— Агония! — сдавленно вскрикнула Анна.
      И в тот же миг стальная хватка умирающего ослабла, рука упала на сено, тело вытянулось и мелко задрожало. Ильин невольно отпрянул в сторону.
      Едва Овцын замер, как по его лицу, по рукам, по видной в прорезь ворота груди начало разливаться голубое мерцание. Оно становилось с каждой секундой все сильнее, пока во все стороны от лежащего тела не брызнули снопы холодных искр.
      "Как бенгальский огонь", — мелькнуло в сознании Ильина. Он почувствовал — кто-то опустился рядом с ним на колени. Обернулся и увидел Торира: с дикой гримасой кусая губы, викинг исступленно раскачивая головой из стороны в сторону. На руку Виктора упала горячая капля…
      Через несколько часов Василия похоронили на приметной стрелке, образованной небольшой речкой при впадении в Альту. Бычья Шея кое-как согласился обойтись без сожжения — если бы не необходимость побыстрее уходить от места ночной трагедии, он бы обязательно устроил погребальный костер и возвел на месте упокоения побратима достойный его курган. Ильину пришлось пообещать, что он вернется сюда вместе с Ториром, когда обстоятельства будут этому благоприятствовать, и поможет ему в сооружении насыпи.
      Роя могилу, а затем обкладывая свежий холмик камнями, Ильин то и дело посматривал на противоположный берег реки — он все ждал появления воинов из дружины Бориса. У него не было сомнений в том, что они обшаривают теперь окрестности злополучного луга в поисках убийц.
      Раздумывая о создавшейся ситуации, Виктор пришел к мысли, что надо оставить прежнее намерение отсидеться в глуши и, не теряя ни часа, спускаться вниз к Переяславлю, а затем идти на Киев.
      Когда он сказал вслух о своих соображениях, Анна сразу поняла его опасения:
      — Думаешь, теперь на реке оставаться небезопасно?
      Викинг быстро согласился с предложением Ильина. Ему вообще было не по душе прятаться от опасности.
      — Если в Кенугарде теперь неразбериха, можно попробовать попроситься к конунгу Святополку, ему наверняка люди нужны.
      — Не думаешь, что в его дружине тоже могут оказаться твои земляки?.. спросила Анна.
      — Не по мне остерегаться того, чего я не видел…
      — Во всяком случае, предусмотрительность никому еще не вредила, заметил Ильин. — Я бы на твоем месте…
      Но викинг перебил его:
      — Может быть, мы что-то и смыслим в будущем, но уйти от него нам не дано.
      Долго после этого они плыли в молчании. Торир мрачно смотрел на левый берег, сидя у рулевого весла. Анна неподвижно лежала на сене, спрятав лицо в ладонях. Виктор, привалившись спиной к мачте и запрокинув голову, смотрел на облачные замки, то воздвигавшиеся, то рушившиеся в синеве.
      После пережитого сегодня на рассвете в душе его воцарилось какое-то мудрое спокойствие. Была, конечно, и тупая, саднящая боль, иногда затоплявшая все его существо, но и она не могла нарушить состояние внутренней гармонии. Душа его как бы замерла, ступив на грань трагического всезнания и обретя ощущение нерушимости сущего.
      Яростная борьба за жизнь, смерть друга, необходимость немедленно принять решение, от которого зависит твоя судьба — все это, спрессованное в краткий миг бытия, стало чем-то вроде могучего разряда, разрушившего пелену, давным-давно опутавшую сознание Ильина. Сегодня он впервые за многие годы переживал природу, чувствовал своих спутников с такой отчетливостью, словно проник в самые потаенные глубины их подсознания.
      Разум не фиксировал с привычной поспешностью все, что происходит вовне и в нем самом. Разум словно уснул. И душа воспринимала мир как могучую мистерию простых и мудрых отношений всего ко всему. Неразделимые добро и зло, боль и наслаждение, составляя как бы вязкую кровь сущего, наполняли и его, Ильина, сладким трепетом знания. Он ощущал Истину в самом себе, и это давало странное чувство своей безмерности, своей протяженности, равной Вселенной.
