Привыкнув к сдержанности волхва, Ильин не стал задавать вопросов и двинулся за Добрыней в глубь леса. Обойдя небольшое озеро, кормившее поселок рыбой, они взобрались на лесистую гривку, полого поднимавшуюся по направлению к скалистым обрывам водораздела, хорошо видным от воды. Виктор слышал, что в той стороне находилось языческое святилище, но никогда не был там.
      Когда достигли первого утеса, волхв раздвинул руками кусты у его подножия и, призывно кивнув головой Ильину, скрылся в зарослях.
      Пробравшись по узкой тропке через густой малинник, Виктор заметил узкий лаз, где исчез Добрыня. Протиснувшись за ним, филолог оказался в пещере, стены которой круто уходили в темноту. В нос ударил острый запах навоза. Напротив входа переливалась овальная гирлянда огней.
      Подойдя ближе, Ильин увидел, что это деревянные плошки с каким-то маслом, поставленные кругом продолговатого камня с углублением. Язычки пламени непрерывно трепетали — понизу тянул слабый сквозняк.
      В темном углу пещеры, куда отошел Добрыня, кто-то шумно вздыхал и возился. Неожиданно голос волхва раскатился под сводами:
      — Помоги!
      Виктор двинулся вперед, выставив руки перед собой. Наткнувшись на стену, сказал:
      — Ничего не вижу.
      — Сюда! — Добрыня был совсем рядом.
      Ильин сделал еще два шага и натолкнулся на что-то живое. По телу прошел внезапный озноб.
      — Что это?!
      — Козел. Возьми его за рога и вали набок. Надо связать ноги.
      Нащупав толстые костяные завитки на голове животного, Виктор вцепился в них и рванул в сторону. Шерстистая туша дернулась на месте, но козел удержался на ногах.
      Только с помощью волхва Ильину удалось побороть тяжело дышавшего противника. Усевшись на его крутой бок, судорожно вздымавшийся и опадавший под ним, Виктор ждал, пока Добрыня возился с сыромятным ремнем.
      — Понесли, — наконец сказал старик, и Ильин, продолжая держаться одной рукой за рог, схватил другой связанные ноги козла.
      Добрыня показал, как уложить жертву в углубление продолговатого камня. Козел несколько раз дернулся и затих, словно осознав значительность минуты.
      — Испрошу у богов помощи тебе, пришедший с небес, — сказал Добрыня. Верю тебе, что не Змеем послан. А те трое — они от него. Берегись их.
      Ильин не стал на этот раз оспаривать мнение жреца, таинственная обстановка святилища как бы обязывала к немногословности.
      Воздев руки к своду, Добрыня принялся нараспев произносить молитву на санскрите. Глаза Виктора, привыкшие к темноте, различали теперь изваяния, к которым обращался жрец. Это были несколько фаллических столбиков из дерева и камня, испещренные какими-то письменами, навершие одного из них украшала воинственная усатая физиономия, под ней было изображено несколько пар рук.
      "Да ведь это лингам. А персонаж этот — какое-то подобие многорукого Шивы!" — внезапно озарило Ильина. У кого-то из путешественников по Индии он читал об этих изображениях, воплощающих представление о мужском начале мира — их устанавливают на перекрестках дорог, на деревенских торжищах.
      Мелодичный речитатив на санскрите усиливал впечатление, будто происходящее совершается где-то в индуистском храме. Когда Добрыня повернулся в профиль, в слабом мерцании огней его отрешенное лицо напомнило Ильину облик аскета-отшельника из Гималаев, виденного как-то в телевизионном "Клубе путешественников".
      В полутьме сверкнуло широкое лезвие. Быстрым движением перерезав глотку козла, волхв навалился на него всем телом. Ноги животного судорожно дергались, из горла с бульканьем била черная струя.
      По узкой канавке, выбитой в камне-жертвеннике, кровь устремилась к глиняному сосуду, стоявшему на земле, глухо ударила в его дно. Теплый, удушливый запах — запах самой жизни — помутил сознание Виктора. Он едва не упал, ощутив свинцовую тяжесть, разлившуюся по телу.
