Он поднялся и быстро вынырнул наружу. Ильин посидел, глядя, как голубой овал входа пересекают пухлые облака, потом выбрался вслед за Воздвиженским. Старик обернулся к нему и сказал:
      — Знаете, нашло что-то сентиментальное. Старость не радость, как видите…
      — Да я сам, знаете, чуть не…
      — Ну ладно, будет. Вы хорошо помните летописи? Может быть, что-то из житийной литературы?
      — К сожалению, не очень… А насчет житий — вообще…
      — Меня больше всего интересует личность Антония, основателя лавры, о котором говорится в Киево-Печерском патерике. Там, помнится, были указания на его житие. Но в мое время, когда я учился, оно было уже утрачено.
      — Ха! — Ильин чуть не подскочил на месте. — Так ведь я могу вам человека представить, который это житие наизусть знает — он мне сам говорил… Старообрядец из семнадцатого века, тот, что вместе со мной сюда попал. В его эпоху это житие, видимо, еще существовало…
      — А как зовут его?
      — Иван. То есть… то есть Антоний. — Теперь Ильин чуть не сел прямо на кучу глины, вынутой из пещеры. — Так он ведь на Афон собрался…
      Воздвиженский посерьезнел и, требовательно глядя на Виктора, сказал:
      — Так что же вы молчали-то?! Антоний Печерский, по сведениям патерика, действительно был на Афоне, прежде чем основал первый русский монастырь! И что это с памятью у вас, сударь, — то Иван, то Антоний…
      — Он постригся здесь… У Иоакима, епископа Новгородского.
      — И старообрядец к тому же? — На щеках Воздвиженского появились багровые пятна. — Да вы понимаете, что это значит? Это человек, который даст монастырю сугубо национальное направление! Старообрядцы, с их враждой ко всему иноземному… А говорили, что в случайной компании сюда угодили! Эх вы, "никакого исторического смысла", "просто физическая реальность"… Где он, ваш Антоний?
      — В Десятинной церкви псаломщиком служит…
      V
      Ильин стоял перед горой узлов и туесов, громоздившихся у входа в пещеру, и решительно говорил:
      — Ни в коем случае не возьму, Варфоломей Михайлович! Можно подумать, вы меня в кругосветное путешествие снаряжаете. Еще раз повторяю: через двадцать дней я — кровь из носу! — должен быть в вашем кратере.
      — Кто вам сказал, что обязаны все это съесть? Не забывайте: по меньшей мере неделю вы потратите на подъем по Ворскле до волока на Донец. Придется нанимать гребцов или бурлаков, а они в еде ох как проворны. Потом, учтите, в хазарских землях вы за деньги ничего не купите. Кочевники предпочитают обмен товара на товар. Вот и сторгуете себе лошадей…
      — Да я кафтан малиновый отдам…
      — На такую диковину они не клюнут. Это не викинги, склонные к щегольству… Кстати, если уж вы непременно хотите что-то дать в возмещение этого добра — оставьте мне кафтан. Я хоть иной раз облачусь в него, налью винца, почитаю Платона — все представишь себя ближе к дому…
      — Идет, — повеселел Ильин. — Тогда поутру погружаюсь и…
      — Оружие есть? — озабоченно перебил Воздвиженский.
      — Есть, — Виктор показал ладонь.
      Оба рассмеялись.
      — Знаете, Виктор Михайлович, у вас тоже имеется шанс стать героем какой-нибудь былины.
      — А что, могут напасть? — посерьезнел Ильин.
      — После разгрома каганата там сейчас кочуют разбойные племена, вроде того, что возглавлял Сол-свистун.
      — Вовремя вы про него вспомнили, Варфоломей Михайлович, — обрадовался Ильин. — Я совсем забыл вас расспросить, что это за язык свиста — он был широко распространен у хазар?
      — Да, особенно часто его применяли в войске… А почему это вас заинтересовало?
