- Тогда в чем же дело?
      - Вы прямолинейны, Луи. Категоричность во всем, таков уж ваш характер. Черное для вас всегда черное, а белое...
      - Всегда белое, хотите сказать? Да, я не признаю компромиссов!
      - А в науке очень многое, если не все, зиждется на компромиссах. Мы принципиально не можем постичь абсолютную истину и все же, зная это, стремимся приблизиться к ней. Компромисс? Вот именно! Корпускулярная теория света, созданная Ньютоном, и волновая теория Френеля смертельно враждовали. Но возникла еще одна, квантовая, теория и примирила кровных врагов. Что такое квант света? И частица и волна, говорим мы. Но ведь это типичный компромисс, потому что на самом деле квант не частица и не волна. Просто мы тяготеем к зримым аналогиям и навязываем их кванту. А он аналогий не имеет...
      Леверрье заломил пухлые руки.
      - Пощадите, Милютин! С вами спорить бесполезно. У вас наготове арсенал аргументов. Расскажите лучше конкретно, что вы открыли на этот раз.
      - Мое научное кредо, Луи, заключается в решении задач типа "что было бы, если бы...". Лишь затем встают вопросы: как, каким образом...
      - А вопрос "ради чего" вы себе задаете? - в голосе Леверрье прозвучали ехидные нотки.
      - Увы, в последнюю очередь, подобно многим ученым. Когда-то это называли "чистой наукой". Кстати, именно "чистая наука" облагодетельствовала человечество атомной бомбой!
      - Вы беспощадны к себе подобным, Милютин. Но почему бы вам не перейти на практические рельсы? Удовлетворение текущих потребностей общества...
      - Тогда бы я не был собой. Но хватит. Вы интересовались моим последним открытием? Так вот, я задал себе вопрос: что было бы, если бы в жизни человека не существовало случайностей?
      - Вопрос, на который в принципе нельзя ответить, - проронил Леверрье.
      - Вот как? Однако мне удалось сделать это. Из Центра генной инженерии я получил безукоризненный со всех точек зрения генетический код и, обработав в виде программы, ввел в компьютер.
      - Вы смоделировали...
      - Человеческую жизнь. В ней реальному году соответствовал час машинного времени. Из этой жизни были исключены случайности.
      - А болезни, срывы, тупики, блуждание в потемках, неудачная любовь, наконец?
      - Я постарался сделать моего человека счастливым. Он шел по жизни на зеленый свет, был огражден от зла. Ведь зло, убежден в этом, тоже нелепая случайность.
      - Желал бы оказаться на его месте... - задумчиво проговорил Леверрье. - У него было все для счастья.
      - Да, - сказал Милютин. - Иначе он бы не покончил с собой.
      ПАРАДОКС
      На Таганке они въехали под "кирпич". Заслышав трель милицейского свистка, Плотников подрулил к тротуару, выключил зажигание и - точно по инструкции - затянул ручной тормоз.
      - Ваши права, - сказал подошедший регулировщик.
      - Я еще учусь, - с достоинством пояснил нарушитель правил движения. Но рядом водитель с правами, так ведь разрешается?
      - Леша, - зашипел спутник, - разве ты не знаешь, что у меня отобрали права за пьянку? Спросил бы, прежде чем ехать!
      - Ну вот что, - скомандовал регулировщик. - Через квартал отделение милиции. Поезжайте туда и ждите. Талон техпаспорта я с кем-нибудь передам, не покидать же из-за вас перекресток!
      Плотников, разволновавшись, позабыл отпустить ручной тормоз. При попытке тронуться машина делала рывок на несколько метров и останавливалась с заглохшим двигателем.
      Мотор у первых "Москвичей" был чувствителен к перегреву и как раз на трамвайных путях не пожелал более заводиться. К счастью, Алексей Федорович обнаружил промашку и освободил тормоз. Под негодующий трезвон скопившихся с обеих сторон трамваев добровольцы во главе с автоинспектором откатили автомобиль в сторону. Тут наконец завелся двигатель.
