Виктория ПЛАТОВА
      ЛЮБОВНИКИ В ЗАСНЕЖЕННОМ САДУ
      ТОМ 1
      Анонс
      ...Ему не повезло: все попытки уйти из жизни вслед за погибшим сыном не увенчались успехом. А должны были увенчаться, - только так можно было избавиться от чувства вины.
      Им повезло больше: пройдя кастинг, они становятся популярным попсовым дуэтом. Плата за славу не так уж велика: скандальный имидж и смена сексуальной ориентации. Но они так юны и еще не знают, что слава и успех проходят слишком быстро, оставляя за собой выжженную и почти мертвую душу.
      И когда, потеряв все, они остаются на обочине, - тогда и возникает вопрос: сможет ли выжженная душа противостоять чужой жестокой игре или, умерев сама, начнет убивать других?..
      Все события, происходящие в романе, вымышлены,
      любое сходство с реально существующими людьми случайно.
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      НИКИТА
      Сентябрь 200... года
      "А ведь она похожа на Ингу, - тупо подумал Никита. - Странно, что я заметил это только сейчас..."
      Чертовски похожа. Надо же, дерьмо какое!
      Похожа определенно. До смуглой, убитой временем родинки на предплечье. До хрипатого том-вейтсовского "Blue Valentine" - Инга с ума сходила от этой вещи. Есть от чего, по зрелому размышлению. Особенно когда пальцы гитариста рассеянно задевают гриф в проигрышах. Проигрыши похожи на ущелья, в которых так легко разбиться. Проигрыши похожи на ущелья, а Она - на Ингу.
      Похожа, похожа, похожа...
      Она похожа на Ингу, которую Никита не знает. И никогда не знал. Никита появился потом, и с ним Инга прожила другую жизнь. Восемь лет - тоже жизнь, кусок жизни, осколок, огрызок, съежившаяся змеиная шкурка. Ничего от этой жизни не осталось, ровным счетом ничего. И только гибель Никиты-младшего - как жирная точка в конце. Никите так и не удалось перевести ее в робкое многоточие, даже почти эфемерного "Forse che si, forse che no" не получилось.
      "Forse che si, forse che no".
      "Возможно - да, возможно - нет". Дурацкое выражение, восемь лет назад привезенное ими из свадебного путешествия, из итальянской Мантуи, где они зачали Никиту-младшего. Никите хотелось думать, что в Мантуе, хотя сразу же после Италии, в коротком, дышащем в затылок промежутке, были Испания и Португалия, но... "Возможно - да, возможно - нет" - дурацкое выражение, украшающее эмблемы княжеского дома Гонзаго. Никиты-младшего больше нет, а лабиринты остались. Они до сих пор скитаются в этих лабиринтах - Инга и Никита - до сих пор.
      Боясь наткнуться друг на друга.
      И все равно натыкаются.
      Еще чаще они натыкаются на вещи Никиты-младшего, на его игрушки - целое стадо гоночных машинок со счастливым номером Шумахера, кирпичики "Лего", роботов-трансформеров, безвольную мягкую фауну, набитую синтепоном... Автоматы, пистолеты, недоукомплектованные подразделения солдатиков, паззлы, книжки...
      Инга до сих пор читает эти книжки - вслух, в гулкой пустой детской, - и тогда Никите начинает казаться, что она помешалась. "Возможно - да, возможно нет", говорит в таких случаях Инга. Это те немногие слова, которые она все еще говорит ему.
      А Она и вправду похожа на Ингу.
      Должно быть, Инга такой и была - до встречи с Никитой. Длинноволосая ухоженная блондинка двадцати трех лет, никаких мыслей о родах, после которых так разносит бедра. Аккуратно вырезанные ноздри, аккуратно вырезанные губы, надменная тень капитолийской волчицы в глазах - сестры-близнецы, да и только! Вот только Инга выскочила замуж за первого же встреченного брюнетистого симпатягу без роду-племени, наплевав на другого, совсем не такого симпатичного лошка-мужа... А Она, не будь дурой, взнуздала самого перспективного жеребца в бизнес-табуне - пусть немолодого, но под завязку упакованного. Его, Никиты, нынешнего хозяина.
      Вдовца.
      Теперь уже - вдовца.
      Но он об этом еще не знает. И никто не знает. Никто, кроме Никиты.
      Надо же, дерьмо какое! Хозяйская жена в хозяйской ванной - с аккуратной дыркой во лбу. И он, Никита, на пороге. Его не должно быть здесь, в этой ванной, отделанной под мрамор и такой стерильной, что даже кокетливое биде кажется выпаренным в автоклаве. Его не должно быть здесь, - и он здесь.
      Дерьмо, дерьмо, дерьмо!...
      Все так же не отрывая взгляда от розовой от крови воды, в которой парило Ее тело, Никита сбросил кроссовки и на цыпочках двинулся к джакузи. Носки сразу же промокли - от почти незаметных крошечных лужиц на мраморном патрицианском полу.
      Вода была еще теплой. Парное молоко, сказала бы Инга. Но она давно не говорит об этом. Табу. У них много слов-табу: парное молоко, вода, озеро, кувшинки, песок, дети, мальчик, август, воскресенье, мой малыш, смеяться, крошка Вилли-Винки потерял ботинки, я люблю тебя... Никто больше не говорит Никите: "Я люблю тебя". Ему говорят: "Ты - убийца собственного сына".
      Ему говорят об этом, даже когда молчат.
      Ему говорят об этом, даже не произнося имени вслух: ведь его собственное проклятое имя - это благословенное имя Никиты-младшего. Имя - табу. Больше года Инга не произносила его имени вслух - с того самого августовского воскресенья, когда их сына не стало.
      Вода, которая убила Никиту-младшего, тоже напоминала парное молоко. Но Никита этого не помнит: только холод. Прозрачный холод, застывшая мелкая рябь озерного песка и тельце шестилетнего сына, над которым сомкнулся тяжелый штиль. Никита нашел Никиту-младшего не сразу, он даже не сразу сообразил, что произошло. Еще совсем недавно голова сына горделиво возвышалась над поверхностью: смотри, пап, как я умею плавать, это ведь ты меня научил!... Все, все было бы сейчас по-другому, если бы Никите не пришла в голову адская мысль выскочить на берег за маской и трубкой. Вернее, она пришла в голову Никите-младшему: "Ты обещал научить меня плавать с трубкой, пап, а еще акваланг, а правда, что с аквалангом можно увидеть рыбок у самого дна?.." Все, все было бы сейчас по-другому, и Никита-младший уже ходил бы в школу, и на каникулы они обязательно поехали бы куда-нибудь все вместе, - скорее всего, в Мантую, Инге всегда нравилась Италия.
      "Forse che si, forse che no".
      No, no, no...
      Нет. А "да" - уже никогда не будет.
      Никита выскочил на берег, чтобы взять маску, перетряхнул джинсы, зачем-то вытащил часы - было без двадцати четыре: лучшее время для ленивого позднего лета, с ленивым солнцем и робкой, уже осенней паутиной на траве. Какой-то добродушный толстяк попросил у него закурить, и еще несколько минут ушло на поиски сигарет и необязательный разговор. Несколько минут, в которые можно было спасти Никиту-младшего... И в эти несколько минут сын не кричал, не звал на помощь - очевидно, он просто побоялся выглядеть в глазах отца слабаком. "Не будь слабаком!" - это был их девиз. Ничуть не хуже девиза княжеского дома Гонзаго. "Не будь слабаком!" - очень по-мужски. А толстяк, попросивший у Никиты сигарету, смахивал на бабу: застенчивый, плохо обозначенный подбородок, покатые плечи, грудь, нависающая на живот... Он-то и забеспокоился первым, очень по-женски: "Ваш сынишка - просто молодчина, так уверенно держится на воде... Это ведь ваш сын? Я наблюдал за вами... Правда, сейчас его не вижу"... Но даже и эта, вскользь оброненная фраза, не заставила Никиту забеспокоиться. Позднее лето, ленивое солнце, ленивая медовая вода - какое уж тут беспокойство! Только когда он обернулся и не увидел упрямого шелковистого затылка Никиты-младшего - только тогда его кольнуло в сердце. Кажется, он крикнул "Никитка!" и бросился в воду. Толстяк последовал за ним - Никита услышал только, как охнуло озеро за его спиной: должно быть, именно так резвятся киты на мелководье... Почему он подумал тогда об этом, почему?! Не о Никите-младшем, а о китах и мелководье...
      Они нашли Никиту-младшего минут через десять. Так, во всяком случае, утверждал толстяк, который давал показания милиции, приехавшей одновременно со "скорой". Для самого Никиты время остановилось и перестало существовать. Нет, метастазы времени, его короткие сполохи все еще давали о себе знать, когда он пытался вдохнуть жизнь в посиневшие губы сына, когда, положив его невесомое тело на колено, все жал и жал на узенькую детскую спину. Чуда не произошло только песок и вода, выходящая из легких. Только песок и вода-Никита почти не помнил похорон. Зато хорошо запомнил Ингу - в тот вечер, когда они впервые остались одни, без Никиты-младшего. Без живого Никиты-младшего, без мертвого Никиты-младшего. В тот вечер и во все последующие. До этого он, как мог, пытался поддержать жену, Инга тоже цеплялась за него - чтобы не сойти с ума в водовороте последнего ритуального кошмара. "Нужно перетерпеть, нужно перетерпеть, милый", - бессвязно шептала она Никите даже на кладбище. Она была единственной, кто не плакал, - и это не выглядело кощунственным: горе было слишком велико, чтобы пытаться умилостивить его, заглушить слезами.
      До девятого дня Инга была спокойна, удивительно спокойна - так спокойна, что Никита несколько раз снимал телефонную трубку, чтобы позвонить в психушку. Она почти не выходила из детской, а если и выходила, то только для того, чтобы заглянуть в шкаф, под кровать и за портьеры в спальне - излюбленные места Никиты-младшего в их до одури беспорядочной семейной игре в прятки... Кого она искала? Никиту-младшего, себя саму, безвозвратно утерянное счастье последних шести лет? "Forse che si, forse che no".
      Нужно перетерпеть, нужно перетерпеть, милый...
      Все эти девять дней она была нежна с Никитой - рассеянно, потусторонне нежна. Такой нежности не было даже в их медовый месяц в Мантуе. Впрочем, о нежности говорить тогда не приходилось - страсть, дикая, необузданная, страсть - вот что там было. И Никита-младший родился смуглым, с длинными черными прядками на темени, с неровными, как будто подпаленными ресницами, - он был выжжен этой страстью. Он родился от огня, а умер - от воды...
      Все кончилось на десятый день. Инга нашла. Но не сына, спрятавшегося в спальне, нет. Она нашла то, чего не искала, не хотела найти ни при каких обстоятельствах, - она нашла правду о том, что Никиты-младшего больше не будет. Никогда. Роботы-трансформеры, книжки, фотки, пожухлые видеопленки с дня рождения будут, а его - не будет. Правда слишком долго стояла за портьерой, лежала под кроватью, сгибалась в три погибели в шкафу - и ей надоело хорониться! Она выползла из своих многочисленных укрытий и коснулась нежных тонких волос Инги шершавой безжалостной ладонью, а потом, примерившись, ударила наотмашь: Никиты-младшего не будет никогда.
      Никита не видел, как это произошло: он сидел на кухне и вливал в себя водку. С тем же успехом можно было пить спирт, мазут, дистиллированную воду никакого эффекта. Инга вошла как раз в недолгом перерыве между двумя очередными стопками, прикрыла за собой дверь и тяжело облокотилась на нее.
      - Ты убил моего сына, - безразличным треснувшим голосом сказала она.
      Это была вторая правда, открывшаяся Инге вслед за первой.
      - Ты убил моего сына. Гореть тебе в аду.
