Ева (№2) - Куколка для монстра

Нельзя давать ему повод торжествовать.

– Зачем вы приносили мне тогда фотографию Цыбульского? – совершенно невпопад спросила я, только для того, чтобы не молчать, только для того, чтобы не слышать приглушенного неистового лая собак в доме.

– А мне он вообще очень симпатичен. Белый шарф, очки, настоящий интеллектуал в настоящем времени. Вам нравятся шестидесятые?

Я пожала плечами.

– Но актера-то помните?

Я повернулась к нему, переступила с пяток на носки, стоя прямо в середине расчищенной от снега дорожки:

– Капитан. Я не помню, а знаю. В этом вся разница. Я знаю многое, но не помню ничего…

– А мне нравится этот поляк, – Лапицкий пропустил мое откровение мимо ушей. – Он стильно играл работников моей профессии и всегда справлялся с такими дамочками, как вы.

Кто бы мог подумать, что милицейские дуболомы апеллируют к слову «стильно» и у них тоже есть маленькие сентиментальные слабости…

– Не называйте меня дамочкой.

– Могу называть девушкой, но это предполагает более близкое знакомство и совсем другие обстоятельства встречи.

– Я вас ненавижу, – устало сказала я.

– Радостное совпадение наших чувств. Можно хоть сейчас под венец, – не остался в долгу капитан.

Мы поднялись по ступенькам крыльца, и Лапицкий толкнул дверь. Она с трудом поддалась и открылась только наполовину. Лай собак стал невыносимым. Капитан протиснулся первым и уже из-за двери сказал мне:

– Смелее!

Я последовала за ним и у самого порога наткнулась на что-то мягкое, лежащее на полу. Это было так неожиданно, что я не смогла удержаться на ногах и оказалась в комнате на полу, больно ушибившись коленкой. Впрочем, я тотчас же забыла о боли, – возле двери лежало неестественно скорчившееся тело человека. Оно и загораживало проход в дом. Я не успела ничего сообразить, когда прямо надо мной раздался спокойный голос капитана:

– Не ушиблись? Вставайте.

Нет, это не было телом, скорее – большая, почти в человеческий рост, небрежно собранная тряпичная кукла. Она вдруг странно испугала меня, внушила почти мистический ужас. Сидя на полу и держась за ушибленное колено, я не могла оторвать взгляда от плохо простроченного шва, делившего ее голову на две части.

– Что это? – одними губами спросила я. Никто не ответил мне, хотя в комнате, кроме капитана, еще были люди: шофер Виталик и женщина в расстегнутом пуховике, – именно она загоняла собак… Женщина сидела в глубоком кресле, закинув ногу на ногу, и со жгучим любопытством наблюдала за мной… Потом хмыкнула, тряхнула крашенными перекисью волосами и достала из кармана мятую пачку сигарет.

Сейчас она закурит. От этого вдруг разболелась голова. Я опустилась на пол и обхватила виски руками. Вставать мне не хотелось. Я даже не знала, сколько времени прошло.

– Иди помоги мне поднять ее, – властно сказал капитан Виталику.

Шофер беспрекословно подчинился. Вдвоем они попытались оторвать меня от пола, за который я цеплялась, как за последнюю надежду. Если бы у меня хватило сил, я бы забилась в какую-нибудь щель и пролежала бы там до конца времен. Лицом вниз и с тонкими горячими иглами в шейных позвонках…

– Ты смотри, упирается, – ленивым кошачьим голосом промурлыкал Виталик, – а тяжелая какая, кто бы мог подумать… Никогда не буду носить ее на руках, если женюсь…

– Заткнись и делай свое дело, – процедил капитан.

– Да какие у меня дела, – не унимался Виталик. – Делов у меня, как у барабанщика в струнном оркестре.