      - Вы же совершенно не умеете ездить! - сказал рассерженный регулировщик. - Поезжайте в отделение!
      В отделении пообещали наложить на машину арест или же вообще ее конфисковать. Часа через два их все же отпустили, оштрафовав Плотникова по максимуму - на двадцать пять рублей (в нынешнем масштабе денег - на два с полтиной). Алексей Федорович стал обладателем пяти чистеньких, без даты, пятирублевых квитанций, которые на месяц заменили ему "права".
      Когда его останавливали, он предъявлял квитанцию о взыскании штрафа. Поскольку дважды за одно и то же не наказывают, его отпускали с миром, надорвав квитанцию, как надрывает троллейбусный билет контролер.
      Исчерпав запас квитанций, Плотников поднаторел в вождении настолько, что легко сдал шоферские экзамены с первого раза, правда, не в Подкопаевском переулке, а в Мытищах (у него была областная прописка).
      Через четверть века, на Памире, Плотников не без оснований подумал, что так и не избыл в себе юношеского безрассудства. В тот день он, неисправимый романтик, обладатель высшего ученого звания, вел по Памирскому тракту бензовоз ЗИЛ-130.
      На высокогорном плато близ Мургаба прямая, как взлетная полоса, лента асфальта. Скорость - 90 километров в час, и мучительная, изматывающая головная боль.
      Впереди такой же ЗИЛ, за его рулем известный памирский ас.
      - Не отстану, ни за что не отстану! - твердит, как заклинание, Плотников.
      Педаль "газа" прижата к полу. Но тот, второй, бензовоз постепенно уходит: мотор у него новый, мощнее. Так уходил, вероятно, Владимир Кривой от Вали Цветкова, а Цветков в азарте погони выжимал из своего видавшего виды У-2 все возможное и невозможное...
      Плотников остается один...
      В мургабском общежитии шоферов, не раздеваясь, лег в постель и поверх одеяла покрылся еще полушубком. Заснуть не мог: как только наступал сон, дыхание прерывалось и он приподнимался на локте, ловя ртом разреженный воздух. А утром, напившись чаю в компании водителей-памирцев, поехал дальше как ни в чем не бывало.
      "Зачем мне все это?" - спрашивал себя не раз Алексей Федорович. Впрочем, он знал зачем. Ему была необходима периодическая встряска, как средство борьбы с накапливающейся энтропией, с неизбежным старением.
      После рискованного, трудного автомобильного путешествия, которому он много лет посвящал отпуск, Плотников чувствовал себя посвежевшим, преисполненным сил. Обломовское начало в его душе на некоторое время оказывалось подавленным.
      Порой ему думалось, что в путешествиях он вообще живет иную жизнь, чем та, обычная, оставшаяся за первым поворотом шоссе, что перед ним не просто дорога, а путь к дальним мирам, таящий разгадку множества неизбывных тайн, и только сумасшедшая гонка по этому пути с калейдоскопом чувств и впечатлений, обостряющим и убыстряющим мировосприятие, позволит найти в конце концов свой философский камень.
      Алексей Федорович относил себя к домоседам. Он не любил ездить в командировки. Одна мысль о билетах, вокзалах или аэропортах с их суетой и неустроенностью, гостиницах, где вечно нет мест, бивачном укладе жизни и прочих мытарствах приводила его в уныние. Но автомобиль с палаткой-багажником на крыше был для него тем же домом, где все привычно и обжито. Здесь он не чувствовал себя временным жильцом, наоборот, машина давала свободу выбора, возможность в любой момент, не сообразуясь с расписанием поездов или самолетов, отправиться куда глаза глядят.
      За плечами заядлого автотуриста были уже Урал и Западная Сибирь, Прибалтика и Приэльбрусье, Военно-Грузинская дорога и Карпаты, наезженный асфальт Черноморского побережья и пустынные кручи Нагорного Карабаха. Но вот однажды Плотников прочитал в "Известиях" короткую заметку "Визит за облака" о тяжелом и романтическом труде водителей одной из самых высотных трасс планеты - Памирского тракта.
