Притягательный человек знакомиться не торопился. Он не спросил, как зовут Никиту, да и сам не представился.
      - Водку будешь? - отрывисто спросил он.
      - Буду...
      Если бы Никите предложили денатурат, он бы все равно согласился. "Я думаю, это начало большой дружбы", - осторожно пульсировала в Никитиных висках последняя фраза из нежнейшей черно-белой "Касабланки". Все любимые фильмы Никиты были нежнейшими и черно-белыми... Его теперешний мир тоже был черно-белым, но никакой нежности в нем не было. Только отчаяние и боль. Теплая, как парное молоко, водка оказалась недорогой, но качественной, палка колбасы была искромсана кое-как, хлеб нарезан толстыми ломтями, огурцы выуживались прямо из банки - лучше не придумаешь! После первых стопок огромная кухня сузилась до размеров заплеванного купе поезда дальнего следования. И Никита сломался. Почти не сбиваясь и совсем не путаясь, он рассказал случайному человеку всю свою жизнь, и жизнь Инги, и жизнь Никиты-младшего. А потом - и всю свою смерть, и смерть Инги, и смерть Никиты-младшего. Незнакомец слушал сосредоточенно и молча и ни разу не перебил. И только вытаскивал из бездонного холодильника все новые и новые емкости с водкой.
      В конце концов, случилось то, что и должно было случиться: Никита напился в хлам. Он не помнил, как отключился. Пришел в себя на диване в гостиной, заботливо укрытый пледом. В широких окнах маячил сумрачный январский день, а прямо на полу, возле аккуратно составленных ботинок, валялась визитка. Преодолевая сухость во рту и ломоту в затылке, Никита нагнулся, подхватил ее и принялся изучать.
      Плотный ламинированный кусок картона содержал не так уж много полезной информации, что-то подобное Никита предполагал с самого начала. Но неизвестный, случайно открытый им материк приобрел реальные очертания и получил имя. Странное имя - Ока.
      "ОКА КОРАБЕЛЬНИКОFF, - значилось в визитке, - ПИВОВАРЕННАЯ КОМПАНИЯ "КОРАБЕЛЬНИКОFF".
      Разноцветные этикетки Корабельникоffского пива заплясали в глазах - самое время опохмелиться! Но, прежде чем высунуться из-под пледа и спустить ноги на пол, Никита перевернул визитку.
      "НАБЕРЕЖНАЯ ОБВОДНОГО КАНАЛА, 114. СЕГОДНЯ, 17.00".
      Это было похоже на очередное распоряжение. Или... Может быть... "Я думаю, это начало большой дружбы"?... "Forse che si, forse che no". Кровь снова тихо заворочалась в Никитиных висках. Опохмелиться! И побыстрее!
      Чувствуя себя мальчишкой в пустом родительском доме, Никита на цыпочках прокрался на кухню и залез в холодильник. Холодильник оказался под завязку забит водкой, пивом и баночными огурцами, а на краешке стола лежал ключ. На самом видном месте - не заметить его было невозможно. Следовательно, ключ предназначался именно ему, Никите. Монументальный Ока не стал будить его утром, чтобы за шкирку вытряхнуть непроспавшегося молодца за дверь, совсем напротив. Оставил постороннего человека в своей квартире, начиненной стереосистемами, плоскими телевизионными ящиками и прочими прелестями общества потребления. Удивительная беспечность, хотя... Если учесть, что сегодня ночью Никита отказался от платы за доставку дорогого во всех отношениях тела на Пятнадцатую линию, а еще раньше не соблазнился целой пачкой долларов... Хотя мог бы, мог. Уж слишком беспомощным выглядел Корабельникоff у подножия "Лэндровера", грех было не упасть до банального безнаказанного воровства. Но не упал. Не нужно быть психологом, чтобы понять, что Никите можно доверить все, что угодно, он и булавки чужой не возьмет. А психологом Ока Корабельникоff был наверняка - не мог не быть, занимая такой пост. Не глядя махнув бутылку "Корабельникоff Classic" и сунув ключ в карман джинсов, Никита засобирался. В свою собственную "сраную жизнь", как называл его нынешнее существование друган Левитас. Дружба их тянулась еще из покрытых сиреневой дымкой школьных лет; они не расстались даже тогда, когда Никита поступил на мехмат университета, а Митенька, по причине врожденной математической тупости, - пополнил ментовские ряды. Беспривязно кочуя, он в конце концов оказался в убойном отделе, да так и завис там на должности опера.