      Никита даже не нашелся, что ответить. Да и что было отвечать? "Ты права"? "Ты сошла с ума"? "Побойся Бога"? "Нужно перетерпеть, милая"?...
      - Инга... - пролепетал Никита. Но так ничего и не сказал.
      - Я обещаю тебе ад. Ты слышишь? Обещаю...
      И она сдержала слово. Его неистовая жена. Она не ушла от Никиты, потому что уйти от Никиты - означало увести ад с собой. И больше не видеть, как мучается невинный убийца невинного сына. А ей нужно было видеть, нужно! Дважды Никита пытался покончить с собой - и дважды Инга спасала его: от петли и от жалкой кучки бритвенных лезвий. В последний раз она успела как раз вовремя Никита всего лишь дважды полоснул себя по венам, на большее не хватило времени: она вынесла дверь в ванную - и откуда только силы взялись?...
      - Ты не отделаешься так легко, - сказала Инга, зажимая губами хлещущую с запястий кровь. - Не отделаешься. Ты будешь жить. Смерть не для тебя, слышишь!...
      И Никита смирился. Смерть не для него. Смерть - рай, а он приговорен к аду. И его светловолосый палач всегда будет рядом с ним. Они оба состарятся в этом аду, а Никита-младший так и останется шестилетним мальчишкой, который больше всего боялся оказаться слабаком.
      После смерти Никиты-младшего они ни разу не были близки. Они даже спали в разных комнатах: Инга - в детской, а Никита - в их когда-то общей спальне. Но оставаться там тоже было невыносимо: спальня была пропитана их ласками, их безумными ночами, ее приглушенными (чтобы не разбудить сына) стонами и его шепотом: "Ты нимфоманка, девочка, нимфоманка... Боже мой, я женат на нимфоманке..." За годы супружества - до самой смерти Никиты-младшего - их страсть не потускнела, скорее наоборот - что только не приходило им в голову! А слабо заняться любовью в подсобке мебельного магазина, куда они завернули, чтобы выбрать стол для Никиты-младшего? Не слабо, не слабо... А слабо заняться любовью в лифте - в доме Никитиного приятеля Левитаса, к которому они были приглашены на день рождения? Не слабо, не слабо, совсем не слабо, даром что шампанское разбито, цветы помяты и от макияжа ничего не осталось - как же ты хороша... Как же ты хороша, девочка моя... А невинные шалости на последнем ряду с гарниром из затрапезного американского кинца - в "Баррикаде" или "Колизее"! Инга предпочитала "Колизей" - кресла в "Колизее" ей нравились больше. Она обожала целоваться на эскалаторе в метро - и они иногда, оставив Никиту-младшего с приходящей няней, посвящали метрошке целые вечера Смешно, ведь у Никиты уже давно была машина - "жигуленок" девятой модели. Конечно же, они проделывали это и в машине, как проделывали это везде, но с "целоваться на эскалаторе" ничто не могло сравниться. Целоваться на эскалаторе, залезать друг другу под одежду в переполненном вагоне - и чем больше одежды, тем лучше, тем дольше и упоительнее один и тот же, но всегда новый путь к телу... К напряженным соскам, к взмокшей спине, к колом вставшему паху. В этот момент шальные глаза Инги меняли цвет - Никита даже не мог подобрать определения этому цвету, пока - совершенно случайно - не нашел его: цвет крылышек ночной бабочки, утонувшей в бокале с коньяком...
      Дерьмо, дерьмо, дерьмо...
      Больше он ни разу не видел у нее таких глаз, и "утонуть" - тоже стало словом-табу. Самым страшным словом, возглавлявшим список всех страшных слов.
      Он не смог оставаться в спальне и перебрался на кухню, на маленький вытертый топчан. Детская была за стеной, слишком тонкой, чтобы скрыть от Никиты беззвучные рыдания жены: так они оба и тлели в этом своем ледяном аду через стенку, порознь - и все равно вместе, порознь - и вместе. И ни разу он не переступил порог детской - не под страхом смерти, а под страхом жизни, которая хуже смерти. Инга охраняла детскую, как львица охраняет свое логово. Лишь однажды, вусмерть напившись (только спустя три месяца он заново научился хмелеть от алкоголя), Никита попытался войти. Она легко справилась с ним, пьяным и жалким, отбросив к противоположной стене коридора. Он с готовностью упал и с готовностью стукнулся затылком о стенку.
      - Так не может продолжаться вечно, - сказал он.
      - Так будет продолжаться вечно, - отрезала она. - Пока ты не подохнешь. А подохнешь ты не скоро...
      - Я знаю. Но так не может продолжаться вечно.
      О чем он хотел поговорить с ней тогда? Взвинченный водкой, уставший, опустошенный... О том, что невозможно ежесекундно искупать то, что в принципе искупить невозможно? Или о том, что лучший выход для них обоих - попытаться начать все сначала? Или о том, что ни слепая ярость, ни заиндевевшая ненависть не вернут Никиту-младшего? Или о том, что ему тридцать три, а ей - тридцать один, и просто ждать смерти слишком долго? Или о том, чтобы... чтобы родить еще одного Никиту - Никиту-младшего-младшего...
      Да, именно это он и сказал ей тогда. Сказал, заранее зная ответ.
      - Тебе не удастся спрятаться, - ничего другого и быть не могло. - Новый Никита? Хочешь сострогать себе нового сына?
      - Не обязательно сына, - ляпнул он первое, что пришло ему в голову. Можно девочку. Похожую на тебя. На ту, которая любила меня когда-то...
      - Забудь, - она даже не ударила его ногой в услужливо подставленный подбородок.
      - Но ведь ты же любила меня когда-то, - упрямо повторил Никита. - Ведь ты же любила меня...
      - Нет, - отчаянно солгала она.
      - Да. Любила, не отпирайся. С ума по мне сходила... Трахала меня при первой же удобной возможности. И неудобной тоже. Вспомни...
      - Нет.
      - Ты любила меня... когда-то... - продолжал настаивать он. Ни на что, впрочем, не надеясь.
      Надежды на ее тело тоже не было. Никакой. Тело Инги, такое чуткое, такое страстное, исполненное таких непристойных желаний, что даже дух захватывало, умерло. И осталось лежать на дне озера, в котором утонул их сын. Оболочка - не в счет, оболочка осталась от них обоих, набитая никому не нужными теперь потрохами оболочка.
      - ...Когда-то у нас был сын. Но ты не спас его. Не спас. Ты убил его... И тебе это сошло с рук - несчастный случай, как же! И теперь ты хочешь, чтобы... - Инга не договорила.
      И договаривать не нужно - все и так понятно. Ребенок - слово-табу. Другой ребенок - предательство по отношению к Никите-младшему. Вскоре Никита и сам стал так думать, ведь сумасшествие заразительно. А такое, молчаливое, долгое, уравновешенное - и подавно. Такому сумасшествию надо посвящать жизнь, ни на что не отвлекаясь. Увольняться с работы, брать отпуск... Но Инга с работы не уволилась, так и осталась редактором в небольшом издательстве, специализирующемся на выпуске пустоголовых брошюрок из серии "Карма и здоровье: народные целители рекомендуют...".
      Уволился Никита. Он променял свое - достаточно хлебное - место программиста на сомнительное поприще частного извоза. Нет, он ни о чем не жалел, глупо жалеть о чем-то, безвылазно сидя в склепе своей заживо похороненной жизни. Он даже не возил с собой монтировки, хотя работал по ночам, - и в этом был тайный умысел. Не слышать еженощного тихого Ингиного поскуливания за стеной. И еще - робкая надежда на то, что его убьют когда-нибудь - ведь сколько говорили об убийствах таксистов!
      Но его не убили, хотя он и нарывался на это, как подросток нарывается на драку... О, как же Никита нарывался! Он подсаживал самые сомнительные, самые забубенные компашки, его постоянной клиентурой были наркоманы и щетинистые азербайджанцы с разбойным физиономиями; он мотался в Пушкин и Всеволожск за символическую плату, нарочно притормаживая у соблазнительных лесных массивов, - и ничего не происходило.
      Полный ноль. Надо же, дерьмо какое!
      Все наркоманы, азербайджанцы, отставные боксеры и братки при исполнении были заодно с Ингой, с ее скребущим душу заклинанием: "Смерть не для тебя".
      Но именно в одну из этих окаянных ночей Никита и встретил Корабельникоffа.
      Вернее, нашел.
      То есть тогда еще Никита не знал, что это и есть почти всемогущий Ока Kopaбeльникoff, владелец мощной пивной империи. И сопутствующих безалкогольных производств. Пиво Никита не любил, предпочитая ему более крепкие напитки, но этикетку "Корабельникоff" видел неоднократно. С некоторых пор "Корабельникоff" имел широкое хождение в народе, постепенно вытесняя более раскрученные брэнды. "Белые воротнички" предпочитали "Корабельникоff Classic" (золото на голубом); "синие воротнички" - "Корабельникоff Porter" (золото на красном), демократическая богема - "Корабельникоff Special" (золото на изысканно-фиолетовом). Продвинутым клубящимся тинам достался золочено-малахитовый "Корабельникоff Original", - не самое плохое продолжение угарной ночи под грандж и марихуану.
      Никита впервые увидел Корабельникоffа в состоянии, далеком от классического. Скорее, его можно было назвать original. Ровно через пять месяцев после гибели Никиты-младшего в стылом бесснежном январе, на Вознесенском, у казино "Луна", рыщущий в поисках клиентов Никита заметил тревожное черное пятно у припаркованного "Лэндровера". Джипы Никита не любил с той же тоскливой яростью, что и расплодившиеся как кролики казино - и почти наверняка проехал бы мимо, если бы... Если бы пятно не пошевелилось и едва слышно не застонало. Стон был недолгим, кротким, почти домашним - и никак не вязался с ненавистным, сверкающим крутым апгрейдом джипом. Никита проехал по инерции еще метров пятьдесят, потом остановился, попутно выматерив стершиеся тормозные колодки, и сдал назад. Почувствовав чье-то настороженное и готовое к помощи присутствие, пятно воодушевилось, застонало громче и прямо на глазах трансформировалось в человеческую фигуру. Да и Никита больше не раздумывал. Он выскочил из машины и приблизился к человеку у джипа.
      - Вам плохо? - На дежурную фразу ушло ровно две секунды. Ответ занял чуть больше времени.
      - Поищите... Она, должно быть, где-то здесь - Там таблетки...
      Пухлая барсетка валялась неподалеку. "Здорово нее тебя прихватило, если даже до спасительных таблеток не дотянуться", - подумал Никита.
      - В маленьком отделении... - определил направление поисков несчастный придаток к "Лэндроверу". - Код... 1369...
      В пахнущей дорогой кожей барсетке оказалась почти запредельная пачка стодолларовых купюр - не иначе, как годовой оборот какого-нибудь конверсионного заводика. Или - фабрики елочных игрушек. Простому, ничем не обремененному физическому лицу такого количества денег и за всю жизнь не поднять, ежу понятно!...
      - Сколько? - коротко спросил Никита.
      - Сколько... хотите... Хоть все забирайте...
      Надо же, никаких сожалений по поводу кучи баксов! При подобной куче должны неотлучно находится телохранители, сексапильная секретарша с опытом работы в Word и мужском паху, а также взвод стрелков вневедомственной охраны.
      - Сколько таблеток?
      - А?... Две... Две...
      Негнущимися, моментально прихваченными морозом пальцами, Никита выдавил на ладонь две ярко-рубиновые капсулы.
      - Держите.