      — Запали хворост, — продолжая удерживать агонизирующую жертву, велел волхв.
      Ильин огромным усилием воли заставил себя преодолеть охватившую его немощь. Заметив кучу сухого валежника у алтаря, вытащил из нее веточку и зажег от масляного светильника. Прикрыв огонек ладонями, дал ему разгореться и с нескольких сторон подпалил сучья.
      Минуты не прошло, как стены пещеры вынырнули из темноты. Даже высокий свод, и тот стал различим в игре красноватых бликов.
      Оставив отрезанную голову козла на жертвеннике, Добрыня ловко вскинул на руки тяжелую тушу и отнес к стене, где свисал ремень, перекинутый через деревянный костыль, торчавший из щели между камнями. Вставив пяльцы между задними ногами туши, волхв обмотал их ремнем и поднял козла на воздух. Захлестнув ремень вокруг костыля, принялся ловко орудовать ножом, снимая шкуру. Содрав ее, бросил в сторону и одним движением выпустил наружу внутренности жертвы.
      Схватив окровавленными руками расползающиеся скользкие кишки, Добрыня принес их к костру и швырнул в огонь. Шипение и треск наполнили пещеру. Едкий дым повалил кверху, пламя село, и все вокруг погрузилось в полутьму. Не дожидаясь, пока костер разгорится, жрец принялся поливать сучья кровью из глиняного сосуда, громко восклицая что-то на санскрите. Но время от времени он переходил на родной язык, и тогда Ильин разбирал одно и то же заклинание: "Огонь! Огонь! Возьми свой огник!"
      Дым уходил вверх белым столбом Редкие языки пламени вырывались из костра, высвечивая худощавую фигуру старика. Ильину уже порядком надоел этот спектакль, и он тоскливо думал о том, что ничего нет утомительнее, чем присутствовать на церемониях, не задевающих сердце. Никакого мистического трепета он не ощущал, было неловко за Добрыню и немного противно пузырящиеся и лопающиеся на костре кишки, считал Ильин, могут разве что раздосадовать богов. Небожители явно предпочли бы тушу, подвешенную на пяльцах.
      Однако волхв рассудил по-другому. Когда пламя справилось с требухой, он вытер руки о козлиную шкуру, разрезал на дощечке печень жертвенного животного и кивком пригласил Ильина присесть рядом.
      — Сырое? Я не могу…
      — Богов оскорбишь. Удачи не будет.
      Виктор осторожно взял податливый кусок двумя пальцами и откусил от него. Слегка солоноватый вкус теплой печени вызвал легкую тошноту, но с ней удалось справиться. Ильин понимал, что Добрыня притащил его сюда вовсе не для того, чтобы угостить субпродуктами. Если он сейчас оскорбит благочестивые чувства волхва, тот вряд ли скажет, ради чего затеяно это действо.
      Подтверждение его мыслей пришло почти сразу же. Дожевав печень, старик медленно заговорил:
      — Идешь в мир, много зла в нем. Вот уже двадцать шесть весен, как зашаталась вера русичей, хитрые иноземцы полонили душу Владимира…
      — Как же это могло произойти? Ведь ты был его близким человеком, имел влияние на него…
      — Он слушал меня во всем. Когда я сказал: заключи мир с Болгарией Волжской, он исполнил совет. Когда я говорил: построй для наших богов достойные их святилища, он строил. Когда говорил: не крестись, станешь подвластен цесарю, он тоже слушал.
      — А в результате великий князь принял иноземных епископов и позволил им сокрушить Перуна и Сварога?
      — Не знаю, может, похоть его погубила… Было у него много наложниц, несколько сотен. И среди них много гречанок, хазарских пленниц. Не через них ли пробрались к его сердцу греческие попы? Да еще могли запугать его опасностью, от многих сынов исходящей — будут-де искать твоего великого стола Киевского и не найдешь нигде опоры. Ежели примешь веру Христову цесарь тебе братом будет, любую помощь подаст.
