— Ты должен немедленно предупредить новгородцев!
      — А как же невмешательство? — сощурился Овцын. — Хочешь навсегда тут застрять? Или прибыть к себе домой, а в вашей усадьбе не папенька-генерал, а какой-нибудь подлец сиволапый…
      — Прекрати! — крикнула Анна. — Вы что, сговорились меня нервировать?
      — При чем здесь?.. — Овцын с выражением оскорбленной невинности воздел очи горе. — Просто представил себе: на простынях с вензелями Бестужевых-Мелецких скотина неумытая в лаптях валяется. Мороз по коже.
      — Давайте не будем пикироваться, — вмешался Ильин. — Дело серьезное. Надо быстро решать, что предпринимать дальше.
      — Надо предупредить, — твердо повторила Анна. — Какое может быть невмешательство, когда тысячи жизней…
      Ильин поднял руку.
      — Успокойся. Я целиком разделяю твой пафос. Если есть возможность спасти хоть одного человека, к чертям собачьим эту философию бесстрастия… Но, поверь, в данной ситуации мы ничего изменить в происходящем не можем. Подумай: как, под каким соусом мы вмешаемся? "Достопочтенные, я прибыл из будущего и по сообщениям летописей знаю…" Так, что ли?
      Овцын саркастически улыбнулся и заметил:
      — Тут соколику перышки и повыдергают.
      — Да и кто вообще станет слушать немца? — добавил Ильин. — Нет, что ни говори, а изменить ситуацию мы не в силах. Самое лучшее, что мы можем сделать, как можно скорее убраться отсюда, если не хотим лишиться головы в грядущих междоусобицах.
      Анна пожала плечами и, отойдя к двери, стала смотреть на двор, словно ей вдруг сделалось глубоко безразлично, что решат мужчины.
      — Мне тоже здесь вот как надоело, — сказал Овцын, проведя ребром ладони по горлу. — И, в конце концов, мы сидели здесь для того, чтобы как следует присмотреться, привыкнуть, теперь, я думаю, мы вполне могли бы сойти за местных. Особенно в Киеве — там-то наше произношение всегда можно выдать за новгородское или еще какое-нибудь.
      — Да, здесь диалект на диалекте. Как на торг выйдешь, так наслушаешься словечек. Кто окает, кто акает, кто пришепетывает, кто цокает…
      Анна вновь повернулась к ним.
      — Хорошо, мы отправились в путь… За кого вы теперь собираетесь себя выдавать?
      — Вот и давайте обдумаем этот вопрос, — повеселевшим голосом предложил Ильин. — А то все препираемся да язвим…
      — Если мы думаем забираться в разные глухие углы, где подвизаются всякие подвижники веры да оборотни, нам надо и занятие какое-то придумать для себя, не вызывающее подозрений, — проговорил Овцын.
      — Мелкие торговцы. Вроде коробейников, какие в ваше время были, — сразу же отозвался Ильин.
      — У нас их чаще офенями называли, — уточнила княжна.
      — И у нас, — подтвердил Овцын.
      — Хорошо, офенями нарядимся. Купим каких-нибудь безделушек…
      — А как же с Анной-то? — озадачил его Овцын. — Офени с барышнями не путешествовали. Не-ет, надо что-то иное придумать…
      Ильин задумался. В самом деле, какая профессия может дать гражданину одиннадцатого века свободу передвижения, тем более, что гражданин этот девица на выданье? Будь ты хоть семи пядей во лбу, общественные отношения тебе не переделать, табу не преодолеть.
      — Знаете, — заговорила Анна. — Мне кажется, во все времена только одно занятие давало людям некоторую независимость… Искусство.
      — Хм, смотря что иметь в виду, — отозвался Ильин. — Хорошо было в средневековой Англии — там бродячие комедианты по дорогам слонялись. А у нас на Руси одни скоморохи по этой части, но среди них, насколько мне известно, женщин не было.
      — Я думаю, если мы станем представляться странствующими богомазами, это вполне удовлетворит любопытных, — сказала Анна. — Профессия настолько новая, настолько редкая для нынешнего времени, что еще не успел сложиться… как бы это сказать, взгляд на нее.