      Митенька Левитас был единственным человеком, с которым Никита поддерживал некое подобие отношений. Это было единственной уступкой безвозвратно ушедшей счастливой жизни; слабостью, замешанной на общем институтском прошлом, на общих девочках, общих выпивках и общей работе. Отказаться от Левитаса означало заколотить гроб окончательно. И Левитас всеми правдами и неправдами просачивался в узкую щель, куда всем остальным вход был заказан. Друзьям Никиты, друзьям Инги, их общим друзьям. Иезуитская инициатива, как и все другие иезуитские инициативы, исходила от Инги: в их ледяном аду не должно быть никого, - никого, кто может согреть словом, дыханием или просто сочувственным пожатием руки. Противостоять Инге было невозможно, - и все отступили. Не сразу, но отступили. И только Левитас продолжал долбить клювом в проклятую крышку их общего с Ингой гроба. Иногда ему даже удавалось вытащить Никиту в сауну на Крестовском, но чаще они встречались в "Алеше" на Большом проспекте - за традиционным "полкило" паленого махачкалинского коньяка.
      - Бросай ты эту суку, - в очередной раз увещевал Левитас Никиту.
      - Хороший совет, - в очередной раз грустно улыбался Никита.
      Бросить Ингу! Нет, он никогда этого не сделает, никогда! Бросить Ингу означало бросить на произвол судьбы маленького мертвого мальчика, сына, оставить его лежать под открытым небом, пока вороны времени не выклюют ему глаза. Бросить Ингу было невозможно.
      - Ну нет так нет, - в очередной раз соглашался Левитас. - Тогда по-быстрому допиваем коньячишко и возвращайся в свою сраную жизнь.
      - Куда ж я денусь!...
      - Ну, блин... Нет ума - строй дома...
      "Нет ума - строй дома" - знаменитая Митенькина присказка. После нее следовал монолог о смерти, к которой Левитас, как сотрудник убойного, относился достаточно цинично.
      - Не с вами одними такое несчастье случилось, - впаривал Никите Митенька. - Уж поверь... Я с этим постоянно сталкиваюсь... Сплошь и рядом, сплошь и рядом.
      - Ты не понимаешь... Смерть - только тогда смерть, когда она касается тебя лично. Все остальное - не в счет...
      - Дурак ты, Кит. Ой, дурак...
      В этом месте их бесконечной, идущей по кругу беседы Левитас, как правило, замолкал: перед ним вставала обычная дилемма, - шваркнуть Никиту по физиономии или молча допить коньяк. И, как правило, Левитас выбирал последнее: несмотря на оголтелую работу, он был миролюбивым малым.
      Миролюбивым и свободным, не отягощенным ни женой, ни детьми, ни особыми проблемами. Хотя одна проблема у Левитаса все-таки была. Проблема носила кличку Цефей и отнимала у Митеньки те немногие силы, которые еще оставались после работы и беспорядочных половых связей. Цефей (или по-домашнему Цыпа) был гнуснейшим молодым доберманом с отвратительным характером. Цыпа кусал всех подряд, невзирая на возраст и пол, и так громко выл в одиночестве, что к Митеньке неоднократно заглядывала милиция - не подпольный ли абортарий содержит гражданин Левитас, не живодерню ли на дому? Кроме того, Цыпа не признавал собачьего распорядка и нагло клал кучи посреди коридора в самое неподходящее для этого время. Обычно оно совпадало с визитом очередной секс-дивы, на которой Левитас готов был жениться, не выползая из койки. Дива, преследуемая запахом собачьего дерьма, покидала логово Левитаса в пожарном порядке, после чего Митенька принимался за показательную порку. Но толку от этой порки не было никакого.
      - Из-за этого проклятого кобеля я никогда не женюсь, - сокрушался Левитас.