      Раз у тебя были такие подозрения, почему же ты не отговорил его?
      — Он на меня за Святополка, сына своего, взъярился. Отрок и умом, и красотой взял, но не люб он Владимиру, ибо родил он его от вдовы старшего брата своего Ярополка, им убитого… А я княжича привечал, баловал…
      — Святополк тоже, надо полагать, не очень-то расположен к своему отцу, если мать его Владимир взял за себя силой…
      Добрыня долго молчал, вздыхая, потом, явно перебарывая себя, заговорил:
      — На мне грех лежит… Я во всем виноват…
      И снова умолк, как бы не в силах говорить дальше.
      — Как же, ты ведь был ревностным сторонником славянской веры, насколько мне известно…
      Ильин прикусил язык. Такие оговорки, как не раз уже бывало, могли вызвать только подозрительность Добрыни: слишком хорошо знает пришелец подробности его жизни. Но старик был погружен в собственные мысли и не заметил оплошности Виктора.
      — Я стоял крепко за наших богов — еще покойный князь Святослав, родитель нынешнего великого князя, привил нам, своим дружинникам, презрение к религии греков. Мы смеялись над тем, что им положено всю жизнь довольствоваться одной женщиной, что надо по урочным дням не есть мяса, дабы не прогневить бога — как будто ему есть дело до того, что у тебя в кишках… Но пока великий воитель проводил время в походах, дети его оставались на воспитании у бабки своей — княгини Ольги, которая приняла христианство. Дома христиан давным-давно стояли в Киеве, да и в других городах русских их было немало. Народ не любил их за ханжество, но зла им не творил. Знать бы, к чему приведет эта терпимость… — Добрыня проскрежетал зубами и опять умолк.
      Ильин не решился нарушить молчание, хотя на языке у него вертелось много вопросов. Он боялся спугнуть откровенное настроение Добрыни.
      — Итак, Ольга занималась воспитанием внуков. Особым попечением окружила она старшего — Ярополка, которому предстояло занять Киевский стол. Был он мягкосердечен и милостив, и к христианам благоволил… Когда же Святослав погиб в Днепровских порогах от стрелы печенега, приял Ярополк власть. Дружина роптала, боялись, что поддастся он на увещевания греков, давно мечтавших подчинить души русичей. И народ не жаловал нового князя. Глупцы мы были! Принимали кроткий нрав его за хитрость. И я первый повинен в том, что случилось… Второй сын Святослава от сестры моей Малуши, то бишь племянник мой Владимир, сидел на княжении в Новгороде. И восхотел стола Киевского, и стал говорить нам, что возвеличит богов славянских, а льстивых греков изгонит. А летами был он совсем еще мальчик, да и Ярополк всего на год старше его. По сути дела, братьев стравили те бояре, которые к ним приближены были. У Ярополка — Свенельд, а у Владимира — я… Не думал я, что отрок мой единокровный меня обманет… Когда междоусобица возгорелась, изгнал Ярополк Владимира с новгородского княжения. Бежали мы за море к варягам. Три года у них обретались, наконец, собрали охочих людей на Русь идти. Отбили с их помощью Новгород и на Киев пошли. А потом… — Добрыня схватил себя жилистыми руками за волосы и стал раскачивать головой из стороны в сторону, словно надеясь избавиться от воспоминаний. — Убили варяга Ярополка, когда пришел он безоружный в стан Владимиров на переговоры.
      — М-да, — не выдержал Ильин. — Хороши нравы у вас. А еще на христиан киваете.
      Добрыня тяжело вздохнул и, виновато глядя в сторону, заговорил:
      — Мы их не трогали, не гнали, так как они нас сейчас… Единственный раз, когда церковь ихнюю порушили — после того, как Киев взяли… Дружина сильно ярилась против Ярополка, а заодно и против попов греческих, коих он привечал. Вот и сожгли мы церковь ихнюю, что у речки Почайны стояла, а на месте их требище устроили Перуново…
      — Так вот с каким змеем ты на Пучай-реке бился… — вырвалось у Ильина.
