У себя наверху мы их называем "бюрократами". Солидная публика. Пассажиры первого класса. Чуть где пошалят, сразу бегут исповедоваться. Достали. Нет от них покоя ни днем, ни ночью. Для других, скажем, христианство или ислам -- это платформа для определенного мировоззрения и мировосприятия. Эти люди -- философы. Атеизм, кстати, -- тоже философия, в отличие от похуизма. Большую часть человечества, за исключением ортодоксов, философов и реликтов, под которыми мы у себя наверху понимаем, например, амазонских индейцев, вопросы бытия не колышут. Иисуса они знают как мифологического героя, а Бога боятся точно так же, как боятся черных кошек, треснутых зеркал или русалок. Их мы называем похуистами. Потому что им все по хую! Какие там вопросы добра и зла?! Их волнует только собственная задница, а в теологическом аспекте еще и то, что с ней стрясется после смерти. Смерть -- краеугольный камень любой религии. Ты заметил?
      Я:
      -- Я немного забыл начало, но, в принципе, заметил.
      Бог:
      -- Так и должно быть! Смерть -- конец самой жизни! А как вы еще хотели? Все одинаково плохо относятся к смерти: и религиозные фанатики, и атеисты, и похуисты, с той только разницей, что для одних смерть -- наказание, для других -- искупление, а для третьих -- просто смерть. Частный случай, когда человек ни с того ни с сего перестает жить...
      Я:
      -- Спасибо за лекцию. (В сторону: С самого начала было ясно, что этот старик -- сумасшедший). Приятно было познакомиться.
      Бог:
      -- Да замолчишь ты или нет?! Ну что за человек такой, я не знаю. В каждой бочке затычка. Я же тебе велел не перебивать. Ладно, проехали. Двадцать пятого декабря двухтысячного года вы с Фридманом травили тараканов...
      Я:
      -- Да! Я лично штук двести укокошил. Как они кричали!
      Бог:
      -- Среди них был один... не такой, как все...
      Я:
      -- Неужели весь этот сыр-бор из-за одного несчастного таракана? Он что, какой-то особенный? Не забивай себе голову, чувак. Одним тараканом больше, одним меньше. Какая, в сущности, разница? Ну попался он под горячую руку.
      Бог:
      -- Печально, ведь это был Мой Сын.
      Я:
      -- Давайте не будем сгущать краски. Не хмурьтесь. Как это сын? Вы уверены? Так, а почему он у нас -- таракан?
      Бог:
      -- Сын короля -- наследник трона и будущий король. Сын бога тоже бог. Нет никакой разницы, кто он: таракан или великан. И чем тараканы хуже? Тоже мне, человек -- пуп земли. Венец природы! Кто вам вообще такую чушь сказал? Загадили всю планету, как свиньи, а Я так старался. Чем ты лучше таракана? Мешок с костями. Хаотичное нагромождение желаний, импульсов и рефлексов. К тому же тараканы единственные уцелеют в этой мясорубке.
      Я:
      -- Пардон, папаша! Не мельтеши. Давайте сосредоточимся. Я на счет мясорубки. С этого места хотелось бы узнать подробнее.
      Бог:
      -- Столкновение Земли с метеоритом. В десять тысяч раз больше, чем Тунгусский! Метеорит уже в пути. Пизданет, мало не покажется! Все, кроме тараканов, передохнете! Волосы на жопе рвать будете!
      Я:
      -- Ты чего, мужик, белены объелся? Мы посадим на ракету Брюса Уиллиса и... прощай молодость! У него там все схвачено.
      Бог:
      -- Кретин! Я могу одним движением мизинца превратить тебя в чебурек!
      Я:
      -- А вот этого не надо. Не надо на меня давить. Этого я не люблю. И вообще, знаете что, папаша, насрать мне на ваших тараканов с высокой колокольни! Насрать мне на вашего сына! И вам персонально насрать на голову у меня давно руки чешутся.
      Бог:
      -- Ах, вот как? Тебе значит на Меня насрать? Да еще полчаса назад ты верещал, умоляя вернуть тебе рассудок, и готов был на четвереньках ползти в Святую Землю! Неблагодарный!