      — Стереотип, — подсказал Ильин. — А что, пожалуй, ты и права. Людям искусства всегда прощались некоторые странности. Почему бы не извинить бродячему художнику то, что он берет с собой дочь. Она ведь так здорово растирает краски…
      Он улыбнулся. Анна не выдержала и ответила тем же. Овцын хлопнул в ладоши.
      — Ну вот и прелестно. Сегодня же покупаем необходимую одежонку, краски-кисти — и вперед.
      — Надо продать немцам наши товары, — напомнила Анна, явив коммерческую жилку.
      VII
      — Ты, хозяин, спрашивал про Перынь — вона, гляди направо. — Пожилой гребец с дочерна загоревшим лицом, сидевший у рулевого весла, махнул рукой в сторону низменного берега, туда, где в реку выдавался мысок с сосновой рощей.
      Среди медных стволов белели венцы недостроенного сруба. Несколько плотников неспешно взмахивали топорами.
      — Слышь, хозяин, — продолжал рулевой. — Брось монетку в Волхов. Через полверсты в Ильмень выходим…
      — А что, помогает? — спросил Ильин.
      — Знамо дело, — отозвались сразу несколько гребцов.
      Виктор достал из кожаной кисы на поясе серебряный пфеннинг и щелчком послал его метров на двадцать в сторону берега.
      — Может, выйдем, посмотрим, где стоял Перун, — предложила Анна.
      — Ну что ж, — Ильину и самому хотелось посетить капище.
      — Чего глядеть-то, — сказал рулевой и мрачно сплюнул за борт. — Все как свиньи рылом изрыли.
      — Правь к берегу, — распорядился Ильин.
      Гребцы налегли на весла, и через минуту судно ткнулось в песчаную отмель.
      — Давно по Ильменю ладьи водишь? — спрашивал Ильин, идя по широкой, плотно убитой тропе к холмику, видневшемуся за стволами священной рощи.
      — Больше тридцати годов, — отвечал рулевой, утирая рукавом вспотевшее лицо. — Еще князь Владимир у нас сидел…
      — Так ты и Добрыню видел, наверное?
      — Как тебя. Вот тут на Перыни и видал. Требы тогда здесь творили — не помню, на Купалу или в Перун-день… Народу собралось — от самого берега стояли. А мы с робятами спозаранок от Ильименя плавились да и пристали, когда ладьи с Новгорода только показались. Первыми к капищу пришли…
      Тропа вывела к новенькому срубу, поднявшемуся на два десятка венцов. Плотники, оседлавшие верхнее бревно, замерли с топорами в руках, увидев цепочку людей, вышедших из леса.
      — Церкву рубят, — неодобрительно заметил один из гребцов. — Думают, на Перуновом холме поставят, так люди к ним ходить станут.
      — Эх-ма! — сказал другой. — Скука-то какая: цельный уповод стоять да ихние козлогласия слушать…
      Уповод — период от одного приема пищи до другого — был здесь основной мерой времени.
      — Ну это ты загнул, — засмеялся рулевой. — Вполовину убавь, вот тогда правильно будет… А касательно скуки, это ты не соврал. Главное ведь что не понятно ничего. Я вот уж куда мужик сообразительный, не дадут робята соврать, а и то никак в толк не возьму ихние молитвы.
      И, явно подражая кому-то, гнусаво пропел:
      — Возрадуйся, Иерусалиме, и возвеселися, Сионе!..
      Дружный гогот гребцов заглушил конец фразы. Долговязый парень с едва пробившимся на верхней губе пушком сказал, давясь от смеха:
      — Ой, дядя Истома, ну прямо не отличишь… — и, заметив непонимающий взгляд Анны, объяснил: — Это он нашего попика Луку Жидяту передразнивает.
      "Знать бы вам, что Жидята к вам лет через десять-пятнадцать епископом пожалует", — подумал Ильин.
