-- Рекомендую, Семен Печальный собственной персоной, -- помпезно представил он поэта собравшимся, -- из гущи народных масс, так сказать. Привез нам правду жизни. Расскажи людям правду, Семен.
      -- Простите, Печальный -- это ваш псевдоним, или как? -- осведомился у Сени кто-то из гостей.
      -- Или как, -- ответил за него Фридман. -- Печальный -- это его натуральная фамилия. Это ктой-то у нас там такой грамотный? А? Я не понял!
      -- Прочтите что-нибудь, -- велел профессор.
      -- Из раннего? -- со знанием дела уточнил Сеня.
      -- Давайте любимое.
      -- Про жопу, -- шепнул ему на ухо Фридман, а вслух сказал: -Встречайте! Попрошу аплодисменты артисту!
      В числе собравшихся кто-то жидко шлепнул руками.
      Как следует читать стихи такой привилегированной публике, Сеня примерно представлял. Не тушуясь первого в своей жизни публичного выступления, он подошел к пианино, одной рукой облокотился об инструмент, другую руку, чуть согнутую в локте, выставил перед собой на уровне диафрагмы, обвел комнату счастливым дерзким взглядом и нараспев прочитал:
      Ах ты, жопа ты моя,
      Жопа толстопятая.
      У меня четыре жопы,
      А ты -- жопа пятая.
      -- Ну, а я что говорил! -- Фридман просто светился от восторга. -Катарсис! Сокровище! Летописец! Чуете самобытность?! Какой полет мысли! Какая страсть! Взрыв! Будьте спокойны, милочки, мы вытрем нос всем этим соцреалистам, сионистам и прочим всяким пианистам. Этим Шаинским, Шуфутинским, Матусовским. Бурлеск! Сенсация! Да здесь вовсю пахнет Нобелевской премией. Принюхайтесь, дамы и господа!
      Во время торжественных приемов в профессорском доме, по обыкновению, убирались все ковры. Делалось это в основном для того, чтобы гости могли оставаться в парадной обуви. И, кроме того, с гладкого пола проще убирать блевотину.
      Сеня, единственный из собравшихся, стоял на полу в одних носках и распространял по комнате удушливый, затхлый запах. Как знать, может быть, именно так пахнет Нобелевская премия.
      -- Да-а, --протянул профессор, поглаживая плешивую голову, -- вещь не новая, как я понимаю, но интерпретация оригинальная. Авторство вы, разумеется, приписываете себе. Но отчего же у вас, голубец вы мой, жопа-то получилась толстопятая?
      -- В смысле? -- спросил Семен.
      -- В смысле, как такое может быть?
      -- А что?
      -- А то, что она, например, может быть лохматая, ну в крайнем случае толстозадая. А у вас она толстопятая какая-то. Вы из какой деревни приехали, валенок вы мой самобытный?
      Гости и родные, утратив интерес к Семену и его творчеству, отправились в другую комнату орать песни, музыкальный ряд и тексты которых, кстати сказать, тоже весьма сомнительные с точки зрения высокого искусства.
      Профессор из уважения к Фридману потратил на Сеню еще минуты три, основательно его опустил, а под конец и вовсе посоветовал заняться чем-нибудь полезным, например плести макраме или скорняжничать.
      Не знали тогда ни бедный профессор, ни Семен, что не за горами тот день, когда им придется породниться. Как это случилось? А так.
      На голодный желудок Сеня начал быстро пьянеть. Почувствовав, что его изрядно развезло, он принялся бродить по квартире в поисках места для ночлега. Тут-то в одной из комнат его и вычислила Майя.
      -- Прочтите мне свое, -- попросила она.
      -- Из раннего? -- недоверчиво поинтересовался Семен, глядя, как ерзает на кушетке нетерпеливая девушка.
      -- Самое первое. Или что-нибудь такое: немного о любви и немного сентиментальное.
      Сеня развязал тесьму на папке, которую весь вечер носил под мышкой, послюнявил палец, вытянул мятый листок и перевел мутные глаза на Майю.