      — Чем больше узнаю, тем сильнее поражаюсь емкости былинных символов. Ведь вот Соловей-разбойник свистит по-змеиному, да еще сидит на двенадцати дубах. Раньше я вокруг этого места столько кружил в своей диссертации, но так и не смог что-то вразумительное сказать. А теперь, с этими двенадцатью коленами, все на место встает… Кстати, вы ведь обещали найти в Библии цитаты, относящиеся к потерявшемуся племени Данову…
      Схимник молча прошел к сундучку с книгами, достал из него тяжелый фолиант и раскрыл у выхода, чтобы свет падал на пергамент. Быстро найдя место из книги Бытия, которое прежде цитировал, показал Ильину. Тот с восхищением сказал:
      — Ну и память у вас!.. Скажите, а есть в Библии еще места, сходные по смыслу?
      — Сколько угодно. Правда, этот славянский перевод не полон — в еврейском тексте Библии далее говорится, что символом Дана будет яхонт, а цвет его знамени — голубой, нарисована на нем змея… Теперь открываем книгу Числа, глава двадцать первая: "И сказал Господь Моисею: сделай себе змея и выставь его на знамя". Ну и, наконец, слова Христа из Евангелия от Иоанна, глава третья: "И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно быть вознесену Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в него, не погиб, но имел жизнь вечную".
      — Из Евангелия я знаю, — сказал Ильин. — Мне Добрыня показывал.
      — Он до таких тонкостей дошел? — удивился Воздвиженский.
      — Подсказали, говорит… Сам-то он, насколько я понимаю, больше мечом владеть горазд, на коне ездить. Всадник, одним словом.
      — Заблудившийся всадник, — с горечью сказал схимник.
      — Почему же заблудившийся? — возразил Ильин. — Он идет прямым путем, знает, чего хочет…
      — Если Север не сумел предугадать исхода борьбы, значит, он давно уже сбился с дороги… Когда я был в хазарском рабстве, не раз слышал предание о том, что Дан в давние-давние времена оседлал дорогу, по которой огнепоклонники совершали паломничество в страну вечного льда. Что это? Я думаю, речь идет о той эпохе, когда предки хазар вышли к Каспию и на Волгу и пресекли общение между славянством и индоиранцами.
      — В ваших соображениях что-то есть… В былинах и сказках богатыри бьются со Змеем, чтобы освободить воды, запечатанные им. Не о морском ли пути в Индию и Иран идет речь?..
      — В Итиле я разговаривал с индийскими купцами. Они передавали, что их предки приходили в Иран — когда он еще не был захвачен мусульманами, — и вместе с персами шли к вечным снегам Кавказа, чтобы принести жертвы богу Агни, борющемуся с мировым Змеем. Они жгли нефть…
      — Агни — Огонь, бог огня… Все совпадает. И то, что приходили на Кавказ — северный предел Иранской державы… Дальше-то дорога действительно была перекрыта… А снеговые вершины стали как бы заменой страны вечного льда… Торир говорил мне, что скандинавы верят в ледяной остров Туле, жилище богов…
      — Вот видите, сколько интересных материй для вашей научной работы. Может, для того вас сюда и ввергла судьба, чтобы вы затем человечество к познанной истине приобщили… Чтобы заблудившемуся всаднику путь указали…