      Поднялись на всхолмие. Центр его был обведен глубоким рвом, от которого во внешнюю сторону отходили небольшие ответвления, подобно лепесткам огромного цветка. Заглянув в одно из них, Ильин увидел слежавшийся пласт золы и углей. Перепрыгнув через ров, прошел к центру окружности. И здесь виднелась черная линза, в середине которой торчали обгорелые остатки толстого ствола. Виктор понял, что здесь и стояло изваяние Перуна.
      Оглянувшись, он заметил, что гребцы столпились перед рвом, с явным неодобрением взирая на Ильина. Овцын и Анна стояли в сторонке, с опаской поглядывая то на них, то на Виктора. Сообразив, что нарушил какие-то неписаные правила поведения в святилище, Ильин быстро раскрыл кису и, достав из нее пригоршню монет, с благоговейным выражением лица высыпал на кострище.
      Широкий жест был воспринят с одобрением. В одно мгновение настроение мужиков переломилось. Они даже почувствовали себя неловко, ибо заподозрили богобоязненного человека в святотатстве. Гребцы заглядывали Ильину в лицо, старались сказать что-нибудь приятное, с прямо-таки рабской готовностью отвечали на любые его вопросы.
      Через полчаса он во всех деталях знал, где горели жертвенные костры, как закалывали животных, принесенных Перуну, какие заклинания читались над девственницами, решившими посвятить себя служению богам.
      Истома показал, как тащили опутанную веревками дубовую статую, в то время как первый новгородский епископ Иоаким Корсунянин следовал за ней, беспрестанно полосуя воздух медным крестом.
      — А что же народ? — с возмущением спросила Анна.
      — Смотрели да плакали. Против мечей не попрешь — дружинники-то в два ряда стояли — сунься поди…
      Когда вышли на берег, Истома махнул рукой в сторону Новгорода, оставшегося внизу по течению Волхова.
      — Туда поплыл. А когда под городским мостом, слышь ты, проплывал, кинул свою палицу на мост. Да и сказал будто бы: вы, новгородцы, меня не защитили, вот и станете теперь друг с другом сечься. Так и вышло.
      — Я не поняла, кто палицу кинул, — сказала Анна.
      — Перун, кто, — пренебрежительно взглянув на княжну, отозвался Истома. — Люди добрые ту палицу схоронили… Вот погодите, вернется еще Добрынюшка, заступник наш, ужо отдадут ему палицу эту. Посмотрим тогда, как запоете.
      — Кто? — опять не поняла Анна.
      — Никто, — досадливо огрызнулся рулевой. — Сигай в лодку, егоза. Дома не сидится, за отцом, вишь ты, увязалась. Слыханное ли дело!..
      Критика косвенно относилась и к Ильину, но он счел за лучшее не обращать на нее внимания. Гребцов им предстояло сменить только на противоположной стороне Ильменя.
      Как только ладья вылетела на озерную гладь, Истома весело распорядился:
      — Суши весла!
      Гребцы разом подняли лопасти на воздух и, подождав с минуту, пока с них стекут струйки ильменской воды, побросали весла на скамьи. Двое принялись деловито поднимать красный парус с желтым солярным знаком. Ильин кивнул на изображение и полувопросительно сказал:
      — Даждьбог…
      Рулевой заговорщически подмигнул ему и проговорил:
      — Уже епископ-от подъезжал: зачем не крест святой на парусах нашиваете? А мы ему: несвычно, владыко… Опять же у варяг это в обычае — у тех, мол, еще и пострашнее чего увидишь, драконью голову ощеренную… Ну, сам понимаешь, супротив дружины — а она, почитай, наполовину из варяг, — не попрешь… Отвязался.
      — Ему теперь не до парусов, — заметил молодой долговязый гребец. — В Деревской да Шелонской землях, люди бают, церкви христьянские где пожгли, где пограбили, а те, что целы остались, — впусте стоят…
      Земли — так звались в Новгороде округа, подчиненные власти веча, действительно жили еще по старым языческим порядкам. Приходившие из волостей торговцы рассказывали, что люди наотрез отказываются погребать мертвых по новым обрядам, им диким казалось, что их плоть будут пожирать безглазые твари. Податель жизни огонь, которому предавали останки, как бы обеспечивал возрождение человека в другой жизни, превращая земную плоть в иную субстанцию.
