Ильин подтянулся на руках и, резко крутнувшись всем телом, повернулся на сто восемьдесят градусов. Снова обмяк и стал отрешенно оглядывать ландшафт. Вдоль поймы реки тянулась кладбищенская роща, за ней на много верст зеленело мелколесье. "Там корчуют жалкие полоски березняка, а тут оставляют такой сор. Мелиораторы, черт бы вас подрал!" — без злости, а скорее с ленцой подумал он и вдруг напрягся, убрал руки с балки. Край кладбищенского леса на этой стороне реки выгибался ровным полукружьем в полусотне метров от церкви.
      Ильин повернулся назад. И здесь точно на таком же расстоянии была различима граница… между чем и чем? Ровный, словно по циркулю очерченный круг. У Ильина даже ладони вспотели. Хоть с этой стороны и не было мелколесья, но характер растительности по ту и другую сторону окружности был иным. Внутри тянулись к церкви кусты боярышника, бурьян, а ближе к деревне росли одичавшие малинники, осины.
      Спустившись вниз, Ильин медленно обошел вокруг церкви. Теперь было явственно видно то, чего он не заметил вначале: храм находился точно в центре впадины.
      "Ну конечно, — лихорадочно соображал Ильин. — За века, а то и тысячелетия воронку затянуло, она заросла… Но то, что в центре ее поставили церковь, свидетельствует: особое значение этого места понимали в старину. Иначе зачем возводить храм не на возвышении, как обычно, а в яме?.. Да и дурная слава этого места… какие-то неясные образы уцелели в народном сознании… Тем более, что речь идет о подвалах… А это центр воронки место, где, возможно, лежит метеорит… Еще в древности кем-то было наложено табу: не приближаться, священный камень, что-то вроде Каабы в Мекке. Может быть, кусок магнитного железняка, который притягивал мечи, топоры?.. Было от чего прийти в мистический трепет…"
      Ноги сами несли Ильина к деревне. Он шагал так поспешно, словно ему предстояло куда-то немедленно ехать, что-то предпринимать, звонить, телеграфировать. Только уперевшись в ворота жбановского дома, он пришел в себя. "Что случилось-то?.. Ну воронка, ну метеорит… Из командировки не сорвешься, мил-друг. Да и вообще, все это еще доказывать предстоит".
      Как бы то ни было, но на следующее утро Ильин вооружился киркой и лопатой, прихватил фонарик с запасной батарейкой и, никому не сказавшись, вновь отправился к церкви.
      Обойдя вокруг храма, он осмотрел кладку фундамента. Нигде не видно было заложенного входа в подземелье. Простукал пол в самой церкви, но звук был везде один и тот же. Ильин пожалел, что не расспросил пастуха подробнее. "Где его теперь найдешь? К вечеру только, когда пригонит стадо… Стоп! Старик говорил: не провались, парень. А я стоял метрах в десяти от церкви. Значит, вход в стороне".
      Он принялся с новой энергией обшаривать кусты. И почти сразу же наткнулся на заросшую травой кирпичную пирамидку. Одна из сторон ее была сложена явно из современного кирпича — рыхлого, истрескавшегося, да и раствор был положен небрежно, с потеками.
      Оглядевшись по сторонам, Ильин потер руки словно в предвкушении лакомства и схватил кайло. Кладка треснула от первого же удара. Выпавшие кирпичи глухо стукнули где-то в глубине. Доломав хлипкое заграждение, Ильин сунулся внутрь, держа впереди себя зажженный фонарик.
      В нос ударило сыростью, тленом, каким-то особым духом подземелья, который теперь вызвал в памяти мимолетное: Ильин и мальчишки из его класса, сбежав с уроков, забрались в погреба Зачатьевского монастыря, что поблизости от Метростроевской… Впрочем, внезапное, никогда не всплывавшее воспоминание сразу погасло. Не до него было.
      Вниз вели кирпичные ступени. Пятно света выхватывало из черноты покрытые плесенью земляные стены, провисшие под тяжестью мельчайших капель влаги пологи паутины.
