- Он был капитаном первого ранга.
      - Был... - задумчиво повторил Миронов. - О скольких людях нашего поколения приходится уже говорить в прошедшем времени... А ведь они жили, радовались и страдали...
      - Отец умер в шестидесятом.
      - А ему не доводилось ходить Северным морским путем?
      - В тридцать шестом году он прошел из Ленинграда во Владивосток на эсминце "Сталин".
      - Ага! Значит, склероз еще не всю мою память съел! Он был флагманским минером?
      - Кажется. Я в ту пору пешком под стол ходил.
      - Да, да! Он тогда был гораздо моложе, чем вы теперь.
      - Отец был девяносто восьмого года рождения.
      - А вы, если не секрет?
      - Тридцатого.
      - Выходит, загнул я маненько. Но когда на склоне лет вспоминаешь былое, сверстники представляются юношами. Так вот, я служил на этом же "Сталине" младшим инженер-механиком. И очень хорошо помню, как ваш отец, Сережа, здорово выручил весь отряд, когда нас затерло в ледяных полях Карского моря. Он высадился с подрывной партией и скалывал лед вокруг кораблей мелкими толовыми зарядами.
      - Он об этом никогда не рассказывал.
      - Не придавал этому факту значения. У нас тогда каждый что-то изобретал. Еще на заводе инженер Шиманский предложил усилить корпуса эсминцев по ватерлинии распорной деревянной обшивкой, поверх которой пустить прочные стальные листы. Получилось нечто вроде ледового пояса. А в конце пути чуть не остались мы в штормовом Чукотском море без топлива, но старший инженер-механик "Войкова" Василий Федотович Бурханов внес фантастическое предложение: вдувать в топку вентилятором к одной работающей форсунке обычную ржаную муку! И что вы думаете: подняли пар до марки. Своим ходом пришли в бухту.
      - Отец сохранил фотографию начальника Главсевморпути Отто Юльевича Шмидта с дарственной надписью.
      - Карасакал - так мы любовно звали Шмидта - много сил приложил, чтобы доказать возможность проводки военных кораблей Северным морским путем. В Великую Отечественную опыт этот нам пригодился. А тогда, в тридцать шестом, полагаю, не без участия Отто Юльевича наших командиров орденами наградили. Во Владивостоке наши пути с вашим отцом разошлись. Я остался на прежнем месте, а его сделали командиром сторожевика и перед войной перевели на запад. Напомните мне его имя-отчество...
      - Прокофий Нилыч.
      - Верно! А фамилия у него была сибирская...
      - Урманов.
      - Точно. Я очень рад, Сережа, что дело своей жизни он передал вам, что не засохло древо его рода... - Миронов вздохнул.
      - А у вас, Мирон Алексеевич, есть дети? - не почувствовав перемены его настроения, спросил Урманов.
      - Были два сына: Леша и Антон, близнецы. В сорок третьем со школьной скамьи ушли на фронт, воевали в одном экипаже самоходки. А в сорок пятом под Кенигсбергом оба моих солдата в одночасье...
      - Простите, Мирон Алексеевич... - растерянно пробормотал Урманов.
      - Ничего, Сережа... Эту мою рану ни растравить, ни заживить уже нельзя...
      На обратном пути Сергей намеренно приотстал, после рассказа Миронова хотелось побыть одному, подумать об отце.
      В зыбком тумане пережитого растворились многие впечатления детства, но встречу кораблей, прошедших Северным морским путем, он помнил отчетливо.
      Он стоял в толпе встречающих на причале, держался за руку матери, но ничего не видел, пока дядя Ваня Русаков, старый друг отца, не поднял его на плечи. Тогда разглядел Сережа подходящий к берегу большой бокастый корабль с рыжими потеками ржавчины и какими-то странными сараями на палубе. Уродливый пузатый корабль тогда ему не понравился, тем сильнее он удивился, когда полгода спустя вновь увидел этот эсминец и невольно залюбовался стройными его обводами, красивыми надстройками, за которыми притулились две высоких трубы. "Сталин" и "Войков" были из лучшей для своего времени дореволюционной серии "Новиков", и даже в конце тридцатых годов они сохранили свою внушительность.