      В каждом событии, в каждом крупном явлении окружающего бытия славяне-язычники видели отголоски иного мира. Как-то, выслушав рассказ о свадебных обычаях дальней обонежской земли, Ильин неожиданно для себя процитировал пришедшее на память стихотворение Владимира Соловьева:
      Милый друг! Иль ты не видишь,
      Что все видимое нами
      Только отблеск, только тени
      От незримого очами…
      Собеседник, пожилой кряжистый купчина, пораженно умолк. Мелодично льющаяся речь, каким-то чудодейственным образом претворенная из обыденной, всегда действовала на людей этой эпохи подобно магическому заклинанию. Собственно говоря, назначение поэзии так и понималось: сообщить высшим силам о желаниях и надеждах людей. Оттого и непохожесть высокого слога сказителей и жрецов воспринималась как должное — негоже с богами изъясняться на будничном наречии.
      Повседневная речь славян оказалась куда ближе к разговорному языку двадцатого века, чем мог раньше судить Ильин по письменным памятникам. Книжное слово всегда воспринималось древними как некая аналогия священного косноязычия шаманов и прорицателей. Тем более что авторами книг целые века были исключительно монахи и священники — конкуренты поверженной религии. Им собственным творчеством необходимо было доказывать свою приобщенность к мистическим стихиям, к невидимому миру.
      Стихи Соловьева, непривычные по звучанию, несомненно, были восприняты как некий ритуальный текст, а заложенная в них мысль усвоена без дополнительных разъяснений. Это в очередной раз подтвердило убеждение, сложившееся у Ильина: сущность религиозного сознания, с готовностью принимавшего разделение на здешний и нездешний миры, остается неизменной несмотря на изменение форм культа. Именно это и позволяло ему без особого труда находить общий язык с последователями славянских верований, хотя он был едва знаком с их догматикой и богослужебной практикой.
      У Овцына, выросшего в условиях полного и безраздельного господства христианства, беседы Виктора с язычниками вызывали усмешку, он старался не принимать участия в обсуждении примет русалок, способов распознавания мест обитания нечистой силы вроде леших и водяных. Да и Анна не могла без иронических ухмылок слушать подобные разговоры. Так что филологу приходилось взвалить на себя эту деликатную ношу…
      — Надобно тебе сказать, хозяин, что оборотень в наших местах не такой частый гость, как на Днепре. Возле Смоленска — там да, там проходу не дадут. А у нас больше упырь балует. Лешак опять же заломать может. И всякая иная нежить ведется. Вот, к примеру, деревня Черный Бор, где у вас ночлег после Ильменя будет, — там баенник зловредный завелся.
      Заметив недоверчивый вопросительный взгляд Анны, словоохотливый Истома стукнул себя в грудь кулаком и сказал:
      — Да лопни у меня селезенка, коли вру. Сам в той бане парился — чур меня, чтоб я еще раз в нее сунулся. Не веришь, егоза? Вот попроси у отца, чтоб он на ночлег в третью избу с северного краю попросился — сам увидишь, какие там дела творятся. Не только баенник шалит — там и домовой, говорят, шалопутный какой-то, и дворовой будорага. Ужасть берет.
      — Ладно, проверим, — прервал его Ильин. — Ты лучше про оборотней докончи. Ты начал с того, что его по волчьей шерсти на голове можно узнать.
      — Правильно, — кивнул Истома. — Потому и зовут по-иному волкодлак. Он то так, то так перекинется — ино человеком, ино зверем. Ежели волка встретишь, смотри на задние лапы: колени вперед, как у человека, значит, оборотень. Убивай смело — он как подохнет, человеком обернется… А ежели приметил такого малого, у которого клыки из-под губы торчат и волос на загривке дыбится, тоже не теряйся, тем, что есть под рукой, бей…
      — А если ошибешься? — с едва скрытой язвительностью спросила Анна.