      — Да, былины теперь надо в корне пересмотреть, очистить от наслоений. Там ведь, что ни строчка, то намек на истинные события. Вот, скажем, в рассказе об Илье Муромце — сначала князь Владимир заключает его в темницу, а затем выпускает, когда приходится все силы бросать на борьбу со Змеем. Это ведь искаженный пересказ истории Святополка — с той разницей, что Владимир тут уже полуположительный персонаж… Да и не только былины — все древнерусское искусства в новом свете теперь предстает. Взять, к примеру, такой вопрос, над которым я голову ломал: почему именно в Новгородской школе иконописи излюбленным сюжетом было "Чудо Георгия о змие"? Да и вообще конные святые — Федор Тирон, Федор Стратилат, Мина, Димитрий Солунский — это, как правило, работа новгородских иконописцев. Как-то сие не находило сколько-нибудь убедительного объяснения. Теперь понимаю: Новгород единственная из земель Руси, где вече победило князя, демократия восторжествовала над деспотией. А поскольку с вечем тесно связаны волхвы, это означает и победу языческого духа терпимости над тоталитарным учением. Конечно, в форме идеограммы, зеркально перевернутой христианской церковью. Впрочем, не только былины теперь можно переосмыслить. Те же духовные стихи взять, что в будущие века слепые старцы по Руси разнесут: один из главных сюжетов был о Егории Храбром. Своего рода церковная контрпропаганда. Это же в закодированном виде восхваление деятельности Ярослава. В крещении он Георгий, и именно по его приказу по всей стране введут празднование дня святого Георгия. Для того, чтобы легитимизировать, проще говоря узаконить дом Ярославов, всадника, популярного в языческой среде, отожествят с христианским патроном великого князя. Благо выдумывать ничего не надо греки уже проделали это в Каппадокии…
      — Словом, за утверждение, закрепление Основного Мифа в новых условиях будут бороться полярные силы, хотя цели их окажутся разными. — Воздвиженский энергично потер руки, словно предвкушая бесспорное торжество своих планов.
      — Что ни говорите, а все это доказывает: задуманное мной не так уж бесперспективно. Конечно, хотелось бы сразу все здесь вверх дном перевернуть, социальное равенство установить, от темноты, невежества людей избавить. Но как? Для этого ведь многие тысячи сознательных работников нужны. Так что, как ни рядите, а выше головы не прыгнешь, придется игру по тем правилам вести, которые не тобой установлены. И выдержку проявлять, не пытаться через эпоху перескочить — только вред от таких нетерпеливцев, по своей молодости знаю… Вот что, давайте договоримся: если вам суждено вернуться, обратите внимание — все ли осталось по-прежнему в русской истории. Особенно важно: станет ли изображение всадника, поражающего змея, гербом государства, как это было в наше время? Если да, то можете истолковывать это как сигнал из прошлого: мой замысел удался. В него будут посвящены немногие, но законом для них станет передавать Знание новому поколению.
      — А у меня встречная просьба: не забыть о сюжете для икон — небесный воитель с огненным мечом…
      — Понял. Вы хотите получить доказательство, что мои сверхъестественные способности, в том числе швыряться молниями, втуне не пропали?
      — Не понимаю сам, зачем мне это нужно… Знаете, хочется иной раз получить от друга открытку с дороги.
      Они помолчали. Ильин представил себе, как отнесутся у него в институте к идеям, которые они только что обсуждали. И поежился, с удивительной отчетливостью увидев яростно искаженное лицо своего научного руководителя. Голос Воздвиженского вернул его к действительности:
      — Давно хотел сказать вам, Виктор Михайлович, о моем понимании таких терминов, как народовластие и деспотизм. При Владимире, при Ярославе, который грядет на смену Святополку, единовластие никогда не достигало и не достигнет тех пределов, как в абсолютных монархиях более поздней эпохи. Ведь оно делает лишь первые шаги после тысячелетий демократии. Речь может идти об относительном деспотизме.
      — Прекрасно вас понимаю, Варфоломей Михайлович. Но от этого не легче. Все-таки я предпочел бы Святополка Ярославу.