      Да, разум Виктора спал. Но все в нем ликовало от ужаса и счастья, словно он балансировал над пропастью. Восторг высоты и подспудный страх, говорящий: удержаться никому не дано. Это было прикосновение к Вечному.
      Из состояния просветленного созерцания его вывел голос Торира. Викинг разглядывал свои руки и говорил, обращаясь к Виктору:
      — Я все понять не мог, что у меня с плечами. Холодит. А теперь на руки посмотрел и понял: волос нет. Как выбрило…
      Ильин молча смотрел на его жилистые ручищи, в которых тяжелое весло казалось хрупким.
      — А ты здорово запалил эту конюшню… Как это вам удавалось с Василием, наверное, спознались кое с кем… — Он даже улыбнулся, хотя глаза остались по-прежнему холодными, замороженными.
      — Не говори глупостей, — отмахнулся Ильин.
      — Ты знаешь, я охоч до шуток… Если сказать по правде, я на самом деле в восторге. Ты поступил как настоящий мужчина — сжег своих врагов вместе с домом. У нас считают такое большой удачей.
      — Что ты имеешь в виду?
      — У нас полагается мстить за обиду, и самое лучшее, что может сделать викинг, — это изловчиться запереть своих недругов в доме и поджечь его с четырех сторон. Если тебе удастся такой способ мести, вся округа будет завидовать такому везению.
      — Дикость, — сказала Анна, резко сев на своем соломенном ложе. — И коварство. Я еще могу понять, если человек убивает обидчика сгоряча. Но мстить — это низко. Нужно уметь прощать.
      — У нас думают по-другому, — усмехнулся Торир. — Даже пословица есть: только раб мстит сразу, а трус — никогда. Мужчина все хорошенько обдумает и сделает дело на славу…
      VII
      Киев был переполнен разноплеменным людом. Несмотря на то, что ходили упорные слухи о скорой войне, лес мачт у пристаней нисколько не поредел. Один за одним подходили суда с юга, да и с севера спускались по Днепру ладья за ладьей. Пылили дороги на западной и южной окраинах — сотни подвод везли товары из Чехии, из Угорской земли, из Валахии.
      Ильин и Бычья Шея по целым дням бродили по городу, надеясь встретить княжеский выезд и пробиться к Святополку. Ему одному они решили поведать о том, что произошло на рассвете двенадцатого августа. Только в его власти было сделать так, чтобы свидетельство участников побоища с людьми Эймунда надлежащим образом было доведено до народа, не потонуло в массе слухов. Но Святополк, как назло, все это время сидел в укрепленном замке Вышгорода и в Киев не показывался.
      Толкаясь по рынкам, Виктор и Торир ловили обрывки разговоров о недавних событиях, заходя в корчмы, прислушивались к спорам сторонников Святополка и его противников из христиан.
      Вокруг подвыпивших дружинников, пришедших в Киев после неудачного похода на печенегов, собирались толпы людей, вновь и вновь жаждавших услышать о таинственном убийстве на Альтинском поле.
      Картина происшедшего после бегства викингов, а затем и Ильина с его товарищами, действительно выглядела загадочно.
      Увидев бьющееся в агонии обезглавленное тело Бориса, его гридни подняли на ноги все войско — почти восемь тысяч человек. Обнаружив полотнище шатра, отброшенное вместе с опорным шестом далеко в сторону, нашли по веревке березу, которая послужила пружиной, приведшей в действие механизм покушения. Увидев кол с остатками перерубленного лычка, догадались, каким образом был сорван шатер.
      Во время лихорадочных поисков злоумышленников обнаружили еще множество настороженных деревьев-луков. Стало ясно, насколько основательно была устроена западня.