      Я:
      -- Мужик, не морочь людям голову. Занимаешься всякой херней, прости за выражение. Я у тебя что просил? Сто миллионов долларов наличными. Где они? Желаю получить свои сто миллионов и немедленно осязать их!
      Бог:
      -- Вот твари, всем подавай сто миллионов! О душе никто не думает!
      Я:
      -- У меня и так дел невпроворот.
      Бог:
      -- Каких дел?! Ты жив до сих пор только потому, что Я это допускаю! Превращу сейчас тебя в рулон туалетной бумаги в общественном сортире, посмотрим, как ты запоешь. Вот где дел невпроворот.
      Я:
      -- Ладно, чего ты от меня хочешь?
      Бог:
      -- Скажи Фридману, что он повинен в смерти Моего любимого Сына. В свете этих обстоятельств он не жилец.
      Я:
      -- А ты иди к Фридману сам, он где-то здесь недалеко. Он тоже любитель язык-то почесать.
      Бог:
      -- А не то бы Я без тебя не догадался. К Фридману Я уже ходил, этот коматозник не понимает ни хера, где право, а где лево. Он сейчас не сможет отличить Лукашенку от Наполеона Бонапарта. У него в данный момент -- харе Кришна. Клиническая смерть. Ты ему передай, когда он очухается, что ему скорее всего кирдык. Я еще до обеда подумаю, прикину, что к чему, но решения Своего не поменяю. Understand?
      Я:
      -- Основные моменты.
      Бог:
      -- Тогда Я кончил!
      Я:
      -- Я, кажется, тоже.
      Бог:
      -- Какой же ты мудак! Ступай, пока Я не сделал из тебя блин и не размазал по этому камню, и славь Мое имя на каждом углу!
      Я:
      -- И это все? А подарки? А кто желания будет исполнять?
      Бог:
      -- Кто, кто? Пушкин! Ладно, проси чего хочешь.
      Я:
      -- А сколько у меня желаний?
      Бог:
      -- Одно!
      Я:
      -- Хочу отодрать Катю.
      Бог:
      -- Какой же ты все-таки идиот. Уйди с глаз долой! Погоди. Вот еще что. Передай этому своему... Максимовскому... Нет, не надо.
      Я:
      -- Что передать Максимовскому? Если начал - договаривай.
      Бог:
      -- Пусть... пусть ведет себя потише. Кое-кто наверху очень недоволен.
      Я:
      -- А ты передай этой своей... Марии Магдалине, что я до нее доберусь!
      Шар No 5
      ...Есть у меня безногий друг -- Костя Лейтман. Без пары прекрасных ног он остался очень неожиданно. Были в ту зиму сильные снегопады плюс частые перепады температуры. Снегу насыпало много, а убирать его никто не торопился. Снег слежался, превратившись в сплошной ледяной панцирь. Собрался Константин переходить улицу, подошел к светофору и поскользнулся. Ноги съехали на дорогу и угодили прямо под колеса лакированного членовоза с номерами Московской патриархии и синим абажуром на чердаке. Автомобиль, не извинившись, уехал, вероятно, по безотлагательным религиозным делам, а Костя остался истекать кровью прямо на дороге. Спасибо докторам -- жизнь ему спасли, а вот ноги -- нет. Иерарх, которого, кстати, часто ругают газеты, по-прежнему деловито носится по московским площадям и проспектам наперегонки с ветром, а Костя -- по квартире на инвалидной колясочке...*
      * По заказу Ватикана.
      К сознанию я продирался неохотно, игнорируя волевой момент и повинуясь только рефлексам. Краем глаза я заметил, как где-то на самом краю мира шевелится Максимовский. Последний шар, подпрыгнув, звонко стукнулся внутри о затылок и свалился по пищеводу в желудок. Осознание его утраты было немного грустным. Что-то про башню. Башня. Какая башня? А! Стоп! Это же моя башня встала на место. Ну, здравствуй, башня!
      Через минуту-другую картинка насытилась цветами, стала ярче, восстановилась геометрия комнатного пространства, появился и звук.