      — Тут вы поддаетесь эмоциям. Трезвый политический расчет подсказывает мне: сейчас стать на сторону догматиков язычества, таких, как Добрыня, значит проиграть исторический спор. Мы вернемся когда-нибудь к нашим ценностям, но только поставив себе на службу орудия, созданные нашим противником для нашего закрепощения. Вот тогда он, безусловно, проиграет, ибо мы будем и организационно сильнее, и идейно богаче… Что же касается самого Ярослава — он, конечно, интриган. Ваш рассказ о том, что согласно летописям все его братья до единого умерли не своей смертью, причем последний — Мстислав Тмутороканский, богатырь, каких мало, — на охоте в одночасье… Да и смерть Владимира как-то очень уж удачно совпала с приходом наемной дружины к Ярославу… И все же дело не в этом. Он действительно стал Мудрым, дал новое законодательство, способствовал укреплению мощи и авторитета Руси… Если уж на то пошло, то и Святополк, буде он останется все-таки у власти, не лучшие методы употребит. В борьбе за престол всегда творились и будут твориться злодейства. Политика — вы не хуже меня знаете грязное дело.
      — Так вы оправдываете Ярослава?
      — Я просто против наивного морализаторства — может, впрочем, это я сейчас с самим собой спорю — таким, каким был в молодости. Помню, в те поры возмутился до глубины души высоко почитаемым мной господином Герценом за одно его высказывание, а теперь совсем иначе на него смотрю…
      — Что же это за высказывание?
      — За каноническую точность на сей раз не ручаюсь, но смысл его таков: сердиться на прошлое — дело праздное; живой взгляд состоит в том, чтоб равно воспользоваться силами, хорошо ли они приобретены или дурно, кровью ли достались или мирным путем… Эпоха военного деспотизма пройдет, оставив по себе неразрывно спаянное государственное единство и силы, закаленные в тяжкой и суровой школе.
      Ильин надолго задумался, переваривая услышанное. Потом сказал:
      — Знаете, что я вдруг вспомнил?.. Впервые изображение всадника-змееборца появилось на русских монетах где-то в конце княжения Ярослава Мудрого.
      — Киево-Печерский монастырь откроется явным образом в тысяча пятьдесят первом году, — деланно бесстрастно заметил Воздвиженский. — Тогда же его воспитанник Илларион возглавит русскую церковь. А в каком году скончается Ярослав?
      — В пятьдесят четвертом, — развел руками Ильин.
      На минуту задумался — не все сходилось в их рассуждениях.
      — Вот что, однако, непонятно. Если в начале Ярослав выступает как ставленник византийских сил, то в конце своего княжения…
      — Понял ваше недоумение, — с улыбкой заговорил Воздвиженский. — Все дело в том, как понимать фигуру будущего великого князя. Если это слабая личность, то сделается марионеткой, если действительно незаурядный политик может просто использовать в своей игре наличные силы.
      — Выходит, по-вашему, он опирается на византийцев лишь в видах собственного возвышения?..
      — Не знаю, насколько сознательно это делается. В политике очень часто бывает так: укрепившись, государь старается освободиться от тех, кому обязан своим возвышением. К тому же сама продолжительность правления Ярослава почти сорок лет — говорит о том, что он сумеет лавировать между различными течениями, выбирать наиболее влиятельных союзников.
      — Так вы считаете, его прорусский курс во второй половине правления заслуга не самого Ярослава, а…
      — А! — весело кивнул Воздвиженский. — Это результат усиления национальных сил — и Ярослав как реальный политик сделает ряд шагов, дабы привлечь на свою сторону влиятельные политические группировки.
      — Выходит, любая — даже деспотическая форма правления — эволюционирует в результате изменения расстановки общественных сил? — раздумчиво произнес Ильин. — Пожалуй, вы правы — такой подход позволяет понять смену политического курса иных тиранов…
      — Именно знание истории вселяет надежду, что начатая мной работа не напрасна, — убежденно сказал Воздвиженский. — Сейчас нас всего несколько человек. Но не будем забывать, что у истока любой, самой великой идеи горстка людей…
      VI
      Ильин очнулся от страшного удара, сотрясшего все его существо. Нестерпимый вой терзал его слух. Казалось, каждая клетка в муках корчится под неведомым смертоносным излучением.