      "Симпатичная, в принципе, дама", -- подумалось ему.
      А за стеной, надрывая глотки, гости пели:
      Раз пошли на дело
      Я и Рабинович!..
      Через полгода, когда у Майи окончательно и бесповоротно проявились зримые признаки грядущего материнства, Комиссаржевские кинулись искать Сеню.
      Каково же было всеобщее удивление, когда однажды вечером, в самый жаркий период поисков, профессор собственными глазами увидел беспечное юное лицо Семена в телевизоре.
      Тогда еще очень молодая, но с самого основания склонная к классическому мазохизму, непродуманным экспериментам и отчаянному новаторству, телекомпания ДДТ объявила конкурс на замещение вакантных должностей телеведущих. И Семен, думаю, не без помощи и вредного влияния Фридмана одержал в этом конкурсе сокрушительную победу. Руководство телекомпании доверило ему самый ответственный участок фронта: поздно вечером в конце эфира он должен был по бумажке прочитать анонс завтрашних телепередач и прогноз погоды.
      В тот приснопамятный вечер, когда профессор в уюте своего домашнего кабинета, приняв традиционную рюмку коньяку и выкурив привезенную из Гаваны и бережливо припасенную сигару, готовился отойти ко сну, Семен появился в эфире первый и последний раз в своей жизни. На тот момент ревматический профессор живо интересовался погодой, поэтому телевизор не выключал.
      Сеня добросовестно дочитал свой текст до середины, отложил его в сторонку и принялся разоблачаться. То ли режиссеры в тот момент утратили бдительность, то ли все мероприятие было спланировано заранее, как часть эксперимента, но зритель, не пропустивший со дня основания телекомпании ни одного эфира, наверняка помнит инцидент, когда за спиной полураздетого ведущего появился сильно нетрезвый человек с факелом и, перемежая свою маловразумительную речь с икотой и крепкими выражениями, сказал примерно следующее:
      "Ку-ку. Сеня, мы в прямом эфире? Которая камера, вот эта? Бля! Мурашки по коже бегают! Господа, я раскрыл заговор! Некие, с позволения сказать, дамочки, о которых мы здесь не упоминаем по соображениям нравственного порядка, пишут в нашу редакцию письма и задают разные глупые вопросы. Например, Наташа из Москвы... фамилия неразборчиво. Вот что она пишет: "Мы встречаемся всего три месяца. Муж моей подруги постоянно твердит о сексе. Я обожаю, когда он злится, но к серьезным отношениям не готова. А он грозится, что повесится. А я его люблю. Что мне делать? Помогите!" А наша редакторша, на редкость тупая и безобразная тетка, ей отвечает: "Не готова, и не надо. Этот самец мизинца твоего не стоит. Пусть злится. И вообще, что он себе позволяет. Пусть повесится". И как вам это нравится? Вот если бы муж ее подруги был девяносто девяти лет, кололся героином и только что вышел из тюрьмы, где отсидел 20 лет за изнасилование собственной мамочки, тогда было бы понятно. А так непонятно! Что значит не готова?! Отдайся ему и получи удовольствие, дура глупая! Сегодня девку затащить в постель порой труднее, чем в средневековые времена. Раньше как: собирались вместе мужики и шли воевать, скажем, на Женеву. Каких-нибудь одиннадцать месяцев осады, вражеские стрелы, горячая смола, голод, чума, не без этого, но, наконец, ты перелезал через стену, к тебе навстречу выходил мэр и говорил: "Вот ключ от города, а вот моя дочь -- пользуйся, чудак". А что сейчас? Она сидит и хочет замуж за брунейского падишаха. Вот приедет он на лимузине и скажет: "Это я. Заждалась поди? Полезай в машину, поедем во дворец. Назначаю тебя владычицей морскою!" Нет, больше я молчать не стану! Хватит с меня! Знайте все до единого: международный женский заговор провалился, и у одного человека даже есть доказательства этому. Сеня!"