      Картина пятая
      Апартаменты Фридмана. Московское время 10 часов 02 минуты утра (64 ч. 120 м. 1423с). У кровати Фридмана стоят два никому не известных гражданина.
      Первый -- огромного роста кривоногий мордоворот. Одежда на нем такая тесная, что, кажется, вздохни этот человек глубже, и она разорвется по швам в клочья, повиснув на плечах лохмотьями. Лицо одутловатое, злобное, с налетом маниакального стремления к разрушению. Майк Тайсон по сравнению с ним -- просто смазливая девчонка.
      Другой, наоборот, -- вертлявый, росточка невысокого и худ неимоверно. Одет, в отличие от первого, неплохо, но не по сезону: лакированные туфли, легкое шерстяное пальто, на носу солнцезащитные очки. На вид обоим не больше двадцати восьми лет.
      Тот, который мордоворот, склонился над Фридманом и, приподняв его за волосы, бьет по щекам сильной рукой. Второй, который вертлявый, заглядывает Фридману прямо в открытый глаз, рассуждая вслух:
      -- Вроде дышит, мерзавец, а глаз закрой -- так вылитый покойник. Натрескался, скотина, видать, водяры-то спозаранку.
      Он наклонил бутылку, тщательно изучил этикетку и, понюхав горлышко, вылил остаток водки к себе в рот:
      -- Теплая, падла, и сладковатая на вкус. Но по шарам дало.
      Как все воспитанные люди, мы встали поздороваться. Максимовский получил пинок по яйцам, я -- в живот.
      "Кому из нас двоих сейчас больнее, мне или ему?" -- подумал я, хватая ртом воздух.
      -- Вам, наверное, не терпится узнать, кто мы такие, -- начал тот, который хорошо одет. -- Посмотрим, смогу ли я удовлетворить ваше любопытство.
      Он опустился в кресло, вынул из-за пазухи обрез и положил его на колени.
      Звучит тревожная музыка.
      -- Дайте, я угадаю, -- медленно проговаривая каждое слово, предложил Максимовский, которому больные причиндалы угадывать, в общем-то, не мешают. -- Тигры освобождения Тамил Илама? Хотя нет, артиллерия у вас немного старомодная. Так, так, так. Исполнители комических куплетов? Нет. Дайте сообразить. Стойте! Понял! Все вместе, три-четыре: "Вы налетчики!" Угадал?
      -- Как вы могли такое подумать?! -- Худосочный обрезом ткнул в живот Фридману, который позу не изменил, но с взлохмаченной головой, вчерашней щетиной и вытаращенным глазом сделался похож на взбесившегося попугая. -Это просто возмутительно! Не вижу в этом никакого смысла. У вас тут и брать-то нечего, старье одно. Даже телевизора нет. Давно это чучело в коме?
      -- Всегда! -- торжественно объявил Максимовский.
      Пока мы с Максимовским кувыркались на полу в драматических позах, мордоворот обшарил наши карманы. Часов я не ношу, поскольку считаю это занятие глупым, но запонки не снимаю практически никогда, испытывая гордость за себя как за обладателя изысканного вкуса. Запонки произвели фурор. Он с детским восторгом наблюдал игру света на каменьях. Я даже испугался, что он сломает мне запястье. В итоге он взял только документы и деньги, протянул тому, который второй и суетливый. Суетливый деньги пересчитал, поморщился и вернул. Документы оставил у себя.
      -- Очень мало денег. Жалко, -- заключил он, задумчиво разглядывая замшевые ботинки Максимовского -- что у вас так мало денег.
      -- Сомнений никаких -- вы налетчики.
      -- Как бы не так. Налетчики, если пользоваться вашей своеобразной терминологией, берут чужое, а мы пришли за своим. Господи, зачем мужику пудра? -- Суетливый высыпал остатки кокаина на бесчувственного Фридмана, повертел пудреницу в руках и спрятал в карман. -- А может, это лекарство?
      -- Хороший вопрос. -- Максимовский поглядел на Фридмана. -- Здесь есть нюансы, но они настолько незначительны, что...
      -- Хватит! -- сорвался худосочный. -- Сколько можно пиздеть?!