      — А ты что, слыхал про тот случай? — недоверчиво спросил Добрыня. Местные болтают? Это по-здешнему, по-новгородскому переиначено: Почайна в Пучайну…
      — Да, слышал краем уха, — безразлично ответил Виктор и тут же поспешил увести разговор от щекотливой темы: — Так ты о Святополке начал было…
      Старик кивнул.
      — Помню… Когда погиб Ярополк, было ему девятнадцать лет. Жену его гречанку взял Владимир себе в наложницы.
      — А Святополк точно сын Владимиров? — прервал Ильин.
      — Слушай, чему сам я был свидетелем… В Вышгороде дело было, где замок великокняжеский. Сыновья Владимира, молодые князья, на совет к отцу съехались. Затеяли в Днепре купаться, а отец на тот час с боярами на берегу сидел, смотрел, как дети в ловкости между собой и дружинниками состязаются. В одночасье подвода с припасами из ближнего села едет — за съестным для пира было послано, — а среди бочонков и туесов древняя старуха сидит. Увидела великого князя, слезает с телеги и со слезами к нему кидается. Он тоже признал ее, дозволил в плечо себя поцеловать, говорит: моя кормилица пожаловала, сколько лет не бывала. А старуха со слезой да со всхлипом причитает: как нянчилась-де с двумя братишками — Ярополком да Владимиром. Гладит великого князя по руке и говорит: уж каким ты забиякой был, все старшенького стукнуть норовил. Владимир в лице переменился, но не станешь же выжившей из ума бабке рот затыкать. А тут подбегают к нему несколько сыновей, и Святополк-отрок среди них, по пояс голый. Старуха глядь: а у него на спине под лопаткой пятно родимое. Всплеснула руками и говорит: никак чадо Ярополково, по отцовской отметине признаю — у него маленького точь-в-точь такая была…
      Ильин помолчал, осмысливая услышанное, затем неуверенно начал:
      — Так выходит… на престол Киевский Святополк законное право имеет он сын истинного великого князя.
      — В любом случае — он первый наследник. Ведь старший сын Владимира Вышеслав недавно умер от неизвестной причины.
      — Не Святополк ли…
      — Нет-нет, — быстро возразил Добрыня. — Святополк все время под приглядом у отца, до Турова-то от Киева рукой подать, да и соглядатаев хватает… К тому же слух до меня дошел, будто недавно его вместе с женой в темницу ввергли по Владимирову указу. А престол похотел он Борису передать, который сейчас в Ростове княжит.
      — Ладно, будущее покажет. Вернемся теперь к матери Святополка. Ты говоришь, она была гречанкой, значит, и веру исповедовала христианскую.
      — Конечно.
      — Выходит, Святополк, которого она наверняка Воспитала в ненависти к Владимиру…
      — Тут все перепутано. Слушай внимательно. Буду говорить по порядку… Я сказал уже: стоило Владимиру сесть на Киевский стол, как он по моему совету воздвиг новое капище, куда собрал все изваяния богов, а над прочими вознес Перуна, бога воинов, вызолотил ему усы. И стали совершаться в святилище богатые требы… Но что потом произошло, не ведаю — сразу после захвата Киева Владимир меня посадником в Новгород поставил. Когда же через восемь лет он прислал ко мне греков-попов и повелел крестить народ, я их выгнал. Новгородцы как один поднялись, пожгли дома христиан… Тогда Владимир послал тысяцкого Путяту с дружиной — дабы крестила она мечом и огнем. Долго мы бились…
      — Но летопись… — не утерпел Ильин и тут же прикусил язык. Ведь совсем недавно он размышлял об этом и пришел к выводу, что сообщения летописцев могли быть сфальсифицированы впоследствии, чтобы изобразить любимого героя народных преданий проводником новой религии.
      — Какая летопись? — подозрительно уставился на него волхв.
      — Да понимаешь, мне встречались сведения о том, что ты сначала ставил над Волховом идолов, а потом порубил их.