Когда они поставили меня на ноги, я почти теряла сознание. Только узкое тело шофера, обвившее мой позвоночник, как плеть, не давало мне уйти в блаженный мир небытия окончательно. И я вдруг доверилась этому телу, решила положиться на него – и сразу же почувствовала себя в безопасности. Знакомое ощущение, которое я тщетно пыталась вспомнить, – видимо, раньше, когда я была собой, я только то и делала, что полагалась на чужие тела…

Но ощущение безопасности сразу же прошло, стоило только Виталику повернуть меня лицом к капитану Лапицкому. Теперь я видела не только самого капитана, но и всю комнату. Отличная, основательно и со вкусом подобранная обстановка не могла сбить меня с толку – в этом доме уже давно никто не жил. Это было заметно по многим приметам, они сразу же бросались в глаза: пыль с палец толщиной на всех предметах, неряшливый, запущенный пол, безвольно висящие на противоположной стене винтовки… Вещи опускаются и перестают за собой следить, когда их лишают хозяев… Впрочем, это не относилось к винтовкам на стене. Только они казались здесь на месте, как будто только сегодня были специально принесены в дом.

Может быть, именно для меня.

Капитан Лапицкий сидел на столе и вертел в руках маленький пистолет.

– Это «браунинг», – пояснил капитан, перехватив мой взгляд. – Разбираетесь в оружии?

– Нет.

– Хорошая штука. Можно хранить в дамском концертном ридикюле. Бьет поточнее «Макарова»…

– Именно, – подтвердил Виталик. – «Макаров» – это лажа. Я бы вообще всех «Макаровых» оптом отправил на Берег Слоновой Кости в качестве пламенного пролетарского привета аборигенам. Пусть из них кокосы сшибают…

Капитан поморщился. Видимо, Виталик портил ему всю игру.

Я, не отрываясь, смотрела на пистолет в руках Лапицкого: он завораживал меня, как магический кристалл.

– Хотите подержать? – спросил капитан, легко спрыгнул со стола и, не дожидаясь ответа, сунул «браунинг» мне в руку.

И почти тотчас же Виталик отпустил меня, мягко отскочив в сторону. Я бы не удержалась на ногах, если бы не невесомая тяжесть пистолета, которая удерживала меня, как якорь. Прошло несколько томительных секунд. «Браунинг» согрелся в моей руке, и я вдруг почти перестала замечать его. Нет, «замечать» было не тем словом, – я с ужасом поняла это.

Пистолет показался мне привычным. Не этот пистолет конкретно, а вообще пистолет. Я имела к нему отношение.

– Ну как? – улыбнулся прорезью губ капитан. – Приятная тяжесть?

И снова сотни игл впились мне в шею. И снова я увидела плохо простроченный шов, который делил голову манекена, лежащего на пороге, на две части.

– Смотрите в правильном направлении, – одобрил меня капитан. – В декабре прошлого года, чуть больше двух месяцев назад, на этой даче произошел неприятный инцидент. Мелкая склока, в результате которой мы получили на руки три трупа…

– Двоих четвероногих друзей не считаем, – добавил Виталик.

Собаки, вяло подумала я, собаки. Значит, убили еще и двух собак. Но если их убили – почему они так лают? Может быть, кто-нибудь успокоит их?..

– Эти трупы – сплошная головная боль. Люди довольно уважаемые, каждый в своем бизнесе. Вы их знаете.

– Я никого не помню, – в отчаянии выдохнула я.

– Заметьте, я не сказал «помните». Я сказал – «знаете», – поднял палец капитан, он не забыл ничего из сказанного мной на эстакаде. – Вы их знаете, а если не знаете – должны помнить: я показывал вам их фотографии в клинике. Так вот, у двоих из них не было ни малейшего повода убивать друг друга. Они никогда не делили сфер влияния. Они никогда не пересекались. Даже если предположить, что один из них перешел дорогу другому, – они убрали бы друг друга чужими руками. Солидные люди, что и говорить. Итак, явного повода не было… Или все-таки был?

Я затравленно смотрела на капитана, я не могла понять, чего он от меня хочет.

– Фамилии Сикора и Кудрявцев вам ничего не говорят?

«Сикора» – какая странная фамилия… Нелепо быть убитым, имея такую фамилию…

– Нет, они ни о чем мне не говорят. Капитан погрустнел.

– Жаль. Значит, ничего из окружающей обстановки не припоминаете?

– Нет.

– И никогда здесь не были? Ни намека на присутствие?

– Я не помню. Я ничего не помню. Оставьте меня в покое…

– При каких обстоятельствах вы оказались в машине майора Марилова? – Капитан сжимал кольцо вопросов, и мне на секунду показалось, что оно сейчас сомкнется у меня на горле. Погибший Олег, любитель блондинок и старых фильмов, был майором, вот как…

– Не помню.