      Так в мозг и сердце профессора вошло слово "Памир". Памир лишил его покоя, влек, как в былые времена влекло небо. Чем заворожил он Плотникова? А чем заворожили горы ректора Московского университета Рэма Викторовича Хохлова, имел ли академик право ставить на карту свою столь дорогую для науки жизнь? Или не знал, на что идет? Знал... Так и Плотников...
      Странное дело: микроб безрассудства особенно часто поражает сердца ученых. Тех самых сухарей, которые, по мнению обывателей, живут лишь своими интегралами, колбами, электронами, отгородясь от всего, что не имеет отношения к их науке.
      - Едем на "Крышу мира"! - решил Алексей Федорович.
      - До лета еще далеко, - отрезвляюще рассудила его жена Тамара Васильевна, штурман семейного экипажа, олицетворявшая собой разумное начало.
      Вдобавок к плохой непроизвольной памяти Плотников скверно ориентировался в пространстве: чуть отойдя от опушки леса, становился беспомощным, мог заблудиться в трех соснах. Тамара Васильевна же обладала каким-то шестым голубиным чувством - выбирала правильную дорогу даже в незнакомом месте.
      Ей и в жизни удавалось находить верные пути, взвешенные решения, убеждающие аргументы, что снискало ей уважение и любовь не только мужа, но и большинства знавших ее людей. Алексей Федорович признавал превосходство жены в том, что принято называть прозой жизни, разделял многие вкусы и привязанности, но... нередко поступал вопреки мудрым советам.
      Вот и теперь, вместо того чтобы взвесить все "за" и "против", сразу же начал действовать: написал главному инженеру ПАТО - Памирского автотранспортного объединения - Дарвишу Абдулалиеву (о нем упоминалось в заметке). И был обрадован скорым ответом. До лета он жил предвкушением Памира...
      Ош встретил их солнцем, яркими красками, характерным колоритом восточного города. Особенно поражал базар, равного которому по изобилию фруктов и экзотичности они никогда прежде не видели. Но в первую очередь, конечно же, нужно было разыскать ПАТО.
      И вот путешественники в кабинете главного инженера. Совсем еще молодой, энергичный человек с добрым прямым взглядом поднялся навстречу.
      - Я уже стал беспокоиться, - сказал Абдулалиев приветливо. - Мы вас ждали еще позавчера.
      На следующий день Алексей Федорович прочитал памирцам лекцию о современной научно-технической революции. И неожиданность: полный зал слушателей, неподдельный интерес, масса вопросов.
      Плотников вмиг стал знаменитостью, чем-то вроде кинозвезды. Его с несравненным памирским гостеприимством встречали в кишлаках, поили кумысом и зеленым чаем, до отказа потчевали фруктами, зеленью, шурпой и пловом.
      Возил Плотниковых по "Крыше мира" Имомбек Мамадодов - один из памирских асов. Пройдет год и еще один - Алексею Федоровичу доверят руль бензовоза, и будет он гордиться этим куда больше, чем докторской степенью.
      Всякий раз, приезжая на Памир, Плотников заново с душевным трепетом постигал инопланетное величие высочайшего Акбайтала, кровавые потоки Алая, лунный ландшафт Долины смерчей, сапфировое сияние мертвого озера Каракуль.
      Впечатлял и Нагорный Карабах с его отвесными - таких на Памирском тракте, от Оша до Хорога, нет - обрывами, пропастями, речушками, по каменистому дну которых можно проехать и мыть машину рядом со стадом нежащихся в солнечной воде буйволов. Но все это было свое, земное. Памир же ассоциировался с космосом. Здесь Алексей Федорович соприкасался с Вселенной, оставляя в иной галактике обетованный мир.
      Горные таджики, с их своеобычным укладом жизни, добрыми сердцами и чистыми душами, казались ему иногда инопланетянами.. Общение с ними облагораживало, возвышало мысли.