      - И не женись. Никогда не женись. Никогда.
      Это Никитине "никогда" было последним словом приговоренного. В утро накануне казни. Никаких апелляций. Яйцо всмятку и крепкая сигарета на завтрак - и никаких апелляций. Нежнейшее черно-белое "Приговоренный к смерти бежал" не для него...
      * * *
      ...Прежде чем захлопнуть дверь, Никита совершил еще одну беглую экскурсию по квартире Коpaбeльникoffa. Нельзя сказать, чтобы пустота комнат пополнила скудные знания о владельце пивоваренной компании, но одно можно было сказать наверняка: Корабельникоff одинок. Почти так же, как и сам Никита. Единственным более-менее обжитым местом оказался кабинет с узкой походной койкой и широким столом, заваленным бумагами. К компьютеру, стоящему на столе, прилепилось несколько фотографий. Фотографии были старыми, выцветшими и категорически не монтировались со стильными узкими рамками. Они распирали модернистский каркас и тщетно пытались вырваться, перемахнуть через десятилетия: молодой моряк с топорщащимися на плечах и еще не обмытыми лейтенантскими погонами, молодая женщина с тяжелыми волосами, мальчик с высоким лбом мыслителя... Черные-белые, и нежные, нежные, нежные... Ни одного современного снимка, ни единого, - как будто жизнь Корабельникоffa осталась там, остановилась, замерла.
      Жизнь Корабельникоffа - какой бы она ни была и чтобы ни случилось потом с моряком, женщиной и мальчиком, - жизнь Kopaбeльникoffa не шла ни в какое сравнение со сраной жизнью Никиты.
      Или шла?...
      Как бы там ни было, но без десяти пять Никита уже парковал свою "девятку" у огромного, похожего на заводской, корпуса на Обводнике, 114. По фасаду здания шло самоуверенное, не нуждающееся ни в каких комментариях "КОРАБЕЛЬНИKOFF", стеклянные к нему подступы охраняла сладкая парочка секьюрити в одинаковых галстуках, стрижках и подбородках, - и Никита приуныл. Он даже не помнил теперь, сообщил ли ночному Корабельникоffу свое имя. Если нет - смешно надеяться на аудиенцию у Корабельникоffа дневного. Но приказной тон твердого почерка на визитке, эта дудочка Крысолова, погнал его ко входу, как крысу к воде. Остановившись у закаменевшего в своем величии секьюрити, Никита промямлил, что его ждет глава компании, что ему назначено время на семнадц... Секьюрити оборвал его на полуслове - одним движением подбородка, созданного именно для этих целей: обрывать на полуслове. Проследив за направлением движения, Никита уперся взглядом в стойку с сидящей за ней симпатичной девушкой (никакой плохо выбритой вохры, надо же!)...
      С девушкой все прошло гладко, стоило только Никите открыть рот и выдать тираду о семнадцати часах и встрече с первым лицом концерна "Корабельникоff" по личному вопросу, даже визиткой потрясать не пришлось.
      - Третий этаж, направо. Административное крыло, - протрубила девушка низким голосом исполнительницы песен в стиле "спиричуэлс".
      - Спасибо, - поблагодарил Никита и двинулся к лифту.
      Размах административного крыла поразил его воображение - на таких крыльях нужно парить над бескрайними пустынными просторами Аризоны, а не жаться в узком каменном небе Питера. Поплутав минут десять по коридору, Никита вышел-таки на цель - как и следовало ожидать, из ценных пород дерева. К ценным породам была привинчена табличка из давно вышедшей из моды бронзы, и к странному имени Ока прибавилось вполне заурядное отчество - Алексеевич. Никита прокашлялся и толкнул эпическую дверь.
      За дверью оказался вместительный предбанник с секретаршей - вопреки ожиданиям немолодой и некрасивой, но с умным решительным ртом и запавшими щеками. Даже по одним этим щекам стало понятно, что за плечами у секретарши престижный вуз, многолетняя работа в качестве какого-нибудь научного сотрудника, 120 знаков в минуту слепым методом, пара-тройка иностранных языков и курсы стенографии. И что ее интеллектуальный коэффициент сопоставим с интеллектуальным коэффициентом физика-ядерщика из Лос-Аламоса.
