Теоретически, туда мог придти любой, заплатить за посещение и начать заниматься. Но стоило увидеть морды тех, кто тягал там штангу, бежал по дорожке, парился в сауне или плавал в бассейне, желание пропадало надолго, если не навсегда. «Здоровый дух» был известным местом накачки бандитов, а также их реабилитации после костоломных «разборок». Он существовал уже три года, и единственное, чего ему не хватало – хорошего врача. Таковым стал я, а заодно и «владельцем». Некрасов предложил, а я не смог отказаться. Да и не собирался отказываться – напротив, предложение мне очень понравилось. Клуб дали мне в своеобразный «бесплатный кредит» – через пять лет добросовестной работы я должен был стать действительным его владельцем. Некрасову не было не жалко такой мелочи, у него подобного добра было навалом, а вот хороший врач и костоправ нужен был для его ребяток позарез. Я согласился и пожалел об этом уже через месяц, однако проработал целых три года. Владельцем клуба так и не стал, и слава богу. Теперь я понимаю, что истинным хозяином такого заведения может быть только бандит.

Поначалу особых трудностей в новой работе не выявилось. В три часа пополудни я открывал зал, лениво наблюдал за бабушкой-уборщицей, моющей пол, вытирающей тренажеры и железки. Дальше лично контролировал смену воды в небольшом двадцатиметровом бассейне. Воду меняли каждый день, и вначале я недоумевал, почему так часто, но позже, когда влез в криминальные понятия, то понял, почему. Включал на разогрев электротехнику сауны и начинал ждать посетителей. Согласитесь – ничего трудного и сколько-нибудь обременительного, фартовая работенка. Более того, до пяти вечера, когда зал начинал заполняться людом, я занимался собственным здоровьем: крутил педали велотренажера, бегал по черной ленте беговой дорожки, совершал подход за подходом на тренажерах, и чувствовал, как с каждым днем укрепляются мои мышцы и становится выносливее сердечно-сосудистая система. Я добросовестно потел, а потом шел в душ и смывал трудовой пот, и нравился сам себе, когда разглядывал себя в зеркала, во множестве вмонтированные в стены. Я нравился себе, и все больше нравился Любке (в первую очередь, думаю, из-за резко выросшей зарплаты), и вполне нравился моим новым клиентам.

А вот мне они не нравились совсем. Но мое мнение (впрочем, как и раньше, как и всю мою дальнейшую жизнь) никого не интересовало.

Эти люди называли себя «люди». Слово «человек» означало в их устах вовсе не отношение к виду «гомо сапиенс», а принадлежность к криминальной среде. Особи некриминальные в этой среде людьми не считались, для них существовали такие понятия, как «лохи» и «фраера». Иногда «люди» называли себя «братвой», но редко, в состоянии подпития. Вы спросите, что делает пьяный человек в спортзале? Качается, скажу я вам. Тягает железо, с остервенением лупит боксерский мешок и, распарившись в стотридцатиградусной сауне, в полубесчувственном состоянии, голый, криво боком рушится в бассейн – охладиться. А теперь спросите: есть ли у такого человека шанс получить сердечный приступ или утонуть в том же бассейне? Есть, отвечу я вам, еще какой шанс! Море шансов, особенно если перед заходом в сауну, клиент закинулся «герычем», то есть пустил по вене дозу героина. Угадайте, кто должен спасти бедолагу, отстоять его жизнь в жестокой борьбе со смертью для дальнейшей успешной противоправной деятельности? Вы не ошиблись. Герой-спаситель – я.

Опять хочется выругаться, но не буду, нужно следовать принципам. Тогда, когда я работал «владельцем» клуба, я не ругался, и теперь, когда сижу в психушке, тем более не буду.