      Мужчина сунул капсулы под язык, вжался затылком в подножку джипа и затих. На вид ему было около пятидесяти, но в подобном "около пятидесяти" можно просуществовать не один десяток лет. Законсервированная мужественность, больше уместная на обложке журнала "Карьера", - даже в столь беспомощном состоянии мужчина выглядел монументально. В этом человеке смешались приглушенные запахи дорогого виски и дорогого парфюма; голодная юность и сытая зрелость, заграничные командировки и отечественные сауны, волчья хватка и почти лебединая интеллектуальная расслабленность. Если он когда-нибудь и заказывал конкурентов (без этого такую внушительную зеленоглазую сумму на карманные утехи не наскребешь!), то исключительно под Брамса, руководствуясь откровениями Ницше, Хайдеггера и прочих экстремистов в толстых академических переплетах. В этом седоватом хозяине жизни было все то, чего по определению не могло быть в голодранце Никите: мощные паучьи челюсти, жесткий рот, аскетичные впалые щеки, к которым навечно приклеился загар Коста-Браво; тяжелые надбровные дуги и лоб мыслителя. Именно мыслителя, а не какого-нибудь ловчилы-интеллектуала типа Билли Гейтса.
      - Ну как? - поинтересовался Никита, почти раздавленный таким ярким воплощением благосклонности фортуны. - Полегче?
      - Полегче... - в прояснившемся и вновь обретшем опору голосе проскользнули нотки стыда за собственную слабость. Голос тоже был под стать паучьим челюстям - бестрепетный и обволакивающий одновременно.
      - Ваша машина? - Никита кивнул подбородком в сторону "Лэндровера".
      - Моя...
      - Вы в состоянии управлять?
      - В состоянии...
      Это была очевидная, но вполне простительная для такого сильного человека ложь. Ему действительно стало полегче, но он все еще не мог управлять даже собственным телом.
      - Давайте-ка я вас отвезу, - предложил свои услуги Никита. - Вы где живете?
      - Васильевский...
      Ого! Соседи!... Никита тоже жил на Васильевском, в мрачноватом доме на Пятнадцатой линии, недалеко от Малого проспекта. Но вряд ли Васильевский Никиты Чинякова походил на Васильевский феерического владельца "Лэндровера". Тот, скорее всего, окопался на демаркационной Третьей, в недавно отреставрированном заповеднике новых русских. С подземными гаражами, закрытыми итальянскими двориками, кондиционерами, встроенными в окна, и видеокамерами наблюдения по периметру.
      - Вот только тачка у меня не фонтан, - совершенно неожиданно для себя прогнусавил Никита. - С вашей не сравнить...
      - Кой черт!...
      Действительно, кой черт! Для такого забронзовевшего в собственном величии деятеля все - "кой черт". Даже его собственный крутой "Лэндровер". Наверняка он меняет эти "лэндроверы", как перчатки.
      - Можете встать? Или вам помочь?
      - Не нужно. Я сам...
      У Никиты вдруг перехватило горло. "Я сам" - было излюбленным выражением Никиты-младшего. С тех самых пор, как он научился завязывать шнурки на ботинках и несложные слова в несложных предложениях. Ничего общего между маленьким мальчиком и стареющим мужиком не было, кроме этого лобастого "Я сам", но... Никита вдруг подумал, что вырасти Никита-младший, он вполне бы мог походить на этого умницу-самца с самоуверенными бесстрашными яйцами. Не на него самого и даже не на Ингу - а вот на этого самца... Случайное сходство, "Рюи блаз" - совсем как в забытом, нежнейшем черно-белом кино с Жаном Марэ в главной роли... Жан Марэ был кумиром Никитиного добропорядочного старопетербургского детства. И Никита впервые посмотрел на случайного знакомого с симпатией.
      - Тогда я жду вас в машине. Вон моя "девятка"...
      - Хорошо. Дайте мне еще две минуты.
      В голосе мужчины появились повелительные нотки: никаких возражений, слушай и повинуйся, приказы не обсуждаются, а выполняются. И Никита поплелся к "жигуленку" - выполнять приказ. И все эти долгие две минуты ожидания наблюдал не за мужчиной, а за секундной стрелкой часов на приборной панели. Уложится или нет, уложится или нет?
      Он уложился.
      Это была разъедающая кровь профессиональная пунктуальность делового человека. Такой и на свои собственные похороны явится с временным люфтом в десять секунд.
      Тяжело рухнув на пассажирское сиденье, мужчина смежил веки и сказал:
      - Пятнадцатая линия и угол Среднего. Остановитесь возле магазина "Оптика"...
      Никита даже присвистнул от удивления. А они, оказывается, не просто соседи, а почти родственники! Но вряд ли его нынешний пассажир жил в сером коммунальном клоповнике с вывеской "Оптика" на первом этаже...
      - Ориентируетесь на Васильевском?
      - Да как сказать, - Никита пожал плечами. - Всю жизнь там прожил.
      И даже ходил в детсад рядом с клоповником. Теперь от детсада остались одни воспоминания - из ничем не примечательной двухэтажной коробки меньше чем за полтора года состряпали уютный особнячок на четыре квартиры... Особнячок до последнего времени заселен не был, очевидно, не все работы по отделке были завершены, но...
      Уж не там ли собирается свить аристократическое гнездо этот деловар?...
      - Отлично. Тогда поехали...
      ...Догадка Никиты подтвердилась ровно через пятнадцать минут, когда "девятка" затормозила у освещенного строительными прожекторами особняка. Так и есть, работы еще не закончены. А он уже примеряется к новой сфере обитания справный хозяин, ничего не скажешь.
      - Сколько я вам должен? - спросил мужик.
      - Нисколько, - ответил Никита.
      - Так не бывает.
      - Бывает. Я рад, что смог вам помочь.
      Это была не вся правда. Большая ее часть, но не вся. Все дело заключалось в том, что Никите понравился этот железобетонный тип, эта ходячая энциклопедия жизненного успеха. Понравился до детского щенячьего восторга, до подросткового полуобморочного поклонения. Помочь такому человеку, подставить плечо в трудную минуту - из разряда фантазий перед сном. И вот, пожалуйста, - свершилось! Никита поймал себя на мысли, что ни разу за последние пятнадцать минут не вспомнил ни об Инге, ни о Никите-младшем, а ведь он думал о них постоянно. Думать о них было тяжелой изнурительной работой, сизифовым трудом, безнадежным и бесконечным, - и вдруг такая передышка! Целых пятнадцать минут блаженной пустоты - впору самому приплатить за это!
      - Выпить хочешь? - неожиданно спросил мужик.
      - Хочу, - вполне ожидаемо ответил Никита.
      - Идем.
      * * *
      ...Как потом оказалось, это было приглашением в ближний круг Оки Kopaбeльникoffa. В самый ближний. Ближе не бывает. Вот только тогда, в январскую ночь, сидя на кухне у пивного барона, Никита Чиняков даже не подозревал об этом. Квартира Корабельникоffа - вернее, набросок, скелет квартиры - состояла из пяти пустых комнат, двух санузлов и кухни, в которой, при желании, можно было проводить товарищеские встречи по конному поло. На кухне, как и в комнатах, не было ничего, кроме бытовой техники гигантский холодильник, плита, микроволновка, стол, широкое кожаное кресло и одинокая табуретка. У стены стояло несколько картонных коробок с затейливым лейблом и непритязательной надписью "Корабельникоff Classic". Коробки оставили Никиту равнодушным. Да и заметил он их чуть позже, поначалу сосредоточив все внимание на хозяине квартиры. Даже в предательском свете нескольких стоваттных лампочек ничего не изменилось его новый знакомый так и не выскочил из благородной категории "около пятидесяти". В этом возрасте играют во взрослые игры, делают взрослые ставки и вершат судьбы мира - именно в этом, а не в куцем Никитином возрасте Христа. Ничего не изменилось, вот только загар показался Никите чуть темнее, рот - чуть жестче, а лоб - выше. Хотя куда уж выше!... Лоб скобкой обхватывали битые глубокой проседью густые черные волосы: очевидно, хозяин начал седеть еще в юности, так что никаких сожалений по этому поводу быть не должно. Да и ни по каким другим - тоже. Жизнь состоялась! Что бы там ни нашептывали две печальные складки у крыльев носа. А нашептывали они о потерях... Кой черт - потерях, к пятидесяти у каждого за спиной целая вереница потерь, философски рассуждая - всего лишь цена за возможность жить дальше. Когда-нибудь и ты сам станешь ценой, платой для других людей, - необязательные мысли об этом можно разгребать лопатой. Но ворочать черенок Никите не хотелось, ему хотелось выпить, может быть, даже напиться. С совершенно незнакомым ему и таким притягательным человеком.
      Притягательный человек знакомиться не торопился. Он не спросил, как зовут Никиту, да и сам не представился.
      - Водку будешь? - отрывисто спросил он.
      - Буду...
      Если бы Никите предложили денатурат, он бы все равно согласился. "Я думаю, это начало большой дружбы", - осторожно пульсировала в Никитиных висках последняя фраза из нежнейшей черно-белой "Касабланки". Все любимые фильмы Никиты были нежнейшими и черно-белыми... Его теперешний мир тоже был черно-белым, но никакой нежности в нем не было. Только отчаяние и боль. Теплая, как парное молоко, водка оказалась недорогой, но качественной, палка колбасы была искромсана кое-как, хлеб нарезан толстыми ломтями, огурцы выуживались прямо из банки - лучше не придумаешь! После первых стопок огромная кухня сузилась до размеров заплеванного купе поезда дальнего следования. И Никита сломался. Почти не сбиваясь и совсем не путаясь, он рассказал случайному человеку всю свою жизнь, и жизнь Инги, и жизнь Никиты-младшего. А потом - и всю свою смерть, и смерть Инги, и смерть Никиты-младшего. Незнакомец слушал сосредоточенно и молча и ни разу не перебил. И только вытаскивал из бездонного холодильника все новые и новые емкости с водкой.
      В конце концов, случилось то, что и должно было случиться: Никита напился в хлам. Он не помнил, как отключился. Пришел в себя на диване в гостиной, заботливо укрытый пледом. В широких окнах маячил сумрачный январский день, а прямо на полу, возле аккуратно составленных ботинок, валялась визитка. Преодолевая сухость во рту и ломоту в затылке, Никита нагнулся, подхватил ее и принялся изучать.
      Плотный ламинированный кусок картона содержал не так уж много полезной информации, что-то подобное Никита предполагал с самого начала. Но неизвестный, случайно открытый им материк приобрел реальные очертания и получил имя. Странное имя - Ока.
      "ОКА КОРАБЕЛЬНИКОFF, - значилось в визитке, - ПИВОВАРЕННАЯ КОМПАНИЯ "КОРАБЕЛЬНИКОFF".
      Разноцветные этикетки Корабельникоffского пива заплясали в глазах - самое время опохмелиться! Но, прежде чем высунуться из-под пледа и спустить ноги на пол, Никита перевернул визитку.
      "НАБЕРЕЖНАЯ ОБВОДНОГО КАНАЛА, 114. СЕГОДНЯ, 17.00".
      Это было похоже на очередное распоряжение. Или... Может быть... "Я думаю, это начало большой дружбы"?... "Forse che si, forse che no". Кровь снова тихо заворочалась в Никитиных висках. Опохмелиться! И побыстрее!