      Зато отец, одним из первых сбежавший по сходне на причал, восхитил Сережу бронзовым обветренным лицом, которое обрамляла светлая шотландская бородка, и рыжими собачьими унтами. "Ого, как ты вымахал, сынище!" воскликнул он, сильными руками подбросив сына над головой. И эта суровая отцовская ласка была для Сережи приятнее каждодневных маминых поцелуев.
      Сергей и позже редко видел отца, тот без конца находился в море. Даже когда оставался спать дома, Сергей не был уверен, что увидит его утром, так часто вызывали отца на корабль в ночь - за полночь. Однажды, это было летом 1938 года, отец прибежал домой среди бела дня, пряча волнение, о чем-то пошептался с мамой, затем крепко обнял Сережу. "Ты уже большой, серьезно сказал он. - Будь помощником в доме".
      А назавтра Сергей узнал, что японцы перешли нашу границу возле озера Хасан. И хотя бои шли на суше, он чувствовал: там не обошлось без его отца, и гордость распирала его детскую душу. Впоследствии оказалось, что так оно и было: сторожевик отца несколько раз проводил конвои транспортных судов с войсками и боеприпасами в залив Посьет, а обратно вывозил на Большую землю раненых бойцов. За умелые действия отца наградили тогда орденом Красного Знамени.
      Осенью тридцать девятого уложили чемоданы и отправились обратным путем - из Владивостока в Ленинград, где отцу предстояла учеба на Высших командирских курсах ВМФ. Жилье получили в общежитии - бывшей фабричной казарме с громадным коридором, ребятишки лихо раскатывали по нему на трехколесных велосипедах.
      Время наступило чудесное: отец после занятий каждый вечер проводил с семьей, часто они все трое гуляли по улицам легендарного города, который заезжие туристы величали Северной Пальмирой, продавались даже папиросы с такой маркой. Отец же называл город ласково - Питером. Рассказывал о том далеком времени, когда молодым парнем протирал подметки на плацу Кронштадтского флотского экипажа, здесь же примкнул к большевикам, но штурмовать Зимний дворец ему не довелось, весной 1917 года его с маршевой ротой послали на Сибирскую флотилию.
      Накрепко врезались в память Сергею слова отца, когда стояли они на Дворцовой площади перед мрачноватой громадой здания с лепными фигурами на карнизах. "Отсюда начался отсчет новейшей истории мира, - задумчиво произнес отец. - Двадцать два года прошло, а кажется, все было только вчера..."
      Слушая отца, Сергей не осознавал тогда еще всей быстротечности времени: все, что было до его рождения, казалось далекой стариной; не верилось, что отца водили на молитву во здравие царя и отечества, а после отец партизанил вместе с тем самым Сергеем Лазо, памятник которому стоит во Владивостокском сквере. Он закрыл глаза, представил, как бросают в огонь живого человека, и содрогнулся от ужаса. Ведь и отца могли сжечь в топке паровоза японцы вместе с Лазо и его боевыми товарищами...
      Запомнилось Сергею, как прилаживали на окна общежития черные занавески, а малышня выбегала на улицу смотреть - не пробрезживают ли лучики света через плотную материю. Где-то неподалеку, в лесах Карельского перешейка, гремели бои с белофиннами, на этот раз без участия отца, хотя он вместе со всеми слушателями курсов просился на действующий флот. Но им велено было продолжать учебу.
      За ту зиму несколько раз город будоражили сигналы воздушной тревоги, семьи командиров торопились в просторный сырой подвал соседнего дома, который ненадолго становился шумным цыганским табором. Тревоги оказывались невзаправдашними, вызывали веселое оживление, особенно среди мальчишеской братии. Но и взрослые не знали тогда, какие страшные, суровые испытания ждут Ленинград всего через два года...