      Пока одни метались по лесу в надежде схватить злодеев, другие вылетели на соседний луг и увидели охваченную огнем конюшню. Когда она догорела и дружинники смогли приблизиться к ней, заметили с краю, там, где проходила стена, четыре обгорелых трупа. А на следующий день, когда пепелище остыло, нашли среди углей останки еще нескольких человек. Суеверные люди были склонны считать, что в пожаре сгорели убийцы князя, причем казнил их не кто иной, как сам всевышний.
      По возвращении из похода дружина остановилась в Вышгороде. Останки Бориса положили в мраморный саркофаг в церкви святого Василия. Но отпевать молодого князя епископ пока не стал, словно надеясь, что голова вернется к обезглавленному телу. Правда, иные из воинов утверждали, что владыка не зря хитрил — даже среди дружинников пошли слухи о подмене. Кое-кто говорил, что Борис сам подстроил все это, подсунув вместо себя неизвестно чей труп, и бежал, опасаясь за свою жизнь.
      — Попомните мое слово, он скоро в Ростове объявится, — толковал один из воинов, навалившись грудью на стол, уставленный братинами с медом.
      — Н-нет! — саданув кулаком по дубовой столешнице, заорал другой. — Не поехал бы он туда. Не ведаешь разве, что он с княжения отпросился, когда промеж Ярославом и Владимиром ссора вышла. Он ведь соседом брату был, опасался, знать, что тот ему жизнь укоротит.
      — Чего ему с Ярославом делить было?
      — Сам он на Новгородское княжение метил… Даром, что ли, к отцу под крыло удрал, как только пря разгорелась… Знал, видно, нрав братцев.
      Но немало было и толков о причастности к убийству нового киевского князя Святополка. Особенно поддерживали эту версию, как приметил Ильин, ревностные христиане — те, что поминутно крестились и призывали на помощь Иисуса и его святое воинство. Виктор сделал вывод, что источником таких слухов являются священнослужители — именно в церкви могли почерпнуть одни и те же сведения люди, живущие на разных концах города.
      Святополк, как говорили киевляне, совершенно открыто высказывал свои симпатии старой вере русичей. Одной из первых его акций по княжении было устройство богатой тризны на могиле его предка Олега — высоком кургане, поднимавшемся недалеко от городской стены. Тысячам горожан, собравшимся в тот день у подножия холма, княжеские холопы разносили бочки с медом. Святополк самолично пожаловал народу множество свит, шапок и сапог.
      По Киеву открыто расхаживали люди с обритыми головами, на которых был оставлен только длинный пучок волос — вроде оселедца, излюбленного позднейшими запорожцами. На шее у них побрякивали ожерелья из медвежьих и конских зубов, деревянные и костяные фигурки богов, фаллические изображения. Подолы и рукава длинных белых рубах, расшитые красным орнаментом с громовыми и свастическими знаками, резко выделялись на фоне сермяжных одеяний толпы.
      Давно не виданных здесь волхвов сопровождали десятки просителей — одни умоляли отслужить требу на родовом кургане, другие приглашали благословить новоженов, третьи упрашивали отчитать больного, ставшего жертвой дурного глаза.
      Клирики христианских церквей — по большей части греки и болгары — с явным страхом наблюдали буйный рост языческих настроений. Но идти против массы опасались, тем более что на этот раз за спиной у них не было поддержки князя и его дружины.
      Простой народ со все усиливающейся враждебностью относился к многочисленным торговым гостям из христианских стран, то и дело на рынках возникали стычки между приверженцами дедовских обычаев и купцами, менялами, посредниками, носившими кресты или исповедавшими ислам, иудаизм.
      — Ужо погодите, попомним вам, как Перуна рубили, как отцов наших в Почайну под копьями загоняли, — потрясая костлявым кулаком в сторону священнослужителей, кричал юродивый, сидевший неподалеку от Десятинной церкви, первого храма, выстроенного Владимиром.
      У оборванца, удивительно похожего на персонаж картины Сурикова "Боярыня Морозова", висел на шее не крест, а камень с дыркой посередине. Ильин сделал вывод, что со временем господствующая церковь поставила себе на службу популярный в народе институт юродства. Во всяком случае, уже во времена Ивана Грозного такие безумцы играли роль блюстителей идеологической чистоты христианства.