Треть моих посетителей была наркоманами. С ними было хлопотнее всего – алкоголики по сравнению с ними кажутся невинными агнцами. Алкоголиков была еще треть. Естественно, они не считали себя алконавтами, и даже намекать на это не стоило – можно сразу схлопотать по морде. Просто они напивались каждый день, зачастую прямо в спортзале, ну и делов-то? День был тяжелый, вот и вмазали, отдохнули. И завтрашний день будет тоже тяжелым, и завтра опять вмажем, отдохнем. А физкультура, бассейн, сауна – это ведь для здоровья, да? Поэтому, док, не дрейфь – спирт он ведь с потом выходит, да? Чо ты мне базар ведешь, что не выходит, если я тебе говорю, что выходит? Это я тебе сказал, а не кто… Ладно, док, кончай трендеть, пойдем лучше вмажем. Чо значит не будешь? Вискарь чистый, Джонни блин Вокер, ты такого в жизни не нюхал. Пойдем, док, накатим…

«Док» – так они меня звали. Естественно, от слова «доктор». Они знали, что я выходец из другого, лоховского мира, и не забывали об этом напомнить, но уважали меня. Я сумел себя правильно поставить.

Оставшаяся треть не пила и не употребляла наркотиков. Именно она и была, так сказать, элитой криминального народа. Алкаши и наркоманы были для них расходным материалом. Все наркоманы были молодыми парнями, и не заживались долго – мерли как мухи. Алкоголики, как водится, отличались куда большей живучестью, но после сорока в спортзал не ходили – здоровье не позволяло. А вот люди «элиты» заботились о себе по полной программе – боксом, бодибилдингом и прочими травмоопасными вещами не баловались, предпочитали беговую дорожку, велотренажер, сауну и бассейн. А еще им полагался массаж (у нас работали два отличных массажиста), иглорефлексотерапия (это пришлось освоить мне), магнитотерапия и даже, при желании, солярий.

Казалось, жить можно было припеваючи, но отчего-то я не припевал. Не нравились мне эти люди, и все тут. Можно сколько угодно романтизировать криминал, снимать всякие «Бригады» и «Бумеры», но тесное общение с уголовниками никакого удовольствия интеллигентному человеку не доставляет. В течение первого месяца я раз пять получил по физиономии за то, что ляпнул что-то не по «понятиям», и извинений, само собой, не дождался. И тогда я решил, что мне нужно научиться драться.

Возможности для этого были: при клубе существовал некий «кружок» боевых искусств, вел его бывший мастер спорта по самбо, неоднократно судимый и много сидевший Иван Дыряхин, по кличке Бритый. Был он, нужно заметить, не просто бритый, а лысый –квадратный тип с громадными лапищами, весь состоящий из мышц – не то что железных, а буквально вольфрамовых. Ваня Бритый отличался злым и вспыльчивым характером, людей не любил, по причине выбитых зубов говорил неразборчиво – в общем, в образцовые учителя не годился. Однако учил желающих – по личной просьбе Некрасова. Желающих, как вы понимаете, было немного, мало кому хотелось бегать и прыгать по залу, отжиматься, приседать и делать растяжку. Еще меньше хотелось отрабатывать друг на друге боевые приемы, выслушивая раздраженные крики Бритого, а временами и получать от него основательных тумаков за недостаточный энтузиазм. Однако человек пятнадцать посещали секцию регулярно – в основном молодые, только пришедшие в «бригаду» парни. Делали они это по настоянию все того же Некрасова. Настоянию, равному безоговорочному приказу.

Тяжело мне пришлось вначале… Когда-то, в студенческие годы, я занимался карате, тогда это было модно. Занимался без особого усердия, да и организм был куда моложе, легче все переносил. Теперь было по-другому: Бритый гонял нас жестоко, до белых кругов перед глазами, и заставлял бить в полную силу. Не убивали мы друг друга только потому, что были одинаково неумелыми (для умелых была отдельная секция, в другом спортзале, и с ними занимался нормальный тренер, не уголовник). На пару месяцев это избавило меня от посещения танцулек, Любка ходила на дискотеки без меня. Через два месяца я выбрался таки в ночной клуб, сорвался и избил троих наглых мордоворотов, тусующихся, оказывается, вокруг моей женушки, и предъявляющих на нее какие-то права. Меня загребли в ментовку, но я успел позвонить куда надо. Ребятки Некрасова приехали и забрали меня из участка, даже не заплатив денег, к разочарованию ментов. А потом мы вернулись домой, и Любка плакала и просила прощения, и мы занимались с ней любовью бешено, с остервенением. А на следующий день притащили троих избитых мною качков, кинули к моим ногам, положили мордами на пол и спросили, сам я их добью, или сделать это за меня. Я отпустил их, пальцем не тронул, чем заслужил неудовольствие ребяток Некрасова. Но к тому времени я уже мог выбирать, что мне делать, потому что за два месяца слегка научился драться. «Слегка» означало, что в спарринге я за пять минут укладывал любого парня из моей секции, а Бритый укладывал за полминуты меня – запросто, без вариантов. Это говорило о том, что определенные способности бойца у меня обнаружились, но учиться предстояло еще долго и тяжело.