      Семен расстегнул ширинку, вывалил наружу все свое хозяйство перед объективом телекамеры и скромно улыбнулся. В тот же миг с профессором Комиссаржевским случилась форменная истерика. Такого позора ему не доводилось видеть ни разу в жизни. Шланг Семена болтался где-то в районе колена, напоминая своим видом ливерную колбасу и едва помещался в телевизоре. Профессор смотрел на экран и яростно сжимал кулаки. В нем просыпался зверь.
      "Обратите внимание на это чудо природы, -- говорил человек с экрана, водя указкой вокруг Сениных причиндалов. -- Вы представляете, что будет, если эта штука встанет? Зрелище, я вам скажу, незабываемое... Полундра, Сеня, идут... А теперь слушайте особенно внимательно. Мы должны напиваться и трахаться, ведь мы мужчины и женщины! Для этого мы родились, болели скарлатиной, плохо учились в школе и, наконец, выросли... Линяем, Сеня... Я сделал все, что мог, господа... Будьте начеку..."
      Нужно ли говорить, что нетрезвым факелоносцем был Иван Фридман.
      Комиссаржевские немедленно снарядили экспедицию на квартиру к Фридману, поскольку небезосновательно полагали, что Семена следует искать именно там. Так и случилось. Более того, их обнаружили вместе на одной кровати, где они безмятежно валялись вперемешку с тремя голыми барышнями.
      Семена спеленали, принесли под конвоем к профессору в дом и бросили в ледяную ванну. Когда он очухался настолько, чтобы воспринимать звуки человеческой речи и воспроизводить хотя бы некоторые из них, между ним и профессором состоялся крепкий мужской разговор. Профессор в двух словах обрисовал ситуацию. Нажимая, в основном, на совесть и чувство гражданской ответственности, пару раз он, тем не менее, припугнул Семена кастрацией.
      -- Да не волнуйтесь вы так, -- ватным языком отвечал ему Семен. -- Я в принципе не отказываюсь жениться. Конечно, ваша дочь не так красива, как мне хотелось бы, но что поделаешь. Беру. Заверните. Сдачи не надо.
      -- Красота, вундеркинд вы мой жизнерадостный, это очень субъективно, -по-отечески тепло, но в то же время нравоучительно говорил будущий тесть Семена. -- Когда я впервые увидел на кафедре ассистентку Зинаиду Канцельбоген, меня чуть не стошнило.
      -- А потом?
      -- А потом я восемнадцать лет платил самые настоящие алименты по исполнительному листу. Вот такие, бля, пироги, голубец вы мой лучезарный.
      Семен закрыл глаза и сию минуту уснул прямо на стуле. Во сне он принял запотевшую стопку водки, закусил это дело жирной малосольной селедочкой, прикинул, какая за восемнадцать лет может образоваться стопка денег, и понял, что обратной дороги у него нет.
      -- Только, батенька, фамилию давайте поменяем, -- нажимал теряющий всякие остатки терпения профессор.
      -- Какую на какую? -- пробудился ото сна Семен.
      -- Вашу Печальный -- на нашу Комиссаржевский.
      -- Ни хуя мы не поменяем. Вы что, издеваетесь, папаша, меня же никто не поймет.
      -- Вы представляете себе Майю с ее-то лицом и такой фамилией? -настаивал на своем профессор, который уже за одного "папашу" готов был расплющить Семена до состояния двухкопеечной монеты. -- Она будет привлекать к себе много внимания.
      Торговались долго. В результате утомительных и вялотекущих переговоров, после многочисленных препирательств остановились на среднем варианте. Теперь Майя носит двойную фамилию Комиссаржевская-Печальная и совершенно не привлекает к себе внимания. По-хитрому, правда, записывать эти изменения никуда не стали в надежде на то, что вскорости все недоразумение рассосется само по себе.
      Много воды с тех пор утекло, но ничего до сих пор не рассосалось.
      Картина седьмая
      Жилплощадь Комиссаржевских-Печальных. Московское время 10 часов 45 минут утра (99 ч. 615 м. 075 с.). Все семейство, как видно по горам фантиков, объедков и перепачканной посуды на столе, полу и в раковине, только что завтракало. За столом в разобранном виде сидит Семен. Он пьет чай со сгущенным молоком и круассаном.