      — Я?! — Добрыня рванул на груди ожерелье, и медвежьи зубы посыпались на земляной пол пещеры. — Я воин! Я любил битвы и пожары, я любил пиры и дружину! У меня столько жен и наложниц было!..
      — Успокойся, почтеннейший. — Ильин был не рад, что опять задел любимую болячку старика. — Прости, что я не даю тебе договорить о причинах перемены Владимира.
      — Не знаю! Сам хотел бы доискаться! — хрипло выкрикнул Добрыня. Обманул племянник! Это мне наказание за тот грех — за Ярополка…
      — Давай вернемся к разговору о Святополке. Ты хотел что-то сказать о нем.
      — За Святополка народ, потому что молодой князь хочет возродить нашу веру, он тайно сносился со старыми волхвами, а когда сидел на княжении в Турове, то открыто участвовал в жертвоприношениях Перуну. Я думаю, по чьему-то доносу Владимир и повелел схватить его Великий князь знает, что людям ненавистны чужеземные попы, что никто не ходит в выстроенные им церкви. Но он почему-то с удивительной настойчивостью каждый год велит дружинщикам избивать праздничные толпы в день Купалы, в Перунов день, рубить украшенное лентами майское дерево, разгонять русалии… Но среди воинов тоже много людей, верных старине.
      — Ты хочешь сказать, что Святополк опирается на большие силы, подспудно зреющие повсюду?.. — задумчиво проговорил Ильин. — Новый Юлиан Отступник?.. Знаешь, был такой император?
      — Знаю, — сказал Добрыня.
      Виктор в который раз с удивлением отметил, что познания волхва намного превосходят его прежние представления о мировоззренческом уровне языческих жрецов Древней Руси.
      — Его церковники называют по-гречески Апостатом… Наши мудрецы говорили, что с этого великого цесаря могло бы начаться восстановление древней Истины. Но он погиб, процарствовав всего два года, совсем молодым. Случайное копье поразило его в мелкой стычке с персами.
      — Не слишком ли много странных случайностей? — риторически вопросил Ильин. — Впрочем, не будем пытаться разрешить неразрешимое. Меня куда больше интересует судьба Святополка. Что-то тут не так. Вряд ли он поддерживает языч… прошу прощения, славянскую веру только из ненависти к Владимиру. Если мать его христианка, да еще жертва его, с позволения сказать, отца, он вряд ли отошел от того, что закладывалось в его душе с детства.
      — Он просто понял, где правда, — убежденно сказал Добрыня.
      — Что ж, может быть, это самое разумное объяснение. Но мне кажется, должна существовать еще какая-то причина. Был какой-то толчок…
      — Я Святополка видел последний раз, когда ему было десять лет. Подарил я ему тогда жеребенка вороного… Какой он ныне, князь Туровский? Что пережил, передумал за свои тридцать четыре года? Не ведаю.
      — Знаешь, — осторожно, боясь расплескать забрезжившую догадку, заговорил Ильин. — Я, кажется, понял, в чем дело… Святополк знает тайну того, почему было принято решение о христианизации Руси. И Владимир догадался об этом — поэтому и засадил его в тюрьму. Произошло это недавно, иначе вряд ли великий князь отпустил бы сына на княжение даже в Туров. Да-да, я думаю, Святополк обладает неким знанием, которое способно поколебать престол отца…
      — Значит, его убьют! — Добрыня вскочил на ноги. Взволнованно заговорил, схватив Ильина за плечи. — Ты мудр, о пришелец! Боги открыли тебе Знание… Воистину, ты говоришь правду — решение Владимира заточить Святополка и его жену было внезапным, выходит, что-то произошло, выходит, есть какая-то тайна.
      Он бросился к догоравшему костру, плеснул в него остатки крови из сосуда и, воздев руки, воскликнул:
      — Благодарю тебя, Сварог, ты послал нам премудрого. Ум его проницает скрытое, слова его обличают неправду. Слава тебе, дарующий огонь!..