Итак, я отработал на Некрасова два с половиной года. За это время я не стал матерым жуликом, так и остался доктором на контракте. Но насмотрелся, поверьте, всякого. У бандитов есть обычай время от времени устраивать разборки с применением всяких острых ножиков, и пальбой друг в друга, и просто интенсивным мордобоем. После такого действа, именуемого на их языке «стрелой», в больницы города попадает от пяти до тридцати разрезанных, поломанных и простреленных братков. Смерти при «стрелах», как ни странно, случаются нечасто, убийства уголовных авторитетов – отдельная отрасль экономики, и к ней я не имел отношения. А вот к покалеченным браткам отношение имел самое непосредственное. К ужасу своему, я быстро обнаружил, что пострадавшую при разборках молодежь привозят и складируют штабелями именно в моем спортзале. По высочайшему распоряжению Некрасова я стал проводить первичный врачебный осмотр, оказывать первую помощь и определять, кто уйдет на своих ногах, кто сможет вылечиться дома, без привлечения лишнего внимания, а кого нужно госпитализировать, и если такое необходимо, то в какую больницу и к какому врачу. Список врачей, обслуживающих ребяток Некрасова, я получил, с этим проблем не было. Проблемы были со мной. Меня постоянно дергали на работу, в спортивный клуб, ставший вдруг полевым госпиталем – и днем, и ночью. В это время междубандитские разборки в нашем городе перешли в стадию обострения – Некрасов рвался наверх, ему, само собой, все мешали, братва стреляла друг в друга, и за мной приезжали чуть ли не каждую ночь. Я начал уставать снова – больше, чем на нормальной больничной работе. Эти люди почему-то считали, что если я врач, то могу спасти их подстреленных коллег простым наложением рук, без посредства необходимых инструментов. Люди орали на меня, сочетая в своей речи вульгарные матюки и уголовную феню. Они пытались ударить меня, если им что-то не нравилось, а не нравилось им все. Через три месяца я дошел до ручки. Я пошел к Некрасову и сказал, что меня это не устраивает, что мы о таком не договаривались, и все такое прочее. Я бледнел, потел и нервничал – общаться с бандюком, когда он лежит на кроватке весь в дырках от выковырянных пуль, слабенький, весь в твоей власти, и когда он здоровый, на своем рабочем месте, весь в бандитских непонятных тебе условностях – это, как говорится, две большие разницы. Некрасов и бровью не повел – спросил, какие инструменты мне нужны, и сказал, что завтра все будет куплено (и было куплено, а вы сомневались?). Выдал мне третий сотовый телефон (к тому времени у меня было их уже два) – специально для связи с «правильными» врачами. И лениво сказал, что не добавит мне ни копейки бабок, что я и так до хрена получаю, а получал я тогда более чем достаточно, вы бы просто обзавидовались, если бы узнали, сколько. И еще заявил, чтобы я не дергался и работал свое дело, потому что если я не пойму, как мне сейчас хорошо, то завтра же пойму, как может быть плохо.

Я заткнулся и продолжил «работать свое дело». Не могу быть благодарным Некрасову: благодарность – душевная субстанция, и не подлежит рациональному контролю, но немалый жизненный опыт я приобрел именно благодаря ему. Это пригодилось, когда судьба моя начала выписывать хитрые коленца.