      Чувствуя себя мальчишкой в пустом родительском доме, Никита на цыпочках прокрался на кухню и залез в холодильник. Холодильник оказался под завязку забит водкой, пивом и баночными огурцами, а на краешке стола лежал ключ. На самом видном месте - не заметить его было невозможно. Следовательно, ключ предназначался именно ему, Никите. Монументальный Ока не стал будить его утром, чтобы за шкирку вытряхнуть непроспавшегося молодца за дверь, совсем напротив. Оставил постороннего человека в своей квартире, начиненной стереосистемами, плоскими телевизионными ящиками и прочими прелестями общества потребления. Удивительная беспечность, хотя... Если учесть, что сегодня ночью Никита отказался от платы за доставку дорогого во всех отношениях тела на Пятнадцатую линию, а еще раньше не соблазнился целой пачкой долларов... Хотя мог бы, мог. Уж слишком беспомощным выглядел Корабельникоff у подножия "Лэндровера", грех было не упасть до банального безнаказанного воровства. Но не упал. Не нужно быть психологом, чтобы понять, что Никите можно доверить все, что угодно, он и булавки чужой не возьмет. А психологом Ока Корабельникоff был наверняка - не мог не быть, занимая такой пост. Не глядя махнув бутылку "Корабельникоff Classic" и сунув ключ в карман джинсов, Никита засобирался. В свою собственную "сраную жизнь", как называл его нынешнее существование друган Левитас. Дружба их тянулась еще из покрытых сиреневой дымкой школьных лет; они не расстались даже тогда, когда Никита поступил на мехмат университета, а Митенька, по причине врожденной математической тупости, - пополнил ментовские ряды. Беспривязно кочуя, он в конце концов оказался в убойном отделе, да так и завис там на должности опера.
      Митенька Левитас был единственным человеком, с которым Никита поддерживал некое подобие отношений. Это было единственной уступкой безвозвратно ушедшей счастливой жизни; слабостью, замешанной на общем институтском прошлом, на общих девочках, общих выпивках и общей работе. Отказаться от Левитаса означало заколотить гроб окончательно. И Левитас всеми правдами и неправдами просачивался в узкую щель, куда всем остальным вход был заказан. Друзьям Никиты, друзьям Инги, их общим друзьям. Иезуитская инициатива, как и все другие иезуитские инициативы, исходила от Инги: в их ледяном аду не должно быть никого, - никого, кто может согреть словом, дыханием или просто сочувственным пожатием руки. Противостоять Инге было невозможно, - и все отступили. Не сразу, но отступили. И только Левитас продолжал долбить клювом в проклятую крышку их общего с Ингой гроба. Иногда ему даже удавалось вытащить Никиту в сауну на Крестовском, но чаще они встречались в "Алеше" на Большом проспекте - за традиционным "полкило" паленого махачкалинского коньяка.
      - Бросай ты эту суку, - в очередной раз увещевал Левитас Никиту.
      - Хороший совет, - в очередной раз грустно улыбался Никита.
      Бросить Ингу! Нет, он никогда этого не сделает, никогда! Бросить Ингу означало бросить на произвол судьбы маленького мертвого мальчика, сына, оставить его лежать под открытым небом, пока вороны времени не выклюют ему глаза. Бросить Ингу было невозможно.
      - Ну нет так нет, - в очередной раз соглашался Левитас. - Тогда по-быстрому допиваем коньячишко и возвращайся в свою сраную жизнь.
      - Куда ж я денусь!...
      - Ну, блин... Нет ума - строй дома...
      "Нет ума - строй дома" - знаменитая Митенькина присказка. После нее следовал монолог о смерти, к которой Левитас, как сотрудник убойного, относился достаточно цинично.
      - Не с вами одними такое несчастье случилось, - впаривал Никите Митенька. - Уж поверь... Я с этим постоянно сталкиваюсь... Сплошь и рядом, сплошь и рядом.
      - Ты не понимаешь... Смерть - только тогда смерть, когда она касается тебя лично. Все остальное - не в счет...
      - Дурак ты, Кит. Ой, дурак...
      В этом месте их бесконечной, идущей по кругу беседы Левитас, как правило, замолкал: перед ним вставала обычная дилемма, - шваркнуть Никиту по физиономии или молча допить коньяк. И, как правило, Левитас выбирал последнее: несмотря на оголтелую работу, он был миролюбивым малым.
      Миролюбивым и свободным, не отягощенным ни женой, ни детьми, ни особыми проблемами. Хотя одна проблема у Левитаса все-таки была. Проблема носила кличку Цефей и отнимала у Митеньки те немногие силы, которые еще оставались после работы и беспорядочных половых связей. Цефей (или по-домашнему Цыпа) был гнуснейшим молодым доберманом с отвратительным характером. Цыпа кусал всех подряд, невзирая на возраст и пол, и так громко выл в одиночестве, что к Митеньке неоднократно заглядывала милиция - не подпольный ли абортарий содержит гражданин Левитас, не живодерню ли на дому? Кроме того, Цыпа не признавал собачьего распорядка и нагло клал кучи посреди коридора в самое неподходящее для этого время. Обычно оно совпадало с визитом очередной секс-дивы, на которой Левитас готов был жениться, не выползая из койки. Дива, преследуемая запахом собачьего дерьма, покидала логово Левитаса в пожарном порядке, после чего Митенька принимался за показательную порку. Но толку от этой порки не было никакого.
      - Из-за этого проклятого кобеля я никогда не женюсь, - сокрушался Левитас.
      - И не женись. Никогда не женись. Никогда.
      Это Никитине "никогда" было последним словом приговоренного. В утро накануне казни. Никаких апелляций. Яйцо всмятку и крепкая сигарета на завтрак - и никаких апелляций. Нежнейшее черно-белое "Приговоренный к смерти бежал" не для него...
      * * *
      ...Прежде чем захлопнуть дверь, Никита совершил еще одну беглую экскурсию по квартире Коpaбeльникoffa. Нельзя сказать, чтобы пустота комнат пополнила скудные знания о владельце пивоваренной компании, но одно можно было сказать наверняка: Корабельникоff одинок. Почти так же, как и сам Никита. Единственным более-менее обжитым местом оказался кабинет с узкой походной койкой и широким столом, заваленным бумагами. К компьютеру, стоящему на столе, прилепилось несколько фотографий. Фотографии были старыми, выцветшими и категорически не монтировались со стильными узкими рамками. Они распирали модернистский каркас и тщетно пытались вырваться, перемахнуть через десятилетия: молодой моряк с топорщащимися на плечах и еще не обмытыми лейтенантскими погонами, молодая женщина с тяжелыми волосами, мальчик с высоким лбом мыслителя... Черные-белые, и нежные, нежные, нежные... Ни одного современного снимка, ни единого, - как будто жизнь Корабельникоffa осталась там, остановилась, замерла.
      Жизнь Корабельникоffа - какой бы она ни была и чтобы ни случилось потом с моряком, женщиной и мальчиком, - жизнь Kopaбeльникoffa не шла ни в какое сравнение со сраной жизнью Никиты.
      Или шла?...
      Как бы там ни было, но без десяти пять Никита уже парковал свою "девятку" у огромного, похожего на заводской, корпуса на Обводнике, 114. По фасаду здания шло самоуверенное, не нуждающееся ни в каких комментариях "КОРАБЕЛЬНИKOFF", стеклянные к нему подступы охраняла сладкая парочка секьюрити в одинаковых галстуках, стрижках и подбородках, - и Никита приуныл. Он даже не помнил теперь, сообщил ли ночному Корабельникоffу свое имя. Если нет - смешно надеяться на аудиенцию у Корабельникоffа дневного. Но приказной тон твердого почерка на визитке, эта дудочка Крысолова, погнал его ко входу, как крысу к воде. Остановившись у закаменевшего в своем величии секьюрити, Никита промямлил, что его ждет глава компании, что ему назначено время на семнадц... Секьюрити оборвал его на полуслове - одним движением подбородка, созданного именно для этих целей: обрывать на полуслове. Проследив за направлением движения, Никита уперся взглядом в стойку с сидящей за ней симпатичной девушкой (никакой плохо выбритой вохры, надо же!)...
      С девушкой все прошло гладко, стоило только Никите открыть рот и выдать тираду о семнадцати часах и встрече с первым лицом концерна "Корабельникоff" по личному вопросу, даже визиткой потрясать не пришлось.
      - Третий этаж, направо. Административное крыло, - протрубила девушка низким голосом исполнительницы песен в стиле "спиричуэлс".
      - Спасибо, - поблагодарил Никита и двинулся к лифту.
      Размах административного крыла поразил его воображение - на таких крыльях нужно парить над бескрайними пустынными просторами Аризоны, а не жаться в узком каменном небе Питера. Поплутав минут десять по коридору, Никита вышел-таки на цель - как и следовало ожидать, из ценных пород дерева. К ценным породам была привинчена табличка из давно вышедшей из моды бронзы, и к странному имени Ока прибавилось вполне заурядное отчество - Алексеевич. Никита прокашлялся и толкнул эпическую дверь.
      За дверью оказался вместительный предбанник с секретаршей - вопреки ожиданиям немолодой и некрасивой, но с умным решительным ртом и запавшими щеками. Даже по одним этим щекам стало понятно, что за плечами у секретарши престижный вуз, многолетняя работа в качестве какого-нибудь научного сотрудника, 120 знаков в минуту слепым методом, пара-тройка иностранных языков и курсы стенографии. И что ее интеллектуальный коэффициент сопоставим с интеллектуальным коэффициентом физика-ядерщика из Лос-Аламоса.
      - Мне назначено, - севшим голосом пробормотал Никита. Господи, что же он тут делает, идиот, ведь присутственные места не для него! - На семнадцать ноль-ноль. По личному вопросу.
      Секретарша подняла глаза от компьютера и несколько секунд старательно фотографировала Никиту - в самых различных ракурсах: джинсики, кроссовки, вытертый кожаный пиджачишко, вытертая вельветовая рубашонка и совсем уж лишний галстук.
      Очевидно, именно этот галстук и произвел на секретаршу неизгладимое впечатление. Черты ее лица смягчились, она даже нашла нужным приветливо улыбнуться Никите:
      - Вас ждут.
      - А куда идти-то? - беспомощно ляпнул Никита.
      - Вот в эту дверь, молодой человек...
      За дверью, на которую указала секретарша, Никиту поджидал Корабельникоff. И новая жизнь.
      То есть жизнь, как таковая, осталась прежней - стылой и под завязку набитой прошлым. И - Ингой. Но в ней появилась странная должность личного шофера - личного шофера Оки Коpaбeльникoffa. Kopaбeльникoff сунул ее Никите под нос, как только поздоровался с ним.
      - Водилой ко мне пойдешь? - спросило первое лицо под аккомпанемент стрекочущего факса, не отрываясь от сотового телефона и горы каких-то бумаг.
      - Пойду.
      - Деньги, конечно, не такие большие... Но ведь тебя не деньги интересуют, как я понимаю?
      - Деньги меня не интересуют.
      Корабельникоff раздвинул паучьи жвалы в подобии улыбки: очевидно, вспомнил о пачке долларов в барсетке.
      - Вот и ладно. Можешь оформляться. Нонна Багратионовна все тебе объяснит.
      - Нонна Багратионовна?
      - Моя секретарша. Думаю, много времени это не займет. Через час приступишь. Через час пятнадцать машина должна быть у подъезда, - и Kopaбeльникoff кивнул головой, давая понять, что аудиенция закончена.
      ...Через час Никита получил ключи от представительского "Мерседеса" с бронированными стеклами, а еще через месяц - от апартаментов на Пятнадцатой линии и от загородного дома во Всеволожске, такого же, в общем, пустого, как и городская квартира. Ко всем трем связкам ключей имелось приложение в виде субботней ночи с водкой и огурцами, тренажерного зала в четверг и боксерского спарринга во вторник. Еще тогда, в их первую встречу, Никита проговорился Корабeльникoffy о первом разряде по боксу.
      Их субботние ночи нельзя было назвать попойками. Конфиденциальным мужским попойкам обычно сопутствует бесконечный и однообразно-утомительный разговор о жизни и о том, что эту жизнь украшает, - бабы, карьера, деньги, собственная реализованность. Ничего такого в Корабельникоffской водке с огурцами не таилось. Ни единого слова, кроме коротких междометий. Никаких прорывов - ни в прошлое, ни в настоящее. Молчание, молчание, молчание. Очевидно, январских Никитиных откровений Корабельникоffу хватило с головой. За несколько часов он сумел прочитать Никиту как книгу - до последней страницы, на которой указан тираж. Но почему-то не отбросил ее, не сунул на полку, не всучил в качестве подарка кому-нибудь, а оставил при себе.