      Самоуверенности простолюдинам, задиравшим последователей трех родственных вероисповеданий, придавало и то, что в городе появилась масса викингов, пришедших в Киев из Поморья, едва разнеслась весть о том, что на великокняжеский стол сел человек, благоводящий язычникам.
      Торир подолгу приглядывался к группам скандинавов, прежде чем подойти к ним. Только удостоверившись, что среди них нет нежелательных знакомых, решался расспросить о новостях с Запада. Уйдя из Норвегии в конце зимы, он не знал, что происходило на родине в течение минувших месяцев. А о событиях в других странах слышал и того меньше, так как после участия в походе на Англию в составе войска датского конунга Свейна Вилобородого он вернулся в родительскую усадьбу и прожил в ней две зимы и лето — до тех пор, пока его не объявили вне закона…
      — Вы о смерти Свейна ведаете? — Коренастый датчанин со светлыми бровями и ресницами, с широкой русой бородой, подозрительно смотрел то на Торира, то на Виктора.
      — Слышал я об этом, — ответил Бычья Шея. — Он ведь еще прошлой весной умер. А на друга моего ты не поглядывай — он русич, в наших делах не сведущ. Так что там вышло в Англии?
      — Еще немного, и последний христианский граф улепетнул бы за море. Вся страна была бы нашей и молилась нашим богам.
      — А кто теперь у власти в Дании?
      — Харальд, сын Свейна — этот изменил вере отца, на него надеяться нечего. А младший — Кнуд — провозглашен королем Англии.
      — Что в Норвегии?
      — Ходят слухи: ваш конунг Олаф Толстый — тот, что принял крещение, когда служил у герцога норманнского, — оказался не очень-то покладистым человеком.
      — Да, за ним надо смотреть в оба.
      — Так вот, Олаф задумал объявить себя государем Норвегии и не признавать власть Дании.
      Торир надолго погрузился в размышления, словно забыв о датчанине. А тот продолжал рассматривать его все с тем же подозрением.
      — Эй, приятель, а как ты сам оказался в Гардарике?
      — Я как раз от людей Олафа и ушел, — ответил Бычья Шея. — Хочу наняться на службу — здесь или в Миклагарде.
      — Ну, тогда другое дело. — Викинг широко улыбнулся, показав крепкие зубы. — Мы ведь тоже сюда приехали, как услышали про здешнего князя Святополка… Сейчас у нас ни одного государя не осталось, за кем можно пойти, всех попутали попы.
      Ильин решил принять участие в разговоре и спросил:
      — Так ты думаешь, если Святополк открыто провозгласит целью восстановление старой славянской веры, то к нему под знамена встанут многие?
      — Весь Йомсбург, — коротко сказал викинг.
      — Из Норвегии тоже кое-кто поможет, — добавил Бычья Шея…
      Пока они бродили по городу, Ильин несколько раз примечал в толпе человека с рыжей бородой, заплетенной в косицу. Лицо его показалось знакомым Виктору, но как он ни пытался припомнить, где видел эти серые глаза навыкате, эту загнутую на манер серпа косу, ничего на ум не приходило.
      И только когда они вернулись на свой постоялый двор, память вытолкнула: ощеренный рот, прыгающая косица, блеск широкого лезвия, грохот рушащихся перекрытий, глухие крики, похожие на рычание…
      Анна, поджидавшая в светелке, бросилась им навстречу, едва они переступили порог.
      — Ну что, удалось увидеть Святополка?
      — В Вышгороде он сидит, а туда никого не пропустят. Люди говорят, князь боится наемных душегубцев.
      — Тут, между прочим, вовсю толкуют о том, что это он подослал убийц к Борису. Я едва сдержалась, чтобы не выложить им все, как было…
      — Смотри! — Ильин помахал в воздухе ладонью. — Никто не должен знать об этом, пока мы не пробьемся к князю. Свидетельства очевидцев в теперешней политической борьбе — это посильнее всякого оружия. А то, что кто-то болтает… На постоялых дворах обстановка располагает к сплетням.