Дрянная была работенка. Бандиты и жулики – народ нервный, грубый, хорошего обхождения не понимают, наезжать на них надо умеючи, иначе хлопот не оберешься. Я старался вести себя правильно, но все же регулярно нарывался на неприятности. Один раз нарвался крупно: умер один парнишка, прямо в спортзале, я и сделать ничего не успел. Огнестрельное ранение головы, полбашки разворочено. Этим олухам нужно было везти его прямиком в нейрохирургию, а не в спортклуб, и то вряд ли бы успели. Принесли его, я кинулся со шприцом, но через минуту он перестал дышать. Он лежит на полу весь в крови, я стою рядом с ним на коленях, щупаю пульс – нет пульса. «Все, – говорю я, – умер парень». А у парня был брат – он, собственно, его и привез. Не знаю какой нрав был у покойного, я его вообще в первый раз видел, но вот у братца его, к сожалению оставшегося в живых (лучше бы его шлепнули), характер оказался препоганейший. Он устроил жуткую истерику. Если в истерику впадает какая-нибудь дамочка – тоже не подарок, но по крайней мере не опасно для вашей жизни. А когда начинает психовать амбал двухметрового роста, опасный, как медведь-гризли, это, скажу я вам, совсем плохо. Верзила по имени Егор никак не мог поверить, что его братишка покинул, образно выражаясь, земную юдоль, он хватал меня за грудки и требовал, чтобы я немедленно привел пацана в чувство. Обстановка в зале накалялась, присутствовало множество пьяных и расторможенных бандюков, единственный, кто казался адекватным – шеф «бригады» – начальник над Егором и всеми прочими. Он запретил везти убитого парня в больницу – мол, раз уж умер парняга, так чего светиться. Это довело Егора до ручки, он кинулся на меня с ножом. Естественно, я прибег к самообороне. Прежде чем нас успели растащить, я разбил ему морду в кровь. Ну да, сорвался я, не выдержал – достал меня сей отморозок хуже некуда. Непростительная ошибка с моей стороны.

Егор был не из тех, кто испытывает пиетет перед докторами. Я уже говорил, что для многих нынешних «клиентов» я был человеком третьего сорта, потому что упорно отказывался перенимать уголовные замашки. А для Егора стал врагом номер один – он твердо решил, что именно я угробил его братца. По идее, мне нужно было сразу пойти к Некрасову и доложиться: так мол и так, наезжает на меня человек без причины, и дело замяли бы «по понятиям». К сожалению, я пренебрег бандитскими условностями и поплатился – через три дня сам оказался в нейрохирургии с проломленной головой.

Повезло, что не убили. Отдубасили меня ночью, когда я возвращался из гаража домой. Поставил машину, все чин-чинарем, подхожу к подъезду. И тут эти пятеро. Егора, само собой, с ними не было, я видел этих жлобов впервые в жизни. Я оборонялся, свалил троих с ног, но два остальных оказались достаточно резвыми и умелыми. Огребли меня чем-то тяжелым по затылку. Дальше ничего не помню.

К счастью, обошлось без трепанации черепа, хотя мозговое кровоизлияние я все же словил. Я пролежал в больнице полтора месяца, а полностью оправился только через полгода. И еще потерял способность к обонянию.

Кроме затылка, мне сломали нос, но это полбеды. Есть такая костная пластинка, по-латински она называется «lamina cribrosa», «продырявленная». Сквозь нее от мозга отходят тонкие нити – обонятельные нервы. Они проходят через отверстия в пластинке и закачиваются чувствительными окончаниями в слизистой носовой полости. Так вот, при сильнейшем ударе пластинка сдвигается и разом перерезает все нити-нервы. Здорово? Именно это со мной и случилось. Обоняние в таком случае не восстанавливается никогда. Неприятно, конечно, но жить можно. Это вам не глаз лишиться.