      Максимовский двумя пальцами взял из тарелки рогалик, откусил и осторожно пожевал.
      -- Что это такое?
      -- Круассан, -- ответил Семен с набитым ртом.
      -- Зачем ты, Сеня, выпендриваешься? Может, ты бутерброды не любишь отечественные, например, с "Пошехонским" сыром или "Докторской" колбасой?
      -- Почему, люблю.
      -- Так, с этим разобрались, -- не унимается Максимовский. -- Отлично, идем дальше, А почему на тебе надеты девчачьи трусы?
      Трусы действительно немного того -- микроскопический лоскуток на жиденьких веревочках частично закрывает гениталии, и кругом -- сплошная волосня. В старину такие трусы назывались "бикини", и носили их только женщины легкого поведения. Правда, надо отдать им должное, волосню и гениталии на показ они не выставляли.
      На белом фоне синими нитками на трусах прописью вышито: "СЕМЕН".
      -- А что? Сейчас так модно. Я их, кстати, выписал по каталогу.
      -- Да ты стиляга, Семен. Забавно, я не знал. Два желтеньких бантика, сумочка для разных мелочей и босоножки здесь были бы очень к месту. А ну снимай эту дрянь немедленно! Майя! Ты там где застряла?!
      Примчалась Майя с младшей дочерью на руках. Перепачканная соплями и конфетами девочка сразу потянулась к Максимовскому, но он ее отстранил.
      -- Майя, ты, что ли, дала ему свои трусы поносить? -- сурово спросил он.
      Майя ловким тренированным движением перекинула дочь на другую руку и освободившейся рукой показала наверх. Там, на бельевой веревке, перетянутой между шкафов, сушатся несколько ползунков и два огромных паруса. При более детальном и внимательном изучении паруса оказались обычными женскими трусами. Или необычными. Кому как больше нравится. Посвятив обсуждению этого животрепещущего вопроса следующие десять минут, мы пришли к заключению, что трусы слишком велики и заслуживают самой жестокой критики.
      -- Матерь Божья! Это же уму непостижимо!
      -- Максимовский, не заставляй меня краснеть, -- ущипнула его Майя. -Давайте переменим тему, господа. Покушайте лучше блинчиков с мясом.
      -- Майя, отстань, у нас тут такие дела завертелись, а ты пристаешь со своими блинами.
      Максимовскому позволяется все в этом доме, даже материться в присутствии Майи и ее детей. Мне -- никогда.
      -- Ой, мальчики, какие-то вы чудные, -- сказала Майя извиняющимся тоном. -- А я все равно заверну вам на дорогу, вдруг пригодятся.
      -- Наверное, пригодятся, если ты в них мышьяка вместо мяса напихаешь. Постой, на какую дорогу? Что я опять пропустил?
      Я тоже ни черта не понял. Пятнадцать минут назад, когда мы позвонили Семену, казалось, что вопрос уже решен. Сеня обещал выделить столько средств, сколько будет необходимо. 21 000 $? Пустяки. До обеда? Нет вопросов. Фридман в опасности? Спасем. В лепешку расшибемся, а Фридмана в беде не бросим. Всех шапками закидаем!
      -- Где деньги, идиот?
      -- Денег нет.
      -- ???
      Как всегда, по местам все расставила премудрая Майя. Она рассказала подробную и довольно эмоциональную историю о том, как плохо у Семена последнее время шли дела на работе...
      -- А Ваню убьют, как вы думаете?
      -- Обязательно убьют, -- подтвердил Максимовский.
      ...Чтобы хоть немного поправить положение, решили избавиться от Сениной кибитки...
      "Jaguar XJ-12 6.0, V 12, 99 г. в., нашпигованный всякой всячиной, белый, в салоне дерево, белая кожа, все остальное тоже правильное, ориентировочная стоимость 100 000 $".
      -- ...а в милицию нельзя?
      -- Нельзя.
      -- А почему?
      -- По кочану. Потому, что милиция первая его убьет.