      - Мне назначено, - севшим голосом пробормотал Никита. Господи, что же он тут делает, идиот, ведь присутственные места не для него! - На семнадцать ноль-ноль. По личному вопросу.
      Секретарша подняла глаза от компьютера и несколько секунд старательно фотографировала Никиту - в самых различных ракурсах: джинсики, кроссовки, вытертый кожаный пиджачишко, вытертая вельветовая рубашонка и совсем уж лишний галстук.
      Очевидно, именно этот галстук и произвел на секретаршу неизгладимое впечатление. Черты ее лица смягчились, она даже нашла нужным приветливо улыбнуться Никите:
      - Вас ждут.
      - А куда идти-то? - беспомощно ляпнул Никита.
      - Вот в эту дверь, молодой человек...
      За дверью, на которую указала секретарша, Никиту поджидал Корабельникоff. И новая жизнь.
      То есть жизнь, как таковая, осталась прежней - стылой и под завязку набитой прошлым. И - Ингой. Но в ней появилась странная должность личного шофера - личного шофера Оки Коpaбeльникoffa. Kopaбeльникoff сунул ее Никите под нос, как только поздоровался с ним.
      - Водилой ко мне пойдешь? - спросило первое лицо под аккомпанемент стрекочущего факса, не отрываясь от сотового телефона и горы каких-то бумаг.
      - Пойду.
      - Деньги, конечно, не такие большие... Но ведь тебя не деньги интересуют, как я понимаю?
      - Деньги меня не интересуют.
      Корабельникоff раздвинул паучьи жвалы в подобии улыбки: очевидно, вспомнил о пачке долларов в барсетке.
      - Вот и ладно. Можешь оформляться. Нонна Багратионовна все тебе объяснит.
      - Нонна Багратионовна?
      - Моя секретарша. Думаю, много времени это не займет. Через час приступишь. Через час пятнадцать машина должна быть у подъезда, - и Kopaбeльникoff кивнул головой, давая понять, что аудиенция закончена.
      ...Через час Никита получил ключи от представительского "Мерседеса" с бронированными стеклами, а еще через месяц - от апартаментов на Пятнадцатой линии и от загородного дома во Всеволожске, такого же, в общем, пустого, как и городская квартира. Ко всем трем связкам ключей имелось приложение в виде субботней ночи с водкой и огурцами, тренажерного зала в четверг и боксерского спарринга во вторник. Еще тогда, в их первую встречу, Никита проговорился Корабeльникoffy о первом разряде по боксу.
      Их субботние ночи нельзя было назвать попойками. Конфиденциальным мужским попойкам обычно сопутствует бесконечный и однообразно-утомительный разговор о жизни и о том, что эту жизнь украшает, - бабы, карьера, деньги, собственная реализованность. Ничего такого в Корабельникоffской водке с огурцами не таилось. Ни единого слова, кроме коротких междометий. Никаких прорывов - ни в прошлое, ни в настоящее. Молчание, молчание, молчание. Очевидно, январских Никитиных откровений Корабельникоffу хватило с головой. За несколько часов он сумел прочитать Никиту как книгу - до последней страницы, на которой указан тираж. Но почему-то не отбросил ее, не сунул на полку, не всучил в качестве подарка кому-нибудь, а оставил при себе.