– Кто была женщина, которая ехала вместе с вами?

– Не помню.

– Вам что-нибудь говорит фамилия Сикора?

– Не помню.

– Вам что-нибудь говорит фамилия Кудрявцев?

– Не помню.

– При каких обстоятельствах вы оказались в машине майора Марилова?

– Не помню.

– Александр Шинкарев был связан с Сикорой?

– Не помню.

– При каких обстоятельствах вы оказались в машине майора Марилова?

– Не помню.

– Как звали вторую женщину в машине?

– Не помню.

– Сколько раз вы выстрелили из «браунинга»?

– Не помню.

– Вы стреляли из «браунинга»?

– Не помню…

– Меня зовут капитан Лапицкий. Повторите, – его голос был так резок и настойчив, что мне захотелось поднять пистолет и выстрелить прямо в самую сердцевину этого голоса…

– Капитан Лапицкий, – вместо этого послушно повторила я.

– Как зовут вас?

– Не помню.

– Сколько раз вы выстрелили из «браунинга»?

– Не помню, не помню, не помню…

– Кудрявцев и Сикора были убиты из одного пистолета. Того, что вы держите в руках. Вы стоите примерно на том же месте, с которого стреляли в Сикору. Покажите, как это было. Вы выпустили в него всю обойму?

– Нет! – вдруг закричала я.

– Значит, вы помните, что не убивали? Не стреляли из пистолета?

– Я не помню…

– Как вас зовут?

Я вдруг начала истерически смеяться, – я смеялась и просто не могла остановиться. Как легко, оказывается, ответить на все вопросы… Нужно только не отвечать, и все, прикрывшись универсальной формулой, как щитом. Так-то, Костя Лапицкий, капитанишко-неудачник, близок локоток, да не укусишь… С меня все взятки гладки, и любая судебно-медицинская экспертиза это подтвердит. Я подняла пистолет, наклонила голову к плечу и весело спросила у Лапицкого:

– Куда, говорите, я выпустила всю обойму? Вот в этого человека? – Я указала пистолетом на манекен, лежащий на полу. – Проведем следственный эксперимент, или как там это у вас называется?!

– Проверка показаний на месте, – с ненавистью поправил капитан. Его лицо дробилось на несколько лиц, они парили надо мной, и в каждое хотелось выпустить пулю из незаряженного пистолета. Незаряженного, я это знала.

– Костя, что ты делаешь? – Я впервые услышала голос женщины, резкий и прерывистый. – У нее же истерика, разве ты не видишь? Захотелось неприятностей на наши бедные головы? И так влезли по самую маковку…

– Иди лучше собак успокой. Я знаю, что делаю, – яростно рявкнул капитан.

– Правда, шеф, чего-то мы заигрались, – Виталик неожиданно принял сторону женщины. – Это же подсудное дело… Видишь, как заходится? Она еще ласты склеит здесь от нервного напряжения. А я из-за этой безмозглой личинки шелкопряда под статью идти не намерен…

– Все чистенькие, да? – Капитан ухе не считал нужным сдерживаться. Ярость ломала и корежила черты его лица: весь продуманный план рушился, я видела это, выглядывая из-за своего надежного щита. – Ты же видишь, она наверняка была здесь, она все помнит, только прикидывается, издевается над нами. Ведь ты помнишь, да?! – Капитан снова перекинулся на меня.

– В кого стрелять, капитан? – с наслаждением спросила я. – Кого еще я отправила на тот свет?

– Да успокоит кто-нибудь этих чертовых псов или нет? – Капитан явно потерял контроль над собой, и мне на секунду стало даже жаль его: бедный, заблудившийся во взрослой карстовой пещере мальчик…

– Иди и сам успокой, – устало сказала женщина. – Я к ним не подойду.

– Ну и сотруднички… С вами хорошо говно есть на пленэре, а не серьезными делами заниматься. Пошли вон отсюда, к собакам!..

И Виталик, и женщина с видимым облегчением подчинились. Но метнулись не в комнату к собакам, а к входным дверям, туда, где их ждала холодная и ясная февральская ночь. Я отдала бы душу, чтобы сейчас оказаться на месте любого из них… Они еще успели споткнуться о лежащую на полу куклу, а потом плотно прикрыли за собой дверь.

Я и капитан остались одни.