      Ему доверяли самое сокровенное, и он был по-человечески счастлив этим доверием...
      Памир навсегда вошел в жизнь Плотникова, занял почетное место в его памяти. И когда на душе бывало смутно, Алексей Федорович мысленно переносился в сказочный, хотя и реально существующий, мир снежных вершин и неправдоподобно синего неба. Памир был для него земным воплощением немыслимо далекой планеты. Порой ему казалось, что не на памирских перевалах, а в космических странствиях родились запомнившиеся пожизненно впечатления...
      * * *
      День был безвозвратно потерян. Утром я еще надеялся вылететь на Дзету, но метеорная обстановка оставалась неопределенной, и старт несколько раз переносили, пока не отложили на завтра.
      Большую часть пассажиров составляли туристы - бездельники, чье перемещение в пространстве не связано с необходимостью, а диктуется сенсорной ненасытностью, прилипчивой болезнью людей, у которых слишком много времени. Им обязательно нужно увидеть все "своими глазами", хотя гораздо более глубокое, а главное, объективное представление легко получить не сходя с места: для этого существуют общедоступные банки информации.
      Первопроходцы, путешественники-исследователи, познавая Галактику, делают ее многочисленные миры достоянием человечества. И люди благодарны им за это. Все, кроме туристов. Те говорят: "А мы хотим сами", хотя ничего ранее неизвестного, не запечатленного в мнемокристаллах не увидят. Нонсенс!
      Таково мое мнение о туристах. Вернее, таким оно было до сегодняшнего вечера. И сформировалось не случайно.
      Я человек занятой. Но что получается? Иной раз туристы улетают, а мне билета не достается. Или: рейс задерживается, я мрачнее тучи, а им хоть бы что - балагурят, отпускают плоские шуточки, поют под гитару, как триста лет назад, словно на лужайке у костра. Рассказывают о якобы пережитых приключениях, преодоленных препятствиях, перенесенных бедствиях. И уж если приключение, то в духе незабвенного Дюма - с поединками, погонями и любовными интригами. Если препятствие, то с Монблан на Земле, Море Песочных Часов на Марсе или темную планету Алголя. А бедствия - не меньше, чем в масштабах Всемирного потопа или Вифлеемской звезды, которая, по Священному писанию, вела мудрецов с востока в Вифлеем - место рождения Иисуса Христа (наивные мудрецы и не подозревали, что вспыхнувшая в одну ночь блестящая неподвижная звезда невиданной величины и яркости - позывной космической катастрофы, а вовсе не спасительный маяк).
      Среди туристов преобладают молодые женщины, но встречаются и молодящиеся пожилые мужчины. Смешно наблюдать, как девица лет восемнадцати кричит дяде под шестьдесят: "Эй, Ник, слетай за сладоледом!" И польщенный Ник (или Боб, или Вовочка), скрывая одышку, пулей несется к автомату, отпускающему мороженое.
      Сегодняшняя компания туристов, как мне показалась вначале, ничем не отличалась от привычного стереотипа: восемь или девять девиц в мешковатых пи-комбинезонах, служащих одновременно и одеждой, и ускорителями ходьбы, и хранилищами всевозможных принадлежностей - от универсального набора инструментов до надувной палатки из паутина (тончайшего и прочнейшего теплоизоляционного влагонепроницаемого и несгораемого материала), трое молодых людей в блузонах, напоминающих рыцарские латы ("трех блузонов, прикинул я, - достаточно, чтобы смонтировать герметичный колпак с автономным жизнеобеспечением на всю группу"), и мужчина лет пятидесяти.
      "Пропорции соблюдены", - с насмешкой подумал я. Но в этой моей насмешке была какая-то, еще не осознанная мной искусственность. Иронический настрой не получался. Я не мог не оценить необычно добротную, продуманную до мелочей экипировку туристов. Да и пожилой мужчина вовсе не походил на молодящегося бодрячка: он не подкрашивал седину, его одежда штормовка и брюки из металлизированной, для обогрева, ткани - менее всего претендовала на экстравагантность. По сравнению со спутниками этот человек был как бы налегке - значит, он занимал в группе особое, а возможно, даже привилегированное положение. И обращались к нему уважительно, "на вы", по имени-отчеству: Николай Иванович.