      Следующие полчаса он потратил на освещение различных аспектов своих взаимоотношений не только с Фридманом, но и с нашими близкими и дальними родственниками, не забыв упомянуть о бездарном правительстве и грабительской приватизации.
      Говорил он мощным утробным басом, который извергался из его тщедушного тела, то и дело спотыкаясь в районе кадыка. Проклятия сыпались на головную боль и вчерашние газеты, плохую погоду и качество продуктов питания. Он то взвивался и рубил руками воздух, то неожиданно кидался в кресло, где на мгновение умолкал. Отдохнув немного и отдышавшись, он начинал все сначала.
      Скуратов, никогда прежде мне не доводилось слышать такой бессвязной речи. Но для тебя я постарался и специально перевел ее на русский язык.
      ...И про то, в натуре, какой Фридман, представительный на первый взгляд мужчина, а как безответственно себя при этом повел. А какие у него были рекомендации? Можно только позавидовать. И что вы думаете? Неделю назад так и вовсе перестал отвечать на звонки. И теперь за это Фридману не поверит даже самый противный верблюд. Сука, ни стыда, ни совести! Брат мой, вот он, обиделся очень, поедем, говорит, к Ивану в гости, в натуре. И мы не какие-нибудь налетчики, как вы изволили выражаться, потому что налетчики, как я изволил заметить тоже, берут чужое, а не свое. А нам свое подавай! Если угодно, мы кредиторы. А в Москве -- кругом засады, Лужков опять террористов каких-то ловит. Ментов как собак нерезаных. Дорогу, блядь, всю занесло, ехали как на санках. Ногу ломит второй день, значит, будут холода. Поэтому сейчас мы сделаем ход конем. Давайте так: мы сами по себе, вы сами по себе. Мы вас тут подождем, а вы отправляетесь за бабками. Если денег не будет, я не переживу! Придется убивать Фридмана. Я за себя не отвечаю! Вот такой вот, в принципе, расклад. Кто не согласен? Вижу, что все согласны. Лес рук. Вопросы есть? Вопросов нет. Тогда ноги в руки и бегом! И век мне воли не видать! И не забуду мать родную! И все в таком же духе!
      Покуда силы не покинули его крохотное тельце, он метался. Потом просто упал в кресло и замолчал.
      На угрюмом лице первого громилы все это время не мелькнуло ни одной гримасы. Он неподвижно стоял у окна и наблюдал за нами чугунными глазами.
      Слово взял Максимовский.
      Очень не спеша он выбрался на середину комнаты, расставил ноги пошире, колыхнулся в сторону суетливого, колыхнулся обратно, туже затянул галстук, прокашлялся и сердито высказался в том смысле, что день у него сегодня начался скверно. Возможно, он это даже заслужил. Да-да, любим мы ходить окольными путями и часто выбираем самые извилистые дороги. И где, среди этого круговорота и суматохи путь истины, спрашивается?.. А призрачно все в этом море бушующем... И если на минуту представить себе, что весь мир -- это такая огромная пустая жопа, из которой дуют сквозняки, то становится понятным, каким ветром, собственно, вот этих, бля, дебилов сюда надуло. Но это -- тоже, простите, не повод! И, видит Бог, никто не заставит его испугаться двух говорящих обезьян. Встать, скотина, когда с тобой русский офицер разговаривает!!! Допустим, он не образец нравственности, ну и что? И позвольте, теперь что, всякая свинья может подойти и запросто стукнуть за это по яйцам такому положительному лирическому герою, как он?! И даже если этот симулянт Фридман кому-то должен, а должен он всему свету, я вас уверяю, то почему по яйцам получает не он, а он? Не имеете права! А также пускай эти два засранца немедленно убираются сами, не то он спустит их с лестницы, содрав с них также и скальпы. Чтобы через две минуты духу вашего здесь не было! Вот таково, вкратце, его мнение по существу этого вопроса. Спасибо за внимание! Карету мне! Карету!
      "Надо же, -- думаю, -- как его колбасит".