      Потом последовал еще один удар — тупой, холодный. В широко раскрытый рот, в ноздри хлынула вода. Судорожно колотя руками и ногами, обезумев от ужаса, Виктор бился в какой-то вязкой серой мгле.
      Вдруг пелена беззвучно лопнула, в глаза ударило солнце, отраженное водной гладью. "Море!" — полыхнуло в сознании, и Виктор сразу понял, что с ним произошло…
      Метеоритный кратер он отыскал без труда — руины башни, описанные Воздвиженским, оказались хорошим ориентиром в ровной как стол степи.
      Склоны воронки, так же, как и вся местность вокруг, поросли жухлой травой. Потоптавшись в центре, где должны были находиться остатки небесного тела, Ильин ощутил легкий укол в сердце: что если все его выкладки яйца выеденного не стоят?
      Было тринадцатое сентября, вечер. Стреноженные кони паслись на краю кратера, кося глазами вниз, где стоял их хозяин. Сменяя их, он почти без остановки полтысячи верст гнал от Семикаракоры, захиревшего хазарского города у впадения Донца в Дон.
      Прошло около четверти часа, а Виктор все не мог решить, что ему делать. Отпустить коней на волю? А если ничего не произойдет? (Он даже в мыслях боялся теперь называть канал времени, и чем ближе к заветной дате, тем суевернее становился — словно помысел мог спугнуть Историю.)
      Наконец, обреченно махнув рукой, Ильин поднялся наверх, снял с лошадей поклажу, расседлал их, снял путы. Потрепал по холке гнедка, потерся щекой о щеку буланого.
      — Ну ладно, идите, ребята…
      И поплелся вниз, устроил себе лежанку из куска войлока. Положив под голову седло и завернувшись в плащ из грубой сермяжины, закрыл глаза. Струна опять гудела — низко, тревожно. И хотя Виктор почти не спал последние три дня, сон долго не брал его.
      Первое, что он увидел открыв глаза, была морда гнедка. Деликатно раздувая ноздри, конь обдавал его горячим дыханием. Буланый ревниво следил за ними, стоя на краю воронки.
      — Эх ты, дурашка, — сказал Ильин. — Неужто не знаешь, что у древних славян примета была: коли конь воина обнюхивает — убитым быть.
      Целый день потом, сидя на своем ложе, Виктор махал на лошадей руками, бросал комочками земли, чтобы заставить их уйти в степь. Он боялся, что животные пострадают, если все-таки произойдет…
      Переодевшись в свою старую одежонку, Ильин пожевал вяленого мяса, попил теплой подтухшей воды из бурдюка. Попробовал еще заснуть, но ничего не выходило.
      Чем выше поднималось солнце, тем жарче становилось на дне огромной ямы. Виктор с завистью смотрел, как колышутся былинки по краям кратера — там гулял степной ветерок, а у него внизу воздух лежал недвижно как желе.
      Тень от седла становилась все короче, а потом начала вытягиваться в противоположную сторону. Ильина охватила тихая паника. Он сидел, уткнув голову в колени, сцепив руки, словно таким образом можно было унять басовую струну…
      Когда прошло еще часа два, на него напал какой-то нечеловеческий аппетит. Виктор с яростью рвал зубами одеревеневшую конину, купленную в Семикаракорах, ожесточенно грыз сухари, словно вымещая на них некую обиду.
      Потом он с головой закутался в плащ, чтобы не видеть, как вытягивается тень. Тут-то его и сморило…
      Ильин плыл, то и дело натыкаясь на арбузные корки. Вода была достаточно теплой, и он совсем не замерз, преодолев километровое расстояние до берега. Но когда выбрался на сушу, его сразу начал колотить озноб.
      Виктор снял футболку и джинсы, выжал. Снова надел и побежал по жухлому травяному ковру. В кроссовках чавкало.