      — Сколько случаев было, никто еще не ошибся, — Истому явно раздражала во всем сомневающаяся дочь хозяина, и, отвечая ей, он даже не удостоил ее взглядом…
      — Ты очень хорошо рассказываешь, — Ильин поспешил поощрить рулевого. Не обращай внимания на мою девчонку — без матери выросла, овдовел я, когда ей два дня было. Все с мужиками, вот и набралась вежества.
      Анна уничтожающе сверкнула на него глазами, но промолчала.
      — Вожжой ее постегай, хозяин, — хохотнул один из гребцов. — Или вицу вырежь — ладно прилипает к мягким местам.
      Княжна и на этот раз сдержалась, хотя Ильин опасался, что остряку достанется хороший разряд. Прижав к груди голову Анны, Виктор с нежностью погладил ее по волосам. Взгляд Овцына красноречиво засвидетельствовал, что полномочия мнимого отца явно превышены.
      Когда вернулись к нечистой силе, Истома продолжил перечень признаков нежити.
      — Ежели опасаешься, что ребенок упырь, погляди ему в рот — у него должно быть два ряда зубов…
      — А как же становятся ими? — поинтересовался Овцын. — Или от рождения это кровопийство?
      — Нет, зачем. Портят. Если тебя, скажем, упырь укусит, ты сам таким сделаешься. Целые деревни в упырей превращаются.
      Василий передернул плечами.
      — Я ему укушу. Зубы проглотит.
      — Это ежели живой ты будешь — может, и отобьешься… А коли ты мертвый в гробу лежишь — да через него черная кошка перескочит? Вдругорядь упырем станешь, из могилы почнешь выбираться, на живых кидаться… Самоубийца тоже может кровопивцем сделаться, колдун…
      — Как же спастись от них? — деловито узнал долговязый гребец.
      — Заговоры надо знать, — с превосходством сказал Истома. — Да по кладбищам не шататься по ночам. А уж ты-то, Поздей, как меду наберешься, куда только не залезешь.
      Гребцы дружно засмеялись — видимо, рулевой верно нащупал болевую точку долговязого.
      — Скажи, уважаемый, — обратился Ильин к Истоме. — Ты вот все о признаках нежити говорил. Но ведь еще важнее знать, где она обитает, чтобы ненароком с ней не повстречаться.
      — Разумно толкуешь, хозяин… Первое дело — болота, там всякая злая сила кишит. Только зевни — она тебя в трясину и утащит. Второе место, излюбленное нечистью, — банище. Без надобности туда тоже не суйся, особо по ночам. И перекрестков дорог бойся — там бесы невидимым образом хороводят. Видал, наверное, как на росстанях пыль столбом крутит — то не ветер балует, то ведьмину свадьбу нечисть справляет. Брось нож в такой хоровод пыли, он враз рассыплется, а на земле кровь увидишь. Пойди потом в ближнюю деревню да по домам погляди внимательно — обязательно какую-нибудь бабу с рукой либо щекой замотанной найдешь. Та ведьма и есть.
      — М-да, — задумчиво произнес Ильин. — Вся поднебесная некими бесплотными силами заселена, того и гляди на кого-нибудь налетишь.
      — А как же, — закивал Истома. — Ведь их, нечистиков разных, многие тыщи. Какое дело ни возьми — им некий дух заведует, добрый либо злой. Даже и у христианских попов так заведено: за лошадями один святой приглядывает, за курями другой, в бабьих печалях третий помогает. Совсем как у нас.
      — У кого у нас? — опять подала голос Анна.
      — У кого — у кого, — передразнил рулевой. — Не думай, мы тоже в церкву ходим, попу то куренка, то рыбки принесем…
      Все-таки небезопасно было объявлять себя открытым приверженцем дедовской веры — Истома, видно, искусился уже в подобных ситуациях.
      Высокий берег, вдоль которого шла ладья, на всем своем протяжении был покрыт смешанным лесом. Только редкие избушки — теплины охотников и рыбаков свидетельствовали о населенности этих мест. Серые кучи льда, лежавшие в затененных ложбинах, вызывали ощущение хрупкости, недолговечности этой зелени, этого голубого неба с пухлыми ленивыми облаками. Когда суденышко приближалось к таким местам, из чащобы тянуло холодной сыростью. Северное лето еще боролось с остатками зимнего воинства, только теперь этот поединок довершался вдали от человеческого глаза, в темных непролазных дебрях.