      — Да, самое главное забыла сказать! Перед вашим приходом здесь появился человек из Вышгорода. Сегодня утром, по его словам, на гробнице молодого князя обнаружили отрубленную голову Бориса!
      — Вот это номер! — присвистнул Ильин.
      Торир на минуту задумался, потом медленно заговорил:
      — Ярислейфу предъявили доказательство, больше оно ему не нужно. А вот переполох вызвать таким способом — это хорошо придумано…
      — Я же тебе говорил: Ярослав — умный человек…
      — И это свидетельствует еще об одном, — продолжал Торир. — Значит, слухи о том, что он с войском находится где-то за Смоленском, правильны. Эймунд при всем своем проворстве не мог за эти несколько дней добраться до Хольмгарда и затем отправить кого-то сюда с головой Бориса…
      При этих словах перед глазами Виктора снова возникло лицо с бородой-косицей. Но он не стал делиться своими опасениями, решив назавтра окончательно убедиться, не обознался ли. Если то было не случайное совпадение, если за ними установлена слежка, он обязательно обнаружит это…
      Когда Анна ушла спать в подклет к хозяйской дочери, а Ильин с Ториром улеглись на лавках в светелке, через узкие — в ладонь — оконца еще доносились скрип телег, стук копыт по настилу двора, приглушенные голоса. До глубокой ночи На постоялый двор прибывали возы из ближних и дальних мест везли хлеб нового урожая, мед, рыбу. Наступило самое золотое время для торгов.
      VIII
      Наутро город гудел от новых слухов. Купцы, прибывшие на рассвете с верхнего течения Днепра, привезли весть об убийстве муромского князя Глеба. На этот раз преступление было совершено поблизости от жилых мест, на пристани Смядыни. Злодеев едва не схватили случайные очевидцы нападения, удалось, во всяком случае, узнать одного из них — личного повара князя, торка родом.
      Киевляне не жаловали это азиатское племя, то и дело досаждавшее купцам на днепровских порогах, грабившее земледельческие селения по степной Украине. Вместе с печенегами торки иногда появлялись и под стенами стольного города, угоняли скот, жгли посады, хватали в полон зазевавшихся рыбаков и смолокуров.
      — Торчин этот и зарезал князя как овцу, — говорили те, кто, по их словам, из первых уст слышали рассказ купцов об убийстве. — Глеб-то мальчишка, совсем — годов шестнадцать…
      — Не наскочи на них люди, и этому голову отбрили бы, — заметил один из слушателей.
      — Как пить дать — одна рука за всем этим смертоубивством.
      Последняя фраза заставила всех замолчать. Слишком очевиден был намек на Святополка.
      Ильин только сейчас осознал всю серьезность положения. Все происходило так, как было написано в житии Бориса и Глеба. И подозрения адресовались Святополку. Имя Ярослава не называлось даже сторонниками киевского князя, ведь его новгородский брат, казалось всем, настолько далек от происходящих событий, что при всем желании не сможет повлиять на их ход.
      — Но куда ехал Глеб? — задав этот вопрос, Ильин попробовал повернуть мысли людей в другое русло. — Почему он оказался в Смоленске?
      — В Киев, говорят, плыл, — ответил один из распространителей новости.
      — А зачем? — быстро спросил Ильин, боясь, что разговор опять уйдет в сторону от главного.
      — Известно, — начал тот же ловец слухов, но осекся: — Вроде… вроде бы как под братнюю руку княжество свое привести.
      — Словом, присягнуть на верность? — уточнил Виктор.
      — Ну да…
      — Так зачем же Святополку его убивать? В гибели Глеба кто-нибудь другой заинтересован — кому на вашего князя тень бросить надобно… Да и в случае с Борисом — не то же самое?..