      В какой-то момент я принял его за этакого туристского пастыря, лицо сугубо официальное, наделенное властью. У меня даже возникла неприятная ассоциация: лет десять назад я имел глупость отправиться по путевке к Бетейгейзе - примадонне в прекрасном ансамбле Ориона. Путешествие мыслилось как развлекательное - с посадкой на голубой и розовой планетах, купаниями в млечных озерах, обрядовыми пиршествами, которыми славятся эйлоки, и дегустацией живых струй из источников Лирадо.
      Нашим всевластным руководителем был некто Головок - в профиль он напоминал отъевшуюся матерую крысу, впрочем, это бросилось нам в глаза не сразу, а спустя несколько дней, когда мы его окончательно раскусили.
      Головок отличался редкостной беспомощностью - по его вине мы едва не опоздали на рейсовый космолет. Не знаю другого человека, в котором бы такая рафинированная, воинствующая беспомощность сочеталась со вздорным, занудливым характером. Если у него отставали часы, он доказывал, что вовсе нет, это у всей группы ушли вперед.
      "Вы, земляне, не забывайте об ответственности перед нашей великой планетой! Не забывайте, что эйлоки могут вас спровоцировать! Не забывайте, что..."
      А сам "забывал" постоянно!
      Короче говоря, он отравил нам все удовольствие от путешествия. С тех пор я неприязненно отношусь к самой идее туризма...
      Наблюдая за Николаем Ивановичем, я заметил, что ничто в нем не напоминало Головка. Держался он с непринужденным достоинством, как равный с равными, ничем не подчеркивая превосходства над спутниками, которое, однако, было явным.
      "Похож на учителя, - подумал я и почувствовал облегчение, словно разгадал не дававшую покоя загадку, - из тех, кого ученики не только уважают, но и любят".
      Я допустил бы преувеличение, сказав, что лицо Николая Ивановича походило на лик святого. Но оно вызывало в памяти иконы Андрея Рублева, такая доброжелательная открытость была в его строгих чертах.
      Видимо, проявленный мною интерес оказался слишком откровенным, потому что Николай Иванович кивнул мне и предложил:
      - Подсаживайтесь к нам!
      - Извините за нескромность, вы учитель? - спросил я, воспользовавшись его приглашением.
      - В некоторой мере, - ответил он с доброй улыбкой. - Но и ученик тоже.
      - Не понимаю... - опешил я.
      - Каждый человек чему-то учит, и в этом смысле я учитель. И в то же время учится сам, то есть остается всю жизнь учеником. Не так ли?
      Рассуждения Николая Ивановича показались мне несколько банальными, и, кажется, он почувствовал это по моему лицу.
      - Что же касается профессии... Нет, я не учитель, не педагог. Моя специальность - космоакустика, слыхали о такой?
      Я признался в невежестве.
      - Не расстраивайтесь, - успокоил Николай Иванович. - Эта наука еще в пеленках!
      - Николай Иванович ее основоположник! - вмешалась одна из девушек.
      - Перестаньте, Оля! - нахмурился ученый. - Разве дело в этом? - Он снова повернулся ко мне. - Считалось, что упругие волны могут распространяться в газах, жидкостях и твердых телах, но никак не в вакууме. Однако недавние открытия показали, что физическая природа вакуума допускает возможность упругих явлений. Конечно, они проявляются иначе, чем в других средах.
      - А почему именно космоакустика?
      - Упругие волны и акустические волны, можно сказать, синонимы. А космический вакуум, пожалуй, единственный природный вид вакуума. К тому же практическая область применения... Что это я... Принялся читать лекцию!
      - И очень интересную. Продолжайте, готов слушать весь вечер.