      Странно, но Никита оказался тем немногим, что Корабельникоff оставил при себе. В жизни главы компании вообще было мало личного: бесконечная работа, бесконечные поездки, масса деловых контактов, иногда (не чаще раза в месяц) казино. В казино Корабельникоff не особенно рисковал, и максимум, что мог себе позволить, - так это проигрыш в двести долларов. Впрочем, он и проигрывал-то редко, и ставки делал без всякого азарта. Зачем ходить в таком случае в казино - Никита не понимал. Зато было понятно другое - посещение дорогих ресторанов; но даже это Корабельникоff делал через губу - рестораны были частью работы, местом, куда можно привести людей, в которых ты заинтересован. Любимого кабака у него тоже не было. Скоро, очень скоро, Никита понял, что Kopaбeльникoffa вообще мало что интересует - даже собственное процветающее производство. Что весь этот каторжный, полуинтеллектуальный-полуфизический труд, от которого мозги вздуваются от напряжения, как вены на шее, весь этот труд - только способ занять себя. Двадцать четыре часа в сутки думать лишь о том, чтобы занять себя... Тут и свихнуться недолго. Но ты не свихнешься, иногда думал Никита, исподтишка рассматривая чеканный профиль хозяина. На фоне бронированных стекол он выглядел внушительно - ни дать ни взять гангстер из нежнейших черно-белых "Ангелов с грязными лицами"... Но никаких других гангстерских атрибутов кроме профиля и бронированного стекла на "мерсе" у Корабельникоffа не было. И телохранителей тоже не было. Корабельникоff не приветствовал институт телохранителей в принципе.
      - Если тебя захотят убрать - тебя уберут, - как-то меланхолично сказал он Никите. - На очке достанут со спущенными штанами. И никто не поможет...
      Ну, тебя не уберут. Ты сам кого хочешь уберешь.
      - Боишься? - спросил он Никиту в другой раз. - Если что, я ведь тебя за собой потяну... Контрольный выстрел - это потом, для очистки совести. А вначале - грязная работа.
      - Не боюсь, - ответил Никита. - Затем и...
      - Знаю, что затем и работаешь, - Корабельникоff осклабился, обнажив шикарные, мертво-блестящие фарфоровые зубы.
      Как спарринг-партнер в боксе Корабельникоff был безупречен. Несмотря на возраст, он обладал молодой и почти мгновенной реакцией. И пушечным ударом. В первую же тренировку он отделал все позабывшего Никиту, как щенка, без всякой жалости, без всякого сострадания. Истерично и как-то по-мальчишески. Да, так начищать физиономии могут только в окаянном закомплексованном отрочестве.
      - А ты как думал, брат Никита?
      - Так и думал, - промычал Никита, ощупывая свороченную скулу. - Морды бить нужно по правилам...
      - Все верно. Морды бить нужно по правилам.
      Кто бы говорил! Никаких правил для Корабельникоffa не существовало: пока добредешь до вершины, чтобы водрузить на ней флаг собственного успеха, все правила позабудешь. Или другие выколотят - такие же соискатели в ненадежной альпинистской связке.
      Ни тенью, ни псом хозяина Никита не стал. Да и сам Корабельникоff не потерпел бы этого. Вопросы личной преданности его не интересовали - редкий случай для русского менталитета, взращенного на вероломных византийских костях. Похоже было, что Kopaбeльникoff вообще как чумы боится и преданности, и верности, да и простейших проявлений души тоже. Работать, молчать и так же молча вершить судьбы - ничего другого он не умел. Или не хотел уметь. Или забыл, как это делается. Далее любовницы у него не было, самой завалящей. С таким отношением к жизни он прекрасно вписался бы в архитектуру тибетского монастыря, линию на руке Будды, в скит отшельника - с водой в грубой миске и плодами тутового дерева на грубо сколоченном столе. Но скит Корабельникоffу с успехом заменяла собственная, динамично развивающаяся компания. А инжир и воду - огурцы и водка. И то раз в неделю, не чаще.
      Никита много думал о Корабельникоffе. Обкрадывая тем самым мысли об Инге и Никите-младшем; это воровство было безотчетным, чем-то напоминающим клептоманию. Но, в отличие от клептомании, никакого удовлетворения оно не приносило. Хуже не придумаешь, чем вопросы без всякой надежды на ответ. Будь фигура, Корабельникоffa чуть яснее, чуть трагичнее, Никита решил бы, что в хозяине произошел какой-то слом - когда-то давно, а может быть, и не очень; и слом этот был сродни его собственному. Но Kopaбeльникoff всегда был закрыт и ровен, ровен и закрыт, он очень грамотно защищался - и не только в спарринг-боях. Ни единой бреши в идеально простроенной линии обороны не было.
      До поры до времени, как оказалось.