      Ильин смущенно ковырял веточкой утоптанную землю. Как легко прослыть здесь провидцем, обладая элементарными навыками логического анализа. Ему было неловко слушать вдохновенные возгласы Добрыни, но и возражать не имело смысла.
      — Ты идешь в мир! — приподнятым тоном заговорил волхв. — Возьми святыню, она поведет путем правды.
      С этими словами Добрыня протянул Ильину дощечку с резным изображением всадника, попирающего змею. Затем схватил его за скулы окровавленными руками, привлек к себе и поцеловал в лоб.
      VI
      Сидя в повозке, погромыхивавшей неуклюжими дубовыми колесами по каменистой лесной дороге, Ильин раздумывал о последней беседе с Добрыней. Чего хотел от него волхв, рассказывая о взаимоотношениях внутри княжеского дома? Почему с такой настойчивостью подчеркивал свою непричастность к христианизации Новгорода? Складывалось впечатление: старик убежден в том, что Виктор имеет какую-то власть над будущим, что он сообщается с ним и может воздействовать на ход событий.
      Наклонившись к Анне, сидевшей рядом с ним в льняной накидке — вотоле, расшитой по вороту и по краям красными узорами, Ильин вполголоса сказал:
      — Знаешь, кто такой Святовид? Это Добрыня Никитич из русских былин и сказок.
      — Как так? — не поняла княжна.
      — Он возглавил сопротивление христианским миссионерам, а когда его силы были разбиты, бежал к волхвам, укрывавшимся в лесах. Они его посвятили, по-нашему говоря, в жреческий сан.
      — И кем же он в их иерархии числится?
      — Да нету никакой иерархии. Почти всех перебили. Он теперь вроде патриарха, хотя сам жалуется — кое-как зазубрил несколько молитв на санскрите, а одолеть священный язык не смог, стар стал, мозг одеревенел.
      — О чем он тебе вчера толковал, когда вы с ним в лес ходили?.. Я думала, вы подрались там — когда ты пришел, у тебя все лицо в засохшей крови было.
      — Да нет, просто перекусили… Разговор о том о сем был, ничего особенного. На память он мне оберег подарил — вот погляди, змееборческий сюжет.
      Ильин вытянул из-за пазухи шнурок с образком. Анна взяла его в руки, всмотрелась.
      — Что-то на самого Святовида… то есть Добрыню этот господин с копьем смахивает.
      Виктор с недоверчивой улыбкой взял амулет. В лице всадника действительно было что-то от Добрыни — тот же орлиный профиль, те же нависшие брови, да и оселедец, намотанный на ухо, можно было разобрать.
      Продолжая изучать изображение, Ильин заметил под копытами коня рядом с чешуйчатыми кольцами змеиного тела маленькие извилистые черточки, нечто похожее на крохотных рыбок. И тут Виктора прошиб пот. "Да ведь это сюжет былины!" В памяти его зазвучало: "Стал молоденький Добрынюшко Микитинец на добром коне в чисто поле поезживать, стал он малыих змеенышей потаптывать…" И еще одна догадка сверкнула в мозгу… Ильин быстро пересчитал «рыбок»: все точно — двенадцать. Не в силах больше молчать, он сбивчиво заговорил:
      — Знаешь, что это такое? Это символическое изображение борьбы с христианством… В былине поется: "А там во пещерах во змеиных а немного, немало да двенадцать змеенышей". Я все не мог понять, почему именно это число варьируется на разные лады. Но меня сбивало с толку летописное известие о том, что Добрыня утверждал христианство. На самом деле в былине зашифровано сообщение о борьбе с религией двенадцати апостолов! Только христианство обязано своим насаждением этому числу первоначальных адептов.
      — Слушай, так ведь эта былина, выходит, кем-то сознательно была закодирована и пущена в обращение! — воскликнула Анна.
      Ее услышали и другие седоки. Задремавший было Иван вскинулся и очумело спросил:
      — А? Чего?