      Странно, но Никита оказался тем немногим, что Корабельникоff оставил при себе. В жизни главы компании вообще было мало личного: бесконечная работа, бесконечные поездки, масса деловых контактов, иногда (не чаще раза в месяц) казино. В казино Корабельникоff не особенно рисковал, и максимум, что мог себе позволить, - так это проигрыш в двести долларов. Впрочем, он и проигрывал-то редко, и ставки делал без всякого азарта. Зачем ходить в таком случае в казино - Никита не понимал. Зато было понятно другое - посещение дорогих ресторанов; но даже это Корабельникоff делал через губу - рестораны были частью работы, местом, куда можно привести людей, в которых ты заинтересован. Любимого кабака у него тоже не было. Скоро, очень скоро, Никита понял, что Kopaбeльникoffa вообще мало что интересует - даже собственное процветающее производство. Что весь этот каторжный, полуинтеллектуальный-полуфизический труд, от которого мозги вздуваются от напряжения, как вены на шее, весь этот труд - только способ занять себя. Двадцать четыре часа в сутки думать лишь о том, чтобы занять себя... Тут и свихнуться недолго. Но ты не свихнешься, иногда думал Никита, исподтишка рассматривая чеканный профиль хозяина. На фоне бронированных стекол он выглядел внушительно - ни дать ни взять гангстер из нежнейших черно-белых "Ангелов с грязными лицами"... Но никаких других гангстерских атрибутов кроме профиля и бронированного стекла на "мерсе" у Корабельникоffа не было. И телохранителей тоже не было. Корабельникоff не приветствовал институт телохранителей в принципе.
      - Если тебя захотят убрать - тебя уберут, - как-то меланхолично сказал он Никите. - На очке достанут со спущенными штанами. И никто не поможет...
      Ну, тебя не уберут. Ты сам кого хочешь уберешь.
      - Боишься? - спросил он Никиту в другой раз. - Если что, я ведь тебя за собой потяну... Контрольный выстрел - это потом, для очистки совести. А вначале - грязная работа.
      - Не боюсь, - ответил Никита. - Затем и...
      - Знаю, что затем и работаешь, - Корабельникоff осклабился, обнажив шикарные, мертво-блестящие фарфоровые зубы.
      Как спарринг-партнер в боксе Корабельникоff был безупречен. Несмотря на возраст, он обладал молодой и почти мгновенной реакцией. И пушечным ударом. В первую же тренировку он отделал все позабывшего Никиту, как щенка, без всякой жалости, без всякого сострадания. Истерично и как-то по-мальчишески. Да, так начищать физиономии могут только в окаянном закомплексованном отрочестве.
      - А ты как думал, брат Никита?
      - Так и думал, - промычал Никита, ощупывая свороченную скулу. - Морды бить нужно по правилам...
      - Все верно. Морды бить нужно по правилам.
      Кто бы говорил! Никаких правил для Корабельникоffa не существовало: пока добредешь до вершины, чтобы водрузить на ней флаг собственного успеха, все правила позабудешь. Или другие выколотят - такие же соискатели в ненадежной альпинистской связке.
      Ни тенью, ни псом хозяина Никита не стал. Да и сам Корабельникоff не потерпел бы этого. Вопросы личной преданности его не интересовали - редкий случай для русского менталитета, взращенного на вероломных византийских костях. Похоже было, что Kopaбeльникoff вообще как чумы боится и преданности, и верности, да и простейших проявлений души тоже. Работать, молчать и так же молча вершить судьбы - ничего другого он не умел. Или не хотел уметь. Или забыл, как это делается. Далее любовницы у него не было, самой завалящей. С таким отношением к жизни он прекрасно вписался бы в архитектуру тибетского монастыря, линию на руке Будды, в скит отшельника - с водой в грубой миске и плодами тутового дерева на грубо сколоченном столе. Но скит Корабельникоffу с успехом заменяла собственная, динамично развивающаяся компания. А инжир и воду - огурцы и водка. И то раз в неделю, не чаще.
      Никита много думал о Корабельникоffе. Обкрадывая тем самым мысли об Инге и Никите-младшем; это воровство было безотчетным, чем-то напоминающим клептоманию. Но, в отличие от клептомании, никакого удовлетворения оно не приносило. Хуже не придумаешь, чем вопросы без всякой надежды на ответ. Будь фигура, Корабельникоffa чуть яснее, чуть трагичнее, Никита решил бы, что в хозяине произошел какой-то слом - когда-то давно, а может быть, и не очень; и слом этот был сродни его собственному. Но Kopaбeльникoff всегда был закрыт и ровен, ровен и закрыт, он очень грамотно защищался - и не только в спарринг-боях. Ни единой бреши в идеально простроенной линии обороны не было.
      До поры до времени, как оказалось.
      Поздней весной кольцо было прорвано, и от обороны остались одни воспоминания.
      Kopaбeльникoff влюбился. Влюбился так, как только и можно влюбиться с диагнозом "около пятидесяти" - страстно, отчаянно и безнадежно. В одну из апрельских суббот он отменил почти узаконенный водочный ритуал под молчание и огурцы. За четырехмесячный период это случалось впервые, и Никита насторожился. Еще больше он насторожился, когда питейная суббота вообще исчезла из их расписания, и ее заменила другая суббота - тренажерная. Она прибавилась к тренажерному четвергу. Теперь Kopaбeльникoff до одури качался. В этом не было никакой необходимости, - он и без того пребывал в отличной для своего возраста форме: ни одного лишнего грамма, об обрюзглости и речи быть не может, все предусмотрительно подтянуто - от кожи на лице до плоского, юношеского живота. А нарастить груду тупых мышц, вот так, не принимая стероиды, не представлялось возможным. Но, скорее всего, тупые мышцы были совсем не главным - главным было обвести вокруг пальца дату рождения в паспорте. И, глядя на патрона с беговой дорожки, Никита все гадал, - сколько же лет может быть этой неожиданной Корабельникоffcкoй напасти. Болезненные тридцать пять? Настороженные тридцать? Лживые двадцать семь?... Не-ет... Даже ради двадцати семи Корабельникоff не стал бы так изводить себя. В двадцать семь мысли в прохладном амбаре черепной коробки благополучно дозревают до здорового практицизма. Если не сказать - цинизма. В двадцать семь уже неважно, как выглядит кандидат в любовники, гораздо более важен внешний вид его портмоне. И разумная (а чаще - неразумная) полнота здесь, скорее, приветствуется... Впрочем, портмоне, как и владелец, тоже может быть поджарым, в конце концов, для кредитных карточек нужно не так уж много места...
      Вверх-вниз, вверх-вниз, промасленные потом оливковые руки... Вверх-вниз, вверх-вниз, в четверг на штанге было пятьдесят, сегодня - семьдесят... Судя по всему, пассии никак не больше двадцати четырех, в этом возрасте ценится хорошее тело, а бойфрендов подбирают, следуя указаниям "Анатомического атласа". И результатам тестов в безмозглых глянцевых журналах.
      Ей оказалось двадцать три.
      Ей оказалось двадцать три, и Никита прощелкал ее появление. По-другому и быть не могло: водительское кресло, расположенное на галерке, резко сужает кругозор. Корабельникоff наткнулся на губительные двадцать три совершенно случайно, в недавно открывшемся кабаке "Amazonian Blue". Ничего экзотичного, кроме названия, в этой псевдоэтнической забегаловке не было, даже кухня оказалась расплывчатой, подсмотренной в справочнике "1000 рецептов".
      Ни то ни се.
      Но в довесок к сварганенному спустя рукава "чилес рессенос" предлагался живой звук. Квинтет декоративных индейцев с панфлейтами и смуглыми гитарами. И профилями ацтекских богов с труднопроизносимыми именами. Корабельникоff заскочил в "Amazonian Blue" купить сигарет - ни одного ларька поблизости не было, а ждать до следующего перекрестка он не хотел. Типично Корабельникоffская мальчишеская нетерпимость и мальчишеское же самодурство. С точно такой нетерпимостью и самодурством он продвигался на рынок - не собираясь ждать до следующего перекрестка, уставленного самой разнообразной пивной тарой.
      Ока не послал за сигаретами Никиту, что было бы естественным, а отправился за ними сам. Что было неестественным, но единственно верным и единственно возможным в ходе открывшихся впоследствии двадцати трех... А двадцать три уже поджидали простака Корабельникоffа, меланхолично сидя в укрытии и изредка нашептывая признания в охотничий рожок.
      Тембр рожка оказался самым подходящим: ничем незамутненный, почти детский альт. Исполнять таким целомудренным, таким католическим голосом полную косматых языческих страстей "Navio negreiro" было почти преступлением, но Корабельникоff закрыл на это глаза. С чем-чем, а с преступлениями он умел договариваться. Или - просто забывать о них: подумаешь, невинные экономические шалости периода первоначального накопления капитала...
      Покупка сигарет затянулась на два часа, по прошествии которых Корабельникоff выполз из "Amazonian Blue", на автопилоте открыл дверцу и на таком же автопилоте плюхнулся на сиденье рядом с Никитой. Поначалу Никита решил, что хозяин вусмерть надрался, но это относилось скорее к необычному состоянию, в котором пребывал Kopaбeльникoff. Таким своего босса Никита до сих пор не видел и потому воспользовался самой примитивной классификацией: надрался, паразит. Но все оказалось гораздо плачевнее, чем сиюминутное и скоропреходящее опьянение.
      - Дай закурить, - рыкнул Корабельникоff Никите.
      Никита даже не успел удивиться вопросу и по инерции сказал:
      - У меня только "Союз-Аполлон"...
      Представить Kopaбeльникoffa, курящего подванивающий сорной травой "Союз-Аполлон", было так же трудно, как представить утконоса в скафандре водолаза-глубоководника. И на что, спрашивается, были потрачены два часа в подметном кабаке?...
      - Один черт...
      Kopaбeльникoff рассеянно взял сигарету из протянутой Никитой пачки, рассеянно затянулся. И так же рассеянно выпустил дым из ноздрей.
      - Я женюсь, - сказал он, когда дым окончательно забил салон.
      "Я женюсь", слетевшее с губ Корабельникоffa, - это был даже не утконос в скафандре водолаза-глубоководника. Иисус Христос с дозой героина и шприцом, заткнутым за терновый венец, - вот что это было.
      Нонсенс. Полнейшая чепуха.
      - Поздравляю, - выдавил из себя Никита. - И кто она?
      Вопрос, некорректный для шофера, но вполне уместный для субботнего молчаливого собутыльника. Именно воспоминание о субботе и придало Никите смелости.
      - Не знаю, - обрубил Корабельнико?
      Интересное кино.
      - Не знаю... Но точно знаю, что женюсь...
      Уж не в только ли что покинутом кабаке располагается алтарь, на который преуспевающий Ока Алексеевич готов бросить свою жизнь?...
      Как показало ближайшее будущее, алтарь располагался именно там. Украшенный облупившимися гипсовыми распятиями, бумажными цветами и тонкими, сгорающими за минуту свечками. Все - аляповатое, несерьезное, взятое напрокат в дешевой базарной лавчонке.
      Корабельникоff зачастил в "Amazonian Blue", как ярый прихожанин на церковную службу, - да что там, он почти не вылезал из нелепого ресторана. И всему виной оказалась копеечная певичка с плохим, считанным с листа русскими буквами испанским языком. И репертуаром, состоящим из десятка песенок. Сценическое имя певички было чересчур бутафорским даже для "Amazonian Blue" Лотойя-Мануэла. В жизни же она откликалась на простецкое Марина.
