Однако, несмотря на это, сценическая судьба драмы оказалась нелегкой, на сцену ее долго не пропускали. У кого только из сильных мира сего не читал ее Алексей Феофилактович, но никто не смог посодействовать постановке "опасной" пьесы.
      В один из таких суматошных дней, занятых беготной по редакционным делам, по устройству злополучной "Судьбины", Алексей Феофилактович встретил Михаила Михайловича Достоевского, хлопотавшего, по слухам, о разрешении на издание нового журнала. Об этом много говорили в литературных кругах столицы. Писемский, как руководитель одного из ведущих ежемесячников, естественно, испытывал особый интерес к тогда еще малознакомому табачному фабриканту - неужто еще один Печаткин объявился, видать, литературное дело действительно становится выгодным помещением капитала. Алексей Феофилактович первым поздоровался с Достоевским и, мельком взглянув на стоявшего рядом с ним невысокого господина в цилиндре и в видавшей виды шубе, отметил про себя какое-то сходство между незнакомцем и Михаилом Михайловичем - выражение глаз, что ли, показалось ему весьма характерным. По соискатель своего места в петербургской журналистике тут же разрешил его недоумение.
      - Позвольте представить вам моего брата Федора Михайловича...
      Они потом много раз виделись на различных четвергах, пятницах, в книжных лавках, подолгу беседовали, но особой тяги, симпатии друг к другу не ощутили. Впрочем, Алексею Феофилактовичу казались очень занимательны оценки Достоевского-младшего. Но о том, что больше всего интриговало в нем Писемского, Федор Михайлович молчал - а самому расспрашивать его о петрашевцах, о каторге, о солдатчине было попросту бестактно.
      В середине апреля 1860 года Литературный фонд устроил спектакль по гоголевскому "Ревизору", все роли в котором играли известные писатели. Сбор должен был пойти в пользу новоучрежденного Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым (таково было полное наименование Литературного фонда). Писемский, широко известный своими актерскими талантами, получил роль городничего, а среди других главных исполнителей оказался и Федор Михайлович. Почтмейстер Шпекин, сыгранный Достоевским, не очень-то взволновал публику, завороженно следившую за великолепным городничим и юрким прохиндеем Хлестаковым, в роли которого выступал журналист Петр Вейнберг. Но Алексею Феофилактовичу, хорошо разбиравшемуся в актерской игре, показалось, что Достоевский тонко понял суть своей роли, и после спектакля он сказал ему несколько лестных слов.
      Позднее оба писателя неоднократно участвовали в публичных чтениях, устраивавшихся Литературным фондом в Пассаже. Здесь собирались зимой и весной 1860 года самые известные литераторы. Публика, до отказа забившая зал, рукоплескала людям, совсем недавно вернувшимся из ссылки, освобожденным от солдатчины - Костомарову, Шевченко, Плещееву...
      Писемский был одним из основателей Литературного фонда - его подпись стояла под протоколом первого собрания вновь учрежденного общества 8 ноября 1859 года. На рубеже 50-х и 60-х годов в литературе уже наметились принципиальные расхождения между "партиями" консерваторов, либералов и сторонников революционного действия. Литературный фонд замысливался как объединение, способное возвыситься над "страстями", и в то же время с определенно прогрессивным направлением. На фотографии 1859 года, запечатлевшей первый Комитет фонда, рядом стояли критики-оппоненты Чернышевский и Дружинин*. Идейный руководитель революционных демократов, приветствуя мысль о создании общества, писал: "...мелкие личные несогласия должны быть отброшены в сторону, когда представляется возможность соединиться для дела, которое принесет пользу не одним нуждающимся литераторам, но и может возвысить положение всей литературы..."
      ______________
      * В.И.Ленин определил характерные черты этой переходной эпохи, когда "классовые антагонизмы буржуазного общества были совершенно еще не развиты, подавленные крепостничеством, когда это последнее порождало солидарный протест и борьбу всей интеллигенции, создавая иллюзию об особом демократизме нашей интеллигенции, об отсутствии глубокой розни между идеями либералов и социалистов". (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 305.)