А когда я вышел из больницы, то обнаружил, что лишился Любки. Дела у нас с ней в последние два года шли наперекосяк, ругались мы постоянно, ее любовь ко мне угасла и сменилась полным равнодушием. Деньги мои ее по-прежнему радовали, а вот я – нет. Не буду рассказывать подробности того, как мы с ней отдалялись друг от друга, как ругались и мирились, не хочу портить настроение ни вам, ни себе. Во всяком случае, в больницу ко мне она пришла всего раза три, а потом и вовсе перестала навещать. Дома я обнаружил пустоту – она забрала все свои вещи, а именно они составляли большую часть того, что заполняло комнаты. Созвонились, встретились в кафе… Она сказала: «Я подаю на развод». Я сказал: «Ладно, что ж тут поделать». Она сказала: «Не сердись, ладно?». Я не удержался, слезы потекли из глаз. «И как же ты будешь без моих денег?» – спросил. «Это не проблема, не беспокойся», – ответила Люба, и я понял, что она уже нашла кого-то с деньгами.

Очень тяжело мне тогда было, еле выбрался из депрессии. Родители помогли. Они всегда поддерживают меня, непутевого. Всегда. Дай вам бог таких родителей.

Подвожу итоги. Что дали мне три года работы с бандитами? Я научился драться. Я познал криминальный мир и усвоил, на чем стоит мир обычный, как бы не криминальный, но пропитанный дрянью всякого сорта как торт «Наполеон» – маслом и сгущенкой. Я разошелся с Любкой, потерял любовь. Тогда это казалось невыносимым, почти концом жизни, но в действительности передвинуло меня на очередную ступень, освободило в душе место для новой, настоящей любви.

Я отпахал на Некрасова два с половиной года, а потом ушел и снова стал работать хирургом в своей больнице. Вряд ли бы я «откололся» незатейливо, без разборок, без наездов и увечий, но помог случай. К Некрасову пришли сразу два врача – молодых, амбициозных, и без особых моральных предрассудков. Откровенно говоря, они были подонками – таких я не пустил бы и на порог больницы. Они были готовы делать все что угодно, никаких тормозов у них не наблюдалось. По воровским понятиям они возвышались надо мной, как облака над навозом. Некрасов, накопивший к тому времени ко мне кучу претензий, начал подумывать, как бы выдавить меня из «хозяев» спортзала, не прибегая к смертоубийству. Я облегчил его задачу – ушел сам, отказался от прав на владение клубом, заверил, что ни словом не обмолвлюсь о том, что знаю и что видел, сказал, что эта работа не для меня, что возвращаюсь на то место, что предназначено мне богом. Некрасов, как и многие уголовники – верующий человек. К сожалению, формальная вера в бога не мешает им воровать, грабить и убивать, для них главное – носить на груди огромный крест, дружить с каким-нибудь священником и временами с помпой посещать церковь, чтобы пожертвовать денег. Некрасов почесал в затылке, решил вдруг, что меня надо отпустить с миром, и отпустил.

Тогда я думал, что все плохое кончилось. Я ошибался, впереди меня ждало много увлекательных приключений.

Черт бы их побрал. Приключения хороши тогда, когда случаются не с тобой.

Глава 2

Все началось с обычного дежурства. Я вернулся в свою больницу на ставку хирурга, и сразу же выяснилось, что есть только работа ночного дежуранта. Это не испугало меня – напротив, обрадовало. К тому времени я окончательно стал ночной тварью. Дневной свет не убивал меня как вампира, всего лишь вгонял в сон, зато ночная тьма пробуждала и бодрила. В этом нет ничего мистического – миллионы людей в нашем мире являются «совами», и мучаются от того, что им надо пробуждаться в семь утра (а то и в пять, о боже!), реанимировать себя разными способами, включающими лошадиные дозы кофе, массаж ушных раковин и отвратительный ледяной душ. Они пробуждаются, пинками выгоняют себя из согретых постелей, обрекая одеяла и подушки на мертвецкий холод, и улитками ползут на работу, проклиная судьбу. Большая часть по-настоящему созидательных людей, коих я встречал, была «совами». Все подлизы без исключения – «совы». А вот мэры, чиновники, классные руководители, больничные регистраторы, вахтеры и прочие люди, прямо или косвенно регламентирующие нашу жизнь, как правило – «жаворонки». Они достигли видимости успеха благодаря тому, что встают раньше. Они бессовестно строят по ранжиру нас, «сов», и заставляют жить так, как удобно им. Это неспроста: «жаворонки» принижают нас и низводят до своего интеллектуального уровня. Уже в этом заложена великая несправедливость современного, помешанного на социальном и экономическом успехе общества, и следует задуматься над тем, как это исправить.