      - Увольте, - покачал головой Николай Иванович, - я здесь в ином качестве.
      - Туризм - ваше хобби? - все еще иронизировал я.
      - Хобби... Не люблю этого словечка. Дурное оно, претенциозное.
      - Ну, пусть увлечение.
      - Даже не увлечение, а отвлечение. В туризме я живу, если так можно выразиться, совсем другую жизнь, задействую резервные клетки мозга, аккумулирую энергию.
      - Словом, перезаряжаетесь?
      - Вот именно.
      - И как часто это вам удается?
      - Реже, чем хотелось бы, - вздохнул Николай Иванович. - Раз в год, а то и в два. Но уже полвека.
      - Сколько же вам лет? - вырвалось у меня.
      Я поймал укоризненный взгляд Оли.
      - Простите, я допустил бестактность?
      - Нет, что вы. Мне скоро семьдесят.
      - Семьдесят?! Не верю!
      - И все же это так.
      - Какой же вы молодец! - воскликнул я от души.
      - Ну, полно вам! - неожиданно смутился Николай Иванович. - И вообще нашли тему для разговора!
      Во мне боролись противоречивые чувства: восхищение этим незаурядным человеком и недоверие к нему. И я решил подтолкнуть его на рассказ о столь обожаемых туристами "экстремальных ситуациях". Вот когда он раскроется по-настоящему!
      Мою просьбу поддержала вся компания, у девушек прямо глаза разгорелись!
      - Да не было у меня никаких экстремальных ситуаций, - смеясь, отбивался Николай Иванович. - У вас превратное представление о туризме!
      - Возможно, - не стал возражать я. - Но ведь туризм туризму рознь, это понятно даже мне. Есть туризм развлекательный, а есть...
      - Настоящий туризм состоит в преодолении трудностей! - перебила меня Оля, видимо, самая эмоциональная девушка в группе.
      - И тоже неверно. Вы, молодежь, видите в туризме внешнюю, показную сторону. А главное-то не в пресловутом преодолении трудностей, хотя их у туристов хватает. И не в изучении новых планет - этим занимаются профессионалы.
      - Тогда в чем же? - не выдержал я.
      Николай Иванович не спешил с ответом, словно подбирая в уме наиболее точные и доходчивые слова. Потом едва слышно проговорил:
      - В душевном общении. В познании самого сложного, что только есть во Вселенной, - человека.
      - Зачем же вы летите на Дзету? - с притворным простодушием спросил я.
      - Вы хотите сказать, что там не люди, а упсеки?
      - Допустим.
      - Ну, друг мой, не знаю, что вам и сказать... Я не вижу разницы между людьми и упсеками. Для меня любое существо, наделенное высшим разумом, человек. А уж как оно выглядит, вопрос второстепенный.
      - А если разум злой?
      - Я говорю о высшем разуме, а он не может быть злым.
      Мне стало не по себе.
      - Я вас смутил, - сказал Николай Иванович, пристально глядя на меня. Это хорошо. Нет, вы даже не представляете, как это хорошо. Так вас интересуют экстремальные ситуации? Пусть будет по-вашему. Расскажу об одной такой ситуации. Хотя ее правильнее было бы назвать не экстремальной, а парадоксальной. Да-да, именно парадоксальной. Боюсь вас разочаровать, только оказался в ней не я, а совсем другой... человек. Впрочем, какая разница? Ну, желаете послушать?
      Он замолчал, и довольно надолго, однако никто из нас не решился его поторопить.
      - До сих пор не знаю, - тряхнул он головой, - радоваться, что это произошло не со мной или... завидовать...
      - Николай Иванович, миленький, вы нас заинтриговали, - взмолилась Оля. - Рассказывайте же!
      - Ну да, конечно. Просто вспомнил, и сердце защемило... Да сядьте вы, сейчас пройдет. Так вот... Лет двадцать назад занесло меня в самое, можно сказать, захолустье - между Скорпионом, Стрельцом и Змееносцем. Там разделившийся на два русла Млечный Путь наиболее широк - верный признак, что к этой его части мы ближе всего.