      Первые же акции Литературного фонда, за которые голосовал и Писемский, вызвали симпатии к новому обществу в демократических кругах. Назначение пенсии семье В.Г.Белинского, выдача пособий Ф.М.Достоевскому и другим малоимущим писателям - средства для этого собирались во время публичных чтений и драматических представлений, устраивавшихся силами писателей. Писемский играл на таких вечерах едва ли не первую скрипку.
      Когда Литературный фонд добился освобождения от крепостной зависимости родственников Т.Г.Шевченко, это было воспринято многими как своего рода демонстрация политических устремлений нового общества. Аплодисменты, которыми публика награждала участников чтений в Пассаже, выражали не столько оценку художественных достоинств их произведений, сколько признание гражданской позиции писателей.
      Дружинин, бывший инициатором создания Литературного фонда, частенько морщился, слыша на заседаниях Комитета мнения о том, что при назначении пособий необходимо учитывать образ мыслей и направление литератора. Особенно настаивал на этом Петр Лавров - активный сотрудник "Библиотеки для чтения". Соредактор Писемского по журналу однажды не выдержал и ядовито заметил:
      - Вы готовы наградить всякого, кто обругает или побьет городового.
      Алексей Феофилактович не стал тогда возражать Дружинину, хотя в глубине души считал его стремление всех и вся примирить во имя так называемой благопристойности и порядочности слишком наивным. Александру Васильевичу все казалось, что он имеет дело с какими-то чопорными джентльменами - во всяком случае, такими он представлял себе своих читателей. Кругом кипела совсем иная жизнь, но англоману Дружинину разночинная молодежь и ее вожди виделись каким-то досадным нарушением разумного порядка вещей.
      Непонимание закономерности происходящего присуще даже лучшим представителям тех сил, которым суждено покинуть историческую арену. Им все кажется, что стоит восстановить "приличие" и общественный порядок, как "смутьяны" сами собой исчезнут. Оттого-то они и заклинают: надо поддерживать мир, не ссориться, пусть все будет чинно и благопристойно. Они горой стоят за спокойствие и дружно негодуют, когда кто-то пытается нарушить его хотя бы посредством печатного слова.
      Не балансировать между различными общественными силами, а занять четкую позицию - таково было требование времени. Но именно этого больше всего и не хотелось сторонникам "благонравия". Дружинин безутешно скорбел, наблюдая поляризацию литературных сил: "Поэты и художники, по призванию своему обязанные изображать жизнь и общество во всесторонних их проявлениях, увидели себя под двойным гнетом и, так сказать, под двойною неблагосклонною цензурою. С одной стороны, придирчивые классы общества не давали им вполне высказаться в отрицательную сторону, во всяком указании на общественный порок видя преступную злоумышленность, с другой, сама литература указывала им путь обличения или, по крайней мере, недовольства настоящим, во всяком их светлом образе видя уступку и нелиберальность. Если я изображал дурного помещика, наверху мне говорили, что я подрываю нерушимое крепостное право, если в моем труде попадался помещик добрый и просвещенный, снизу провозглашали, что я отстаю от дела протеста и братаюсь с общественными пороками".
      И далее это положение подтверждалось ссылкой на литературную судьбу ближайшего сотрудника: "Писемский попробовал в одной повести вывести отличного исправника, и Писемского заявили чуть не ренегатом в деле прогресса".
      Алексею Феофилактовичу, конечно, приятно было читать о себе такое. Кому не лестно прослыть объективным творцом, ваятелем нетленного образа Истины, возносящейся над страстями века?.. Как и многих его собратьев по перу, Писемского подкупали столь прямолинейные похвалы и в то же время отталкивала нелицеприятная критика революционных демократов, звавших писателей идти дальше, стать выразителями чувств прогрессивной молодежи.
      Положение Писемского было двойственным. С Дружининым его связывала и общность дела, и очевидные для всех групповые пристрастия. Но, в сущности, он тяготился своей зависимостью от "командира-редактора", его похвалы также оставляли чувство неудовлетворенности. Что ни говори, а они были сделаны из разного теста - теперь-то Алексей Феофилактович прекрасно понял это. Очарование первых месяцев пылкой дружбы миновало, и Писемский увидел, что благополучному Дружинину, всю жизнь проведшему в комфорте, не ведавшему, что значит борьба за существование, трудно понять своего коллегу, который долгие годы на собственной шкуре познавал прелести "идиллической" жизни в глубинке...