      Ну а в мартовский день пришла пьянящая радость победы, пока без салютных фейерверков. В этот день Сергею довелось впервые в жизни увидеть настоящего Героя Советского Союза. В гости к ним пришел старый знакомый отца, капитан третьего ранга Федор Григорьевич Вершинин, прославленный балтийский подводник. Как зачарованный глядел Сережа на Золотую Звезду и орден Ленина и удивлялся тому, какой обыкновенный, веселый и добрый человек дядя Федя.
      Спустя много лет курсанту Урманову довелось изучать на лекциях по военно-морскому искусству вершининские артиллерийские удары по вражеским транспортам, которые в Великую Отечественную успешно повторил североморец Магомед Гаджиев. Опыт малой войны очень пригодился, когда разгорелась мировая.
      В июле сорокового отец закончил курсы и получил назначение в Севастополь. Самым большим сюрпризом для Сергея оказалось то, что в одном доме, этажом ниже, жили Русаковы, их отца тоже перевели на Черноморский флот. Во Владивостоке Сергей не шибко ладил с Павлушкой Русаковым, тот дразнил его малявкой, теперь же они стали закадычными дружками. Вместе проводили остаток лета на пляже Приморского бульвара, азартно удили бычков с дощатого причала Артиллерийской бухты, а по вечерам забирали из детского сада младшую сестренку Павла Танюшку. Встречные улыбались, смотря на голоногую троицу, на беленькую, легкую, как одуванчик, девочку с большим розовым бантом на макушке.
      В апреле сорок первого года Сергея принимали в пионеры. На торжественный сбор в школу пришли шефы - курсанты училища береговой артиллерии. Сергею повязал галстук Андрей Русаков, старший брат Павлушки, кумир всех мальчишек. Строгий, затянутый в морскую форму курсант был лучшим форвардом училищной футбольной команды - чемпиона флота. В дни ответственных матчей Андрей приносил целую горсть розовых служебных пропусков на стадион и щедро раздавал их пацанве. Пусть приходилось сидеть прямо на беговой дорожке за воротами, зато они видели, как их кумир с ходу впаивал мяч под верхнюю штангу.
      И еще одна радость согрела в ту весну Сережкину душу - он получил путевку на вторую смену в знаменитый пионерский лагерь "Артек". С яростным нетерпением ждал он заветное 8 июля, не зная, не ведая, что не только его жизнь, но и судьбы всего народа перевернет роковой день 22 июня 1941 года...
      Весь июнь отца не было дома, шли флотские учения. Да и город словно обезлюдел, непривычно было видеть вечерами его улицы без голубых матросских воротничков и белых командирских кителей. Лишь в пятницу двадцатого числа корабли возвратились в базу.
      Отец же вырвался со службы только в субботу: у начальника штаба дивизиона дел всегда невпроворот. Но этим же вечером за ним прислали вестового. Сергей еще не успел заснуть и слышал, как тревожно заверещал электрический звонок, как отец перебросился несколькими фразами с пришедшим, потом мигом собрался и вышел, осторожно притворив за собой дверь. Во всем этом не было ничего необычного, потому вскоре Сергей уже сладко посапывал носом.
      Разбудил его сильный взрыв, от которого вздрогнули стены дома и жалобно зазвенели стекла. Затем со стороны бухты донеслись частые резкие хлопки. "Пушки стреляют", - догадался Сергей, вскакивая с постели и натягивая штаны. Метнулся было к выходу, но его остановил строгий окрик матери: "Куда ты? Ночь еще!" - "Мама, я только с балкона посмотрю! взмолился он. - Интересно же!" В его мальчишеской голове не было даже мысли о том, что стреляют неспроста.
      Через полчаса все жильцы дома были на ногах. Наспех одетые женщины высыпали во двор и подступили с расспросами к двум старикам, бывшим краснофлотцам: "Что случилось? Почему стреляли?" Те лишь недоуменно пожимали плечами.
      Первые новости принесли вездесущие мальчишки, успевшие побывать на Приморском бульваре: "Немцы налетели! Бомбу сбросили на Примбуль! На Северной стороне парашютистов ищут!"