      Он ни о чем не думал, целиком поглощенный ощущениями: вот запылали ступни, вот все тело облепили горячие паутинки, вот разом задышала кожа и стало легче бежать.
      И в этот самый миг, когда пришло ощущение бесплотности, чистой энергии, наполнившей почти невесомую телесную оболочку, он замер как вкопанный. Глаза отыскали в траве нечто… он забыл название… обрывок папиросной пачки… «Беломорканал»…
      Ильин опустился на колени, повертел в руках выгоревшую бумажку с бледно-розовыми очертаниями России. Сглотнул тягучую слюну.
      Но тут же пришла обжигающая мысль: "Канал построили, кажется, в тридцать четвертом… Так что…"
      Виктор снова бежал, рыская глазами по сторонам. Клочок газеты, застрявший между стеблей травы, он увидел метров за полсотни и рванулся в его сторону, будто тот мог в любой миг исчезнуть.
      Расправив лоскут бумаги, Ильин впился в текст без начала и конца: "…уженики района заверяют, что внесут достойный вклад в решение Продовольственной программы…" Прошептал:
      — Всё. Дома…
      Ильин помчался по степи, крича что-то несуразное, что-то глупо-сентиментальное.
      Увидев булыжник, остановился, выбросил вперед руку, мгновенно напрягся. Разряда не последовало. И Виктор снова повторил:
      — Всё. Дома…
      Несколько часов спустя Ильин шел по пыльной улице совхозного поселка. Возле чайной он заметил киоск, пестревший обложками журналов, и резко повернул в его сторону.
      "Так, тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, номер девять… Сентябрь… Порядок… Дома…"
      Взгляд его остановился на бумажке, к которой была приколота дюжина значков. Торопливая надпись гласила: "Набор "Золотое кольцо". 4 руб. 20 коп.".
      "Гербы… Ярославль… Суздаль… Москва!"
      На красном щите золотой конь вздыбился над свившимся кольцами змеем. Копье всадника пронзило оскаленную пасть.
      Приложение
      В октябре 198… года в Москве состоялся семинар историков "Славяне и скандинавы". На нем выступил неизвестный профессионалам кандидат филологических наук Ильин. Сообщение его шокировало специалистов по средневековой истории. Однако редколлегия сборника, подготовленного по материалам семинара, решила включить в него тезисы скандального доклада, озаглавленного автором "Не мир, но меч…".
      НЕ МИР, НО МЕЧ…
      Моя задача — привлечь внимание коллег к ряду фактов, которые часто поминаются в исторических трудах, но никогда не рассматривались в своей совокупности.
      Внезапное нападение викингов на монастырь святого Кутберта в Линдисфарне (северо-восточное побережье Англии) в 793 году синхронно с активизацией славян на противоположном конце линии, по диагонали разделявшей Европу на христианский и нехристианский миры. Линия эта примерно соответствовала «лимесу» — границе Римской империи. Внезапными эти события могут представляться лишь тем историкам, кто с излишней доверчивостью принимает объяснения средневековых хронистов, усматривавших в нашествии язычников проявление воли Провидения.
      Но ведь набегам северных варваров (принимаю подобную терминологию христианских писателей лишь в силу ее общеупотребительности) предшествовало массированное давление на язычников со стороны двух великих христианских империй — франкской державы Карла Великого и Византии. Первая, вторгшись в пределы саксов и подунайских славян, проводила насильственную христианизацию. Вторая уничтожила незадолго перед тем зародившееся славянское государство Склавинию.
      Ряд фактов говорит в пользу того, что происходившие в конце VIII начале IX века войны вдоль линии «лимеса» были не отдельными конфликтами местного значения, но являются эпизодами великой религиозной войны между языческим Севером и христианским Югом. Отвлекусь, однако, на время от этих событий, ибо для уяснения первопричины их необходимо бросить взгляд в более отдаленное прошлое.