      Даже по-человечески они были очень разными. Александра Васильевича отличало необыкновенное самодовольство. (В дневниках его то и дело попадаются фразы: "Я слишком умен, как все мои герои...", "Я всегда буду стоять в первых рядах литературы...".) А Писемский, напротив, знавал долгие периоды тягостной хандры, сомнений, неуверенности в своих силах. Никогда бы не смог он написать что-нибудь подобное дружининскому: "Долгов у меня нет, денег хватает, горя и забот не имеется. Многих людей я люблю, и они меня любят, в душе моей нет ничего тяжкого и недоброго. С таким настроением мне почти везде хорошо и везде приятно..."
      И долги у Алексея Феофилактовича были, и враги. И к людям он относился с большой требовательностью, ценя в них прежде всего самобытность и смелость мысли. Оттого-то со временем у него начали вызывать неприязнь благовоспитанные сочинения Дружинина. В частных письмах его есть отзывы о писаниях Александра Васильевича, совершенно неудобные для печати.
      Когда совместная работа в журнале перестала связывать обоих писателей, быстро сошли на нет и их приятельские отношения. Писемский почти прекратил бывать у Дружинина и только в редких вежливых записках приносил свои извинения, что не может посетить его - "занят ужасно всевозможными делами".
      ВЗБАЛАМУЧЕННОЕ МОРЕ
      В конце 1860 года страдавший от чахотки Дружинин оставил редакторство "Библиотеки для чтения", и Алексей Феофилактович сделался единоличным руководителем журнала. Первым программным выступлением его стало объявление об издании "Библиотеки", и уже в этих скупых строках отразились личные пристрастия "земного", реально мыслящего Писемского. Об изящном, о поэте и толпе - понятиях, излюбленных прежним редактором, здесь не поминалось. Оставаясь верным идее объективности искусства (именно в таком смысле понимал его "чистоту" Дружинин), автор проспекта на 1861 год писал, что "во внутреннем характере... журнала должно произойти существенное изменение". Писемскому хотелось, чтобы "Библиотека" более активно участвовала в обсуждении общественных вопросов, в журнальной полемике. Но позиция, заявленная достаточно общо, не обещала резко выраженного направления, редактор явно надеялся держаться золотой середины. Центральная часть объявления выглядела так:
      "По своему способу смотреть на вещи редакция "Библиотеки для чтения" столько же далека от того, чтобы проникнуться духом порицания и крайней неудовлетворенности, сколько и от того, чтобы приходить в восторг от характера того совершающегося на наших глазах движения, в которое вовлечены все действующие силы нашей страны.
      Наряду с многими другими размышляющими людьми, мы имеем наклонность думать, что, за исключением отъявленных врагов рода человеческого, действиями всех остальных человеческих существ скорее управляет желание добра и правды, чем какие-нибудь другие побуждения; только различные умы, вследствие подчинения их разнообразным влияниям, утрачивают свое природное свойство понимать добро и истину одинаковым образом. В этом заключается обильный источник коллизий между человеческими волями и убеждениями. Но в этом же самом, с другой стороны, открывается и способ смотреть на неблагоприятные факты не как на злоумышленные поступки, и представляется возможность не почитать заблуждение за преднамеренную ложь. Издаваемый нами журнал никогда не будет упускать из виду эту простую истину. Живая борьба из-за живых предметов, конечно, может и даже должна вызывать на увлечение, тем не менее высказанная нами правда постоянно будет присуща духу нашего журнала: этого требуют как чувство собственного достоинства со стороны лиц, принимающих в нем участие, так и безусловная необходимость честного поведения в отношении к чужим личностям, неодинаково с нами думающим или поступающим".
      Сказано несколько туманно, но уже здесь можно узреть все основные слагаемые идейной платформы будущего автора "Взбаламученного моря". Впрочем, легко увидеть их задним числом, зная всю историю духовного развития писателя. А современникам, считавшим Писемского одним из столпов обличительства, совсем непросто было понять из приведенных строк, что "Библиотека" станет мало-помалу в ряды умеренных, даже консервативных, по тогдашним понятиям, изданий. И произошло это одновременно с усилением раскола между революционно-демократическими кругами и "постепеновцами"...
