деланно возмутилась Софья Ниловна. - Я еще могу козой припустить вприпрыжку!
      Она на самом деле выглядела молодо, худощавая, в белой блузке и черном платке, наброшенном на узкие плечи.
      Сергей, поддерживая за локоть, помогал ей взбираться по крутым галечным осыпям, терпеливо ждал, пока она отдышалась на самом взлобке.
      Они вышли не к центральным воротам кладбища, а к боковой калитке, за которой была большая братская могила экипажа корабля, погибшего в Севастопольской бухте.
      - Молоденькие-то какие все были... - вздохнула Софья Ниловна, прочитав надпись на пирамидальном обелиске.
      Пройдя мимо обросших мхом могил участников первой обороны Севастополя, Урманов с теткой подошли к ограде из якорной цепи, внутри которой стоял памятник в виде маленького маяка.
      Софья Ниловна отворила тихонько дверцу ограды, вошла и расслабленно опустилась на колени.
      - Братец мой любимый, - негромко запричитала она. - Сына я к тебе привела, кровиночку твою единственную, а ты не встанешь нам навстречу, не откроешь свои глазоньки...
      - Тетя, милая, успокойтесь, - тронул ее за плечо Сергей, сам едва сдерживая слезы. Он вынул из дорожной сумки чуть примявшийся букет роз, фляжку с водой, наполнил вкопанную возле памятника банку, поправив цветы, установил букет.