      Несмотря на то, что везде и всюду обсуждались трагические события последних дней, само собой сложилось нечто вроде неписаного правила не называть по имени возможного вдохновителя убийства молодых князей. Нарушив его, Виктор расставил точки над «и». Теперь, считал он, в умах людей должен постепенно созреть правильный ответ на вопрос: кому выгодно?..
      Кое-кто отошел от спорщиков, почесывая затылок. Другие загалдели пуще прежнего.
      — А как это Глеб в Смоленске очутился, коли он в Киев плыл? — выкрикнул один из мужиков. — Из Мурома-то по Оке идут до верховьев, там поблизости от Черной Грязи на Сейм переволакиваются, а по нему в Десну сплывают. Почитай под самым Киевом и выходят в Днепр. Не-ет, что-то тут не так, не зря князь крюка такого дал…
      Но его тут же подняли на смех.
      — Эва, мудрец нашелся! Да ты откуда свалился — по Сейму на Оку захотел попасть. Там, у волока второй год проходу нет. Змей двенадцатиглавый под калиновым мостом всех прохожих-проезжих грабит-убивает!..
      Ильин насторожился. Это явно был какой-то отголосок фольклора. Но откуда тогда такая хронологическая точность, никогда не сопутствующая подобным мифологическим представлениям? Однако его недоумение было тут же рассеяно.
      — Да не змей никакой, будет сказки-то баять! Люд там разбойный змеиной веры. Вот и запустел волок…
      — И я про то слышал. И есть-де мост калиновый через речку Смородину, там вот они прокудят, окаянные.
      — А мне люди говорили, будто не шайка там, а целое племя обосновалось вроде печенег тутошных. Жгут деревни, городки малые. Только церкви новоставленные не трогают. Во как!
      Кричали и перекрикивали друг друга еще долго. В конце концов у Ильина составилась вполне законченная картина того, что происходило на речке Смородине, известной каждому фольклористу по многочисленным былинам и сказкам об Илье Муромце.
      Какое-то племя степных хищников, пришедших из глубин Азии в лесостепную зону, оседлало важный торговый путь и сделало поборы с купцов и разбои источником своего существования.
      Подтверждение его соображений пришло раньше, чем он мог предположить.
      Около полудня запели рожки, загудели медные била возле церквей и на торговых площадях. По Боричеву взвозу к северным воротам, вздымая облако пыли, летела пестрая кавалькада.
      — Князь едет! — пронеслось по Киеву.
      Всадники повернули перед самым городом и помчались под стеной к Олеговой могиле. Услышав об этом, народ повалил в сторону кургана, весело шумя, толкаясь и задирая многочисленных иноземцев. Мусульманам и иудеям показывали край свиты, сложенный в виде свиного уха. Увидев грека, складывали щепоть и принимались слюнить ее, причмокивая ртом, словно обсасывая маслинку. Да и разноплеменных славян честили немилосердно.
      — Дрягва чернолапотная! — кричали дреговичу, жителю болотистого Полесья.
      — Псковичи — небо кольями подпирали! — безошибочно определив по цокающему говору гостей с севера, местный забияка намекал на широко известный анекдот: жители вольного города будто бы решили на вече подпереть кольями нависшую грозовую тучу.
      — Эй, лапшееды! — поддевали ростовцев. — Вы, сказывают, родимое озеро соломой поджигали?
      И тут имелась в виду бродячая байка о том, будто ростовские жители снимали солому с крыш, чтобы разжечь костры на льду и протаять полыньи для рыболовства.
      — В Севске поросенка на насест сажали, приговаривали: цапайся, цапайся, курочка о двух лапках, да держится.
      Приезжим оставалось только ежиться под смех толпы. Состязаться в острословии со столичными ерниками мало кто решался.
      Перебранка и гогот разом стихли, едва на курган поднялся Святополк с несколькими боярами. Князь, высокий, тонкий в талии, легко взбегал по крутому травянистому склону. Его длинный плащ с собольей оторочкой — корзно — разлетелся на стороны, словно багровые крылья.