      Вошло в употребление словцо "красный" - либеральный цензор академик А.В.Никитенко метил им в своем дневнике неблагонамеренных руководителей общественного мнения. И что особенно удручало просвещенного попечителя литературы - "они (то есть лидеры демократической молодежи. - С.П.) как будто захотели бросить перчатку правительству, вызвать его на бой, вместо того чтобы соединить свои прогрессивные стремления с лучшими его видами - в которых нельзя же ему отказать вовсе - и таким образом сделать его, так сказать, своим помощником, с своей стороны помогая ему во всем благом и не стараясь вдруг, одним ударом, сломить его ошибки и старые предания".
      Благодушному Александру Васильевичу не казалась противоестественной мысль о том, что оппозиция должна сливаться с правящей элитой в экстазе взаимной предубедительности. Будучи воспитан в условиях николаевского режима, когда взаимоотношения в обществе строились по иерархическому принципу, академик Никитенко представлял себе эти отношения по схеме "приязнь - вражда". Либо то, либо другое. Обвиняя своих противников в крайностях, он сам оперировал черно-белыми категориями. Сказывалось отсутствие навыков политического мышления...
      Писемский, часто беседовавший с Никитенко и его единомышленниками на заседаниях Литературного фонда в многочисленных салонах столицы, пытался разобраться, кто прав в спорах, стихийно возникавших в обществе, полыхавших на страницах печати. До него доходили сведения, что и в правительственных кругах настороженно относятся к полемическим крайностям, и вместе с другими приверженцами осмотрительности и умеренности он начинал опасаться наступления реакции.
      Подлинное обострение общественно-политической ситуации в стране произошло после появления манифеста об отмене крепостного права. Те, кто надеялся, что правительство решительно порвет с прошлым, поняли из этого документа, что их чаяниям не суждено сбыться, что за коренные преобразования надо бороться не только на словах...
      Манифест 19 февраля 1861 года был обнародован неожиданно. Вернее, все знали, что он уже подписан царем, но относительно сроков его публикации ходили самые разноречивые слухи.
      5 марта заканчивалась масленица. В этот воскресный день все по вековечной традиции семьями приходили в церковь, чтобы причаститься перед началом великого поста и "простить грехи" друг другу. Поэтому храмы как никогда были забиты народом. Правительство не зря выбрало "прощеное воскресенье" - люди в этот день настраивались на миролюбивый лад, лучшей атмосферы для оглашения "Положений 19 февраля" нельзя было и придумать. К тому же вряд ли кто покусится на бунт в стенах церкви. Посему и манифест было поручено читать священникам по окончании службы...
      Только треск свечей нарушал гробовую тишину, установившуюся в храме. Алексей Феофилактович тоже затаив дыхание вслушивался в слова манифеста, размеренно звучавшие с амвона.
      - Крепостные люди при открывающейся для них новой будущности поймут и с благодарностью примут важное пожертвование, сделанное благородным дворянством для улучшения их быта...
      Послышались скептическое покашливание, вздохи. Там и сям начали переговариваться. Стоявший неподалеку от Алексея Феофилактовича квартальный грозно обвел взглядом публику и требовательно шикнул. Спокойствие ненадолго восстановилось.
      - Некоторые думали о свободе и забывали об обязанностях... по закону христианскому всякая душа должна повиноваться власть предержащим... воздавать всем должное и в особенности кому должно: урок, дань, страх, честь... законно приобретенные помещиками права не могут быть взяты от них без приличного вознаграждения или добровольной уступки, что было бы противно всякой справедливости пользоваться от помещика землею и не нести за сие соответственной повинности...
      Вокруг снова заволновались. Теперь даже шиканье полицейского не произвело успокоительного действия. В толпе замелькали личности в партикулярных шубах, но с очень цепкими взглядами и совсем не штатской выправкой. Вот двое таких господ подхватили под руки какого-то мастерового и потащили его к выходу, вот сгрудились вокруг крестьян-отходников...
      - Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в "Положении" повинности... - продолжал читать священник, возвысив голос в попытке заглушить ропот.
      Но шум все нарастал. Он сделался совершенно недвусмысленным, когда с амвона раздались слова:
      - Как новое устройство... не может быть произведено вдруг и потребуется для сего время примерно не менее двух лет.