Чего стоит одна только пословица: «Кто рано встает, тому Бог подает». А тем, кто встает поздно, что – кукиш? Это дискриминация! Или вот еще по-английски: «Early to bed and early to rise, make the man healthy, wealthy and wise». Тьфу, даже переводить не буду бессовестный стишок, кто знает язык, сам переведет. И такому учат детей!

Я бы разделил людей на две расы: «совы» и «жаворонки», и дал им равные права, чего до сих пор не было. Люди борются, и небезуспешно, за права геев и лесбиянок. Скажу честно, что до сексуальных меньшинств мне нет дела, больше меня волнуют права «сов». Есть, конечно, и третья раса – подлизы, они же фрагранты. Но о них позже.

А теперь о том, что произошло в ту злосчастную ночь.

В три ночи «скорая» доставляет в приемный покой зверски избитого молодого человека. Его подобрали на улице, в луже крови, в бессознательном состоянии. Паспорта нет, документов – никаких. Выглядит так, словно упал с десятого этажа, а по пути зацепил все балконы. Но я опытным глазом определяю, что его отмутузили – насмотрелся я такого за свою жизнь. Совершенно непонятно, каким образом жизнь держится в его изувеченном теле: три открытых перелома, живописная картинка, острые концы костей торчат из мяса, и неизвестно сколько переломов закрытых. Лицо – всмятку, трудно даже назвать лицом то, что осталось. Живот вспорот сверху донизу и кишки вылезают наружу. В общем, понятно, что парня не просто побили, его убили, но почему-то не до конца. Что интересно, молодой человек одет весьма прилично, не какой-нибудь бомж: дорогущий костюм из тонкой шерсти, галстук из бутика, напрочь вымокший в крови, пижонские ботинки из натуральной змеиной кожи, в кошельке пять тысяч баксов (я заверял опись), и ведь не тронули деньги! А зачем же тогда убивали? Странные убийцы нынче пошли.

С бомжами легче – умрет вонючка, и дело с концом, никому он не нужен, в морг его, в сыру землицу или в анатомку, на запчасти разбирать, студентов учить. А вот у такого разодетого яппи, как сей почти-труп, завтра же объявится толпа крутых родственников: папа – директор крупной фирмы, мама – светская львица, герлфренд – топ-модель, и так далее. Тут нужно быть осторожным. И заработать, кстати, тоже можно неплохо, если человек вдруг выживет, и окажется, что спаситель его – я.

Только не выживет, гарантировано. Не бывает таких чудес, во всяком случае, я не видел. Опыт есть опыт. В большинстве случаев трудно сказать, как «поведет» себя пациент дальше – пойдет на поправку или решит сбежать на тот свет в течение считанных секунд. Но в таких случаях, как с этим хлопцем, все ясно сразу: готовый жмурик. Не ясно только одно: минута проходит за минутой, а он все еще жив.

Дальше все как обычно: тело – шлеп на каталку, трубку в трахею, бегом по коридору на рентген, потом в операционную. Я звоню в ординаторскую Сергею Иванычу, второму дежурному хирургу – вставай, Иваныч, хватит дрыхнуть, дел навалило – мало не покажется. Велю сестре будить анестезиологов. Облачаюсь в бахилы, фартук и все прочее, что хирургам положено, мою руки, а сам глубоко в душе надеюсь, что парень преставится раньше, чем мы начнем собирать его по кусочкам, потому что шансов у бедняги – считай, никаких, а работы как минимум часа на три-четыре, и какой работы… Руки-ноги – это ладно, до репозиции костей дело вряд ли сегодня дойдет, оставим на утро травматологам, пусть трудятся, их специализация. А вот на живот идти – это самое мое, потому что я полостной хирург. То, что я у парня в животе увидел, хоть и мельком, – дикий ужас. Как минимум четыре больших дыры в кишечнике, и в толстом и в тонком, полживота кала, перитонит гарантирован. Да какой ему перитонит, не доживет он до перитонита, у него, поди, крови-то меньше литра осталось…