      -- Батюшки, а за что?
      -- За все.
      ...На автомобиль уже давным-давно положил глаз один клиент -латифундист, рабовладелец и просто хороший старикан из Подмосковья. Дело остается за малым: отвезти ему машину, взять деньги и вернуться обратно. Конечно, желательно целыми и невредимыми, а по возможности даже живыми.
      -- Ну и денек. -- Максимовский по-хозяйски налил себе и мне крепкого чаю. -- Да, Семен, с тобой не соскучишься. Кажется, сегодня нас ждет настоящее приключение. Что ж, одевайся, сладкоежка. Майя, дружок, сооруди-ка нам банкетик на две персоны и червячка заморить.
      -- Может, не надо?
      -- Надо. Для поднятия боевого духа.
      -- Мне тоже, -- сказал Семен, но, получив подзатыльник от жены, сразу успокоился.
      -- Вам покрепче или как?
      -- Нам главное до обеда дотянуть.
      Майя уверена, что Максимовский всегда все сделает правильно. На чем основывается эта уверенность, до конца не ясно. Она принесла бутылку клюквенной водки, наполнила до краев два стакана, вытерла подолом свежий огурец, разломила пополам, протянула мне и Максимовскому со словами:
      -- Мальчики, приглядывайте там за этим долбоебом.
      Нет. Майя сказала не так. Она сказала "лоботрясом".
      -- Не беспокойся, -- ответил Максимовский.
      -- В натуре, -- добавил я. -- За базаром следи!
      Пока мы с Максимовским хрустели огурцом и допивали клюкву, Майя большими небрежными штрихами нарисовала приблизительный портрет нашего контрагента.
      МАХНО
      Нестор Захарович Костромской -- закадычный приятель профессора Комиссаржевского. Их знакомство приключилось на Нижнетагильской каторжной пересылке в семьдесят четвертом году, куда профессор, тогда еще молодой отважный аспирант, совершенно неожиданно угодил за нарушение валютного законодательства. На полном пансионе у государства Нестор Костромской, наоборот, оказался за изготовление и сбыт крепких спиртных напитков домашней выработки.
      В основу их долгосрочного взаимопонимания легли общие взгляды на Социалистические! методы управления народным хозяйством, пренебрежительное отношение государства к предпринимательской способности населения и подавление частной инициативы граждан.
      Долгими вьюжными ночами в ожидании этапа на Сахалин Нестор Костромской и профессор Комиссаржевский посвящали друг друга в тонкости своих противозаконных увлечений.
      Самогоноварением Нестор занимался столько, сколько себя помнил. Досконально изучив процесс брожения, он мог изготавливать спиртные напитки из твердых, жидких и даже газообразных материалов. Кстати, клюквенная водка, которую мы с таким удовольствием хлещем, приготовлена по технологии самого Нестора, разработанной и преподнесенной лично в дар профессору в ознаменование десятилетия их исторической встречи на нарах пересыльной тюрьмы.
      За свою предпринимательскую деятельность Нестор по приговору народного суда схлопотал три года с конфискацией имущества.
      Однажды в дверь его скромной избушки негромко постучали. Нестор распахнул дверь и увидел на крыльце пугливого участкового лейтенанта в сопровождении двух добрых молодцев в штатском одеянии. Никаких двусмысленных толкований относительно того, кто эти люди и какова причина их визита, у него не возникло. Но спрятаться за дверью Нестор не успел. Визитеры раскрыли и сунули ему под нос маленькие красненькие удостовереньица.
      -- Вы нам, дедушка, сами покажете самогонный аппарат, или будем искать? -- спросили они.
      -- Искать? Кто ж вас в дом пустит?
      -- А у нас, дедушка, есть ордер.
      -- Орден? А ну, покаж. Интересно, за что таким козлам ордена раздают?
      Товарищи в штатском переглянулись, пожали крепкими плечами и со словами: "Хорош пиздеть" бесцеремонно втолкнули Нестора в избу.
      -- А разве понятые не полагаются? -- застенчиво поинтересовался Нестор.