      Кто-то крикнул:
      - Да господа-то, в два года-то все животы наши вымогают!
      Священник заметно севшим голосом прочел:
      - До истечения сего срока крестьянам и дворовым людям пребывать в прежнем повиновении помещикам и беспрекословно исполнять прежние их обязанности...
      На этих словах чтение манифеста пришлось прекратить, пока полиция и проворные господа с цепкими взглядами не восстановили порядок.
      Идя домой из церкви, Алексей Феофилактович и Екатерина Павловна испытывали отнюдь не умиротворение по случаю "прощения грехов"; на душе у них было смутно, тревожно.
      То, на что утром как-то не обратили внимания, бросалось теперь в глаза - повсюду пестрели драгунские и уланские мундиры, в переулках, выходивших на Невский, стояли конные команды.
      Возбужденные кучки мастеровых, студентов, "питерщиков" виднелись возле лавок и питейных заведений. Проходя мимо, Писемские слышали отдельные возгласы: "Надули!", "Не того мы ждали!..", "Два года! - подумать только..."
      Народ явно принял манифест без особого ликования...
      А вскоре после этого до столицы стали доходить слухи о крестьянских бунтах, о крутых расправах, учиненных над мужиком воинской силой.
      Волновалась и молодежь. Сначала Петербургский, а за ним и другие университеты превратились в арену столкновений между студенчеством и властями. Освистанные профессора убегали из аудиторий, ректоры и попечители учебных заведений, осажденные в своих резиденциях, уповали только на полицию, не надеясь уговорами водворить спокойствие...*
      ______________
      * Отмена крепостного права, задуманная правительством как средство успокоения, умиротворения страны, вызвала всеобщее недовольство. Именно поэтому, по определению В.И.Ленина, "1861 год породил 1905". (Полн. собр. соч., т. 20, с. 177.)
      Вспоминая годы своего учения, Писемский сокрушенно качал головой:
      - Ничего не пойму... То ли мы были смирнее, то ли теперь время такое бунташное настало?..
      Никитенко, сам преподававший в университете, везде и всюду ругал безответственных профессоров, которые будто бы в погоне за дешевой популярностью возбуждают студентов к неповиновению.
      - Вы слышали? - кричал академик, размахивая жилистыми крестьянскими руками. - Известная партия всячески старается провести в профессора философии Лаврова.
      - А что, Петр Лаврович у меня в журнале целый ряд статей о гегелизме напечатал, - отвечал Писемский. - Весьма, я вам доложу, учено...
      - Всеми силами надо спасать университет от такого философа, - не слушая возражений, горячился Никитенко. - Продлись долго такое направление в нашем юношестве, наша молодая наука быстро станет увядать, и мы решительными шагами пойдем к варварству.
      Писемский не принимал крайностей - ни "беснующиеся умы" (как именовал их Никитенко) не привлекали его, ни взбудораженные событиями последних месяцев либералы, которым теперь мерещились впереди всяческие ужасы. Полагая, что самое благоразумное и достойное в эти неспокойные времена уберечься от того, чтобы тебя затянули в "партию", Писемский и начертал первое свое программное заявление в качестве редактора "Библиотеки для чтения".
      "Редакция... столько же далека от того, чтобы проникнуться духом порицания... сколько и от того, чтобы приходить в восторг..."
      Ближайшее будущее показало, что это была наивная попытка "в одну телегу впречь... коня и трепетную лань...".
      Первый год редакторства Алексея Феофилактовича оказался для журнала не особенно урожайным. Роман Потехина "Бедные дворяне", пьеса "Свои собаки грызутся, чужая не приставай" Островского, "Гаваньские чиновники" Генслера. Этого последнего литератора Алексей Феофилактович оценил неожиданно высоко. Зарисовки быта петербургских немцев настолько понравились ему, что он неоднократно читал их на публичных выступлениях в Пассаже. Благодарный Генслер посвящал Писемскому свои новые сочинения. В начале 1862 года "Библиотека" напечатала новые его наблюдения над жизнью соплеменников "Куллеберг". Не забывал Алексей Феофилактович также про родича своего Аполлона Майкова - и в беллетристическом отделе постоянно появлялись его стихи и критические статьи.