      "Значит, война", - крякнул надсадно один из стариков, и во дворе стало тихо, словно внесли покойника. Потом послышались всхлипы, сморкания, пожилая женщина, не выдержав, истошно заголосила: "Не увижу я тебя больше, сыночек мой Петенька!" Сын ее служил на западной границе.
      Позже, в училище, Сергей узнал, что самый первый доклад о нападении фашистской Германии на СССР поступил в Москву из Севастополя: командующий Черноморским флотом вице-адмирал Октябрьский сразу же сообщил об этом по прямому проводу высшему командованию и правительству. И сбрасывали фашистские самолеты не бомбы, а магнитные морские мины, которыми пытались заблокировать выход из бухты, чтобы затем разбомбить корабли возле причалов. Но подлый этот замысел черноморцы сорвали, корабельные пушки и береговые зенитные батареи дружно открыли огонь, не дали прицельно выставить мины и сбили один самолет.
      В конце июля началась эвакуация гражданского населения. Уехали в Сибирь Татьяна Трофимовна Русакова с Павлом и Танюшкой, эвакуировались многие другие соседи. Сергей очень боялся, что скоро наступит их с матерью очередь. Но все обернулось совсем не так, как он предполагал.
      Однажды отец, забежавший домой на минутку, позвал его в гостиную для серьезного разговора.
      "Дело складывается так, сын, - сказал он, - что тебе придется временно пожить у тети Сони в Кургане..."
      "А мама?" - по-щенячьи пискнул Сергей.
      "Мама - врач. Она нужна здесь". - Отец посмотрел ему в глаза, а мать, молча сидевшая рядом, виновато потупилась.
      "Тогда и я с вами!" - решительно заявил Сергей.
      "Твое дело учиться, - строго отчеканил отец. - Мама тебя соберет, послезавтра выедешь, я нашел тебе попутчиков".
      Маленький городок Курган, где вскоре оказался Сергей, находился за полторы тысячи верст от фронта, но и в нем чувствовалось зловещее дыхание войны. Почтальоны с виноватым видом разносили похоронки, в январе сорок второго года один из них принес горе в квартиру Урмановых. Сверстники Сергея теряли отцов, а он остался без матери. Хотя грех ему было обижаться на тетку, Софью Ниловну, которая относилась к нему словно к родному сыну. Горько плакала, провожая его в сорок четвертом на Кавказ, в Тбилисское нахимовское училище.
      С отцом он увиделся в победном сорок пятом, когда тот приехал навестить сына.
      Гордо ходил Сергей по улицам Тбилиси рядом с увешанным наградами капитаном второго ранга, самым близким в мире человеком. Не знал он тогда, что не меньше гордился и отец, шагая бок о бок с угловатым и нескладным нахимовцем.
      Двое товарищей, окончившие нахимовское так же, как и он, с отличием, выбрали старинную кузницу морских кадров - училище имени Фрунзе в Ленинграде, он же подал заявление в Черноморское высшее военно-морское имени Павла Степановича Нахимова, чтобы жить рядом с отцом, который командовал подразделением кораблей.
      - Где же вы, Сережа? - вернул его к действительности встревоженный голос Миронова. - Мы уже забеспокоились, не подвернули ли вы ногу, случаем. Остальные возле леска поджидают, а я вот решил вернуться...
      - Спасибо, Мирон Алексеевич, со мной все в порядке. Просто задумался немного.
      Глава 17
      К рейду порта Гавана "Новокуйбышевск" подходил в полдень.
      Ярко светило большущее оранжевое солнце, и под его лучами гребни мелких волн искрились и сверкали, словно обсыпанные слюдяными блестками.
      Татьяна стояла на крыле мостика и, вытянув шею, смотрела в бинокль на поднимающуюся из воды первую в своей жизни заграницу. Возле нее опирался на поручень добровольный гид Ян Томп.
      - Что это, памятник - высокая граненая стрела? - спросила Татьяна.
      - Видимо, обелиск Хосе Марти, апостола революционной борьбы кубинского народа, - ответил Ян, у которого бинокля не было.