Одни, не считая истеричного лая собак.

Колени мои подломились, и я села на пол, опустив перед собой пистолет. Лицом к только что захлопнувшейся двери, к не правдоподобному муляжу человека, лежащему на пороге. Кем ты только не был, вдруг отстраненно подумала я о манекене, каких только имен ты не носил, как только тебя не убивали… А ведь в конечном счете тебя убивали всегда, честная милицейская лошадка…

– Вставай, – беспощадно сказал мне капитан, – вставай, чего расселась?

– Да пошел ты со своими психологическими экзерсисами, экспериментатор хренов, – мне захотелось грязно выругаться – новое, совершенно неизвестное и пугающее своей дерзостью состояние: я знаю и такие слова, кто бы мог подумать. – У себя в курилке будешь выступать с такими заявлениями. Плевать мне на тебя, понял?

Нет, он не стал поднимать меня, он так и не решился ко мне прикоснуться: слишком велико было желание ударить, вмазать, врезать – я это видела. Но капитан не сделал ни того, ни другого. Он просто повторил все то, что за несколько секунд до этого сделала я: сел на пол, против меня, близко придвинувшись. И с силой раскрутил на полу «браунинг», лежавший между нами. Мы следили за этим блестящим, бешено вращающимся волчком, как завороженные.

И когда он наконец-то остановился, капитан снова спустил всю свору гончих для последней королевской охоты. Эти гончие были поумнее ротвейлеров, запертых в соседней комнате. Они не лаяли почем зря. Они все пытались рассчитать.

– Если ты сама не попытаешься защититься, я не смогу защитить тебя. Может быть, и тогда ты защищалась?

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Ты была здесь… Ты сама косвенно это признала. Ну давай, сделай один только шаг, и я обещаю помочь тебе. Это несложно – сделать шаг. Один маленький шажок в нужном направлении.

– Вы забыли добавить – в нужном вам направлении. Попробуйте обвинить меня.

– Я ни в чем не обвиняю тебя. Обвинять не так интересно, как может показаться на первый взгляд. Я печенкой чую, что ты как-то связана с этим домом и этими убийствами. Хотя бы и в качестве свидетеля, черт с тобой… Перестань запираться и все мне расскажи.

– Возьмите в свидетели собак. Может быть, они помогут вам больше.

– Это совсем другие собаки. Они только похожи. Конечно, только похожи. Все это – только имитация, не совсем удачный спектакль со вводом второго состава. И собаки за дверью комнаты, в которой я никогда не была, и манекены были бездарными статистами… Да, именно манекены, потому что в комнате находился еще один, у стены с винтовками. Его я не заметила сразу, но это было уже неважно.

– Это совсем другие собаки, – снова повторил капитан. – А тем, настоящим, в свое время перерезали горло. Их хозяином и хозяином дома был Кудрявцев. Тебе о чем-нибудь говорит эта фамилия?

– Это он? – Я показала подбородком в сторону второго манекена, старательно уложенного в позу, в которой, видимо, его и застигла смерть.

– Соображаешь, – капитан грустно улыбнулся. – Собак Кудрявцев взял в свое время в спецпитомнике. Он сам натаскивал их, он был большой специалист. И хватка у него была – будь здоров.

– В таком случае странно, что он не запасся бультерьерами, если уж вы заговорили о хватке.

– Ты и о бультерьерах знаешь… Ты все знаешь, – впервые по лицу капитана промелькнула грустно-понимающая улыбка. – Кто же ты все-таки?

– Я бы и сама хотела это вспомнить…

– Очень хочется тебе верить.

Он вдруг поднял руку и коснулся моей щеки; жест неопытного любовника, судя по влажным кончикам его пальцев. Их прикосновение не было неприятным, скорее – наоборот. Я прикрыла глаза и подумала о том, касался ли кто-нибудь моего лица так, как касается сейчас капитан… Могло ли у нас получиться что-нибудь при других обстоятельствах? В конце концов, он не так уж плох, этот Костя Лапицкий, если отбросить этот по-детски вероломный и бессмысленный следственный эксперимент…

Его пальцы по-прежнему изучали мое лицо, которое не помнило ни одного конкретного прикосновения ни одного конкретного человека. И только когда они, обогнув скулы, добрались до мочек ушей, я почувствовала смутное беспокойство: капитан затеял эту игру с лицом не просто так, он движется к конкретной цели. Этой цели я не знала, но внутренне подобралась. И все-таки он нанес удар неожиданно:

– Забавная вещь получается… Мой друг погибает в катастрофе. Как это произошло – пока опустим, не об этом речь. Но в его машине оказываются две женщины: одна живая, другая – мертвая. Обе очень даже ничего, между прочим. Обе не в его вкусе. Две подружки, которых он решил подвезти из чувства сострадания к ближнему? Такой вариант может быть, вполне-вполне. Пока ничего криминального. Вот только потом случается эта авария. Олег был отличным водилой: в юности он даже грешил автогонками. Какой-то там гололед для него – дерьмо собачье. Но он с ходу влипает в эстакаду. Влипает только потому, что кто-то прижимал его. Но даже не в этом суть. Две женщины в машине – и не одну никто не ищет, ни живую, ни мертвую. Никто не может их опознать. Для одной подержанной «Шкоды», разбившейся на шоссе, многовато, ты не находишь?..

– Чего вы от меня хотите? – Я наконец-то открыла глаза и увидела его лицо совсем близко – ни следа от влажной нежности неопытного любовника, только циничное торжество.

– Думаю, кто-то из вас оказался в машине Олега не случайно. Кто? Или вы обе там наследили?

– Я ничего не знаю.

Пальцы капитана коснулись мочек моих ушей и скользнули дальше. Наконец они удовлетворенно замерли.

– Не знаешь? Зато я знаю. Все так, как мне сказали. Они там есть, рубчики за ушами.

– Рубчики?

– Именно. Шрамы для непосвященных. Ты делала пластическую операцию.

– Пластическую операцию? – К этому я не была готова и ухватилась за плечи капитана, чтобы не шлепнуться на близкий пол. – Какую пластическую операцию?..

– Это у тебя нужно спросить – какую. Я был бы круглым идиотом, если бы не успел обнюхать всех твоих лечащих врачей, они-то подошли к тебе совсем близко, они хорошо изучили твою анатомию. Эти живчики мне и сказали, что твое лицо полностью изменено. Полностью. Если бы тебя не устраивал нос… Или форма глаз… Или губы… А ведь у тебя милые губы, приятной полноты, такие нравятся мужчинам, поверь мне… Но, похоже, тебя не устраивало в себе все. Так не бывает, а? Если, конечно, тебя зовут не граф Монте-Кристо… А как тебя зовут?

– Я не помню…

– Рубцы за ушами – их не видно, но можно определить на ощупь, – кажется, он совсем не слушал меня, ослепленный своими собственными теориями. – До век я не добрался, прости, но там тоже должны остаться следы… Зачем ты изменила лицо?

– Я не знаю… Я ничего не знаю… Пожалуйста… Он уже не слушал меня, он перехватил мои руки, все еще неосмотрительно лежавшие на его плечах, и повалил меня на пол – только для того, чтобы самому упасть рядом. Теперь мы лежали лицом друг к другу под неумолчный хрип собак, запертых в соседней комнате. Он по-прежнему больно ощупывал мое лицо, как будто хотел сорвать его. Ничего, кроме животного ужаса, я не чувствовала – все дело было во мне…

– Зачем ты изменила лицо? Кто ты? – Капитан уговаривал меня с ласковой ненавистью. – Давай, скажи мне… Что ты делала в этом доме? Скажи мне, что? Что произошло? Как ты оказалась в машине Олега? Как вы – ты и она – оказались в машине Олега? Вы ведь разбились в ту ночь, когда здесь произошли все эти убийства, с интервалом в час… Вы разбились на очень удобной трассе, ведущей прямиком из этого милого местечка. И почему я нашел в его бумажнике вот это?..

Он вытащил из кармана смятый листок, вырванный из записной книжки. Листок потерся на сгибе, его края обтрепались, буквы были расплывчаты и залиты выцветшей кровью, но я сумела прочитать, капитан заставил меня прочитать…

Одна из фамилий была написана достаточно крупно, задумчивым каллиграфическим почерком. Она была окружена целым выводком вопросов и стайкой других фамилий, поменьше. Их я так и не заставила себя разобрать, но эту все-таки прочитала.

Сикора.