      На вершине Святополк резко повернулся лицом к городу, туда, где собралась основная масса людей, и, не дожидаясь, пока его приближенные вскарабкаются за ним, выкрикнул:
      — Здравствовать всем, народ честной!
      Толпа восторженно зашумела. В воздух полетели суконные колпаки и барашковые шапки.
      Князь положил руку на рукоять богато украшенного меча и обвел взглядом людское море. Узкое бледное лицо его было неподвижно; густые темные усы, свисавшие по краям рта до подбородка, делали его выражение капризно-сумрачным. Это впечатление исчезло, стоило Святополку заговорить. Энергичная, плавно льющаяся речь свидетельствовала о стойкой и твердой воле.
      — Я приехал известить вас, что брат мой Ярослав идет на меня с силой немалой. Объявил он, будто хочет отомстить мне за смерть двух братьев наших Бориса и Глеба… Знаю, что чьи-то злые языки стараются сделать меня ответчиком за это убийство, но, стоя на могиле своего прадеда, клянусь вам нет на мне братней крови!
      Он сделал паузу, явно ожидая реакции толпы. Но она на этот раз молчала.
      Ильин толкнул Торира и шепнул: "Вот тебе и объяснение причин убийства найден повод для войны, а заодно и возможные соперники устранены".
      Зычный голос Святополка снова разнесся окрест:
      — Ярослав готовился к войне с моим отцом, вы знаете это. Он призвал к себе варяжскую дружину. А новгородцев уговорил идти с ними на меня, пообещав им навсегда освободить их город от уплаты десятины в пользу Киева!
      По толпе прокатился ропот. Стали слышны отдельные выкрики: "Ах, дровосеки! Ужо поставим их нам хоромы рубить!" — "Нешто хромоножка нас напутает?!" — "Да мы их, мезговников, плетьми захлещем — не токмо что оружью об них пачкать!" Последнее из прозвищ намекало на то обстоятельство, что новгородцам в голодные годы нередко приходилось подмешивать в муку толченую мезгу — подкорный слой сосновых деревьев.
      Князю было любо слышать эту воинственную перекличку. Расправив усы, он улыбнулся и вопросил:
      — Так что, пойдете со мной плотников проучить? Покажем им, что не ихнее это дело — мечом махать?
      На этот призыв отозвались несколько сдержаннее. Одно дело на словах геройствовать, другое — головой рискнуть. Толпа заходила ходуном — кто-то пробивал себе путь к кургану, кто-то норовил протиснуться поближе к воротам, дабы улизнуть в случае чего.
      Больше сотни викингов сгрудились у подножия холма, один из них, плечистый белокурый богатырь, задрав голову, крикнул с сильным норвежским акцентом:
      — Князь, мы пришли сюда, прослышав, что ты будешь вести дела по совету со старыми богами, а не по наущению хитрых служителей Иисуса…
      Святополк помедлил с ответом. Ему, очевидно, не хотелось в такой зыбкой ситуации восстанавливать против себя последователей влиятельной религии. Но и викинги явно не удовлетворились бы уклончивыми обещаниями.
      — Я уповаю на помощь Перуна!
      Князь сделал свой выбор. И народ ответил одобрительным гулом. Но Ильин заметил вокруг немало таких лиц, которые как бы одеревенели, в то время как над толпой неслись восторженные клики.
      В этот момент Святополк и стоявшие рядом с ним бояре разом повернулись в сторону Боричева взвоза. Торир, на голову возвышавшийся над окружающим людом, первым заметил клубы пыли, поднявшиеся в той стороне.
      — Еще кто-то едет. Похоже, князь не ждал гостей.
      Народ расступился, пропуская группу всадников, во главе которых мчались широкогрудый бородач в кольчуге и статный старик в кожаных латах, с обритой головой, с которой свешивался седой оселедец.
      Ильина словно что толкнуло в сердце — в пожилом воине он узнал Добрыню.