      На рубеже десятилетий публика ждала не столько изящного слова, сколько резкого, хлесткого как бич глагола публициста и критика, также озабоченного интересами политическими, социальными. У каждого уважающего себя журнала было несколько остро пишущих сотрудников, трактовавших общественные вопросы. В годы редакторства Писемского в "Библиотеке" нашли приют Д.Ф.Щеглов, Н.Н.Воскобойников, Е.Ф.Зарин, П.Д.Боборыкин. Первый из них, публиковавший статьи под псевдонимом Охочекомонный, служил учителем гимназии и рассуждал в основном о проблемах образования, об учениях западных социалистов. Воскобойников, занимавший определенно либеральные позиции, был убежденным противником "Современника" и вместе с редактором "Библиотеки" вел против журнала Чернышевского довольно резкую полемику. Е.Ф.Зарин также изострял перо в наскоках на радикалов.
      Не отставал от своих соратников-полемистов и совсем молодой П.Д.Боборыкин, помещавший в "Библиотеке" фельетоны под псевдонимом Петр Нескажусь. Он зубоскалил над крайностями нигилизма. Какой переполох вызвали его выступления! Его можно сравнить только с тем шумом, который поднялся после статьи в журнале "Век" по поводу публичного чтения в Перми некой Толмачевой "Египетских ночей" Пушкина. Автора ее, Камня Виногорова (псевдоним П.И.Вейнберга), клеймили как защитника варварства, невежества, домостроевщины. Одним из немногих изданий, поддержавших "безобразный поступок "Века" (под таким названием эта история и вошла в анналы истории русской журналистики), была руководимая Писемским "Библиотека". Охочекомонный тоже считал, что читать такое для дамы безнравственно.
      Василий Курочкин издевался в "Искре" над позицией публициста: "...канкан художественнее и нравственнее превосходного стихотворения Пушкина?.. Будьте же последовательны: предложите закрыть все музеи и ступайте с Аскоченским* в Летний сад разбивать камнями непокрытые статуи". А по поводу статьи Боборыкина Курочкин напечатал в "Искре" целый стихотворный фельетон "Цепочка и грязная шея", представлявший собой пародийную вариацию на тему "Горя от ума".
      ______________
      * Редактор-издатель консервативного журнала "Домашняя беседа", в одном из своих выступлений утверждавший, что систематическая порча "обнаженных" статуй в Летнем саду неизвестными лицами вызвана нравственными побуждениями.
      Все эти публикации "Библиотеки для чтения" можно было бы истолковать как прямое отражение позиции редактора - они появились сразу после смены руководства журнала. Но собственные выступления Писемского с серией острых фельетонов на общественные темы позволяют считать публицистику и критику его сотрудников лишь фоном его идейной позиции. Охочекомонный, Нескажусь, Зарин и Воскобойников (Н.-ов) были классическими либералами. А редактор "Библиотеки" избрал именно эту породу петербургских деятелей как объект для своих сатир.
      Едва став во главе журнала, он с одушевлением берется за новое для себя амплуа. Три фельетона, один за другим появившиеся в первых номерах 1861 года, ясно свидетельствуют, что для Писемского особо ненавистным был тип болтуна, истово исповедующего всякую модную идейку. Правительство готовило целую серию реформ - начиная с отмены крепостного права, кончая введением земского самоуправления. Столичное чиновничество, еще недавно с гордостью носившее тесный мундир николаевского пошива, теперь дружно подлаживалось к начальническому свободомыслию. Созданный Алексеем Феофилактовичем образ статского советника Салатушки, от имени которого писались фельетоны, представлял собой квинтэссенцию служилого либерализма, весьма широко разлившегося по министерским канцеляриям в конце 1850-х - начале 1860-х годов. Писемского отвращала не сама идея планируемых реформ, а то высокомерие, с которым водворяли "волю" Салатушка и ему подобные. Отношение писателя к этой публике определенно отрицательно: "...на нас лежат другие, более серьезные обязанности - обязанности делать преобразования, давать развиться под фирмою наших распоряжений разным народным силам, уничтожать преграды, ставимые невежеством и апатичностью русского народа. Откровенно говоря, это так трудно, так неопределенно, особенно же, совершенно не зная этой огромной России".