      Поздней весной кольцо было прорвано, и от обороны остались одни воспоминания.
      Kopaбeльникoff влюбился. Влюбился так, как только и можно влюбиться с диагнозом "около пятидесяти" - страстно, отчаянно и безнадежно. В одну из апрельских суббот он отменил почти узаконенный водочный ритуал под молчание и огурцы. За четырехмесячный период это случалось впервые, и Никита насторожился. Еще больше он насторожился, когда питейная суббота вообще исчезла из их расписания, и ее заменила другая суббота - тренажерная. Она прибавилась к тренажерному четвергу. Теперь Kopaбeльникoff до одури качался. В этом не было никакой необходимости, - он и без того пребывал в отличной для своего возраста форме: ни одного лишнего грамма, об обрюзглости и речи быть не может, все предусмотрительно подтянуто - от кожи на лице до плоского, юношеского живота. А нарастить груду тупых мышц, вот так, не принимая стероиды, не представлялось возможным. Но, скорее всего, тупые мышцы были совсем не главным - главным было обвести вокруг пальца дату рождения в паспорте. И, глядя на патрона с беговой дорожки, Никита все гадал, - сколько же лет может быть этой неожиданной Корабельникоffcкoй напасти. Болезненные тридцать пять? Настороженные тридцать? Лживые двадцать семь?... Не-ет... Даже ради двадцати семи Корабельникоff не стал бы так изводить себя. В двадцать семь мысли в прохладном амбаре черепной коробки благополучно дозревают до здорового практицизма. Если не сказать - цинизма. В двадцать семь уже неважно, как выглядит кандидат в любовники, гораздо более важен внешний вид его портмоне. И разумная (а чаще - неразумная) полнота здесь, скорее, приветствуется... Впрочем, портмоне, как и владелец, тоже может быть поджарым, в конце концов, для кредитных карточек нужно не так уж много места...
      Вверх-вниз, вверх-вниз, промасленные потом оливковые руки... Вверх-вниз, вверх-вниз, в четверг на штанге было пятьдесят, сегодня - семьдесят... Судя по всему, пассии никак не больше двадцати четырех, в этом возрасте ценится хорошее тело, а бойфрендов подбирают, следуя указаниям "Анатомического атласа". И результатам тестов в безмозглых глянцевых журналах.
      Ей оказалось двадцать три.
      Ей оказалось двадцать три, и Никита прощелкал ее появление. По-другому и быть не могло: водительское кресло, расположенное на галерке, резко сужает кругозор. Корабельникоff наткнулся на губительные двадцать три совершенно случайно, в недавно открывшемся кабаке "Amazonian Blue". Ничего экзотичного, кроме названия, в этой псевдоэтнической забегаловке не было, даже кухня оказалась расплывчатой, подсмотренной в справочнике "1000 рецептов".
      Ни то ни се.
      Но в довесок к сварганенному спустя рукава "чилес рессенос" предлагался живой звук. Квинтет декоративных индейцев с панфлейтами и смуглыми гитарами. И профилями ацтекских богов с труднопроизносимыми именами. Корабельникоff заскочил в "Amazonian Blue" купить сигарет - ни одного ларька поблизости не было, а ждать до следующего перекрестка он не хотел. Типично Корабельникоffская мальчишеская нетерпимость и мальчишеское же самодурство. С точно такой нетерпимостью и самодурством он продвигался на рынок - не собираясь ждать до следующего перекрестка, уставленного самой разнообразной пивной тарой.
      Ока не послал за сигаретами Никиту, что было бы естественным, а отправился за ними сам. Что было неестественным, но единственно верным и единственно возможным в ходе открывшихся впоследствии двадцати трех... А двадцать три уже поджидали простака Корабельникоffа, меланхолично сидя в укрытии и изредка нашептывая признания в охотничий рожок.
      Тембр рожка оказался самым подходящим: ничем незамутненный, почти детский альт. Исполнять таким целомудренным, таким католическим голосом полную косматых языческих страстей "Navio negreiro" было почти преступлением, но Корабельникоff закрыл на это глаза. С чем-чем, а с преступлениями он умел договариваться. Или - просто забывать о них: подумаешь, невинные экономические шалости периода первоначального накопления капитала...