      За полтора века до описываемых событий началась первая из великих религиозных войн, время от времени перекраивавших карту мира. Я разумею арабскую экспансию под знаменем ислама. С 30-х годов VII века по 30-е годы VIII века в результате вооруженного натиска последователей Магомета территория христианского мира сократилась в несколько раз. Потеряв самые богатые и людные страны — Сирию, Палестину, Египет, Северную Африку, половину Малой Азии, Кипр, Сицилию и Пиренейский полуостров, великие некогда христианские державы являли к концу описываемого периода узкую полосу земли от Бискайского залива до Эгейского моря, ограниченную с севера Балканами, средним течением Дуная и Рейном.
      В течение столетия богатые и мощные церкви Востока — Александрийская, Иерусалимская, Антохийская — превратились в жалкие конгрегации «иноверцев», вкрапленных в массу мусульманского населения.
      Положение, в котором оказался христианский мир, я бы уподобил экологической катастрофе. Как ныне сокращение ареала обитания какого-то вида животных в результате воздействия индустрии и сельскохозяйственного освоения земель чревато исчезновением этого вида, так и в судьбах культуры и человеческих сообществ могут возникать пограничные ситуации: достигается тот критический предел, переходить который нельзя, ибо за ним — небытие, распад, поглощение более сильным конкурентом.
      Я бы назвал подобное положение вещей "ситуацией домино". Она не раз повторялась в истории. Удар по одному звену в цепи культур приводил к подвижке всех остальных звеньев. Чтобы уцелеть, каждая из них, подвергшаяся натиску сильного соперника, начинала искать слабые места у соседей, дабы восполнить за их счет потерянное. Так было во время Троянской войны (XIII век до рождества Христова): после падения Трои началась подвижка всех племен Малой Азии с Запада на Восток и с Севера на Юг. Потерпевшие поражение союзники троянцев, теснимые ахейскими греками, нанесли удар по Хеттской империи и сокрушили ее, а другая их часть, известная из египетских текстов как "народы моря", обрушилась на побережья Египта и Палестины.
      Ситуация домино возникла и после арабской экспансии. Христианский мир, не сумевший отстоять жизненно важные области Средиземноморья, был поставлен перед необходимостью подчинения Севера. Существовавшее в течение нескольких веков относительное равновесие вдоль лимеса было нарушено. Началась вторая война под религиозным знаменем.
      Но что дает мне основание говорить о всеобъемлющем, глобальном характере этого конфликта? Не имели ли христианские империи Юга перед собой разрозненные племена и государства, поодиночке противостоящие натиску?
      Прежде всего необходимо отметить широкие связи между народами Севера. Ныне никто не станет оспаривать существование "циркумбалтийской цивилизации", археология установила поразительное сходство культур, сложившихся по окружности Средиземного моря северян (так иной раз называют Балтику). Мало того, в результате нарушения равновесия на христианско-языческом порубежье произошла подвижка племен и народов, приведшая к взаимопроникновению, или, говоря современным языком, интернационализация идеологии Севера.
      Восемьдесят процентов керамики древнего Пскова принадлежит к тому же типу, что и керамика балтийских славян, обитавших от сегодняшнего Гамбурга до Гданьска. А предания новгородцев о том, что их предки — варяги? Да ведь это воспоминания о переселении с южного побережья Балтики! Само название Новгорода — откуда оно? Нов — по отношению к чему? К Старграду — важнейшему религиозному и экономическому центру славян близ теперешнего Гамбурга. Именно в конце VIII века, когда усилилось давление франков на Нижнем Рейне, и появляются признаки балтийской культуры на месте сегодняшнего Новгорода.