      — Чего ты? — спросил Бычья Шея, когда Виктор дернулся в сторону волхва, проезжавшего в полусотне метров. — Не пробиться, напирают как бараны…
      Всадники осадили коней перед цепью дружинников, окружавших курган.
      — Кто такие? — строго спросил князь в наступившей тишине.
      — Я Дружина, боярин твоего брата Глеба, в крещении Ильей наречен, густым басом ответил широкогрудый.
      — А я Добрыня, родич твой по отцу, — застуженным голосом произнес старик.
      По толпе опять волной прошло возбуждение. "Точно, он!" — "Сколько лет его не видывали?" — "Постарел-то как, а ведь был богатырь, веку ему, думали, не будет".
      — Рад тебе, Добрынюшка, доходили слухи о тебе, будто хоронишься ты где-то в лесах дремучих…
      — А я вот прознал, что ты на стол отчий взошел да вере нашей вольготу дал, решил на подмогу к тебе приехать. Хоть и сила не та…
      — Старый конь борозды не портит, — улыбнулся Святополк.
      — Дозволь, князь, о деле сказать, — начал Дружина.
      — Говори, достопочтенный муромец.
      Ильина словно электрическим током прошило. "Да ведь это Илья Муромец собственной персоной!"
      Широкогрудый слез тем временем с коня. Народ ахнул, увидев, что боярин на голову выше любого из молодцов, окружавших холм. Под кольчугой перекатывались мощные грудные мышцы. Подойдя к одной из лошадей, на которой были навьючены переметные сумы и мешки, Илья одной рукой поднял рогожный куль, перекинутый через седло, другой распустил узел, стягивавший его горловину. Затем перевернул куль и вытряхнул на траву странное существо с абсолютно лысой головой и необычайно развитой грудной клеткой, что придавало ему сходство со статуэтками буддийских божков, много раз виденных Ильиным. Короткие кривые ножки свидетельствовали, что обитатель куля из какого-то кочевого племени, где сызмала привыкают к седлу.
      — Подарочек тебе, князь. Вот эта нечисть почитай два года проезду не давала по окскому волоку. Потому и Глеб, брат твой, кружным путем поехал, а мы с Добрыней да с дружиной малой на Сейм решили пробиваться.
      — Кто же это такой? — подняв бровь, спросил Святополк. — Слухов много про ту шайку было, а в точности никто ничего не знал.
      — А вот ты его самого расспроси… Эй, толмач, живо сюда.
      Один из всадников проворно соскочил с седла, подбежал к лежавшему на земле буддийскому божку и что-то произнес на гортанном языке. Илья схватил кривоногого коротышку за шиворот и показал толпе. Ближайшие к нему киевляне отшатнулись — видно, было в этом странном создании, постреливавшем по сторонам черными рачьими глазками, что-то устрашающее.
      После увесистой затрещины божок судорожно поджал кавалерийские ноги и быстро залопотал. Когда он умолк, толмач заговорил, коверкая русские слова на восточный лад:
      — Отвечает так: зовут меня Сол, происхожу я из благородного хазарского рода Папазиев. После того, как твой дед, князь Святослав, разрушил наши города, мы снялись со своих мест и стали кочевать подобно своим предкам. Те племена, что пришли из-за Волги, когда Хазария погибла, согнали нас с хороших пастбищ, мы подались в лесные места.
      — Ишь ты, послушать тебя: агнец кроткий, — усмехнулся Добрыня. — А тут еще старики живы, которые хазарский полон помнят. Что ни год, приходили вы под самый Киев, сколько сел пожгли, сколько душ погубили! Если б не Святослав Игоревич, по сю пору кровушку из нас пили бы. Да и я на Хазарию хаживал с Владимиром-князем, видывал, каково от этих смиренников тем доставалось, кто в рабство к ним попал.
      — Эй ты, Сол-разбойник! — крикнул Святополк. — Отчего ж ты на худое дело пошел — купцов грабить стал, деревни зорить, народ переводить…