      Я очутился на Апфе - планете, мало известной в то время. Впрочем, я давно собирался там побывать. Дело в том, что Апфа во многом похожа на Землю и, соответственно, апфийцы - на землян. Правда, их уровень развития пока еще невысок, зато интеллект... Боюсь, тут мы им уступаем...
      Тогда уже вовсю использовали анизотропию пространства, и пространственно-временной переход с Земли на Апфу, несмотря на ряд фазовых ограничений, был вполне доступен, даже для таких туристов, как я.
      - Для кого же еще! - воскликнула Оля, но на нее зашикали, и она смущенно умолкла.
      - Не буду подробно говорить о ландшафтах Апфы, с ними легко познакомиться, запросив любой банк информации, - Николай Иванович взглянул на меня с едва уловимой усмешкой, словно распознал мои мысли. - Скажу только, что места, где я побывал, чем-то напоминают наш Памир. А сами апфийцы... Если вы встречали горных таджиков, именно горных, а не равнинных, - кстати, они называют себя памирцами, точно это особая национальность, - то можете представить себе апфийцев: стройные, гордого и несколько аскетического вида люди с чеканной красоты лицами, только не смуглыми, а словно впитавшими в себя призрачную голубизну лунного света. Их отличают врожденное достоинство и ни с чем не сравнимое гостеприимство. Я был на Апфе трижды, с годичными перерывами. Первый раз меня встретили как доброго знакомого, второй - как друга и третий - как близкого родственника.
      - Мне приходилось бывать на Памире, - не выдержал я. - И там действительно...
      - Тем лучше, - не дал мне договорить Николай Иванович. Казалось, он боится потерять нить повествования. - Так вот, я останавливался в одной семье. Знаете, у апфийцев странные и для нас неудобопроизносимые имена. Поэтому продолжу параллель и воспользуюсь именами памирцев. Назову своих друзей ну хотя бы...
      - Сафарбековыми, - подсказал я, вспомнив семью таджиков, принимавшую меня в высокогорном селе Чартем.
      - Отлично. Вы, конечно, догадываетесь, что разговаривать приходилось с помощью лингвисторов. Только один из трех братьев Сафарбековых...
      - Асалбек!
      - ...Асалбек, говорил по-русски, с очень необычным, мягким акцентом.
      - По-русски? Апфиец?
      - Наберитесь терпения, друг мой. Так вот... Отца у них не было: и в апфийских семьях случаются драмы. Семью возглавляла мать - женщина лет пятидесяти, разумеется, по земным меркам, красивая непривычной для нашего глаза яркой, пугающей красотой. Когда я сказал об этом Асалбеку, тот поразился: "Красавица? Да она же старуха!"
      Асалбек, в порядке культурного обмена, проучился пять лет на факультете космолингвистики Ленинградского университета. Теперь вам ясно, почему он знал русский? Поначалу его прикрепили ко мне в качестве гида, но вскоре между нами установились дружеские отношения. Вам это может показаться странным, ведь нас разделяла не только разница в возрасте. Говоря о том, что апфийцы похожи на таджиков, я подразумевал ассоциативное сходство. Анатомия и физиология у них кое в чем иные, чем у нас. Но, повторяю, для меня это не главное.
      Итак, я сказал, что подружился с Асалбеком. Но скорее мы привязались друг к другу. Асалбек называл меня Никиляиванивич - смешно и трогательно. Его выпуклые, изумрудного цвета глаза под пушистыми ресницами светились при этом такой неподдельной любовью, что становилось неловко, ну чем же я заслужил ее?
      Оказалось, однако, что эта необъяснимая любовь... как бы вернее сказать... унаследована мною. Вот что рассказал однажды Асалбек, и рассказ его, взволнованный и сбивчивый, напоминал исповедь, слова рвались, словно непрочные нити, иногда мой друг переходил на родной язык, и тогда я спешил нажать сенсор.