      Все, что раньше я видел только по телевизору и о чем читал только в газетах, сейчас реально ворвалось в мою жизнь, стояло посреди комнаты на четырех ногах и пугало меня. Пугала одежда этих людей, их взгляд, пугала, прежде всего, их исключительная уверенность в какой-то своей правде, в том, что они обязательно закончат то дело, ради которого сюда приехали. Что общего у Фридмана с этими людьми? При каких обстоятельствах они пересеклись?
      Пока Максимовский ерепенился, я склеивал по частям фрагменты всей этой истории. Картина вырисовывалась такая:
      1) Фридман задолжал суетливому денег, и немало;
      2) Деньги суетливому нужны кровь из носа немедленно, сию минуту, ну, в крайнем случае, сегодня до обеда, потому что истекли все возможные и невозможные сроки.
      Пока я склеивал фрагменты, из кухни приперлась Катя.
      -- У вас там лимонов килограмм пять, -- сообщила она. -- Сколько порезать?
      Суетливый, выглядевший потерянным и даже немного подавленным, встрепенулся, оценил ситуацию и подал знак своему тесному товарищу. Тот среагировал молниеносно: он сбил Максимовского с копыт и швырнул в угол. Там поверженный Максимовский и затих.
      -- Ну вот, теперь тихо. В квартире есть еще кто-нибудь?
      -- Больше никого, -- уверенно ответил я, хотя сам до конца быть в этом уверенным никак не могу.
      -- Хорошо, это кто?
      -- Это? Я не знаю. А вы как думаете? Шучу, шучу, шучу -- это Катя, моя дочь. Катя, поздоровайся и ступай домой, -- сказал я Кате, при этом дернул головой и моргнул, как мне кажется, незаметно для пришельцев, но в то же время достаточно красноречиво.
      Вместо того чтобы воспользоваться ситуацией и улизнуть, эта глупая буренка решила все испортить. Она захлопала ресницами и спросила:
      -- А где вы живете?
      Шайтан! Определенно, Катя -- не самая сообразительная вертихвостка в этой части галактики.
      -- Так, всем тихо, -- приказал суетливый. -- В натуре, вы тут все бухие. Давайте без фокусов.
      -- Давайте, -- согласился я с ним.
      -- Брат, я вижу, ты единственный здесь вменяемый человек, -- говорит он мне, и я вынужден признать, что это -- правда. -- Этот баклан порожняка гоняет, в натуре...
      Извини, Скуратов, я совсем забыл о тебе.
      -- Брат, я вижу, ты единственный здесь вменяемый человек, -- говорит он мне, и я вынужден признать, что это -- правда. -- Два интеллигентных и вменяемых человека всегда найдут общий язык. -- И с этим не поспоришь. -Твой друг ведет себя крайне нерационально. -- Золотые слова!
      -- А когда он вел себя рационально?
      -- Твоя дочь, кстати, тоже.
      -- Может быть, у нее менструация?
      -- Нет, ну нормальный ведь человек, если захочешь. Грамотно всех развел. Дурака-то валять каждый дурак умеет. Кому это нужно? Я тебе сам скажу: никому это не нужно. А я на тебя пока не сержусь. Видишь? Давай, я еще разок подробно расскажу, кто мы такие.
      -- Не надо, я все понял.
      -- Неужели? -- Суетливый с изумлением посмотрел на меня. Должно быть, на его запутанном жизненном пути ему ни разу не попадались люди, способные понимать что-либо с первого раза. -- Правда понял? А то, давай, повторю. Повторение -- мать учения.
      -- Не надо. Сколько мы вам должны?
      -- Вот умница. На лету схватывает. Сам сообразил?
      -- Сам.
      -- Малаца. Шестьсот тысяч *.
      * Разделить на 28 рублей 16 копеек по курсу ЦБ, получается немного больше 21 000 $.
      -- Час от часу не легче. А не много?
      -- Нормально. Что вас смущает?
      -- Налог на добавленную стоимость включен?
      -- Даже не беспокойтесь, и проценты тоже. Как в аптеке. Это сумма не приблизительная. У нас ведь бухгалтерия, все солидно.
      -- Я просто поверить не могу. Это же -- грабеж.