      Луч фонаря упал на ребристое пятно под ногами. Серая масса хранила отпечатки лопаты. Но запечатанный цементом источник не интересовал Ильина, и он последовал дальше, пока не уперся в каменную кладку фундамента.
      Подвал был завален какой-то деревянной рухлядью, рассыпавшимися бочками, на земле то и дело поблескивали осколки бутылок, белели обрывки бумаг. Не так-то легко было определить в этом замусоренном пространстве, где находится центр подземелья. Ильин несколько раз промерял шагами расстояние от одной стороны подвала до другой. Но с помощью вешек, воткнутых по ходу движения, ему все же удалось обозначить точку схождения радиусов.
      Он не сомневался, что строители церкви соблюдали привязку к центру воронки. Что-что, а магию чисел и пространств древние уважали. В самом дремучем углу не найдешь небрежно поставленной часовни или креста — они всегда точно ориентированы по сторонам света. Ильин даже написать как-то хотел об этом — по его мнению, у человека в доиндустриальную эпоху было очень сильно развито восприятие природы. Предки безошибочно понимали, где север, где юг — кожей или каким-то особым органом определяли направление магнитных полей. Тем же самым органом шестого чувства узнавали целебные травы, отличали ядовитые растения.
      Прочтя как-то статью о том, что магия чисел, столь любезная первобытному человеку, отражает то ли характеристику биоритмов, то ли состав хромосом, Ильин даже выписки из нее сделал "в загашник", как он любил говорить, — для той задуманной работы.
      Лопата сразу же ткнулась в камень. Поддев его киркой, Ильин увидел под ним новый булыжник. Вытащив и его, обнаружил другой. Можно было предположить, что кто-то нарочно натаскал их сюда. Но, взявшись за работу, надо было доделывать ее до конца.
      Вонзив острие кирки в щель между камнями, Ильин хотел было рвануть древко на себя, но в этот момент его словно ударило по рукам. В ладони впились тысячи игл, а перед глазами пошли огненные круги. "Кислороду не хватает", — озабоченно подумал он и, сделав несколько энергичных движений, чтобы разогнать кровь, вновь взялся за кирку.
      Но рукоятка не подавалась, хотя стальное жало едва проникало в щель. Ильин присел на корточки и поднес фонарик к камням. Руку резко повело вниз. "Магнитный железняк!" — мелькнуло в сознании. Отведя фонарик в сторону, Ильин приложил другую руку к шероховатой поверхности камня. И тут же ладонь его снова пронзила жгучая боль. Нестерпимый вой обрушился на барабанные перепонки, а перед глазами с бешеной скоростью замелькали белые и черные полосы, словно перекладины бесконечной лестницы…
      IV
      Придя в себя, Ильин увидел вокруг несколько зловещего вида личностей, заросших чуть не по самые глаза. Один из странных типов, беззвучно открывая рот, пытался вывернуть из-под руки Ильина серый шершавый камень. Другие, так же странно разевая рты, тянули филолога кто за майку, кто за ремень джине в другую сторону.
      Секунду спустя Ильин сообразил, что нападавшие кричат взаправду — это он сам ничего не слышит из-за тяжелого звона в ушах. Потом он с внезапной дрожью осознал, что над ним нет больше кирпичного свода. Его тащили по черному склону огромной воронки, истоптанному тысячами свежих следов. Когда же он вместе с бородатым воинством взобрался на гребень, то увидел обугленные стволы, веером поваленные на добрых полверсты.
      Звон слабел, сквозь него стали пробиваться хриплые голоса. Отдельные слова можно было понять, но говор — странный, носовой — делал речь непонятной. "Бабий какой-то прононс" — так определил его для себя Ильин.
      Навстречу, прыгая с одного поваленного дерева на другое, мчались несколько десятков таких же бородачей. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего. Впереди всех двигался плечистый старик в длинной холщовой рубахе, подпоясанной красным кушаком, с ожерельем из каких-то огромных желтых зубов.
      Подбежав к Ильину, он с недоумением стал разглядывать его йелльское облачение, потом, ни слова не говоря, сунул за ворот майки свою шершавую длань и стал шарить по груди филолога.