      Его история может показаться вам банальной, - Николай Иванович бросил на меня быстрый взгляд, и я снова подумал, что он с самого начала читает мои мысли. - Ну, да каждый понимает по-своему. В меру собственной испорченности, как говорили когда-то...
      - Так что же рассказал Асалбек? - спросил я сконфуженно.
      - Оказывается, в Ленинграде у него была девушка. А если называть вещи своими именами, то они жили три года как муж и жена. И все это время Асалбек умолял мать благословить их брак. Но она не соглашалась.
      - А зачем было просить согласия, они же взрослые! - возмутилась Оля.
      - У каждого народа свои обычаи. В давние времена и у нас судьбы детей нередко решали родители. Ну вот... Для Асалбека настал день возвращения на Апфу. Я представляю этот хмурый ленинградский день, толчею космодрома, голос диктора: "Заканчивается посадка..." - и двух людей - апфийца и жительницу Земли, прижавшихся друг к другу в прощальном объятии.
      Словом, Асалбек улетел домой, и там его вскоре женили. Я видел жену Асалбека - молоденькую, кроткую женщину с грустными глазами. Тогда у них уже было трое ребятишек.
      "Никиляииванивич, - произнес Асалбек под конец исповеди, - в первую же ночь я сказал жене, что не люблю ее и никогда не буду любить, потому что люблю и буду любить всегда другую женщину, которая осталась на Земле".
      Николай Иванович надолго задумался, потом встал:
      - Вот и все. А сейчас - спать!
      Заснуть не удавалось, наверное, не мне одному. Из ума не выходила извечная история: жестокая женщина из-за нелепых предрассудков искалечила жизнь сына. Но почему эту, предельно ясную, ситуацию Николай Иванович назвал "парадоксальной"? В чем он углядел парадоксальность, ведь не случайно же...
      И вдруг меня словно током ударило, я даже негромко вскрикнул. Какой же я глупец! Мать Асалбека предстала в совсем ином образе: мудрая женщина, у которой сердце обливается кровью от жалости к сыну, но она не может поступить иначе, не имеет права...
      Только теперь я понял, зачем меня командировали на Дзету, а ведь до этого недоумевал, с какой целью нужно исследовать генные спектры упсеков. Скажу без ложной скромности: как специалист по генным спектрам я один из первых. Но прежде ими занимались лишь для улучшения наследственности человека. Выходит, теперь...
      И в ушах снова прозвучал голос Николая Ивановича:
      "Любое существо, наделенное высшим разумом, для меня - человек!"
      "КТО Я?"
      Главным инженером научно-исследовательского института, где в пятидесятых годах работал Плотников, был Фрол Степанович Липкин массивный мужчина лет сорока пяти, авторитетный, шумный, прекраснейший специалист, властный и жесткий, но незлой человек.
      Фрол Степанович незадолго до этого получил Сталинскую премию за создание радиорелейной линии. Аппаратура пошла в серию.
      Однажды Липкин решил, что его непосредственные подчиненные начальники отделов и лабораторий - слишком уж закисли в своих четырех стенах, и повез их на полигон: пусть понаблюдают радиорелейку в действии, приобщатся к практике и проникнутся еще большей ответственностью за порученные им участки работы.
      Автобус выехал за город, свернул на грунтовую дорогу, остановился перед шлагбаумом, тронулся дальше.
      - Приехали, - сказал Липкин.
      Плотников увидел поле, напомнившее ему аэродром парашютно-планерного клуба, - аж защемило в груди. Там и сям по полю, как шахматные фигурки, были без видимого порядка расставлены автофургоны. Казалось, партия в разгаре, игроки думают над очередными ходами. На крышах фургонов виднелись рогатые антенны.
      Подошли всей гурьбой к одному из фургонов. Ефрейтор - оператор станции - вытянулся в струнку: главный, хотя и был человек сугубо штатский, произвел на него впечатление генерала, если не маршала. Впрочем, такое впечатление он производил на всех.