      -- Опять вы за старое. -- Суетливый поднял с коленей обрез и убедительно потрогал вороненый ствол. -- Придется поверить. У меня, видишь, какая машинка? Я ее про себя ласково называю "патентованный стимулятор кредитоспособности". Поразительные результаты. Надеюсь, ты понимаешь, что твоя дочь временно побудет с нами?
      -- Да, я понимаю. А где гарантии безопасности для нее?
      -- Слово джентльмена.
      -- А для Фридмана?
      -- Говно -- вопрос. И умоляю, давайте обойдемся без самодеятельности. В том смысле, что если на пороге появится хотя бы один мусор, пускай даже самый маленький и безобидный, я начинаю пальбу. Твоей дочери заряд картечи достанется прямо в лицо. А эту жирную задницу -- Фридмана -- я не поленюсь и просто выброшу в окно. Понял?
      Да, как ни странно, это я тоже понял.
      -- Ну вот, все формальности вроде бы улажены. Теперь забирай своего дружбана и... активней, активней, чтоб земля под ногами горела. Так, сверим часы.
      -- У меня нет часов.
      -- На, возьми эти, -- суетливый снял с каминной полки бронзовый хронометр.
      -- Ты спятил, это Анри Дассон, восемнадцатый век, Людовик шестнадцатый.
      -- А мне по барабану, кто они такие. Хоть Атос, Портос и Арамис.
      -- Они же тяжелые, как наковальня. Кроме того, они чужие, а брать чужое некрасиво.
      -- Некрасиво? Скажите, пожалуйста, какой щепетильный. Не хочешь -- не надо, ходи без часов. Так или иначе, времени у вас навалом -- четыре часа, на двоих шесть, если поторопитесь, то все пятнадцать. А после обеда все свободны.
      -- Ну ты, Эйнштейн! -- Я охуел. -- Ты таблицу умножения когда-нибудь в глаза видел? -- Честно говоря, с математикой я и сам-то не дружил никогда, но даже меня немало удивило такое арифметическое изощрение. -- Кажется, меня здесь обсчитали.
      -- Работа такая, -- снисходительно объяснил суетливый. -- Все, хватит базарить, чешите отсюда. Одна нога здесь -- другая там.
      -- Дайте хоть послушать, дышит он еще или нет, -- стоя на выходе, потребовал оклемавшийся Максимовский. -- Я, между прочим, врач.
      -- В натуре? -- доверительно, даже как-то трогательно спросил у меня гость.
      -- Железяка! -- ответил я. -- Невропатолог широкого профиля.
      Суетливый после непродолжительного, но мучительного раздумья разрешил. Максимовский Фридмана не столько послушал, сколько понюхал.
      Для начала прямо на крыльце дома мы разработали короткий, но эффективный и стремительный план. Главное и неоспоримое его преимущество заключалось в том, что состоял он всего из одного пункта. Вот так:
      ПЛАН
      Пункт No 1. Надо раздобыть денег!
      Дальше мы прикинули собственные возможности. У меня получилось полторы сотни $ и четыре тысячи рублей, у Максимовского -- всего на две сотни больше.
      -- Лихо мы вчера погуляли! -- свистнул Максимовский. -- Ни фига не помню.
      -- Аналогично, -- подтвердил я.
      К пластиковым деньгам у меня доверия нет, поэтому у меня нет и кредитной карты, а Максимовский о таких вещах даже не слышал. В банке у меня открыт депозит, но там шаром покати, да и какое это имеет значение в субботу, когда банкиры все равно отдыхают.
      И все-таки 21 000 $ минус наши 500 -- это уже неплохо. Теперь надо взять в каждую руку по телефону, сделать пару звоночков товарищам - и дело в шляпе!
      В следующие полчаса мы сделали удивительное открытие. Оказалось, что половина наших товарищей за такие деньги с удовольствием умертвят всю свою родню, включая младенцев грудного возраста и домашних животных. А вторая половина как раз одевается, чтобы идти на паперть.
      -- Я не думал, что все такие жмоты! -- удивил меня Максимовский. -Плохой у тебя план. Придется на ходу импровизировать.