      Никита был впервые допущен к телу Марины-Лотойи-Мануэлы через две недели после случившегося с Корабельникоffым любовного несчастья. Неизвестно, какая вожжа попала под хвост патрону, но в одно из посещений "Amazonian Blue" он взял Никиту с собой.
      Внутрь кабака.
      Это было равносильно тому, что оказаться в глубине одинокой и встревоженной Корабельникоffской души. До сих пор об этом и речи быть не могло; до сих пор Корабельникоffскую душу охраняли минные поля, рвы и брустверы. И вот - пожалуйста...
      Корабельникоff и Никита заняли ближний к небольшой сцене столик; на столике уже стояла табличка "зарезервирован" - Корабельникоffа здесь ждали. За две недели он успел приручить персонал - не иначе как щедрыми чаевыми.
      Еще какими щедрыми, мигнул вышколенной улыбкой метрдотель. Еще какими щедрыми, мигнул вышколенным пробором официант. Еще какими щедрыми, мигнула вышколенной прохладой бутылка "Chateau Rieussec". Мигнула персонально Никите, поскольку сам Корабельникоff от вина отказался. Он молча потягивал сиротский стакан минералки.
      И ждал.
      Она появилась тогда, когда ожидание в сломанных Корабельникоffских бровях достигло критической отметки. Никите оставалось только пожалеть пятерку выписанных из пампасов латино-америкашек с их гитарками и гортанным клекотом. Все зажигательные carason увядали, стоило только первым их тактам приблизиться к столу, за которым сидели Корабельникоff! и Никита. Наконец пытка "Taka takata" закончилась, и действие плавно перетекло к "Navio negreiro" захватанной визитной карточке Марины-Лотойи-Мануэлы.
      Для начала на маленькой эстрадке погасли софиты, до этого равнодушно шарившие по маслянистым макушкам латиносов. Потом появились два тонких луча, скрестившихся на самом центре, и Никите на секунду показалось, что лучи эти всего лишь нестерпимый, ослепительный, обжигающе-холодный свет глаз Kopaбeльникoffa.
      Впрочем, так оно и было.
      Kopaбeльникoff пожирал эстрадку глазами. Как в детстве восхитительно-чужой перочинный нож с пятнадцатью лезвиями. Как в юности восхитительно-чужую длинноногую и короткостриженую подружку. Так можно пожирать глазами все, что не принадлежит тебе. И никогда не будет принадлежать. Или - будет?... При условии, что ты - почти всемогущий Корабельникоff... Но почти всемогущего больше не было. Его не стало, как только в спертом воздухе "Amazonian Blue" разлились первые, еще осторожные звуки "Navio negreiro". Следом за этими, почтительно склонившими голову звуками, прошествовал голос. "Ничего особенного, - тотчас же решил Никита, ничего. Вот только откуда такая спесь, тоже мне, Монтсеррат Кабалье!.."
      Но Kopaбeльникoff был явно другого мнения о голосе. И о его владелице тоже.
      Она появилась лишь спустя минуту, когда чертова carason благополучно выбралась из первого куплета. Медноволосая, медноглазая, с оливковой кожей. Вот именно - оливковой. Тот самый вариант, который Никита терпеть не мог, оливки с анчоусами. И Марину-Лотойю-Мануэлу невзлюбил сразу же, скажите пожалуйста, какая фифа! А всего-то и радости, что вставной номер в кабаке для пьющего и жрущего миддл-класса...
      Но с мнением Никиты никто и считаться не будет, его номер - пятый, его кресло - приставное, его место - на параше, пусть и оснащенной самой передовой сантехникой... Огрызок "Navio negreiro", состоявший из двух куплетов и припева в стиле "умца-умца-гоп-со-смыком", Никита посвятил изучению неожиданной Корабельникоffской пассии. Нет, не конкретно ей - с певичкой все было ясно с самого начала, - а тому ощущению опасности, которое исходило от нее.
      Смертельной опасности.
      В чем-чем, а в "смертельном" Никита разбирался. Он слишком давно стоял на краю пропасти, он слишком долго заглядывал в нее, он изучил все повадки смерти. Вот и сейчас - глядя на певичку и на ее чистый, сладковато-трупный, полуразложившийся голос, петлей обвивающий крепкую шею патрона, Никита сказал сам себе: "Кранты тебе, Ока Алексеевич. Она тебя в могилу загонит, как два пальца об асфальт"... Финал был ясен как день, во всяком случае - для Никиты, вот только кривая дорожка к этому финалу не просматривалась. Да и с чего бы ей просматриваться, никаких поводов к этому Корабельникоff не давал, совсем напротив. Завидный женишок с хорошо поставленным бизнесом, с хорошо развитыми хватательными рефлексами, с хорошо натренированным телом... Да и возраст самый подходящий, лишь слегка припорошенный благородной патиной. В этом возрасте не только детей наплодить можно, но и на ноги их поставить, и внуков дождаться при хорошем раскладе.
      И все же, все же...
      Мнимая удавка на шее Корабельникоffа затянулась туже и заставила Никиту поежиться. Он даже затряс головой, чтобы сбросить с себя наваждение. Но это помогло ненадолго, а точнее - на пять минут. Ровно через пять минут Марина-Лотойя-Мануэла оказалась за их столиком, в непосредственной близости от осоловевшего от любви пивного барона.
      - Познакомьтесь, Мариночка, - придушенным голосом сказал Корабельникоff. Это - Никита. Мой ангел-хранитель...
      Никита даже не удивился столь неожиданным, с барского плеча брошенным погонам ангела-хранителя. В конце концов, это была чистая правда: не дал Корабельникоffу загнуться в свое время, протянул руку помощи едва не окочурившемуся бедолаге. Удивило его другое: Kopaбeльникoff так хотел понравиться чертовой Мариночке, что легко расстался с кондовыми терминами, бросающими тень на его византийское, мать его, величие. Не задрыга личный шофер, каких миллионы, - но ангел-хранитель; не банальный представительский "мерс", каких десятки тысяч, - но Ноев ковчег; не занюханная пивная империя, каких тысячи, - но римский протекторат. Со всеми вытекающими.
      Дурилка ты картонная, Ока Алексеевич, что тут еще сказать!
      - Марина, - голос певички при ближайшем рассмотрении оказался совсем другим: не таким уж детским и не таким уж невинными.
      Да и глаза... На двадцать три они никак не тянули. Что-то в них такое было... Глаза отставной шлюхи, напичканной татуировками рецидивистки, залетной киллерши и то выглядели бы невиннее... А эти глаза видели Никиту насквозь, со всеми его невнятными опасениями.
      "Не влезай, убьет", - нежно просемафорили Мариночкины ресницы. И от этой нежности у Никиты взмок затылок и едва не хрустнули шейные позвонки.
      - Очень приятно, - пробубнил Никита, прислушиваясь к чуть уловимому треску в шее.
      - Мне тоже, - фальшиво улыбнулась Марина-Лотойя-Мануэла, обнажив крупные породистые зубы.
      "Такими зубами только колючую проволоку перекусывать, Мариночка! Только консервные банки вскрывать. В собачьих боях тебе бы не было равных..."
      - Вы позволите? - глупо засуетился Корабельникоff, разливая вино по бокалам.
      - Да, конечно...
      На бокал Мариночка даже не посмотрела, она продолжала изучать Никиту. А Никита продолжал изучать ее. И чем больше он вглядывался в это почти совершенное лицо, тем больше терялся в догадках: как могло случиться такое, что венцом его карьеры оказался третьеразрядный кабачишко? Оно могло бы украсить обложку любого журнала, могло стать мечтой любого крема от морщин, резко продвинуть на рынок любую косметическую фирму, любой модельный дом... А вместо этого - "Navio negreiro", умца-умца-гоп-со-смыком... Может, это всего лишь промежуточная остановка, грозовой перевал?...
      Фигушки.
      Такие лица не терпят промежуточных остановок. Они не бывают пешками, рвущимися в ферзи. Они - ферзи по определению. Они не прилагают никаких усилий, они похрустывают жизнью, как кисло-сладкой антоновкой, а сама жизнь стелется перед ними травой, пляшет кандибобером...
      - За вас, Мариночка, - произнес блеклый тост Корабельникоff!
      Потом последовали не менее блеклые тосты за талант и красоту, потом - пара смешных анекдотов и один несмешной, а потом Kopaбeльникoff удалился в туалет. И Мариночка с Никитой остались одни. Некоторое время они молчали.
      - Я тебе не нравлюсь, - первой нарушила молчание Марина-Лотойя-Мануэла. Активно.
      - Я ничего не решаю, - дипломатично ушел от ответа Никита.
      - А ему?
      - А ему - нравишься, - скрывать очевидное не имело никакого смысла. - До поросячьего визга.
      Мариночка улыбнулась Никите приторной улыбкой палача при исполнении: знай наших!
      - Женится на мне, как думаешь?
      - Женится, - промямлил Никита, удивляясь и восхищаясь Мариночкиному цинизму.
      - Не вздумай вставлять мне палки в колеса, ангел-хранитель. Крылья оборву. И не только крылья...
      Эта оборвет, и к гадалке ходить не надо.
      - Ну ты и сука, - только и смог выговорить Никита.
      - Только никому об этом не рассказывай.
      - Никому - это кому?
      - Ему, - Мариночка легко перегнулась через стол и ухватила Никиту за подбородок. Хватка была железной и бестрепетной.
      Влип, влип хозяин, ничего не скажешь.
      А лицо Мариночки вблизи оказалось почти отталкивающим в своем совершенстве. Идеальный разрез глаз, идеальная линия губ, идеальные крылья носа, идеальные, хорошо подогнанные скулы. Ни единой червоточинки, лучшего надгробия для Оки Алексеевича Корабельникоffа и придумать невозможно. Лучшего склепа.
      - Ты знаешь, что я сделаю первым же делом? Когда выйду замуж?
      - Уволишь меня к чертовой матери... - Никита попытался высвободить подбородок. Тщетно.
      - И не подумаю, - легко расставшись с Никитиным подбородком, Мариночка позволила себе не таясь и вполне плотоядно улыбнуться. - Наоборот, попрошу прибавить тебе жалованье.
      - Широкий жест... С чего бы это?...
      - Я ведь тебе не нравлюсь... Именно поэтому. Не так уж много людей, которым я не нравлюсь. И их я предпочитаю держать при себе...
      - Довольно странно, ты не находишь?
      - Совсем напротив, я нахожу это вполне естественным. Любовь расслабляет, и мускулы теряют упругость. А поддерживать форму способна только ненависть, И ты нужен мне как раз для того, чтобы не потерять форму.
      - В качестве мальчика для битья? - хмыкнул Никита, холодея внутри от столь непритязательной железобетонной философии.
      - Не совсем...
      Но получить исчерпывающую информацию о своей дальнейшей судьбе Никите так и не удалось: вернулся Корабельникоff. И Никиту сразу же накрыло ударной волной душной и отчаянной Корабельникоffской страсти. "Эдак ты совсем умом тронешься, - меланхолично подумал Никита, - всю свою империю продашь за бесценок, за один только чих этой суки, за одну-единственную ничего не значащую улыбку"... Больше всего ему хотелось сейчас встряхнуть хозяина, а лучше - долбануть ему в солнечное сплетение, а еще лучше - ткнуть мордой в остывшие "чилес рессенос"... Но, по зрелому размышлению, все это бесполезно.
      Свои мозги не вложишь. И свои глаза не вставишь.
      Корабельникоff с Никитой просидели в кабаке еще добрых два часа, ожидая, пока Марина-Лотойя-Мануэла исчерпает свой немудреный репертуар, после чего Корабельникоff вызвался проводить псевдо-бразильскую диву домой. Дива, тряхнув медным водопадом волос, предложение приняла, иначе и быть не могло.