      -- Полагаются, -- ответил один из товарищей и строго взглянул на участкового. -- Товарищ младший лейтенант нам сейчас организует.
      Пока товарищ младший лейтенант, высунув язык, по всей деревне гонялся за понятыми, Нестор поломал в доме все сидячие места, начав с табуреток и закончив лавкой, которая служила ему не только кроватью, но также и обеденным столом. Сидеть теперь можно было только на полу, но на пол Нестор "случайно" уронил бутыль с подсолнечным маслом...
      Невозмутимые товарищи приблизительно до обеда терпели разнообразные дедушкины выкрутасы, наконец, замучились, стукнули его головой об печку, застегнули на запястьях наручники и увезли в районный следственный изолятор, где уже на другой день он все осознал и чистосердечно раскаялся. Следователь его раскаяние оформил и запротоколировал на восьмидесяти четырех страницах.
      Скуратов, я не стану утомлять тебя подробностями уголовного делопроизводства, ты сам прекрасно с ними знаком.
      На суде Нестор, правда, отказался от большей части обвинений, а именно: от организации покушения на Леонида Ильича Брежнева, сотрудничества с турецкой разведкой в пользу иранской разведки, призывов к насильственному свержению советского строя и пары-другой менее экстравагантных деяний, заявив, что в камере у него было временное помутнение рассудка, а теперь он с трудом может вспомнить хотя бы один из этих эпизодов. Прокурор настаивать не стал, поэтому суд, ослепленный правительственными наградами подсудимого, учел прошлые заслуги Нестора перед отечеством и влупил ему "трешник" только за самогон.
      С каторги Нестор вернулся в ультрамариновой нейлоновой рубашке, загоревший, отдохнувший и помолодевший лет на пять-шесть. С собой он привез здоровенного рыжего петуха по кличке Жизнь, для которого сразу же в глубине двора принялся строить отдельный дом.
      Когда с домом для Жизни было покончено, Нестор приступил к возведению оборонительных заграждений. Вначале это был обыкновенный частокол из вкопанных в землю по периметру участка бревен. Позднее Нестор заменил частокол на настоящий кирпичный забор и пустил по нему электрический ток.
      Спустя некоторое время односельчане стали слышать из-за забора странные хлопки, по мнению знатоков, сильно напоминающие звуки выстрела из гладкоствольного охотничьего ружья. Каждый Божий день ровно один хлопок ровно в шесть часов утра. Это Нестор выводил петуха по имени Жизнь на задний двор, ставил у забора и расстреливал.
      В соответствии с процедурой, установленной самим Нестором, стрелять в Жизнь полагалось только один раз в день. Заведенный распорядок петуху, видимо, пришелся по душе, потому что очень скоро, не дожидаясь особого приглашения, он повадился являться на расстрел самостоятельно.
      Утром Нестор продирал глаза, выпивал стакан самогона, заряжал охотничью двустволку одним-единственным патроном и выходил на двор, где у посеченной дробью стены его уже ждал огненно-рыжий петух, напряженно роющий мощной лапой землю под собой.
      Нестор торжественно зачитывал петуху официальный текст приговора, который заканчивался одинаковыми фатальными словами: "приговаривается к смертной казни в виде расстрела моя жизнь. Приговор привести в исполнение немедленно! Огонь!", прицеливался и нажимал на курок спускового механизма.
      Всегда безошибочно определяя траекторию свинцового заряда, Жизнь успевал за мгновение до выстрела увернуться и спастись. Он прыгал в сторону, стремительно разворачивался, глядел Нестору прямо в глаза и с чувством собственного достоинства уходил к себе в дом, где на женской половине с тревожным похотливым нетерпением дожидались его возвращения двадцать две возбужденные супруги и большое корыто с отборной пшеницей.
      Со временем колхозники к звуку выстрела настолько привыкли, что научились просыпаться по нему и топать на работу. Это было очень удобно, тем более что, по странному совпадению, с тех пор как Нестор вернулся с отсидки, в деревне перестали горланить все петухи до единого.
      Так проходили дни, месяцы и годы.