      Картина шестая
      Двор дома. Московское время 10 часов 24 минуты утра (99 ч. 02 м. 101 с.). Повалил снег. Мы стояли рядом, держали мертвые трубки и размышляли, кому бы позвонить еще. Откровенно говоря, выбор у нас оставался небогатый -Сеня Печальный. У Семена три маленькие дочери, разбитый параличом тесть и ворох проблем, которые, впрочем, он методично и планомерно создает сам себе. Ему мы сразу договорились звонить последнему. А, между прочим, зря.
      СЕМЕН
      Семен Борисович Печальный прикатил в Москву на поезде ясным апрельским утром тысяча девятьсот девяносто первого года, находясь в том счастливом возрасте, когда неизвестность завтрашнего дня возбуждает фантазию, а не угнетает разум.
      Он был одет в демисезонное драповое пальто, клетчатые брюки и коричневые полуботинки. Зеленая фетровая шляпа без ленты и с полями, повисшими на ушах, венчала его невесомую голову.
      За его спиной болтался брезентовый рюкзак, полинявший еще при военном коммунизме, на груди для противовеса -- транзисторный приемник без названия. Под мышкой находился томик Александра Солженицына и папка с загадочной надписью "Дело No23/183. Изнасилование несовершеннолетней Колесниковой".
      Вместо "дела" об изнасиловании гражданки Колесниковой в папке была заключена пронумерованная заботливой рукой матери охапка поэтических изысканий Семена за последние два с половиной года. Его мятежный дух напрасно резвился на малой родине в поисках свободы самовыражения. Достоверно известно, что в том захолустье, из которого он нарисовался в столице, стихи под страхом смертной казни отказывались печатать редакторы всех без исключения изданий. Суждения о творчестве Семена при этом были самые разнообразные, начиная от лаконично-сдержанных типа: "сыровато", "не то", "вчерашний день", заканчивая грубыми и чересчур категоричными вроде: "слишком откровенно", "какое чмо написало эту гадость?", "пошел вон, ублюдок!".
      Мириться с таким положением вещей Семен Борисович не собирался. Тогда он пошел и купил билет. В один конец.
      Пункт назначения -- Москва, литературный институт имени А. М. Горького.
      Цель: немедленное признание современников.
      Дома он простился с мамой, двумя старшими сестрами, тетками Розой Константиновной и Софой Константиновной, поплакал вместе со всеми, посидел на дорожку и был таков.
      Москва -- великий магнит. Каждый год с севера, юга, запада и востока, да что там, даже с северо-запада и юго-востока, из Анадыря и Чегдомына, из Ухты и Наро-Фоминска, с полуострова Таймыр и станции "41-й километр", из каждой дыры, где поезда даже не останавливаются, а только притормаживают, замедляя бег, отовсюду, где тлеет хоть какая-нибудь жизнь, Москву атакует целая армия абитуриентов. Все они мечтают об одном -- вырваться из плена своего родного захолустья, чтобы поселиться здесь навсегда, жить, произвести потомство, надорваться и умереть.
      После того как университетское образование сделалось коммерческим, а распределение выпускников вузов осталось позади в истории, я не припоминаю ни одного случая, чтобы студенты возвращались обратно домой. А что прикажете дома-то делать? Работы нет никакой, а если даже есть, то не платят, а если и платят, то копейки.
      И скучно ведь до тошноты.
      А в Москве совсем другое дело. Тут тебе и Интернет, и мобильный телефон у каждой старшеклассницы, и казино, и "Спартак-Динамо", и рынок в Лужниках, а там такие возможности, только руки подставляй, кто попроворнее.
      А можно и вообще даже не так. Можно все иметь почти бесплатно. Ну, вот если работать неохота, в смысле штаны протирать в офисе с 9.00 до 18.00, а замшевую куртку хочется, легко выйти вечером на улицу и въебать кому-нибудь по сопатке. То же самое несложно проделывать в родном Наро-Фоминске, но там на куртку не получается, только на бутылку. Масштаб мелкий и спиться недолго.