      Ильин оцепенело смотрел на старика и, вдруг осознав всю унизительность ситуации, с возмущением оттолкнул руку, крикнул:
      — Кто вы такие?! Что за обыск?!
      И сам удивился, как визгливо, невнушительно прозвучал его голос.
      Но старик словно бы и не слышал. Спросил у людей, державших Ильина за ремень:
      — Где крест?
      — Не имаше, — ответили ему.
      В глазах обладателя ожерелья мелькнула растерянность. Это почему-то окончательно привело Ильина в чувство. Он понял, что положение необычно не только для него. "Чертовщина, конечно, какая-то, но…" Будучи человеком рациональным, он решил, что прежде всего необходимо разобраться в ситуации. И он заговорил, стараясь придать голосу предельно будничный и деловой тон:
      — Насколько я понимаю, произошло нечто экстраординарное?
      Старик наклонил набок голову, явно прислушиваясь к голосу Ильина. Похоже было, что он уловил в самой перемене тона приглашение к более спокойной манере объяснения. Правда, взгляд его выражал все возраставшее недоумение.
      — Варяг? — вдруг спросил он.
      — В каком-то смысле, — усмехнулся Ильин. — Приезжий. Фольклорист, специалист по эпосу.
      Окружающие загудели. Кто-то говорил: «Фрязин». Другие кричали: «Франк». Третьи повторяли за стариком: «Варяг».
      Хотя в душе у Ильина разлилась и все увеличивалась липкая лужица страха — он прямо-таки физически ощущал это, — все же где-то в нижнем этаже сознания сидело: происходящее — какое-то видение, наваждение, фантасмагория. "Кислороду не хватает", — услужливо подсовывал отуманенный разум, не мысль даже, а какое-то успокоительное заклинание.
      Ильин перевел взгляд на окрестности, посмотрел на небо. Оно было почти таким же, как в ту минуту, когда он спустился в подвал. И все же что-то изменилось — цвета стали как-то ярче, насыщеннее. И еще: все стало чрезвычайно резким, стереоскопичным. Даже отдаленные предметы, даже зубчатый край дальнего леса виделись в мельчайших деталях. И тут его пронзило: дыра во времени! Как-никак, а он был прилежным читателем фантастики: все, что в издательстве «Мир» выходило, обязательно оказывалось у него на полке. И Саймак, и Шекли, и Пьер Буль — чего он только не перечитал в институтские годы. Наизусть помнил многие ситуации из романов Лема и Гаррисона.
      "Проклятье! Неужели все это на самом деле? Галиматья какая-то!.. Антинаучно просто-напросто!" Ведь он тысячу раз читал, что все эти машины времени принципиально невозможны.
      Но потные перепуганные лица окружавших его мужиков были настолько реальны, что Ильин не стал даже щипать себя, чтобы убедиться: все взаправду.
      — Русский я, славянин! — крикнул Ильин и со злостью почувствовал, что на глаза навернулись слезы.
      — От рода словенска? — недоверчиво переспросил старик.
      — Да, да! — раздраженно отозвался Ильин. — В каком веке, черт подери, живете?
      — Век?.. — Старик явно не мог уразуметь суть вопроса.
      — Какой нынче год? От Рождества Христова.
      Вслушиваясь в его речь, ожерельеносец удовлетворенно кивал. Даже легкий румянец выступил у него на щеках — он наконец-то начал понимать, что говорит Ильин, и на душу его явно снизошло спокойствие. Услышав про Рождество Христово, он еще раз с доброй улыбкой кивнул и распорядился:
      — В узилище ввергнуть.
      В Ильина сразу вцепилась еще дюжина рук. Мешая друг другу, толкаясь, потащили филолога в сторону от воронки.
      V
      В землянке было темно. Но, еще не успев прийти в себя после падения на глиняный пол, Ильин понял, что он здесь не один. В стороне зашуршало, кто-то осторожными шагами стал приближаться к нему. Невидимая рука принялась ощупывать плечи филолога. Прошелестел шепот:
      — Эй, живой?