– Ну что скажешь? Совпадение, правда? Я пыталась закрыть уши руками, но ничего не получалось – то ли меня останавливал глухой голос капитана, то ли эти рубцы от пластической операции, о которой я не имела ни малейшего понятия. А он с остервенением прижимал меня к себе и говорил, говорил… Совсем близко я видела его рот, забитый запахом дешевых сигарет.

– Я смотрю, сучка, тебя ничем не пронять! Тебе даже наплевать на то, что тебя не существует… Ну и черт с тобой, черт с тобой… Только учти, я не оставлю тебя в покое, я все равно тебя поломаю…

Неожиданно я почувствовала острую боль, которая взорвала мою несчастную голову. Боль шла волнами, от затылка к вискам, сметая все на своем пути, застилая глаза пеленой… А потом эта острая волна боли встретилась с другой волной – длинной и тихой, идущей из самой глубины живота… И когда они сошлись, сомкнулись надо мной, я почувствовала, что умираю. Тошнота, мучившая меня последний час, вырвалась наружу, и я уже почти не слышала крика капитана, обращенного ко всему пустому дому:

– Черт, она меня облевала… Черт возьми, остановит это кто-нибудь… Ах ты, дрянь…

…Я хотела прийти в себя и не могла. Не знаю, видели ли что-то мои закатившиеся глаза: обрывки теней, обрывки разговоров… Собаки наконец-то успокоились, но и это не принесло мне облегчения. Я лежала на самой границе сознания и беспамятства и не могла сделать шаг ни в одну из сторон. Теперь их снова было трое. Инициативу взяла на себя женщина. Она упорно пыталась привести меня в чувство, все лицо мое было мокрым от воды, которую она непрерывно лила на меня.

– Доигрались, – все время повторяла женщина. – Она же подыхает, не видите. Не могу понять, жива она или нет… Нужно увезти ее отсюда… Если довезем…

– Облевала меня, сволочь, – все время зло повторял капитан. – Специально это сделала… Лежит теперь и радуется.

– Ты что с ней сделал? – Женщина снова вылила на меня порцию холодной воды.

– Может быть, ей нитроглицерину скормить? – вклинился Виталик. – У Вадика, кажется, есть…

– Своей покойной бабушке будешь скармливать.., Увозим ее отсюда. Может, обойдется.

– Ты смотри, что сотворила… А я только свитер купил… Дай-ка ей по морде, Виташа, – с ледяным спокойствием сказал капитан. – Пусть в себя придет.

– Я бы с удовольствием. А вдруг и вправду помрет? – Виталик чувствовал себя в относительной безопасности.

И я, облитая водой, ни на что не реагирующая, чувствовала себя в относительной безопасности. Больше всего мне хотелось вернуться в состояние комы – теперь она была моим единственным пристанищем, единственным местом, где меня ждали… Голоса удалялись от меня, пока не исчезли совсем.

* * *

…Я пришла в себя от яркого света ламп. Он проникал сквозь веки, отражался и дробился в тусклом замызганном кафеле приемного покоя. Было холодно, и я почти сразу же вспомнила, что сейчас февраль, что капитан Лапицкий заставил меня пройти через бессмысленное испытание, которое ничего не дало. Мне не хотелось думать, мне хотелось поскорее остаться одной. Сознание медленно возвращалось ко мне. Наконец оно прояснилось настолько, что я смогла открыть глаза.

Спиной ко мне стоял человек в белом халате. Я никогда не видела его спины, но голос, молодой и наглый, показался мне знакомым. Должно быть, это коллега Теймури, один из тех, кто два месяца возился со мной. Циничный воздыхатель Насти (все молодые врачи и ординаторы были циничными воздыхателями ее разных глаз, им ничего не стоило предложить ей совокупление на дежурной кушетке; я уже знала это, как знала невинные тайны своей маленькой медсестры).