      Кроме удивительного соответствия культов древних скандинавов и славян, можно привести и такие параллели: северные воины — берсерки практиковали обряд хождения босиком по кострищу. Точно такой же встречается на другом конце "дуги напряженности" — у балканских огнеходцев. Там и там поклонялись богам-всадникам, противниками которых являлись змеи. Удивительны стилевые соответствия поэзии скандинавских скальдов и славянских песнотворцев (в "Слове о полку Игореве" сражающиеся воины названы пьющими "кровавое вино"). Даже названия «витязь» и «викинг» говорят о едином происхождении; русское слово «дружина» родственно германскому druhti — вооруженный отряд. О совместных военных предприятиях германцев и славян мы можем судить по саге о йомских викингах, служивших у славянского князя. Сам Йомсбург являл собой образец воинского интернационала, известного нам еще по сочинениям Цезаря и Тацита: военные вожди набирали себе отряды из храбрецов любого племени, отозвавшихся на их зов. Тайные воинские союзы Mennerbunde, зародившиеся в начале новой эры, стали основой формирования языческого рыцарства Севера связанные между собой вековыми традициями, они образовали как бы общую кровеносную систему различных племен.
      В течение первого века спровоцированной христианским Югом борьбы языческий Север добился значительных успехов — были захвачены Англия, северное побережье Франции, базы норманнов появились в Средиземноморье, славяне глубоко вклинились в пределы Византийской империи.
      Но в этот исторический момент, когда судьба христианской цивилизации была поставлена, казалось бы, под вопрос, начинаются неожиданные процессы в недрах языческого мира. На изгибе "дуги напряженности" в Паннонии и Моравии приходят к власти князья, которые склоняются к принятию религии Юга. Именно в центре Великоморавской державы Велеграде и появляются византийские миссионеры, приглашенные князем Ростиславом, — братья Кирилл и Мефодий. Похоже, моравский государь последовал совету святого Ремигия, данному им королю франков Хлодвигу (V век): "Сожги все, чему ты поклонялся, поклонись всему, что ты сжигал".
      Моравия стала плацдармом, с которого христианство проникает в глубь северной цивилизации. В середине X века новую религию принимают прибалтийские князья, в 966 году крестился польский князь Мешко, в 974 году — датский король Харальд Синезубый, около 976 года — сын норвежского короля Олаф, в 985 году — венгерский герцог Геза.
      Я сознательно говорю о крещении князей, а не земель, которыми они управляли. Эта первая волна крещений результатов не даст — повсюду попытки ввести новую религию отвергались народом. Например, норвежский конунг Хакон Добрый, правивший в середине X века и предложивший своим подданным креститься, получил недвусмысленный отказ. Вот как об этом повествует сага: "Асбьерн из Медальхуса в Гаулардале поднялся, чтобы ответить на речь конунга. "Конунг Хакон, мы, бонды, думали, — начал он, — что небо снизошло на землю, когда ты впервые был на тинге здесь, в Трандхейме, и мы провозгласили тебя конунгом, а ты вернул нам наш одаль… Если же ты захочешь осуществить свое намерение, не считаясь ни с чем, и применишь против нас силу и принуждение, тогда все мы, бонды, как это уже решено между нами, откажемся от тебя и выберем себе другого вождя, который будет так править нами, что мы сможем свободно исповедовать ту веру, какую хотим".
      У нас на Руси первые князья крестились еще в последней трети IX века это Аскольд и Дир, правившие в Киеве до Олега. Известно, что и мать Святослава княгиня Ольга была христианкой. Все они приняли крещение в Константинополе, однако приобщить к новой вере свою землю не смогли.
      Чем же объяснить это странное положение? Ведя борьбу против христианского Юга, опираясь на массу, целиком преданную традиционным верованиям, князья необъяснимым образом начинают изменять собственному знамени. Ответ надо искать в обстоятельствах этой вековой войны.
      Для всякого большого военного предприятия во все времена народы шли на определенные жертвы во имя усиления армии и укрепления тыла. Мобилизации экономического потенциала сопутствовало ограничение свобод и усиление роли военных во всех областях жизни. Нет сомнений, что это справедливо и для древних обществ.