      - А небоскреб с башенкой на крыше?
      - Наверно, отель "Хабана Либре" - "Свободная Гавана".
      - А что за статуя в стороне на высоком берегу?
      - Благословляющий Христос. Его воздвиг последний диктатор Батиста, но господь не благословил его диктатуру, - усмехнулся Ян.
      - А какие-то бастионы напротив, похожие на Севастопольские равелины?
      - Это старинная испанская крепость Эль-Морро, осколок средневековой "империи незаходящего солнца" короля Филиппа.
      - Взгляните, Ян, какой знакомый купол! Мне кажется, я его уже где-то видела, - сказала Татьяна, протягивая бинокль.
      - Ну это уже век нынешний, - сказал Томп, посмотрев в указанную сторону. - Точная копия американского Капитолия. Янки построили ее на чужой земле, чтобы чувствовать себя как дома. Теперь это музей Национальной академии наук.
      Загромыхала якорная цепь, судно разок-другой дернулось и остановилось, медленно уваливаясь кормой под ветер.
      - Тэн тайм! - озорно подмигнув им, крикнул мелькнувший на мостике Рудяков. - Команде снимать штаны и жариться на солнце!
      - Что он сказал? - не поняла секонда Татьяна.
      - Он говорит, что мы встали в очередь к причалу, а пока будем загорать здесь, на рейде.
      - И долго?
      - Трудно сказать, - наморщил нос Ян. - Смотря сколько судов стоят сейчас под разгрузкой. У кубинских товарищей свой взгляд на некоторые проблемы. Они не спешат механизировать погрузочно-разгрузочные работы, чтобы занять побольше людей, дать им, как говорится, кусок хлеба. Революция у них молодая, проходит через болезни роста...
      Часов в шестнадцать небо стали обкладывать невесть откуда взявшиеся грязно-серые облака, а чуть погодя хлынул тропический ливень. Он хлестал всего несколько минут, но успел остудить раскалившиеся на солнце судовые надстройки. Так же неожиданно, как и появились, облака растворились, и небо вновь засияло голубизной, по нему величаво катилось к волнам приостывшее солнце.
      После ужина собрались на общесудовое совещание. В просторной столовой было прохладно, кондиционер трудился исправно. Ему помогали два больших вентилятора, закрепленные на подволоке, нагнетавшие в помещении легонький приятный ветерок.
      - Поздравляю вас, товарищи, с благополучным прибытием, - сказал капитан Сорокин. - За кормой почти шесть тысяч миль, три недели плавания через Атлантику. Каковы же итоги? С погодой, надо сказать, повезло, она нас баловала. Механизмы работали надежно, груз доставлен в сохранности, все мы, - капитан сделал паузу и глянул на сидевшую во втором ряду Татьяну, - все мы живы-здоровы. Осталась разгрузка-погрузка - и айда дальше!
      После капитана выступил помполит Воротынцев и подвел итоги соревнования за первый отрезок рейса. Под бурные аплодисменты "маслопупов" и шики недовольных вымпел победителя вручили второму механику Яну Томпу.
      - У меня есть предложение, товарищи! - утихомирив аудиторию поднятой вверх рукой, сказал Томп. - Давайте передадим все наше сэкономленное топливо кубинцам! В порядке социалистической взаимопомощи!
      - Было бы чего "перетавать купинсам", - передразнил его кто-то. - Это же капля в море.
      - Для них каждая капля - капитал! У них экономическая блокада, покосился на крикуна Томп.
      Первый помощник растерянно смотрел на капитана. Тот неторопливо поднялся из-за накрытого красным сукном стола.
      - А ведь мысль очень правильная, - сказал Сорокин. - Когда-то и у нас каждый вагон угля, каждая тонна нефти были на вес золота. Думаю, в пароходстве нас поддержат...
      После собрания в коридоре капитан тронул Татьяну за локоть.
      - Ну что, доктор, к санитарной инспекции готовы?
      - Вы же сами говорили: в экипаже все живы-здоровы, - улыбнулась она. - Только вот долго ли без дела простоим? Кто-нибудь может и расхвораться со скуки.