      Ильин отжался на руках и сел на корточки. Сказал, стараясь придать голосу спокойно-ироничный оттенок:
      — Вне всякого сомнения. А вы?
      — Да вроде…
      Выговор какой-то не такой, решил Ильин. Говоривший не произносил слова в нос, не окал, как те бородачи, что тащили его от воронки, а потом впихнули сюда. Но и не так, как произносят (произносили, поправил себя Ильин) нормальные, обыкновенные люди образца тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.
      Откуда-то из угла раздался еще один голос — самоуверенно-барственный:
      — Вы, сударь, уже четвертый. Вот и барышня — часу не прошло, как пожаловали…
      — Ах, оставьте меня в покое, — всхлипнул женский голос.
      — Ба, да что же это мы все в темноте, — воскликнул Ильин. — Давайте воочию представимся.
      С этими словами он включил фонарик. Стоявший рядом инстинктивно вскинул руки к лицу, закрывая глаза от света. Ильин увидел молодого бородатого мужчину. Ветхое рубище туго обтягивало широкие плечи, мощный торс. На ногах его были размочаленные лапти и усеянные репьями холстинные онучи — в точности такие, какие выставлены в этнографическом музее.
      Переведя луч фонаря в угол, Ильин осветил сидевшего на охапке соломы малого в малиновом кафтане, в белых чулках, в башмаках с огромными медными пряжками и красными каблуками. На голове его серебрился седой парик с косицей. Странный господин прикрылся растопыренной ладонью и церемонно кивнул:
      — Коллежский секретарь Овцын, губернской канцелярии экзекутор.
      — Ильин, Виктор Михалыч, — оторопело представился филолог. И, неожиданно для себя самого подхватив речевую манеру Овцына, закончил: Института русского языка сектора устного народного творчества младший научный сотрудник.
      Ильин вдруг осознал, что совершенно успокоился. Происходящее все сильнее занимало его, словно некое театральное действо.
      Коллежский секретарь галантно повел рукой в сторону и устремил взор в том же направлении.
      — Явите же нам нашу соузницу.
      Ильин направил свет фонаря вправо и увидел миловидную девушку в светлой кофте с длинными рукавами и темной юбке до пят. На темно-русых волосах невесть как держалась крохотная кружевная шляпка. Даже при неверном освещении было видно, что лицо незнакомки стремительно пунцовеет. Длинные тонкие пальцы нервически теребили кисейный платочек.
      Из темноты послышалось довольное покрякивание малинового франта. Рядом с Ильиным пробормотал что-то нечленораздельное невидимый бородач, но тон его был явно неодобрительный.
      — Прошу пардону, — сказал Ильин и отвел фонарь в сторону. — Теперь и мне, наверное, пора объявиться.
      Осветив себя, он с полминуты молчал, давая товарищам по несчастью время оценить его наряд. Потом выключил фонарик и сказал:
      — Насколько я понимаю, общество довольно разношерстное. Однако, надо полагать, совместными усилиями мы разберемся в происходящем.
      Бородач шумно вздохнул и прошагал в угол, зашуршал соломой. Щеголь в парике веско добавил:
      — Не извольте сомневаться. Разберемся. Как бог свят, полдеревни перепороть велю… Ракалии!
      — Фи, какой вы… — Девушка запнулась, явно подыскивая определение: Плантатор!
      Ильина вдруг осенило, с чего надо начинать, и он, не дав Овцыну возразить его соседке, спросил, поперхнувшись с непривычки на обращении:
      — М-милостивая государыня, вы бы очень обязали нас, если б сказали, какой сегодня день, месяц и год.
      — Если вы всерьез… — В ее голосе послышалось недоумение. — Ах, я так фраппирована всем этим… Ну хорошо, если вам угодно: 7 июня 1869 года.