      Покупка сигарет затянулась на два часа, по прошествии которых Корабельникоff выполз из "Amazonian Blue", на автопилоте открыл дверцу и на таком же автопилоте плюхнулся на сиденье рядом с Никитой. Поначалу Никита решил, что хозяин вусмерть надрался, но это относилось скорее к необычному состоянию, в котором пребывал Kopaбeльникoff. Таким своего босса Никита до сих пор не видел и потому воспользовался самой примитивной классификацией: надрался, паразит. Но все оказалось гораздо плачевнее, чем сиюминутное и скоропреходящее опьянение.
      - Дай закурить, - рыкнул Корабельникоff Никите.
      Никита даже не успел удивиться вопросу и по инерции сказал:
      - У меня только "Союз-Аполлон"...
      Представить Kopaбeльникoffa, курящего подванивающий сорной травой "Союз-Аполлон", было так же трудно, как представить утконоса в скафандре водолаза-глубоководника. И на что, спрашивается, были потрачены два часа в подметном кабаке?...
      - Один черт...
      Kopaбeльникoff рассеянно взял сигарету из протянутой Никитой пачки, рассеянно затянулся. И так же рассеянно выпустил дым из ноздрей.
      - Я женюсь, - сказал он, когда дым окончательно забил салон.
      "Я женюсь", слетевшее с губ Корабельникоffa, - это был даже не утконос в скафандре водолаза-глубоководника. Иисус Христос с дозой героина и шприцом, заткнутым за терновый венец, - вот что это было.
      Нонсенс. Полнейшая чепуха.
      - Поздравляю, - выдавил из себя Никита. - И кто она?
      Вопрос, некорректный для шофера, но вполне уместный для субботнего молчаливого собутыльника. Именно воспоминание о субботе и придало Никите смелости.
      - Не знаю, - обрубил Корабельнико?
      Интересное кино.
      - Не знаю... Но точно знаю, что женюсь...
      Уж не в только ли что покинутом кабаке располагается алтарь, на который преуспевающий Ока Алексеевич готов бросить свою жизнь?...
      Как показало ближайшее будущее, алтарь располагался именно там. Украшенный облупившимися гипсовыми распятиями, бумажными цветами и тонкими, сгорающими за минуту свечками. Все - аляповатое, несерьезное, взятое напрокат в дешевой базарной лавчонке.
      Корабельникоff зачастил в "Amazonian Blue", как ярый прихожанин на церковную службу, - да что там, он почти не вылезал из нелепого ресторана. И всему виной оказалась копеечная певичка с плохим, считанным с листа русскими буквами испанским языком. И репертуаром, состоящим из десятка песенок. Сценическое имя певички было чересчур бутафорским даже для "Amazonian Blue" Лотойя-Мануэла. В жизни же она откликалась на простецкое Марина.
      Никита был впервые допущен к телу Марины-Лотойи-Мануэлы через две недели после случившегося с Корабельникоffым любовного несчастья. Неизвестно, какая вожжа попала под хвост патрону, но в одно из посещений "Amazonian Blue" он взял Никиту с собой.
      Внутрь кабака.
      Это было равносильно тому, что оказаться в глубине одинокой и встревоженной Корабельникоffской души. До сих пор об этом и речи быть не могло; до сих пор Корабельникоffскую душу охраняли минные поля, рвы и брустверы. И вот - пожалуйста...
      Корабельникоff и Никита заняли ближний к небольшой сцене столик; на столике уже стояла табличка "зарезервирован" - Корабельникоffа здесь ждали. За две недели он успел приручить персонал - не иначе как щедрыми чаевыми.
      Еще какими щедрыми, мигнул вышколенной улыбкой метрдотель. Еще какими щедрыми, мигнул вышколенным пробором официант. Еще какими щедрыми, мигнула вышколенной прохладой бутылка "Chateau Rieussec". Мигнула персонально Никите, поскольку сам Корабельникоff от вина отказался. Он молча потягивал сиротский стакан минералки.
      И ждал.