      - Ничего, доктор, ваш капитан, чай, не первый год торчит на мостике. Утром спущу катер и пойду к портовым властям улаживать наши дела. Яна Томпа возьму с собой, у него здесь немало знакомых.
      Назавтра возле борта затарахтел движок катера, по трапу в него спустились одетые в форменные рубашки с погонами капитан и второй механик.
      - Привезу вам гостинец, доктор! - махнув Татьяне рукой, пообещал Ян.
      Возвратились они на судно перед ужином, оба слегка навеселе, в руках у Томпа белел объемистый бумажный сверток.
      Вскоре механик постучался в дверь лазарета.
      - Презент специально для вас, - сказал он, кладя на стол два больших кокосовых ореха.
      - Спасибо, Ян, - зарделась Татьяна. - Я даже не представляю, что с ними делать.
      - Расколоть и выпить сок или натирать им лицо перед сном, говорят, кокосовый сок хорошо освежает кожу.
      - А вы сами пробовали? - улыбнулась она.
      - Мою дубленую шкуру уже ничто не размягчит, - рассмеялся Томп, потом, спохватясь, вынул из кармана два письма: - Это вам еще один подарок.
      Татьяна схватила конверты и умоляюще глянула ему в лицо. Поняв, Ян торопливо вышел.
      Отец писал, что Димка вернулся из Куйбышева повзрослевшим и окрепшим, теперь гарцует во дворе с московскими приятелями. На свадьбу племянника Игорехи отца приглашали, только приболел он в ту пору, оттого и не поехал. Невеста работает на заводе вместе с Павлом...
      Другое письмо было от Ильи, послано оно было гораздо раньше отцовского. "Ты очень правильно поступила, что ушла в загранплаванье, писал бывший муж. - У тебя теперь есть возможность подумать обо всем, что произошло, и понять, что примирение - единственный путь к счастью нашего сына..."
      Татьяна прочла письмо до конца лишь потому, что в конце листочка синели крупные Димкины каракули: "Мне у папы хорошо. Мамочка, я тебя очень-преочень люблю!" В порыве нежности она осыпала сыновние каракули поцелуями.
      Спустя неделю "Новокуйбышевск" ошвартовался к одному из причалов порта, и на его палубе появились веселые кудрявые мулаты. Началась неторопливая разгрузка.
      Стивидор, молодой парень в зеленой, выцветшей на плечах от пота гимнастерке, которого все называли по имени - Армандо, прилично владел русским:
      - Коммерческий техникум, Ленинград, - любезно объяснил он Татьяне. Корабельный врач его явно заинтересовала, он часто стал попадаться Татьяне навстречу. - Если вам покрасить волосы, вы станете настоящей испанкой, польстил ей Армандо.
      - Мне больше нравится быть русской, - улыбнулась Татьяна.
      - Среди русских женщин тоже много настоящих красавиц! - показал ей все тридцать два перламутровых зуба стивидор.
      Татьяна отметила, что почти все кубинцы большие любители поговорить. Стоило обратиться к любому из них, как он прекращал работу и охотно вступал в беседу. Исправно помогал общению докеров с экипажем "Новокуйбышевска" дождь, который ежедневно во второй половине дня прогонял всех с палубы.
      Кубинцы собирались в судовой столовой, откуда-то появлялась видавшая виды гитара, ее сообща настраивали, и молодой гортанный голос заводил:
      Беса ми, беса ми мучо,
      Комо си фуэро еста ноче ла ультима бес...
      Песню подхватывали остальные, притопывая в такт, в столовой затевался маленький концерт художественной самодеятельности.
      Но ливень быстро прекращался, жаркое солнце выпаривало натекшие лужи, и смуглолицые докеры неохотно принимались за работу.
      Где бы ни находился человек, мыслями он всегда дома, потому такими родными показались Татьяне серые воробьи, порхающие на кран-балках, захотелось подержать на ладони одну из шустрых пичуг. Только позже, приглядевшись внимательно, она установила, что у здешних воробьев более длинные хвосты.