      — Что? — завопил франт. — Вы, матушка, в своем ли уме? Нынче одна тысяча семьсот пятьдесят пятый год от Рождества Христова. И не седьмое, как вы изволили выразиться, а восьмое иуния…
      — Свят-свят-свят еси боже богородицею помилуй нас, — заполошно проревел из угла бородач. — Затмение на вас враг человеческий наслал. Девятый божиим изволением день иуния месяца. Лето же от сотворения мира седмь тысящ двести шестое.
      — То бишь… — на минуту задумался Ильин, — тысяча шестьсот девяносто восьмой год.
      — Справедливо глаголешь — от воплощения бога-слова год верно назвал. Но тако латины и люторы ереселюбивые лета исчисляют…
      — Позвольте, драгоценнейший… как вас звать-величать, — начал Ильин.
      — А Ивашкой Онисимовым сыном кличут, из посадских я…
      — Какого ж такого посада? — подал голос Овцын. — Где тут у нас посады?
      — С Сумского посада, с Беломорья, милостивцы, от отцов Соловецких пробирахомся, — смиренно сказал бородач.
      — Следовательно, Иван Анисимович? — нетерпеливо осведомился Ильин.
      — Да бог с тобой, — даже в темноте было понятно, с каким выражением на лице говорил Ивашка. — Нешто мы боярского роду али бо от купецтва происходим…
      — Ну-ну, — попечительным тоном произнес Ильин. — Что ж мы тут, происхождением козырять станем?
      — А вы, простите за любопытство, из какого сословия будете, Виктор Михалыч? — вмешался Овцын.
      — Служащий, — отрезал Ильин.
      — О! — с одобрением отозвался франт, — И по какой части?
      — По филологической.
      — Весьма почтенное поприще, — задумчиво-уважительно пробормотал Овцын и умолк, явно не желая показывать свою неосведомленность.
      — Вернемся, однако, к нашим баранам, — продолжал Ильин.
      — Каким баранам? — недоуменно вопросили в один голос остальные обитатели подземелья.
      — Фу, черт, — смутился Ильин. — Поговорка такая…
      — Ты, баринок, язык-то сдержи, — неожиданно взъярился Ивашка. — Пошто нечистого призываешь?! Тьфу, тьфу, тьфу, с нами крестная сила.
      — Ну… — Ильин утер испарину со лба. — Морока с вами. Каждое слово наперед обдумывай.
      — А как же, — смягчился Ивашка. — Слово-то, оно, знашь, силища… Вначале бе слово и слово бе бог…
      — Да знаю-знаю, — взмолился Ильин. — Давайте же ближе к делу… Я хочу вас успокоить — никто из нас не сошел с ума. Все вы назвали, по всей видимости, верные даты. Я, кстати, тоже еще полчаса назад полагал, что сегодня 20 июня 1983 года.
      — От воплощения бога-слова? — подозрительно начал Ивашка. Люторствуешь, ереседей!..
      — Да нет, не люторствую. Я, прошу прощения, атеист.
      — Атеист?! — радостно взвизгнула девушка. — О как это мило. Я тоже отрицаю всю эту поповщину…
      — Вы — афеистка? — изумился Овцын. — Это, знаете ли, барышне совсем не к лицу… Нет, вы разыгрываете нас. Афеизм — это забава мужчин, да и то молодых…
      Он радостно хохотнул, будто бы вспомнив что-то.
      — Господа! — раздраженно заявил Ильин. — Дайте же наконец до сути добраться. Оставим эмоции на потом.
      Ивашка протестующе завозился на соломе, но смолчал.
      — Итак… Видимо, все мы правы, называя ту или иную дату… Пока мне приходит в голову только одно объяснение происшедшего: мы с вами ухнули в… ну, как бы это точнее сказать… в воронку времени. Можно предположить, что в месте падения метеорита образовался своего рода канал, через который прошлое засасывает будущее…
      — Что еще за метеорит? — изумилась девушка.