      Она появилась тогда, когда ожидание в сломанных Корабельникоffских бровях достигло критической отметки. Никите оставалось только пожалеть пятерку выписанных из пампасов латино-америкашек с их гитарками и гортанным клекотом. Все зажигательные carason увядали, стоило только первым их тактам приблизиться к столу, за которым сидели Корабельникоff! и Никита. Наконец пытка "Taka takata" закончилась, и действие плавно перетекло к "Navio negreiro" захватанной визитной карточке Марины-Лотойи-Мануэлы.
      Для начала на маленькой эстрадке погасли софиты, до этого равнодушно шарившие по маслянистым макушкам латиносов. Потом появились два тонких луча, скрестившихся на самом центре, и Никите на секунду показалось, что лучи эти всего лишь нестерпимый, ослепительный, обжигающе-холодный свет глаз Kopaбeльникoffa.
      Впрочем, так оно и было.
      Kopaбeльникoff пожирал эстрадку глазами. Как в детстве восхитительно-чужой перочинный нож с пятнадцатью лезвиями. Как в юности восхитительно-чужую длинноногую и короткостриженую подружку. Так можно пожирать глазами все, что не принадлежит тебе. И никогда не будет принадлежать. Или - будет?... При условии, что ты - почти всемогущий Корабельникоff... Но почти всемогущего больше не было. Его не стало, как только в спертом воздухе "Amazonian Blue" разлились первые, еще осторожные звуки "Navio negreiro". Следом за этими, почтительно склонившими голову звуками, прошествовал голос. "Ничего особенного, - тотчас же решил Никита, ничего. Вот только откуда такая спесь, тоже мне, Монтсеррат Кабалье!.."
      Но Kopaбeльникoff был явно другого мнения о голосе. И о его владелице тоже.
      Она появилась лишь спустя минуту, когда чертова carason благополучно выбралась из первого куплета. Медноволосая, медноглазая, с оливковой кожей. Вот именно - оливковой. Тот самый вариант, который Никита терпеть не мог, оливки с анчоусами. И Марину-Лотойю-Мануэлу невзлюбил сразу же, скажите пожалуйста, какая фифа! А всего-то и радости, что вставной номер в кабаке для пьющего и жрущего миддл-класса...
      Но с мнением Никиты никто и считаться не будет, его номер - пятый, его кресло - приставное, его место - на параше, пусть и оснащенной самой передовой сантехникой... Огрызок "Navio negreiro", состоявший из двух куплетов и припева в стиле "умца-умца-гоп-со-смыком", Никита посвятил изучению неожиданной Корабельникоffской пассии. Нет, не конкретно ей - с певичкой все было ясно с самого начала, - а тому ощущению опасности, которое исходило от нее.
      Смертельной опасности.
      В чем-чем, а в "смертельном" Никита разбирался. Он слишком давно стоял на краю пропасти, он слишком долго заглядывал в нее, он изучил все повадки смерти. Вот и сейчас - глядя на певичку и на ее чистый, сладковато-трупный, полуразложившийся голос, петлей обвивающий крепкую шею патрона, Никита сказал сам себе: "Кранты тебе, Ока Алексеевич. Она тебя в могилу загонит, как два пальца об асфальт"... Финал был ясен как день, во всяком случае - для Никиты, вот только кривая дорожка к этому финалу не просматривалась. Да и с чего бы ей просматриваться, никаких поводов к этому Корабельникоff не давал, совсем напротив. Завидный женишок с хорошо поставленным бизнесом, с хорошо развитыми хватательными рефлексами, с хорошо натренированным телом... Да и возраст самый подходящий, лишь слегка припорошенный благородной патиной. В этом возрасте не только детей наплодить можно, но и на ноги их поставить, и внуков дождаться при хорошем раскладе.
      И все же, все же...
      Мнимая удавка на шее Корабельникоffа затянулась туже и заставила Никиту поежиться. Он даже затряс головой, чтобы сбросить с себя наваждение. Но это помогло ненадолго, а точнее - на пять минут. Ровно через пять минут Марина-Лотойя-Мануэла оказалась за их столиком, в непосредственной близости от осоловевшего от любви пивного барона.