      Жила она у черта на рогах, на проспекте Большевиков, в панельной девятиэтажной халупе, от которой за версту несло обездоленными бюджетниками и работягами, уволенными с Карбюраторного завода по сокращению штатов. Никита остановил "Мерседес" у подъезда с покосившейся дверью и поставил пять баксов на то, что Корабельникоff поволочется в гости к Мариночке - на традиционно-двусмысленную чашку кофе.
      Через минуту стало ясно, что гипотетические пять баксов сделали Никите ручкой.
      Мариночка вовсе не горела желанием принимать у себя дорогого гостя, и Оке Алексеевичу пришлось довольствоваться целомудренным поцелуем в ладонь. Дождавшись, пока дива скроется в подъезде, он запрокинул голову вверх, к темному ноздреватому небу и неожиданно заорал:
      - Эге-гей!
      От мальчишеской полноты чувств, скорее всего.
      - Что скажешь? - спросил Kopaбeльникoff у Никиты, падая на сиденье. А что тут скажешь?
      - Красивая, - промычал Никита после верноподданнической паузы.
      - Дурак ты, - беззлобно поправил его хозяин. - Не красивая, а любимая... Любимая... На "вы" и шепотом... Травой перед ней стелись. Ты понял?
      - Чего уж не понять...
      Kopaбeльникoff сверкнул глазами, и Никита подумал было, что следующим будет тезис из серии "и не вздумай флиртовать, а то по стенке размажу". Но ничего подобного не произошло. Почему - Никита понял чуть позже. Дело заключалось в любви. Любви поздней, всепоглощающей и потому не оставляющей места не только для ревности, но и для всего остального. Кости раздроблены, диафрагма раздавлена, сердце - в хлам...
      Как-то ты будешь со всем этим жить, Ока Алексеевич?
      * * *
      ...Свадьбу сыграли в июне.
      После свадьбы было венчание в Андреевском соборе и свадебное путешествие, растянувшееся на две недели. Никаких переговоров, никаких ежовых рукавиц для сотрудников, никакого хлыста для производства - словом, ничего того, что составляло самую суть жизни пивного барона. Все это с успехом заменили праздная Венеция, крикливый Рим и великие флорентийцы, осмотренные мимоходом, между образцово-показательными глубокими поцелуями. Наплевать на дела - этот случай сам по себе был беспрецедентным, учитывая масштаб Корабельникоffской империи и масштаб личности самого Оки Алексеевича. Впрочем, Никита подозревал, что с масштабом дело обстоит вовсе не так радужно. Влюбленный Корабельникоff после встречи с кабацкой бестией стремительно уменьшался в размерах. Теперь он вполне мог поместиться под пломбой Мариночкиного резца - так во всяком случае казалось Никите,
      Ручной, совсем ручной - не бойцовый стафф, каким был совсем недавно, а жалкий пуделек. Карликовый пинчер. Тойтерьер. Болонка... Надо же, дерьмо какое.
      Сама свадьба тоже оставила больше вопросов, чем ответов.
      То есть прошла она на высоте, как и положено свадьбе влиятельного человека - с целыми составами подарков, с морем цветов и эскадроном изо всех сил радующихся Корабельникоffских друзей и подчиненных.
      Не радовались только родственники певички.
      По той простой причине, что их не было. Не было совсем. Нельзя же в самом деле считать родственниками пятерых латиносов из "Amazonian Blue". А кроме латиносов, коллективно откликающихся на имя Хуан-Гарсиа, - на церемонии со стороны невесты не присутствовал никто. С тем же успехом Марина-Лотойя-Мануэла могла пригласить раввина из синагоги или белоголового сипа из зоопарка степень родства была примерно одинаковой.
      Но Корабельникоff проглотил и латиносов, несмотря на то что от них крепко несло немытыми волосами и марихуаной. А крикливые, не первой свежести пончо вступили в явную конфронтацию со смокингами и вечерними платьями гостей.
      Да что там латиносы - у Мариночки даже завалящей подружки не оказалось! Ее роль со скрипом исполнила Корабельникоffская же секретарша Нонна Багратионовна. А Никиту, совершенно неожиданно для него самого, Корабельникоff назначил шафером.
      Прежде чем расписаться в акте торжественной регистрации, Никита бросил взгляд на подпись Марины Вячеславовны Палий, ныне Марины Вячеславовны Корабельниковой. И увидел то, что и должен был увидеть: твердый старательный почерк, даже излишне старательный. Буквы прописаны все до единой, ни одна не позабыта:
      М. ПАЛИЙ (КОРАБЕЛЬНИКОВА).
      Вот черт, ей и приноравливаться к новой фамилии не пришлось, в каждом штрихе - одинаковая, заученная надменность, тренировалась она, что ли?... И снова к Никите вернулось ощущение смертельной опасности, нависшей над хозяином, - теперь оно исходило от совершенно безобидного глянцевого листа: что-то здесь не так, совсем не так, совсем...
      Это ощущение не оставляло его и во время попойки, устроенной Корабельникоffым в честь молодой жены. Попойка, как и следовало ожидать, проходила во все том же, навязшем в зубах и очумевшем от подобной чести "Amazonian Blue". Ради этого мероприятия хозяевам даже пришлось отступить от правил: место латиносов на эстрадке занял джаз-банд с широкополым, черно-белым ретро-репертуаром. Черно-белым, именно таким, какой Никита и любил. Упор делался на регтайм и блюзовые композиции - словом, на все то, что так нравится ностальгирующим по голоштанной юности любимцам фортуны. И Никите стало ясно, что рано или поздно Kopaбeльникoff перекупит кабак, сожрет с потрохами, да еще и мемориальную табличку повесит на входе: "На колени, уроды! Здесь я впервые встретился со своей обожаемой женушкой...".
      В самый разгар застолья Мариночка оказалась рядом с Никитой - вовсе не случайно, он это понимал, он видел, что круг, в центре которого он находился, все время сужается. Что-что, а расставлять силки новобрачная умела, и это касалось не только Корабельникоffа, но и жизни вообще. А Никита был осколком жизни, а значит, правила охоты распространялись и на него. Впрочем, ничего другого Мариночке не оставалась - радость гостей выглядела фальшивой, и Лотойе-Мануэле (выскочке, парвенюшке, приблудной девке) заранее не прощали лакомый кусок, который удалось отхватить...
      Смотри, не подавись, явственно читалось на подогретых дорогим алкоголем мужских и исполненных зависти женских лицах. Никита же, с его неприкрытой простецкой неприязнью, оказался просто подарком. Лучшим подарком на день бракосочетания. Именно об этом и сообщила ему Мариночка, чокаясь фужером с выдохшимся шампанским.
      - Как хорошо, что ты есть, - бросила она абсолютно трезвым голосом.
      - Жаль, что не могу сказать тебе то же самое... - не удержался Никита.
      - Обожаю! Я тебя обожаю!...
      И Никита сразу понял, что она не лжет. Ей нравилась бессильная и анемичная Никитина ненависть, она понравилась бы ей еще больше, если бы...
      Если бы не была такой робкой в своих проявлениях.
      - В гробу я видел. Тебя и твое обожание, - поморщился Никита, вперив взгляд в колье на Мариночкиной точеной шейке.
      Прогнулся, прогнулся хозяин, ничего не скажешь! Платина и куча сидящих друг на друге бриллиантов, тысяч на двести пятьдесят потянет. Зеленых. Такая вещичка хороша для культпоходов в персональный туалет и персональную сауну, и в койку к собственнику-мужу - на людях показываться в ней просто опасно. И вполовину меньшее количество баксов кого угодно спровоцирует. Мариночка же не стоила и десятой части этой суммы. И сотой.
      - Знаю, знаю, - она читала немудреные мысли Никиты, как глухонемые читают по губам. - Я не стою и сотой части этого дурацкого колье. Ты ведь это хочешь сказать, дорогой мой?
      - Именно это.
      - Удивительное единство мнений со всеми этим напыщенным сбродом. А мне наплевать.
      - Еще бы...
      - Давай! Вываливай все, что обо мне думаешь... - подначила Никиту молодая Корабельникоffская жена. - Другого случая может не представиться.
      - Была охота...
      - Тогда я сама, если ты не возражаешь...
      Надо же, дерьмо какое! Никита хотел промолчать, и все же не удержался - уж слишком эффектной она была в этом своем, почти абсолютном, цинизме.
      - Валяй, - пробормотал он.
      - Хищница, - захохотала Мариночка.
      - Ну, хищница - это громко сказано. Скорее, стервятница. Гиена...
      - Гиена?...
      По ее лицу пробежала тень. Или это только показалось Никите?... Мариночка тотчас же подняла регистр до вполне сочувственного хихиканья и, карикатурно подвывая в окончаниях, разразилась полудетским стишком:
      - Разве не презренна
      Алчная гиена?
      Разевает рот,
      Мертвечину жрет.
      Мудрому дано
      Знать еще одно
      Качество гиены
      Камень драгоценный
      У нее в глазу,
      Как бы на слезу
      Крупную похожий.
      Нет камней дороже,
      Ибо тот, кто в рот
      Камень сей берет,
      Редкий дар имеет
      Ворожить умеет..
      Стишок и вправду был полудетским, вполне невинным, похожим на считалочку, которую даже Никита-младший выучил бы без труда. Вот только самому Никите от такой считалочки стало нехорошо. Непритязательные словечки и такие же непритязательные рифмы хранили в себе зловещий, подернутый ряской смысл. Они были способны утянуть на дно омута; "утянуть на дно" - еще одно запретное словосочетание из их с Ингой омертвевшего лексикона. Виски Никиты неожиданно покрылись мелкими бисеринками пота, но самым удивительным было то, что точно такой же пот проступил на висках Мариночки. А лицо сделалось пергаментным, как будто сквозь девичьи, ничем не замутненные черты проступила другая, рано состарившаяся жизнь. Чтобы загнать ее обратно, певичке даже пришлось через силу влить в себя шампанское.
      - Не бойся, ворожить я не умею...
      - Я и не боюсь, - поежился Никита.
      - Я - самая обыкновенная бескрылая проходимка. Прохиндейка. Корыстолюбка. Охотница за богатыми черепами.
      Самая обыкновенная! Держи карман шире!... Ничем другим, кроме ворожбы, объяснить внезапно вспыхнувшую страсть Kopaбeльникoffa было нельзя. Ворожба, колдовство и даже костлявый призрак с отрубленными петушиными головами...
      - Прямая и явная угроза, - он и понятия не имел, как эти слова сорвались с его губ: американские киноподелки, в отличие от нежного, старого, черно-белого кино, Никита терпеть не мог.
      - Кому?
      - Ему. Тому, кого ты называешь богатым черепом.
      - Это вряд ли, - Мариночка неожиданно нахмурилась. - Это вряд ли... Я - не опасна. Прошли те времена, когда я была опасной.
      - Решила начать все с чистой страницы? С белого листа? В который раз, позволь спросить?
      И снова, сам того не ведая, Никита зашелестел пергаментными страницами прошлой Мариночкиной жизни. Безобидная и, в общем, примирительная фраза произвела на певичку странное впечатление. Да что там, странное - это было еще мягко сказано!
      Близко придвинувшись к Никите, так близко, что его едва не обожгло огнем ее медно-рыжих глаз, Марина-Лотойя-Мануэла прошептала:
      - В первый, дорогой мой. В первый...
      - Ну и отлично. Я за тебя рад.
      - А уж я как рада... Ты и представить себе не можешь...
      Конечно же, она солгала ему. Но эта ложь вскрылась позже, много позже, а пока Никите ничего не оставалось, как мириться с ролью спасателя на мертвом озере. Спасателя, который никого не может спасти...
      Это был единственный их разговор. Или - почти единственный.