      Пришлось Ильину разжевывать всю историю падения и исследования небесных тел, наделавших бед в Марокко и в Тунгусской тайге. Бесконечные пререкания с богобоязненным Ивашкой вконец обессилили филолога, пока он добрался до своей гипотезы. По тягостному молчанию, воцарившемуся в землянке после этой импровизированной лекции, Ильин понял, что его рассказ не очень-то уразумели. С тяжелым вздохом он вновь заговорил:
      — Знаете что, давайте коротко расскажем о себе. А детали, то бишь частности, станем разъяснять по ходу дела. Насколько я понимаю, нам придется смириться с непривычным обществом на какое-то, может быть, весьма продолжительное время. Ничего не зная друг о друге, мы постоянно будем вынуждены пускаться в пространные расспросы и разъяснения.
      — Разумно, — поддержал Овцын. — Вот и начните с себя, по ранжиру. Как-никак на сотню-другую лет всякого из нас старее будете…
      — Извольте.
      Ильин посветил себе фонариком, отыскал подходящую охапку соломы, опустился на нее и с усмешкой заговорил:
      — Никогда не думал, что так трудно объяснить до предела кратко главные особенности эпохи, в которую живешь. С чего начать-то, не знаю… Как растолковать, что такое НИИ, научно-исследовательский институт? В ваше время открытия делались одиночками, у каждого ученого по нескольку книг выходило к моим тридцати пяти, а я что могу предъявить? Полдюжины рецензий да две статьи. Да еще звание кандидата наук — это своего рода ступень некой табели о рангах.
      — И какому же чину соответствует? — оживился Овцын.
      — Черт его… — начал Ильин, но, услышав рокот надвигающегося извержения чувств со стороны Ивашки, поправился: — Бог его ведает.
      Везувий благочестия умолк.
      — Но все-таки, — настаивал Овцын. — Коллежскому асессору? Титулярному советнику? Или, ежели военные чины предпочтительнее, по этому соответствию…
      — У нас любят говорить, что наука чинов не терпит. А вот поди ж ты, без степени никуда… Но и с ней я что такое? В лучшем случае капитан.
      — Следственно, в партикулярном состоянии — губернский секретарь, незамедлительно отозвался Овцын. — С чем вас чувствительно поздравляю! Ежели не из дворян будете, то теперь на потомственную к первенствующему сословию принадлежать право получили. Честь имею, ваше высокородие!
      Представительница девятнадцатого столетия презрительно фыркнула:
      — Глупости какие! Как же это вы умудрились в светлое будущее всю эту рухлядь утащить?
      — Господин Овцын истолковывает мои слова в свойственной его веку манере… Но двинемся дальше. Я начал с социального своего статуса. Теперь скажу о личном. Неженат. Развелся.
      — У вас разрешены разводы? — спросила девушка.
      Получив утвердительный ответ, захлопала в ладоши.
      — А у вас какие-то проблемы по этой части? — осведомился Ильин.
      — Да нет, просто я давеча битый час спорила с папа, что ежели любовь между супругами иссякает, они обязаны освободить друг друга…
      — По Чернышевскому прямо, — заметил Ильин.
      — Ой, вы знаете "Что делать?"? — обрадовалась девушка. — Его издают?
      — Да, и весьма часто.
      — А Федорова-Омулевского, а Иванова-Классика?! Я обожаю их. А как мило пишет о мужицком горе Прыжов.
      Ильин понял, что его соузница — натура восторженная, и решил быть поосторожнее, дабы не задеть ее чувства.
      — Я, знаете, не большой охотник до народнической литературы. Имена, вами названные, слышал, учась в университете. Но читать этих писателей не приходилось. По-моему, и книги их теперь, в мое время то есть, не издаются. У нас к Достоевскому интерес, к Лескову…
      — Как? — всплеснула руками девушка. — Этих ретроградов, этих… Ведь они пишут по указке Третьего отделения! Лесков — это, если не ошибаюсь, тот господин, что прежде под псевдонимом Стебницкий писал. Пасквильные романы «Некуда», "На ножах"… Да что же это за затмение на вас нашло?..