      Овцын, сидевший спиной к Виктору, тоже повернулся и ревниво сказал:
      — Шепчутся и шепчутся… Хватит тебе с Анной сидеть, договорились же час ты, час я, — и, как бы оправдываясь за свою невыдержанность, добавил: С этим фанатиком не поговоришь ни об чем деликатном…
      — Ладно, давай пересаживаться, — Ильин соскочил с телеги и пошел обочь.
      Когда Василий занял его место, Виктор немного отстал от возка и пошел следом, чтобы поразмять ноги.
      То, что сказала Анна, поразило его своей очевидностью. Они только рассуждали, каким способом отправить послание в будущее, а неизвестный уже сделал это, избрав единственно верный способ. Конечно, только передаваемое из уст в уста песнопение может преодолеть толщу веков. Сгорает бумага и пергамент, уничтожаются памятники архитектуры, разоряются могилы вождей, самые имена народов как пепел развеивает жестокий ветер истории. Но предание неуничтожимо. Переходя из рода в род, из племени в племя, из языка в язык, оно становится неподвластно времени. Если, конечно, автором послания был истинный гений, сумевший вечное передать в формах повседневного, за привычным и примелькавшимся современникам спрятать то, что они хотели бы похоронить навсегда.
      Если такое послание прорвалось в двадцатый век и вызвало к жизни целый ряд переложений и исследований, то можно говорить и о его воздействии на будущее, пусть и в небольших размерах. Впрочем, напоминал себе Ильин, в его время изучение темы змееборчества только делало первые шаги, неизвестно, к каким результатам оно приведет впоследствии; возможно, былина о "Добрыне и Змее" станет отправной точкой для какого-то идейного направления…
      Мы все время толкуем о том, что будущее непредсказуемо, что оно вне нашей власти. И все же каждый может сказать, что его духовное становление определил какой-то поэт или мыслитель прошлого. Значит, можно говорить о другом: гений, посылая слово в мир, программирует свое воздействие на людей иного времени. Выходит, мы вправе утверждать: гений — творец будущего или, говоря высоким слогом, его демиург… Достаточно Достоевского вспомнить. Его мысли, высказанные на переломе русской истории, не были поняты современниками во всем их масштабе. Только тогда, когда пророчества его подтвердила сама жизнь, истинное значение сочинений писателя стало ясно потомкам, и с этого времени воздействие их на сознание людей, на формирование новых идей, на духовный климат эпохи стало стремительно расширяться… Это подлинная торпеда времени, все ускоряющая свой неслышный бег по мере приближения к цели…
      Занятый этими мыслями, Ильин тем не менее не сильно отставал от тарахтящей телеги, хотя по временам вовсе забывал о ее существовании. Сознание автоматически контролировало ситуацию, отметил Виктор, выйдя из состояния созерцательности. Он вообще стал приметливее к происходившему с ним, больше стал тяготеть к анализу окружающего и своей роли в нем — то ли в момент Перехода обострилась способность к остраненному восприятию себя и мира, то ли само бытие на грани времен не позволяло жить одним измерением, вызывало потребность в стереоскопическом видении.
      "С этой рефлексией свихнуться можно, — досадливо думал Ильин. — Попал в царство первозданной свежести, в экологический рай, живи, как трава растет. Люди здесь не размышляют, прежде чем решиться на поступок — просто интуичат". Институтские словечки вроде «интуичить» мирно уживались в его речи с грамматическим строем северно-русского говора одиннадцатого века, и сам он — несмотря на болезненно обострившуюся тягу к самоанализу — не замечал этого.
      Догнав телегу, Виктор сел рядом с Иваном, свесив ноги в лаптях над дорогой. Старообрядец снова клевал носом, Овцын в который раз с восторгом рассказывал княжне, какие усилия и средства потратил ее прадедушка на благоустройство усадьбы. Особенно восхищало его то, что он первым в губернии завел у себя хор из крестьянских отроков и каждое утро пробуждался под ангельский распев, долго нежился под пуховиком, пока звучали торжественные евангельские стихиры. Анна слушала с гримаской отвращения.