      Никита и думать забыл про его содержание, вот только чертов полустишок-полусчиталка довольно долго вертелся у него в голове. Слов он не запомнил, но запомнил ритм, похожий на заклинание... Или... Нет, Марина Корабельникова, в девичестве Палий, не заклинала, она предупреждала. И совсем не Никиту, Никита был мелкой сошкой, личным шофером, парнягой для поручений, хранителем связки ключей, которые Корабельникоff позабыл забрать. Вовсе не Никиту Чинякова предупреждала Мариночка. Она предупреждала ангела-хранителя Корабельникоffa.
      Будь начеку, ангел, я уже пришла.
      Но Никита не внял предупреждению. Да и что бы он мог сказать хозяину, в самом деле? Будь осторожен, Ока Алексеевич? Молодая жена и муж в летах - это всего лишь персонажи анекдота в лучшем случае и герои криминальной хроники - в худшем. Но ни первое, ни второе не подходило - ни Корабельникоffу, ни самой Марине. Их отношения были сложнее. Намного сложнее. А может быть, проще - но этого Никита не знал. И так никогда и не узнал.
      Все две недели, что just married провели в итальянском, заросшем веками и культурами цветнике, Никита гадал, что предпримет Мариночка. Забеременеет, заведет молодого любовника, придержит старого (или старых, пятерых Хуанов-Гарсия, к примеру) или начнет вытягивать у пивного простачка деньги на сольную карьеру в шоу-бизнесе. После длительных раздумий Никита остановился на сольной карьере. И поставил на нее теперь уже десять баксов.
      И снова проиграл.
      Ни о какой карьере Марина-Лотойя-Мануэла и не помышляла. Что было довольно странно, учитывая ее внешность, нестыдный голос (опять же, не Монтсеррат Кабалье и не Мария Каллас, но все же, все же) и почти мужскую хватку - как раз тот тип женщин, который Митенька Левитас емко характеризовал, как "баба с яйцами". Но яйца у Мариночки оказались с дефектом, ей нравилось быть мужней женой, вот и все. Понятие "мужняя жена", очевидно, распространялось только на койку. Во всем остальном Мариночка не преуспела. Шикарная квартира на Пятнадцатой линии по-прежнему была запущенной - как и во времена их с Корабельникоffым субботних бдений на кухне, - там не появилось ни одной новой вещи. Далее дурацких дамских безделушек не просматривалось, даже жалюзи на окнах не возникли (кроме разве что гобеленовых - в ожившей с появлением Мариночки Корабельникоffской спальне), даже мебели не прибавилось. За исключением огромной, похожей на пустыню Кызылкумы, кровати, которая с успехом заменила походную хозяйскую койку.
      На этом полет дизайнерской мысли Мариночки закончился.
      Остальная квартира по-прежнему сверкала голыми стеклопакетами и пыльной стерильностью комнат. Никаких занятий по шейпингу и фитнесу, никаких соляриев и косметических салонов, никаких бутиков, супермаркетов и прочих атрибутов кисло-сладкой новорусской жизни. Впрочем, об этой стороне жизни new-Корабельниковой Никита почти ничего не знал, да и стелиться травой ему тоже не пришлось. Теперь он имел дело только с самим хозяином, а драгоценная Мариночкина жизнь была доверена Эке. Корабельникоff, до этого сам стойко отказывавшийся от телохранителей, почему-то решил, что бодигард вовсе не помешает молодой жене. Для этих целей и был нанят истребитель-камикадзе с грузинским именем на бронированном фюзеляже. Женским именем, значит, все обстояло не так безоблачно, и ревность, пусть и скрытая, имела место быть, если уж Корабельникоff нанял для Мариночки женщину-телохранителя. Женщину, а не мужчину - береженого Бог бережет. Эка была брошена к ногам Мариночки на пару с изящным новехоньким фольксвагеном "Bora", стоившем сущие копейки по сравнению с платиновым колье. Ока Алексеевич отрыл ее в престижной школе телохранителей, которую Эка закончила первой ученицей в своей группе. Сертификат Э. А. Микеладзе был туго перетянут черным поясом по дзюдо, к нему же прилагалось звание мастера спорта по стендовой стрельбе. Коротко стриженная, сплетенная из сухожилий брюнетка Эка удивительно шла женственной Мариночке - впрочем, точно так же ей шли колье, туфли на шпильках, циничная улыбка и покровительственное обращение ко всем: "Дорогой мой". "Подлецу все к лицу", - сказал бы в этом случае Никитин приятель Левитас. К лицу Мариночки оказалась и маленькая прихоть праздной женщины: раз в неделю она пела во все том же "Amazonian Blue", в присутствии заметно высохшего от любви Корабельникоffа.
      То, что хозяин сдал, Никита заметил не сразу. Вернее, он упустил момент, когда все это началось. Просто потому, что его общение с патроном сократилось до необходимого производственного минимума. Корабельникоff больше не нуждался в спарринг-партнерах. Бокс, тренажеры и прочие водочно-огуречные мужские радости были забыты, безжалостно выкинуты из жизни. Но Корабельникоff ни о чем не жалел, во всяком случае Никита возил на работу и с работы стопроцентно счастливого человека. Счастливого, несмотря на то что у молодцеватого Оки Алексеевича как-то разом поперли морщины, а седина стала абсолютной. Теперь он вовсе не казался всемогущим, и во всем его облике появилась почти библейская одряхлевшая усталость. Первой обратила на это внимание преданная Нонна Багратионовна, с которой Никита самым непостижимым для себя образом подружился в период ожидания патрона в имперском предбаннике.
      Самое первое впечатление не обмануло Никиту. Нонна Багратионовна и вправду была научным работником - тяжкое наследие зачумленного советского прошлого. Всю свою сознательную жизнь она просидела в отделе редкой книги Публички, трясясь над фолиантами, и даже защитила диссертацию по никому не известному Гийому Нормандскому. Об этом Никита узнал на сто пятьдесят седьмой чашке кофе, распитой на пару с секретаршей.
      На сто шестьдесят третьей на безоблачном горизонте пивоваренной компании "Корабельникоff" появилась Мариночка.
      А на двести восемьдесят девятой состоялся весьма примечательный разговор.
      - Вы должны что-то предпринять, Никита, - воззвала к Никите специалистка по Гийому Нормандскому, интеллигентно размешивая три куска рафинада в чашке.
      - В каком смысле? - удивился Никита.
      - А вы не понимаете? - Нонна Багратионовна понизила голос. - Ока Алексеевич..
      - А что - Ока Алексеевич?
      - Я бы никогда не рискнула обсуждать эту тему с вами... Из соображений, так сказать, этики... Но... Вы ведь не только шофер... И не столько... Но еще и доверенное лицо, насколько я понимаю.
      О, Господи, как же вы безнадежно отстали от времени, Нонна Багратионовна! Вся жизнь Корабeльникoffa вертелась теперь только вокруг одного лица - наглой физиономии певички из кабака... И благодаря стараниям этой же физиономии Никита быстро был поставлен на место, соответствующее записи в трудовой книжке, - придатка к мерседесовскому рулю.
      - Он очень сдал за последнее время, наш шеф... И я думаю... Я думаю... Не в последнюю очередь из-за этой стервы. Его нынешней жены.
      Нынешней, вот как... Значит, была и бывшая? Но вдаваться в непролазные джунгли Корабельникоffского прошлого Никита так и не решился - налегке и без всякого вооружения. И потому сосредоточился на настоящем.
      - Вы полагаете, Нонна Багратионовна?
      - А вы нет, Никита? Есть же у вас глаза в конце концов! Она его заездила.
      - Заездила?
      - Не прикидывайтесь дурачком, молодой человек. И не заставляйте меня называть вещи своими именами. Ну, как это теперь принято выражаться...
      Никита смутился и от смущения выпалил совсем уж непотребное:
      - Затрахала?
      - Вот именно! - обрадовалась подсказке любительница утонченных средневековых аллегорий. - Затрахала. Она нимфоманка.
      Слово "нимфоманка" было произнесено со священным ужасом, смешанным с такой же священной яростью, - ни дать ни взять приговор святой инквизиции перед сожжением еретика на костре.
      - С чего вы взяли?
      - Вижу. Вижу, что с ним происходит. С моим мужем произошло то же самое, когда он перебежал к такой вот... молоденькой стерве. А ведь мы с ним прожили двадцать пять лет. Душа в душу. И за какие-нибудь полтора месяца... Все двадцать пять - псу под хвост. Синдром стареющих мужчин, знаете ли...
      - Так он ушел от вас?
      - Сначала от меня, а потом вообще... ушел... Умер... А до этого полгода у меня деньги одалживал. На средства, повышающие потенцию. Идиот! А ведь мог бы прожить до ста, не напрягаясь...
      Н-да... Высохшее монашеское тело Нонны Багратионовны, больше похожее на готический барельеф, убивало всякую мысль о плотских наслаждениях, Гийом Нормандский был бы доволен своей подопечной. Рядом с таким телом, совершенно не напрягаясь, легко прожить даже не сто лет, а сто двадцать. Или сто пятьдесят.
      - Вчера он отменил встречу, - продолжала вовсю откровенничать Нонна Багратионовна. - И все ради какого-то мюзикла, на который его Мариночка так жаждала попасть. Я сама заказывала билеты. Это ненормально, Никита, отказываться от деловой встречи из-за прихотей жены. При его-то положении, при его-то репутации. Я права?
      Никита шмыгнул носом - обсуждать поведение хозяина ему не хотелось. При любом раскладе. И даже теперь, когда последняя фраза из "Касабланки", на которую он возлагал столько надежд, накрылась медным тазом.
      - Мне она сразу не понравилась, эта девка. Типичная стяжательница.
      - Охотница за богатыми черепами, - неожиданно вспомнил Никита фразу, оброненную Мариночкой.
      - Вот видите! Вы тоже так думаете! Нужно принимать меры.
      - Какие, интересно?
      В глазах Нонны Багратионовны появился нездоровый блеск.
      - Я много думала об этом... Она ведь совсем его не любит, эта девка. Всего-то и дала себе труд наложить лапу на мешок с деньгами. А он доверился ей как ребенок, право слово... Больно смотреть... Ах, что бы я только ни отдала, чтобы вывести ее на чистую воду! Но, к сожалению, это выше моих сил... Зато вы... Вы готовы принести себя в жертву, молодой человек?
      - Я? - опешил Никита.
      - Ну да... Заведите с ней интрижку. Вы - симпатичный, юный. Классический тип латинского любовника. Она не устоит. Пресыщенным самкам нравятся латинские любовники...
      Латинский любовник - это было что-то новенькое. Во всяком случае, до сих пор Никита считал себя кем угодно, но только не брутальным мачо с плохо выбритым подбородком и чесночным запахом изо рта. Подобное сравнение могло родиться только в дистиллированных мозгах климактерички со стажем, коей, безусловно, дражайшая Нонна Багратионовна и являлась.
      - Не тушуйтесь, Никита, - интимно придвинувшись, продолжила она. - Не вы первый, не вы последний. Расхожий сюжет. Сюжет и правда был расхожим, вот только где именно могла почерпнуть его Нонна Багратионовна - в мумифицированном отделе редкой книги или в порнофильме о хозяйке особняка и мускулистом садовнике?... Спрашивать об этом Никита не рискнул. Не рискнул он и откликнуться на экстравагантное предложение секретарши. И тема завяла сама собой.
      Впрочем, она еще отозвалась эхом недели через две, когда Никита заехал на Пятнадцатую линию, чтобы передать Мариночке очередные билеты на очередной мюзикл - сам Корабельникоff застрял в Ленэкспо на выставке "Новые технологии в пивной промышленности".
      Дверь открыла Эка. Открыла после того, как он совсем уж собрался уходить, протерзав звонок контрольных три минуты.