      — Знаете ли, — деликатно пригасив голос, заговорил Ильин. — Злоба дня штука каверзная. То, что вам казалось главным, оказалось мелочью, а вот действительные ценности современники часто проглядывают…
      — Милостивая государыня, — вмешался Овцын. — Что-то вы про мужицкое горе говорить изволили — не уразумел. Ужли сей низкий предмет вас занимать может? По разговору-то вы как будто не из податного сословия…
      — Да, я тоже из дворян… к сожалению, к стыду своему. Но я искуплю вину предков перед народом. Долг интеллигенции перед мужиком…
      — Позвольте узнать, а батюшка ваш в каких чинах, — перебил щеголь.
      — Генерал от инфантерии, — сконфуженно произнесла девушка. — Только это ровным счетом ничего не значит.
      — О, напротив, — заволновался Овцын. — Его превосходительство, вероятно, в Петербурге место службы имеют. Или на покое уже, среди верных рабов довольство вкушают?
      — Каких рабов? — возмутилась девушка. — Крепостное право восемь лет как отменили! Папа приехал на лето в имение, и я с ним напросилась, надо же, наконец, начинать познание народной жизни. Теоретически я подготовлена, а вот практически…
      — Еще вопрос, — подал голос Ильин. — В сумбуре этом… вы единственная, кто нам свое инкогнито не раскрыл…
      — Ах, пардон, — смутилась генеральская дочь. — Анна Аполлоновна Бестужева-Мелецкая…
      — Так вы князю Феодору Гаврииловичу кем приходитесь? — с умилением в голосе спросил Овцын.
      — Правнучка.
      — Помилуйте, да ведь сие… — Губернский секретарь захлебнулся от переполнявших его чувств. — Вашего дедушку, Флегонта Феодоровича, не далее как третьего дни изволил нянчить. Прешустрый младенец, в одночасье кафтан мне испачкать изволили… Так выходит, они сынишку своего Аполлоном нарекли? Превосходное имечко, изрядному, стало быть, воителю досталось…
      "Ишь мелким бесом рассыпается", — скривившись, подумал Ильин. Ему сразу припомнился Лазуткин из их сектора. Почти с теми же ухватками этот мэнээс кадил всякому членкору, ударял за любой профессорской дочкой — не взирая на ее «стати», лишь бы корни ее уходили в академическую почву достаточно глубоко. Лазуткин был уверен, что рано или поздно зацепится за какую-нибудь семейку и сможет надоить из тестя и докторскую, и авто, и квартиру, и неслабую загранкомандировку — что-нибудь по обмену или на пару лет в совместную экспедицию. Как-то, когда их с Ильиным отправили от сектора на овощебазу, Лазуткин разоткровенничался. То ли полутемный подвал, заваленный гниющими капустными кочанами, то ли промозглая сырость, доносимая сквозняками из вентиляционных шахт, то ли еще что-то породило в душах фольклористов отчаянный релятивизм. Весь день они давили каблуками кирзачей ослизлые кочаны, пинали попадавшиеся под ноги картофелины, упражнялись в метании тяжелых ножей по арбузам. Так что к концу дня мироощущение их подернулось флером особо утонченного цинизма, и, как бы щеголяя друг перед другом, они выдавали сентенции одна одной хлеще. Тогда-то Лазуткин и сказал: мне, брат, многого не надо, я из гегемона вышел. Но и на меньшее, чем среднепрофессорский уровень жизни, не соглашусь. Кряхтеть, однако, не намерен, дабы к полтиннику отрапортовать: несмотря на язву и ишиас, прибыл к финишной ленте, дабы откушать причитающуюся мне пайку. Я, мсье, сразу хочу по-человечьи есть и спать, а посему намерен в ближайшие год-два внедриться в качестве зятя в одну из могучих научных фамилий…
      Овцын продолжал сюсюкать:
      — Именьице ваше в целой губернии славно. На тезоименитства Федора Гаврииловича не токмо что губернатор с архиереем — столичные сановники, по делам вотчин родовых в наших палестинах пребывающие, съезжаются. Надобно видеть было, какой бал задали их превосходительство по случаю рождения первенца своего Флегонта! А охоты какие — по две дюжины волков борзые давили; медведей, сохатых без счету били. Феатр какой содержали! Французский посланник, кабинет-секретаря в поездке по губернии сопровождавший, решительно в восторг пришли.