      Гром грянул, как и полагается, внезапно.
      Аккурат во время уборочной страды, когда на счету у колхозников буквально каждая минута, случилось страшное -- несчастных земледельцев никто не разбудил. Последствия этого были катастрофическими и едва не привели к развалу всего хозяйства.
      Во дворах рычали недоеные коровы, в избах рыдали некормленные младенцы. Полусонные, злые мужики бегали в исподнем между тракторов, посылая на голову Нестора витиеватые проклятья. Но самое веселье было впереди и началось, когда загорелся клуб и пристроенный к нему совсем некстати склад горюче-смазочных материалов.
      Совместными усилиями возгорание к полудню удалось ликвидировать, но драгоценное время было упущено. Сразу после обеда на колхозные поля обрушился катаклизм.
      Ровно в 12 часов 44 минуты 15 секунд местного времени весь урожай спаржи, ананасов или арбузов (никто точно не знает, что эти темные крестьяне на своих наделах выращивают) был загублен на корню градом. Сразу следом за этим ударил сорокаградусный мороз, который, немного погодя, сменился проливным дождем и в конце концов закончился самым настоящим торнадо. Все это буйство природы сопровождалось ураганным ветром и обильными снегопадами. Таких чудес не видали даже старожилы. Колхозники искренне не понимали, за что на их плечи легли настолько тяжелые испытания.
      Вечером того же дня все мужское население деревни, способное стоять на ногах без подпорок, собралось на поляне у Несторовских ворот. Вызвали хозяина на улицу, прочитали ему политинформацию и потребовали, наконец, объяснений.
      -- Захарыч, -- сказали мужики, -- ты че? Ты это, уебитвоюмать! Ты давай. Бля. И ваще. Мы это. Тут. Хватит на хуй. Уже. Ну?
      После того как высказались наиболее эмоциональные мастера художественного слова, вперед выступил председатель сельсовета и, важно шевеля усами, сказал:
      -- Ты нас очень подвел, Нестор. Это никуда не годится. Что ты хотел нам доказать? Взгляни на нас, взгляни на эти ужасные разрушения. Мужики верно говорят. Зачем ты так? Или мы? Или я? Вот они. В общем, ты. Ты знаешь, что делать.
      -- Не знаю, -- честно признался Нестор.
      -- Ебаныйврот! Мне уже звонили из райкома партии. У нас отнимут переходящее красное знамя. Это позор по всем показателям. Твое поведение, Нестор, лично я расцениваю как персонифицированное зло. Еще не знаю, что об этой провокации скажут товарищи наверху, но, думаю, проходить будет как контрреволюция. Но это мы не будем афишировать. Завтра наш любимый сельсовет подарит тебе нового петуха. Так что оправдай доверие! Ура, товарищи!
      -- Хорошо, -- согласился Нестор, -- и похороны за счет колхоза.
      -- Какие похороны? -- не въехал председатель. -- У тебя кто-то умер?
      -- Жизнь, -- сухо и коротко ответил Нестор.
      Жизнь похоронили на склоне живописного холма между колхозным амбаром и старой водокачкой.
      Председатель обещал организовать лафет, почетный караул и пригласить расширенный состав оркестра из городской филармонии, но не было ни того, ни другого, ни третьего. Вместо оркестра на холме тоскливо стонала одинокая гармошка, терзаемая неумелыми руками вечно упитого вусмерть механизатора второго звена Чередниченко.
      Стоя над гробом, Нестор обвел скорбным взглядом притихших односельчан и произнес негромкие, но глубокомысленные слова.
      -- Удивительно устроение мира! -- сказал он. -- Здесь, в этой пустой холодной яме мы и похороним Жизнь. Ибо сказано: против природы не попрешь. Но жизнь никуда не делась от нас. Она есть. Вот она среди вас. С одной стороны -- это нонсенс, а с другой -- может, даже парадокс. Чудны дела твои, Господи!
      До сих пор никто не может с уверенностью сказать: умер петух естественной биологической смертью или пал от руки Нестора.