      Следующим утром на причал выкатился обшарпанный зеленый "форд" и огласил округу длинным веселым "бип-бип".
      - А это - третий презент, - сказал Татьяне Ян Томп. - Мой добрый приятель компанейро Хименес Риверо покажет вам Гавану.
      - Что ж вы меня не предупредили, Ян! - засуетилась Татьяна. - Я же не одета как следует...
      - Здесь не приняты шикарные туалеты, этот сарафан вам очень к лицу.
      Все же она спустилась в каюту, переменила сарафан на яркое ситцевое платье.
      - Естой контента де верли, сеньора! - приветствовал ее худощавый кубинец, открывая дверцу машины.
      - Хименес говорит, что рад вас видеть, - перевел Ян и представил спутницу.
      - О, Татиана! - сверкнул жемчугом зубов Хименес. - Бьена имья!
      - Компанейро Риверо демонстрирует свои познания в русском языке, похлопал его по плечу Ян. - Я пробовал его учить, но полиглот из него не вышел.
      - Муи бьен, ир аль фондо!* - дружески ткнул Яна кулаком в бок Хименес.
      _______________
      * Все хорошо, идем ко дну! (исп.)
      "Форд" прыжком рванул с места, и, маневрируя между контейнерами и терриконами из ящиков и клетей, покатил к воротам порта. Стоящий возле них солдат с полуоткрытой кобурой на боку взял под козырек зеленого картуза.
      Хименес Риверо был отличным водителем. Ловко объезжал сгрудившиеся возле обочин автомашины, в то же время поддерживал разговор, поминутно оборачиваясь к сидящим сзади. Ян Томп едва успевал переводить его эмоциональные тирады.
      - Хименес рассказывает, что он - комбатиенте, воевал в Сьерра-Маэстра. Пришел в горы восемнадцатилетним пареньком, а вернулся в Гавану "барбудос" - бородачом. Потом побрился, чтобы девушкам не казаться старым. После победы многие его товарищи помолодели. Один Фидель остался бородатым, как Карл Маркс. Вожди нации не подвластны возрасту...
      Татьяна слушала, кивала и украдкой поглядывала за окошко на аккуратные белые коттеджи, на высокие современные дома из стекла и бетона, возле которых как призраки притаились развалины старинных крепостных построек. Народу на улицах в этот утренний час было немного, и в одежде прохожих преобладал зеленый, или, как говорят у нас, защитный цвет. Даже молодые женщины шли в гимнастерках и юбках. Исключение составляли девушки-регулировщицы на перекрестках, одетые в пестрые форменные платья.
      - Хименес жалеет, что мы немного опоздали, - продолжал добросовестно перетолмачивать Ян Томп. - Надо было приходить к 26 июля, к их национальному празднику. Мы бы увидели настоящий кубинский карнавал. Много музыки, много песен, много танцев. Днем и ночью гудит вся Гавана...
      - Праздники - это хорошо. В праздники душа отдыхает, - почему-то вздохнула Татьяна.
      - Праздники можно делать самим! - весело глянул на нее Ян. - Знаете, как говорят в сельдяном флоте: "Эхма, была бы денег тьма, будет и месяц праздников!"
      Хименес Риверо сидел вполоборота, пытаясь уловить смысл сказанного ими, потом снова подал голос.
      - Хименес говорит, что для кубинцев 26 июля 1953 года было тем же, что для нас 1905 год. А казарма Монкада в Сантьяго-де-Куба как наш Зимний дворец.
      - Рихуэсел революшн, - вдруг повторил Хименес по-английски.
      - Да, да, я поняла - репетиция революции, - откликнулась Татьяна.
      - Компанейро Риверо прилично знает английский, - шепнул ей на ухо Томп. - Но сейчас этот язык здесь не в моде.
      - Сеньора Татиана мугера касада? - вновь обернулся к ним водитель.
      - Си, - ответил Ян и пояснил: - Спрашивает, замужняя вы или нет. Я ответил, что да.
      Хименес громко прищелкнул языком и что-то произнес сквозь смех.