      Ивашка, хранивший до сих пор молчание, вновь дал о себе знать:
      — От позорищ сих, от игрищ диавольских с машкерами, образу божию в человеке поношение, а врагу человеческому радость! Истинно сказано: последние времена настали.
      — Позвольте не согласиться с вами, Иван Анисимович, — ответил Ильин. Смею вас заверить, что вы жили задолго до конца света.
      Княжна Бестужева-Мелецкая неожиданно поддержала гражданина семнадцатого века:
      — Вы правы, Иван Анисимович. Все это наносное, заемное. Необходимо отыскивать зерна подлинной культуры в народной почве. Наш путь самобытен, истина в крестьянской общине.
      — Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить, — полувопросительно-полуутвердительно продекламировал Ильин.
      — Превосходно! — отозвалась княжна. — Чье это?
      — Тютчев.
      — Это какой-то второстепенный поэт? Из придворных сфер?.. Да-да, вспоминаю, на каком-то из балов папа подводил меня представить… Лысоватый старикашка, похожий на чопорную классную даму. Но несмотря на невзрачную внешность, кругом него все увиваются, передают его mot's. Он изрядный острослов…
      — И великий, а не второстепенный поэт, — назидательно сказал Ильин.
      — Ну это вы хватили. Да он еще к тому же славянофил… А ведь это вовсе несовместимо с прогрессивным образом мыслей.
      Ильин улыбнулся в темноте и совершенно серьезным тоном спросил:
      — А то, что вы сейчас изволили толковать про общину и про особый путь, это не славянофильство?
      — Как можно! — Голос Бестужевой зазвенел от возмущения. — Славянофилы пропагандируют Домострой, цепи, они хотели бы, облачась в мурмолку и сафьяновые сапоги, возлечь на лежанку и оттуда обращаться к народу-богоносцу… А мы, социалисты, хотим видеть мужика свободным от всего этого.
      — Вы Домострой читали? — с легкой ехидцей спросил Ильин.
      — Зачем? Я из статьи Антоновича о нем достаточно узнала…
      — Антонович?.. Это какой-то мелкий критик? А, помню-помню по курсу истории журналистики, он прославился тем, что не написал ни одной положительной статьи или рецензии. Джек-Потрошитель отечественной словесности.
      — Какой еще Джек? — недоуменно вопросила княжна.
      — Ах да, совсем забыл… Это лет через двадцать после того, как вы угодили в воронку времени, в Англии появился знаменитый убийца…
      — Ну и сравнения у вас! — полыхнула Бестужева.
      — Прошу прощения за невольную резкость тона, — ответил Ильин. Поверьте, я не хотел бросить тень на ваше поколение.
      — Хорошенькое дело, — все не могла успокоиться княжна. — Мы бились, боролись. А вы там, в светлом будущем, чтите каких-то Достоевских да Тютчевых, а наших вождей едва имена помните… Не сомневаюсь, что сладкоголосого Пушкина в великих поэтах числите.
      — Разумеется.
      — Читайте Писарева, сударь, — ледяным тоном заявила Бестужева. — Или у вас его запретили?
      — Напротив, у нас он в большом… как бы точнее сказать… в почете, что ли. Собрания сочинений выходят. А вот фраза его насчет того, что сапоги выше Пушкина, извините, в разряд исторических казусов попала…
      Овцыну явно надоел непонятный спор, и он сказал:
      — Давайте лучше каждый расскажет, каким образом в церковный подвал забрался, из коего и в это, как вы, ваше высокородие, обозначили, прошедшее время угодил…
      — Предложение дельное, — поддержал Ильин. — Что толку в полемике? Лучше говорить о том, что объединяет, чем о том, что разделяет. Вы и начните, господин Овцын.
      — Мгм, с чего только? История длинная, если всю от истока до устья излагать… Я розыск о бегунах производил — появился у нас в губернии такой толк раскольничий…
      — Сами вы раскольники, — огрызнулся Ивашка. — Не мы веру отчую пошатнули, а вы, никониане…