В такие моменты я радуюсь, что потерял обоняние. Полагаю, вы знаете, что находится у людей в кишках. Запашок при подобных операциях убийственный, не все выдерживают. А я его не чувствую. Может быть, именно поэтому так быстро поднял свою квалификацию полостного хирурга. Отсутствие неприятных отвлекающих факторов способствует качественной работе.

Прибывает Иваныч, начинает мыться. Уважаю его. Сергей Иванович Лебедев – бывший военный врач, строгий, дисциплинированный, но мужик безусловно душевный, этого не отнимешь. Возрастом за пятьдесят, ростом на полголовы выше меня, худой, белесый от седины, усатый. Сильно «окает» – родом из глухой ветлужской деревеньки. Руки огромные, но именно хирургические, не лопатами – длиннющие узловатые пальцы, сила такая, что подкову согнет. В работе хирурга главное все-таки голова, если с ней слабовато, то никакие руки не помогут. Но такие конечности, как у Лебедева – дар божий, великолепное подспорье хорошим мозгам. Мы много оперировали с Иванычем по ночам, и когда пальцы мои уже начинали дрожать, он был сосредоточен и невозмутим. Лебедев рассказывал мне кое-что о своей работе в Афганистане, это впечатляет, начинаешь понимать, что наши условия – просто рай по сравнению с тем, что может быть на войне. Между прочим, Лебедев – не простой хирург, он доцент на военфаке в Медицинской академии – преподает, читает лекции и знает теорию так, как я никогда ее знать не буду. И все равно дежурит по ночам в нашей больнице, потому что у него дети, и внуки, и всем нужно денег, и всех нужно поставить на ноги, и нельзя идти ни на какую другую работу, кроме хирургической, потому что вот они – пальцы, нельзя их убить, испортить другим, огрубляющим трудом.

И, значит, все идет не так, как хотелось бы – то есть юноша наш все еще жив, и умирать не собирается, и мы «идем на живот». За то время, пока мы мылись, парня избавили от одежды (срезали ножницами одежду и сложили ее ошметки в специальные пакеты для следователей), обтерли тело стерильными сырыми салфетками, и выглядит он куда лучше, чем выглядел двадцать минут назад. Дышит пациент через трахеотомическую трубку, но дышит, как ни странно, самостоятельно, грудная клетка его вздымается и опускается ритмично, без особых проблем. Живот его похож на Хиросиму после бомбардировки, но артериальное давление на удивление приличное, совершенно не соответствующее тому, что видят мои глаза. Хлопец явно не собирается умирать, и значит, работать нам и работать. Не подумайте, что я лентяй и избегаю труда, вовсе нет, – напротив, мне становится интересно, мне уже хочется спасти его, довести до выздоровления, или хотя бы до прихода в сознание, задать пару вопросов и узнать, во-первых, кто его так отделал, и во-вторых, почему он такой неестественно живучий.

А Иваныч, уже в маске, протирает перчатки марлевым шариком, наклоняется над парнем, втягивает воздух ноздрями (вот же герой!), и говорит:

– От него пахнет.

– Угу, – киваю я головой. – Еще бы от него не пахло, представляю, какая там вонища. Ну, ты в курсе, что я запахов не чую…

– Вонища? – Лицо Иваныча закрыто бумажной маской, я вижу только удивленные глаза и кустистые брови, вздернутые над глазами. – Да нет, Дима, тут чем-то вроде одеколончика попахивает.

– Думаешь, он одеколона налопался? – спрашиваю.