      "Вот это неизменное, вековечное, над чем не властно время", — думал Ильин, глядя на проплывающие за бортом молодо зеленеющие кроны берез, на беспокойное серебро осиновой листвы. "Все умирает и возрождается, целиком повторяя то мгновение жизни, породившей этот непрочный, мятущийся мир… Впрочем, что это я. Слова, поэзия… Земля каждую секунду преображается, и к прошлому нет возврата. Только цикл изменений в природе не так приметен. Вымерли ящеры и гигантские папоротники, мамонты и бронированные рыбы… И в человеческом сообществе то же — по-видимому, все возвращается на круги своя — война сменяет мир, тиран наследует доброму правителю, и снова люди уповают на благодетеля… Полное подобие времен года… Но неприметно вымирают мамонты-человеки и место их занимают макаки. Гигантам тесно на земле, пигмеи куда лучше приспособлены к жизни… Так что же: эволюция — это неизбежный путь измельчания всего сущего?.."
      — Эй, ворона бьются! — крикнул кто-то из гребцов.
      Ильин вздрогнул. Прямо по курсу ладьи в вышине трепыхался многокрылый черный клубок. Время от времени птицы разлетались в разные стороны и снова кидались друг на друга, роняя перья.
      — Плохая примета, — нахмурился Ильин. — Быть войне.
      — Так то и без воронов ясно, — отозвался Поздей. — Князь Ярослав варяг по какую лихоманку привел?
      — Верное твое слово, — кивнул рулевой. — Чтоб ему на вторую ногу охрометь. Столько годов в мире и благоденствии прожили. Почитай, как Владимир Святославич на Царьград ходил — лет тому уж тридцать, наверное, будет — с той поры и не было брани. А теперь этот змееныш смуту затевает, опять на наших загривках вся тягота военная повиснет.
      — Да уж, от варяг, да от наших княжих мужей не жди добра, для них люди, что солома, — сказал широкогрудый гребец, сидевший, опершись спиной о мачту.
      VIII
      — Что такое КБ? — спросила Анна.
      — Откуда ты взяла это?.. Я разве говорил при тебе?.. — удивленно отозвался Ильин.
      — Слышала, как ты Василию объяснял про ваше времяпрепровождение.
      Ильину не по себе стало — он припомнил, как рассказывал Овцыну: "Зашел к приятелю на работу — он в КБ мается. Как раз чей-то день рождения был заперлись, выпили как следует, у кого-то ключи от пустой квартиры оказались, поехали туда, стали вызванивать «куриц»…
      — Так что такое КБ? — повторила Анна.
      — Ничего хорошего, — мрачно сказал Виктор. — Конструкторское бюро.
      — А что там делают?
      — У кульманов — чертежных досок — по целым дням треплются: про тряпки, про летающие тарелки…
      "Слава богу, про «куриц» не спросила — наверное, не поняла, чистая душа", — со стыдом подумал Ильин.
      — Хоть бы одним глазком взглянуть на все это, — вздохнула Анна.
      Ее не переставало удивлять скептическое отношение Виктора к своему времени. Хотя он уже тысячу раз рассказывал ей об издержках цивилизации, сделавших жизнь горожанина в конце XX века далеко не такой идилличной, какой она представлялась мечтателям вроде Веры Павловны из "Что делать?", Анна все же не могла себе представить, как можно не любить мир самодвижущихся экипажей, электричества, эскалаторов, огромных летательных аппаратов, телевидения и пересадки сердца…
      — Знаешь, я для тебя прозвище придумал. Целый год оно вызревало. Буду тебя в честь твоей любимой героини Верой Павловной звать.
      — Ради бога, я совсем не обижусь, мой повелитель… Расскажи мне, пожалуйста, о твоей жене. Почему вы развелись?..
      И Анна снова прильнула к нему.