      Говоря о литературных вкусах статскою советника, Писемский отмечал, что Салатушка предпочитал беззубые фельетоны Дружинина (писавшею под псевдонимом Чернокнижников): "Приятное перо имеет этот фельетонист!.. выстрел как будто бы и был произведен, а между тем никто не задет, и даже ни в кого особенно и мечено не было, а - так, произведена была только маленькая игра с фантомами собственного воображения. Такого рода гласности каждому благонамеренному человеку желать надо..." Из журналов либерал в вицмундире выше всего ставил "Русский вестник", до начала шестидесятых годов считавшийся весьма розовым изданием: "...услуг, оказанных этим журналом России, я даже не в состоянии перечислить: хоть бы взять с одного этого обличительного направления, введенного им в литературу. Читатель, может быть, даже и не знает, что не столько самое общество, сколько мы, петербургские чиновники, питали гнева и озлобления против взяточничества губернских и уездных чиновников; и вот - на страницах "Русского вестника" в первый раз пылкий Щедрин показал это зло и сразу выставил его в настоящем свете. Прежде обыкновенно как-то смутно и смешанно понимали, что мы - чиновники и другой - чиновник, и что это все равно; по тут Россия наконец увидела разницу губернских и уездных чиновников от чиновников департаментских и министерских. По всем этим очеркам мы святы и непорочны, яко ангелы. Я даже сильно подозреваю, что сам автор по духу своему должен быть чисто министерский чиновник, потому что так ненавидеть и преследовать этих маленьких червей можно только человеку, который или начальствует над ними, или ревизует их; а потому чем строже он к ним относится, тем более для него заслуг".
      Позиция, по-скоморошески заявленная устами Салатушки, в общем не расходилась с воззрениями демократической общественности на чиновных реформаторов, подобно флюгеру вертевшихся согласно "дуновениям" свыше. Да в выступления других авторов "Библиотеки" в основном воспринимались вполне спокойно, если не считать тех, кто непосредственно задевался в статьях и фельетонах журнала. Репутация издания, руководимого Писемским, была вполне добропорядочной, по мнению большинства пишущей братии и читателей.
      Алексей Феофилактович не считался консерватором, скорее наоборот. "Библиотека" то и дело печатала обширные материалы о социалистических учениях, о французской революции; критика, хотя и с эстетским уклоном, в общем держалась мнений, признаваемых за передовые. И такое представление о журнале и его редакторе соответствовало действительности.
      Но тем разительнее, тем неожиданнее для Алексея Феофилактовича оказалось выступление журнала "Искра", последовавшее в ответ на вполне безобидный фельетон в декабрьской книжке "Библиотеки для чтения" за 1861 год, подписанный: "Старая фельетонная кляча Никита Безрылов". Безымянный автор*, обрушившийся на Писемского (а именно он укрылся под ерническим псевдонимом), заявлял, что русское печатное слово никогда "не было низводимо до такого позора, до такого поругания, до какого низвела его "Библиотека для чтения" в декабрьском фельетоне своем". Далее следовали обвинения Безрылова в самом черном обскурантизме. А в конце статьи следовал приговор самому Писемскому как редактору журнала (Елисеев не знал, кто является автором фельетона) - писатель отлучался от прогрессивного лагеря и помещался в соседстве Аскоченского и прочих одиозных фигур.
      ______________
      * Это был Г.З.Елисеев, один из ведущих сотрудников редакции "Искры", входивший также в число наиболее активных и радикально настроенных публицистов некрасовского "Современника".
      Удивленный, уязвленный редактор "Библиотеки для чтения" немедленно отзывается на выпад "Искры". В небольшой заметке за подписью самого Писемского, помещенной в первом номере за 1862 год, говорилось: "Как ни слабы мои труды, но моим непотворством ни вправо, ни влево я - полагаю заслужил честное имя, которое не будет почеркнуто в глазах моих соотечественников взмахом пера каких-то рьяных и неизвестных мне оскорбителей моих". Далее следовал ответ Никиты Безрылова, в котором "фельетонная кляча" без особых потуг на остроумие, с какой-то растерянностью отводила предъявленные обвинения.
      Главный спор возник по трем пунктам: воскресные школы, женская эмансипация, литературные чтения. "Искра" объявила безрыловское балагурство на этот счет вылазкой патологического реакционера, хотя в самом тексте фельетона никаких резкостей не было.