      Последнее время в столицу хлынул такой сброд, что делается жутковато. Крепкие молодые люди с огоньком в глазах без энтузиазма продают в метро авторучки по три штуки за десять рублей. Им тоже хочется замшевую куртку и посмотреть на казино изнутри. Они новенькие, но они уже все это дело ненавидят. Они скоро разберутся, что к чему, поймут, что на ручках быстро не разбогатеешь и в метро состояние не сколотишь. И даже на обратный билет не хватит. А и зачем? И здесь можно жить. И учиться для этого необязательно, в смысле сопромат и все такое.
      А вы говорите, чудес на свете не бывает. Уже на платформе Семен обнаружил, что в Москве время движется не так, как всюду. Иначе никак невозможно было объяснить того обстоятельства, что стрелки на башне Казанского вокзала показывали пятнадцать минут девятого, в то время как на циферблате навороченных "командирских" часов Семена была половина третьего нового дня.
      Подобное невероятно трогательное знамение грядущих жизненных перемен так взволновало Семена, что тут же на площади трех вокзалов под напором охватившего его восторга он вслух прочитал одно из своих стихотворений. Некто бросил к его ногам звонкую монетку. То было второе знамение.
      Сеня стоял посреди угрюмых таксистов и вдохновленно рыдал. Монету он поднял и потом хранил... пока не проглотил в пьяном забытье.
      В Москве Семен быстро понял бесперспективность эпистолярного ремесла. Родине уже не требовались поэты. Родине требовались: брокеры, франчайзеры, спичрайтеры, всякие прочие педерасты, рекламные агенты, чтобы все это дело рекламировать, и охранники, чтобы их охранять.
      Начался мучительный поиск места под солнцем. За четыре с половиной месяца он успел подвязаться: продавцом беляшей на рынке, сторожем на автостоянке и дамским парикмахером. Вершиной его головокружительной карьеры стала должность директора по продажам. В этом качестве он за пять рублей в час ходил вдоль фасада гостиницы "Космос", а спереди и сзади к нему крепились рекламные щиты с названием известного инвестиционного фонда. Семен Печальный с удовольствием послужил бы и охранником, но ему не позволяло хилое здоровье.
      Возвратиться в свой родной город он, разумеется, никак не мог. Перспектива вечных насмехательств пугала и тревожила его чувствительную натуру.
      Вся эта канитель продолжалась бы и дальше, если бы Семен не встретил своего индивидуального ангела-хранителя. Полное имя ангела -- Иван Аркадьевич Фридман.
      Вот как раз история их знакомства окутана тайной и неведома никому, кроме них самих. Когда их спрашивают об этом, оба начинают хихикать.
      Впервые я увидел Семена в доме профессора Комиссаржевского, где мы собрались, чтобы тесным коллективом друзей отметить двадцать третью годовщину Майи. Праздник был в самом разгаре, когда в комнату ворвался возбужденный Фридман и, дико вращая зрачками, заорал:
      -- Чудо! Свершилось настоящее чудо!
      -- Что? Где? Какое? -- загалдели все.
      -- Я нашел клад! Я больше никогда не буду работать! Я больше не буду нуждаться!
      Ваня отыскал профессора среди гостей, подошел к нему, наклонился и, понизив голос, сообщил:
      -- Профессор, вы не поверите сами себе, когда увидите это!
      -- Что "это"?
      -- Это!
      -- В чем же дело, Иван Аркадьевич? -- торопил его профессор. -Говорите скорее, не тяните резину.
      -- У меня есть поэт, настоящий народный сказитель. Акын! Талантлив безобразно!
      -- Опять какой-нибудь отморозок?
      -- Профессор...
      -- Я перефразирую: самородок.
      -- Профессионал. Умудрился в четверостишье четыре раза слово "жопа" вставить. Вы просто обязаны, профессор, поучаствовать в судьбе этого гения, другого слова я не нахожу.
      -- Любопытно. Что ж, покажите мне скорее это чудесное дарование. -Профессор, снисходительно улыбаясь, посмотрел на Фридмана и вокруг.
      Домочадцы и гости одобрительно закивали и заблеяли.
      -- Извольте пройти в залу.
      Вся ватага, человек сорок, перетекла в другую комнату. Фридман под руку привел Семена.