      - Говорит, что ваш муж увел его невесту.
      - Еще неизвестно, кому повезло, - усмехнулась Татьяна.
      Риверо снова стал увлеченно рассказывать о доброй традиции, которая появилась недавно: первому младенцу, родившемуся 26 июля, дается имя одного из героев штурма Монкады. Конечно, родители мальчика хотят назвать его Фиделем, но нынче родилась девочка и получила имя Айде. Так зовут одну из женщин, участниц штурма. Теперь крестная мать малышки, Айде Сантамария, работает директором Дома Америк.
      "Форд" между тем выкатил на широкую набережную, вдоль которой тянулись роскошные особняки, разительно отличающиеся один от другого.
      - Набережная Малекон, - переводил Томп слова их веселого гида, - была самым аристократическим районом Гаваны. Здесь жили приспешники Батисты, американские толстосумы. Каждый строил дом на свой вкус и лад. Потому и похожи дома на своих хозяев. Правда, теперь сравнивать не с кем - все они драпанули во Флориду. Посмотрите вон там, впереди слева, дом с черными балконами, похожими на гробы. У его хозяина умер единственный сын, наследник капитала, и он захотел, чтобы весь мир знал о его трауре. Почему весь мир? Да потому, что на Кубу съезжались тогда богатеи со всего света! После победы революции в этот дом никто не захотел селиться...
      Татьяна смотрела в окошко кабины на смуглых мулаток, на кивающие океанскому бризу махровые пальмы и думала о том, как далеко занесла ее судьба от Москвы. И все-таки она не чувствовала себя на чужбине. Хотя бы потому, что в порту, кроме "Новокуйбышевска", стояло еще одиннадцать советских судов, а на причалах разгружались наши тракторы, бульдозеры и самосвалы. И оттого еще, что живут на маленьком острове Свободы люди с большими добрыми сердцами, такие, как компанейро Хименес, как стивидор Армандо, как героиня революции Айде Сантамария и крошечная девчушка Айде, за будущее счастье которой отдали жизни тысячи кубинцев.
      "Форд" затормозил возле стеклянного киоска. Риверо выпрыгнул из машины, сунул голову в защищенную козырьком амбразуру киоскера. Быстро вернулся и протянул Татьяне на ладони несколько маленьких значков. Один из них очень ее заинтересовал. На зеленом геральдическом щите стоял на хвосте крокодил с автоматом в передних лапах.
      - Спросите, Ян, что это обозначает, - обратилась она к соседу, держа за иголку пятиугольный сувенир.
      - Хименес говорит - это память о Плайя-Хирон. Когда в апреле 1961 года банды предателей-гусанос сунулись на Кубу, то они не только высаживались на берег с кораблей. Американские самолеты сбросили парашютистов. Часть из них угодила в крокодилье болото, и зубастые хозяева расправились с незваными гостями. Даже крокодилы встали на защиту революции! За трое суток наемники были наголову разбиты отрядами кубинских войск и народной милиции.
      Вот оно что... Татьяна вертела в пальцах маленький эмалевый значок и вспоминала тревожные весенние дни пятилетней давности. Тогда на устах у всех был маленький остров в далеком Карибском море. Татьяна волновалась за старшего брата Андрея, который с отрядом советских военных кораблей находился в Средиземном море. Понимала, что наша страна не может оставить в беде кубинцев. Так оно и было. Хотя корабли не пошли через океан, но гнев народов и мудрая политика Советского правительства удержали американцев от расширения агрессии.
      - Хименес был на Плайя-Хирон? - спросила Татьяна.
      - Нет, он был тогда в Гаване. Рассказывает, что все ее жители высыпали на улицы с охотничьими ружьями, мачете и даже с кухонными ножами и кричали: "Американцы, попробуйте сунуться!"
      - Куда же мы едем? - спросила Татьяна у Томпа, когда "форд" миновал окраины города.
      - В Финха-ла-Вихия. Там усадьба-музей Эрнеста Хемингуэя, единственного янки, которого чтят на Кубе.