      Выдался один из тех редких часов, когда они могли остаться вдвоем. Овцын ушел к реке вместе с бурлацким «шишкой» — так здесь именовали руководителей ватаг, проводивших суда вверх по Ловати, — чтобы многоопытный артельщик определил, смотря по грузу, сколько людей потребуется на переход до волока.
      Лежа на кипах свежего духовитого сена у стены постоялого двора, Виктор и Анна видели все, что делалось у воды, на деревенской улице и в огородах. Народу в деревне было немного — старухи да мелюзга, — все трудоспособные с раннего утра разбрелись по пойме. Повсюду, куда глаз хватал, шел покос — то и дело то в одном, то в другом месте ярко вспыхивали отсветы солнца на косах.
      Постоялый двор, дававший приют путникам и бурлакам, был также пуст все его немногочисленные на эту пору обитатели были в разгоне. Только к вечеру ожидались хлебные барки с верховьев — на них должна была вернуться ватага, водившая караван немецких гостей к волоку на Двину.
      — Поцелуй меня сюда, — попросила княжна.
      Ильин провел губами по обтянутой шелковистой кожей ключице, медленно отвел рукой расшитый ворот полотняной рубашки.
      Грудь княжны порывисто вздымалась. Все поплыло перед глазами Ильина.
      — Я обожаю тебя, — простонала Анна.
      Виктор на мгновение поднял голову, чтобы занять более удобную позицию, и вдруг ощутил чей-то взгляд. Разом придя в себя, он резко повернулся и встретился глазами с большим черным псом, который внимательно разглядывал их с княжной, неспешно помахивая закрученным хвостом. С высунутого языка падали частые капли.
      — Что ты? — княжна погладила Ильина ладонью по щеке.
      "Не вовремя мы это затеяли… И вообще — говорил же: не надо, не надо!.. Размазня!" — Виктор исполнился презрения к самому себе. Считал, что из всей их команды по-настоящему ответственный человек — он сам, и вот…
      — Ну что ты? — по-прежнему не открывая глаз, повторила Анна. Голос ее звучал глухо и многообещающе.
      — Я пошутил, — вдруг брякнул Ильин, свирепо глянув на пса.
      И почувствовал, как мгновенно напряглось тело княжны.
      Анна отвела его руку, села. В глазах ее стоял ужас. Быстро запахнув ворот, она вскочила и бросилась вниз по пологому склону к Ловати.
      Сознание Ильина заторможенно пыталось удержать образ того, что минуту назад творилось с ним. И тут, словно льдина, вынырнувшая из неведомых глубин, возникла фраза. Виктор прямо-таки физически почувствовал ее обжигающее прикосновение где-то у темени: "Женщина может простить все, кроме насмешки"…
      — Кто это сказал? — потерянно спросил себя Виктор. — Скорее всего француз какой-нибудь, это в их духе… Скотина ты, дружок…
      И закричал:
      — Я подлец, Аня! Я дурак!
      Но она со всех ног бежала в сторону пристани. И вряд ли слышала его.
      — Трещина… — произнес Ильин, поднимаясь с сена. — Это трещина.
      И, схватив попавшийся на глаза камень, запустил в пса.
      IX
      Деревня Черный Бор вытянулась по гривке высокого берега Ловати. В неверном жемчужном полусвете очертания крыш с длинными изогнутыми коньками напоминали варяжские ладьи. Молочный диск луны, рассеченный узким облаком, стоял над верхушками ближнего леса. Каждый куст, каждая жердь прясла, огораживавшего селение, отбрасывали бесконечные тени.
      Ильин и Овцын, осторожно ступая по травянистому косогору, двигались от деревни в сторону реки. На прибрежной луговине темнели невысокие строения.
      — Верно говорят, что на банище нечистой силе раздолье, — свистящим шепотом сказал Василий. — Тут тебя и удавят, и в воду бросят. Никто и крика твоего предсмертного не услышит.
      — Будет стращать… Итак не по себе.
      Но Овцын не унимался.
      — А что, если уж мы нежить ловить идем, о ней и говорить самое время. Настраиваться надо — сам же советовал… Ко всему приготовиться не вредно ты баенника ждешь, а на тебя водяной кинется или русалки защекочут. Тут им самое место гулять — видишь, ракита над речкой склонилась, они в ветвях ее и любят сидеть…
      — Это ты откуда взял?