Знакомое дело: бомжи, к примеру, не пьют водку, нет у них средств на сей недешевый продукт. Они употребляют стеклоочиститель, одеколон и медицинскую настойку боярышника, и разит порою от такого обитателя помойки, доставленного в приемный покой, ядреной смесью парфюма и пищевых отбросов. Но наш молодой человек явно принадлежит к когорте тех, кто употребляет дорогое пойло, от него должно пахнуть коньяком либо бурбоном. Если он вообще пьет, кстати.

– Нет, что-то другое, – говорит Иваныч, – похоже на масличный эфир. Пахнет от нашего пациента васильками, и весьма сильно.

– А почему именно васильками? – спрашиваю я удивленно. Для меня васильки всегда ассоциировались с Любкой из-за цвета ее глаз.

– Не знаю почему. Но мне кажется, что именно васильками.

– Ладно, начинаем. Пора оперировать василькового мальчика.

И мы приступаем. Как ни странно, умудряемся «сделать» живот за два часа. Порезы страшные, но сосуды почти не кровят, это здорово помогает в работе. Свертываемость крови идеальная, да и все идеальное – сердце работает без малейших сбоев, давление держится на уровне. Зашиваем кишечник, ставим дренажи и уходим из живота. Зашиваю две раны на лице – это недолго, всего восемь швов. Наша работа, похоже, сделана. Хлопца везут в реанимацию, и как уж он пойдет дальше, на поправку или в могилу, одному богу известно.

– Я бы дал ему пятьдесят процентов, – говорю.

– Выживет, – уверенно говорит Лебедев. – Очень здоровый мальчишка… был здоровым, пока не зарезали.

И Лебедев идет спать, да и я пытаюсь кемарить, сидя в кресле и вытянув ноги. Обычно не сплю на дежурстве, но на этот раз здорово устал.

В пять ночи (или уже утра?) звонят из реанимации. «Дмитрий Андреевич, подойдите, ваш больной похужел». Ладно, иду, смотрю. Парень, естественно, в отключке, но не так уж и плох, бывает хуже.

– Что не так? – спрашиваю.

– Гемоглобин очень низкий, почти критический, – отвечает реаниматор Володя, молоденький и не очень опытный, – надо кровь лить.

– Ну так лей ему кровушку, чего меня спрашивать, – говорю.

– Для гарантии спрашиваю.

– Гарантии чего?

– Что все правильно делаю.

– Такой гарантии тебе не даст никто и никогда, – говорю. – Вот вольешь ты больному кровь правильной группы, и резус соответствующий, и пробу сделаешь, и все прочее, а он возьмет и даст дуба. Расползется, к примеру, на твоих глазах в сиреневую лужу слизи, потому что он мутант и человеческой крови не переносит.

Это я пошутил так.

Володя хмыкает и идет переливать кровь, а я сажусь в ординаторской за компьютер и начинаю играть в «Героев». Спать расхотелось совсем.

Но только получается, что сглазил я пациента, потому что через десять минут Володя прибегает с вытаращенными глазами.

– Ты что, знал, что он – мутант? – кричит.

– В каком смысле?

– Иди посмотри, что случилось!

Бегу смотреть. Парень и вправду стал фиолетовым, синюшно-цианозным, вены вздулись, кровь течет из носа, рта и ушей. Кроме того, он корчится, хотя не должен – доза релаксантов влита изрядная. Давление падает, на кардиограмме – тахикардия под двести. В общем, видно, что совсем плохо больному.

Я тут же отключаю капельницу с кровью.

– Пробу делали?! – ору.

– Само собой, там полная совместимость была!

– Ладно, потом разберемся! Ставь гемодез быстрее, попытаемся его отмыть. И анализ свертываемости, живо!

– Уже делают, но и так ясно, что она гробанулась! Кровь течет как вода! В живот уже, как пить дать, полтора литра набежало.

Мы бегаем вокруг парня, пытаемся сделать хоть что-то, вводим лошадиные дозы разных препаратов, но ничего не помогает, парень корчится и агонизирует. Потом сердце его останавливается. Пытаемся запустить сердце электроразрядом – без толку…