      — Ну как ты можешь любоваться такими феодальными глупостями! Ведь по своему сознанию ты стоишь теперь намного выше своей эпохи. Давеча восторгался, что дедушка мой с конфетой за щекой засыпал — экая роскошь! теперь вот азиатскую эту пышность живописуешь. Когда ты поймешь наконец, что мы, дворяне, в неоплатном долгу перед мужиком, что мы должны в его среду историческое сознание вносить, таланты его пробуждать…
      — Ах оставь, ради бога. Нашла таланты — напьются как звери дикие да неподобные песни кричат всю ночь…
      — Мужик — он точно подлец, — поддержал очнувшийся от дремоты Иван. Срамословить горазд.
      — Я ничего подобного не слышала, — капризно возразила Анна. — Наши мужички очень добрые и ужасно милые… Всегда на пасху приходили в усадьбу, а как кормилица меня на крылечко вынесет — кланяются, красное яичко мне в ручонку суют… Нет-нет-нет, слушать ничего не хочу. Крестьяне просто чудо что такое. Милейшие и талантливейшие люди… Виктор, запрети ему!..
      — Да ты сама его так запугала, что он другой раз поостережется твоих пейзан задевать, — отозвался Ильин.
      Дорога пошла заметно под уклон, и Виктор сказал, что если верить описаниям Святовида, скоро будет первый погост. В этом селении волхв советовал заночевать, ибо следующее поселение отстояло от него на целый день пути.
      И точно, вскорости в просвете просеки блеснуло речное зеркало, стали видны крыши, сгрудившиеся вокруг островерхой башенки.
      Едва успели расположиться на ночлег, как стемнело. В длинную закопченную избу набилось несколько десятков людей — седобородые старики и ветхие старухи, мужики-большаки, главы семей, молодые ребята и девки, русоголовая мелюзга. Только баб-большух не было видно — время шло к ужину, и они возились у печей.
      Обитатели селения сбежались послушать захожих людей — они тут нечасто случаются, объяснил хозяин избы. А в тот день так совпало, что, кроме Ильина и его товарищей, в погост прибрели калики перехожие — слепые певцы с мальчиком-поводырем.
      На широких лавках вдоль бревенчатых стен уселись самые уважаемые старики, семейные мужики. Молодежь толпилась у входа. Многие заглядывали через открытую дверь. С полатей свешивались вихрастые головы мальчишек.
      Несколько лучин, воткнутых в светцы, освещали красный кут, где поместились трое старцев-странников. Их осеняло тябло — угловая полка для «богов», деревянных фигурок Перуна, Хорса, Мокоши. Тут же виднелся вырезанный из дерева образок с благословляющим Христом. Обитатели избы, видимо, демонстрировали таким способом свою лояльность господствующей церкви.
      Ильин уже знал из рассказов язычников, прятавшихся в лесу, что церковники мирились с показным двоеверием, царившим повсюду. На этом этапе им и такого признания верховенства Христовой веры было достаточно — слишком много еще было открытых ее противников, ни под каким видом не соглашавшихся держать в доме священные изображения нового культа.
      Хозяин встал со своего места, поклонился в пояс каликам-перехожим, коснувшись рукой пола, и с достоинством сказал:
      — Гости богоданные, благодарим вас за честь великую, за то, что не миновали нашу весь глухую. Не побрезгуйте угощением.
      По его знаку молодуха в расшитой длинной рубахе и рогатой кике, обрамлявшей высокий лоб, поднесла певцам ковш пенного меду. Калики по очереди приложились к нему, поблагодарив хозяина величавыми кивками. Затем один из них что-то сказал вполголоса мальчику-поводырю; тот сноровисто достал из мешка гусли, тамбурин и свирель.
      Широкогрудый плечистый старец с узким лицом, с длинными волнистыми волосами, схваченными ремешком, положил на струны узловатые пальцы, похожие на древесные корни, стал неспешно перебирать лады. Чуть позднее запела свирель, белокурый поводырь зазвенел колокольцами. И когда полились слова песнопения, Ильин внезапно понял то, о чем никогда даже не думалось прежде: былина — это осколок древнего языческого богослужения.