      После такой наглядной демонстрации своего могущества Нестор приобрел статус самого авторитетного и уважаемого человека в деревне. Если раньше бедные крестьяне только подозревали его в связях с нечистой силой, то теперь они наверняка были уверены в том, что душа Нестора находится в ломбарде у самого черта.
      Поскольку деревенскую церковь взорвали динамитом еще в двадцать четвертом году, а родная партия защиты от грядущих напастей совсем не гарантировала, практичные крестьяне постепенно усвоили мысль, что покровительство Нестора и стихий, которыми он, без сомнения, повелевает, -самая надежная страховка от неприятностей.
      Нестор по-прежнему одиноко жил в своей неприступной крепости на краю деревни, но теперь колхозники не обходили его дом стороной, как это бывало прежде. Вместо сгоревшего дотла клуба дом Нестора постепенно сделался очагом культурно-общественной жизни деревни и центром притяжения для духовно неприкаянных односельчан.
      Мужики ходили к нему вправлять вывихнутые в драках суставы, дети вытаскивать занозы, а старухи вставлять зубные протезы. Ни одна баба не хотела рожать ребенка, пока рядом не было Нестора. То же и с коровами, и со всеми остальными тварями.
      Без его благословения мужики не начинали сенокос, не закладывали новый дом, не назначали свадьбу любимых чад, а уж о покупке мотоцикла речи не могло идти без потребления огненной воды и ритуального мордобития на веранде у Нестора.
      Сведения об этом скоро докатились до партийного руководства района. Сама мысль о том, что какой-то полуграмотный беспартийный выскочка сам себя назначил атаманом и, находясь всего в трех верстах от Советской! Власти! взял на себя наглость обслуживать духовные потребности Советских! хлеборобов, партийному руководству была неприятна.
      Руководство поступило как порядочное. Честно и не один раз оно предупредило Нестора о возможных и неотвратимых последствиях его идеологической работы. Но корм, как говорят в народе, в коня не пошел. Народу большевистские премудрости были не по душе. Народ боялся Нестора, его гнева и чего-то еще такого мистического больше, чем партийного руководства.
      Тогда партийное руководство рассудило так. Если сам человек не в состоянии понять, что работа с народонаселением -- дело тонкое, кропотливое и находится в исключительной компетенции государства, значит, его надо как следует поправить.
      Надо так надо. Специалисты по внутренним делам в спешном порядке Нестора поправили и снова командировали в исправительно-оздоровительную экспедицию на лесоповал.
      Нестор все понимал и на государство не сердился, а к злоключениям своим относился философски, даже немного с иронией. За это государство поощрило его амнистией и ровно через год и два месяца отпустило на свободу.
      На свободе Нестор нашел свое хозяйство разрушенным, а дом разграбленным.
      Он стоял на развалинах дома, беззвучно шевелил обветренными губами и силился не думать о том, какими, в сущности, скотами являются люди и что теперь, на старости лет, все придется начинать сначала. Жизнь снова умыла его, только на этот раз что-то в нем надломилось.
      Нестор пешком через лес прошагал семь километров до железной дороги, запрыгнул на ходу в товарный состав и со справкой об освобождении вместо гражданского паспорта укатил до следующего лета в кругосветный вояж.
      Кругосветное путешествие Нестора, состоявшееся по большей части на Черноморском побережье Кавказа и в Минеральных Водах, закончилось в родной Константиновке.
      Колхоз сделался совхозом и получил от государства кредиты на строительство беспрецедентного свинарника. Председатель сельсовета стал директором совхоза, а Нестор -- вахтером у западных ворот испытательного полигона.
      "Ты пойми, -- внушал новоиспеченный директор Нестору, -- вахтер по штатному расписанию не полагается вовсе. Помнят еще в райцентре твои художества, к деревне на пушечный выстрел велели не подпускать как неблагонадежного. А я просил за тебя. Мужики всей ордой просили. Побудешь месяцев шесть вахтером, а потом на пенсию тебя проводим чин-чинарем, и живи себе спокойно. Ты просто сиди у ворот и книжки читай. Авось утрамбуется как-нибудь само. А?"