      — А сегодня днем старухи здешние рассказывали. Видели, будто бы, как тот баенник знаменитый с ними шуры-муры разводил…
      — Ну и тип, никому проходу не дает! У нас в институте тоже такой вот баенник есть — Алик Мирзоян. Стоит уборщице нагнуться, чтобы сор из мусорной корзины взять…
      — Тсс! — шикнул Овцын, подняв палец. — Слышишь?
      Ильин замер на месте, но ничего подозрительного его слух не уловил. Овцын знаком предложил лечь на траву, Виктор последовал его примеру. Затаившись, они до боли в глазах вглядывались в угольно-черные пирамидки бань, но все было спокойно.
      Ильин постарался припомнить все, что он слышал о загадочном обитателе бани, переполошившем здешние места. От обычных граждан деревенских задворьев он отличался ярко выраженными индивидуальными чертами, которые стали ясны после многочисленных расспросов.
      Классический баенник, по представлениям окрестных жителей, воплощал в себе не только злое, но и доброе начало. Главное было соблюдать известные правила при посещении его владений. Нельзя, говорили мужики, мыться больше чем в три смены. Кто придет на четвертый пар, того баенник доймет угаром, а то начнет песком швыряться, раскаленными камнями, вениками засечет до полусмерти. Ибо на четвертый пар ходят к нему гости — домовые, лешие, овинники.
      Ежели уважать банного духа, не гневить его попусту, он и на добрые дела способен, особенно девкам гадать любит. Коли поднимет на голову подол сарафана желающая всю правду ведать, да сунет голый зад в приоткрытую дверь бани, обитатель ее из-под полка выберется да и погладит по мягкому месту своей шерстистой лапой — знай, что счастье предсказывает, а коли шлепнет беды жди.
      Само собой разумеется, у тех хозяев, которые баеннику водицы в кадушке, щелока в горшке, веников неизмызганных оставляют, и мыться любо-дорого — тут баенник главной своей обязанности не забывает, угар весь начисто выгоняет.
      А вот этот, что объявился по весне, — поначалу в одной только бане у скорняка Ропы Волосатый Нос шалил, а потом и в другие стал наведываться — он из ряда вон оказался. Зловредная нежить, в один голос говорили свидетели его подвигов. Стоило забыть в бане горшок с квасом или ненароком поставить возле нее ушат с только что сваренным пивом — баенник с непостижимой быстротой утаскивал посудины к себе под полок, а потом выбрасывал на берег Ловати. Когда покрытую рыжей шерстью спину баенника заметила на своей повети жена Ропы, а потом обнаружила скорлупу от дюжины только что снесенных курами яиц, сообразила, что и другие необъяснимые пропажи дело рук нечистого. Из амбара мельника Шмеля Очунной Рожи еще по весне, когда пошли первые слухи о баеннике, исчезли лапти и еще новые порты. Убожье Пегая Борода жаловался, что у него увели целый окорок, припасенный к великому празднику первого выпаса деревенского стада — Ярилину дню.
      Но еще сильнее взбудоражило Черный Бор другое злодеяние баенника. Приметливые бабы обратили внимание, что некоторые из девок, ходивших гадать на банище, не в себе — одних мутит, другие в обморок падают во время прополки огурцов. Дальнейшие исследования подтвердили: девки уже не девки, а бабы на сносях. Выходит, до того понравились бесстыжим поглаживания банного жителя, что и на срамное дело с нежитью пошли.
      Тут уж не стерпели мужики — виданное ли дело: нечистая сила столько девок перепортила! Вооружились навозными вилами и отправились в полнолуние сводить счеты с баенником. Тряслись от страха, поминутно останавливались, чтобы еще раз все заговоры прочитать, но все же никто назад не повернул. У бани Волосатого Носа столпились, стали хором кричать: подобру-поздорову уйди от нашей деревни, не то мы на тебя лешему пожалуемся, — лошадь на дубу для него повесили, он за такую жертву что хочешь сделает и тебе, окаянному, шею свернет.