Врач что-то выговаривал человеку, которого я не видела. Сосредоточься и слушай, может быть, почерпнешь для себя что-то новенькое…

– Да тебя распять нужно, старичок, – лениво перекатывал слова коллега Теймури, имени которого я не знала. – Чуть нам девицу не угробил. А мы, между прочим, с ней два месяца возились, кучу денег вбухали в любопытный медицинский случай. Есть за чем наблюдать… Хорошо, что наш абрек только через неделю приезжает, а то бы он тебя кинжалом заколол. Я не заколю – я добрый славянофил, и кинжала у меня нет, только скальпель. Но придется донос на тебя строчить, подметную бумажонку твоему начальству. Пациентов из палат вынимаешь без согласования с руководством. А ведь это нигде не приветствуется…

Врач явно куражился, а его собеседник молчал. Я знала, кто был его собеседником, и сейчас была полностью на стороне человека в белом халате. Наконец-то я вернулась в свой призрачный дом, где домовые в неглаженых халатах всегда смогут защитить меня…

– Жить-то будет? – подавленно спросил Лапицкий. Я тихонько повернула голову и увидела его. Он сидел на краю дерматиновой кушетки, сунув руки в колени. Свитера на нем не было, только старая клетчатая ковбойка с оторванной верхней пуговицей. Мне вдруг стало невыносимо жаль его. Должно быть, те же чувства посетили и врача.

– Жить будет, куда денется, – сказал он Косте смягчившимся голосом, – а за все остальное не могу поручиться.

– Мне нужно вытащить из нее кое-что. Кое-что, о чем знает только она.

– Да-а… То-то я смотрю, ты ретиво взялся за дело, старичок. Да она вряд ли тебе поможет. У нее амнезия. Укладывается это в твоей милицейской башке или нет? Столько же об этом говорили. Пошел бы в библиотеку, книжку об этом почитал, может быть, успокоишься.

– Я ей не верю.

– Твои проблемы. – Почему глубокой ночью люди так любят лениво поговорить ни о чем? – Слушай, а что это за вонь от тебя идет?

– Пациентка постаралась, – нехотя объяснил капитан. – Она же подследственная. Она же свидетель.

– Она же – валютная проститутка, – с удовольствием включился в игру врач. Он явно издевался над сыщиком. Даже я, лежа на стылой больничной каталке, понимала это. – Она же – укротительница тигров. Она же – владелица домашнего серпентария. Она же – первая женщина, построившая дирижабль. Она может быть кем угодно. Но тебе до этого не добраться, пока она сама не доберется… Пока не очнется. Пока будет больна. Она больна, понимаешь?

– Больна-то больна, а блюет как здоровая, – мстительно сказал капитан.

– А она и должна блевать, – загадочно произнес врач, – вполне естественно в ее нынешнем положении. Мы с нашими хирургами из «травмы» даже ставки делали, что из всей этой ситуации получится. Любопытный медицинский эксперимент. И если ты нам его подгадил, старичок, в своем милицейском раже, то я тебе не позавидую. У нашего грузина приличные связи, а эта крошка ему нравится. Уж не знаю, в каком контексте. Ты спирт-то пьешь?

Капитан поднял голову и непонимающе посмотрел на врача.

– Спирт?

– Ну да. Может, хряпнем по мензурке за выздоровление владелицы домашнего серпентария? Тут от тоски по ночам загнуться можно, ненавижу я эти ночные дежурства. Хорошо еще, что ты на меня нарвался, иначе были бы у тебя неприятности. А я добрый славянофил, и кинжала у меня нет…

– А она? – Лапицкий повернул голову в мою сторону, на его лице застыло выражение позднего раскаяния. – Здесь останется?

– Еще чего не хватало. Сейчас переведем в палату. Оклемается, если ты, конечно, не применил к ней третью степень устрашения.

Вот как. Сейчас мой домовой, мой падший ангел с мензуркой спирта предаст меня и отправится пить с моим же инквизитором. Никогда еще я не чувствовала себя такой покинутой и одинокой…

* * *

…Они долго везли меня на каталке, два молчаливых, осатаневших от пустой холодной ночи санитара: маленький с лицом херувима и большой с лицом серийного убийцы. Видимо, они так опостылели друг другу, что за весь долгий путь не проронили ни слова. Как во сне я ощущала вибрацию грузового лифта и легкий, почти домашний, запах неизвестных мне медикаментов. Я понимала, что возвращаюсь в свою палату, и никогда еще я не хотела так вернуться туда. Мне совершенно необходимо было остаться одной и подумать. Меня не пугал капитан Лапицкий, нет. Меня не пугали его странные товарищи, меня не пугали собаки, лай которых до сих пор стоял у меня в ушах. Гораздо больше я боялась самой себя – я не знала, чего от себя ожидать. Этот странный бессвязный разговор о пластической операции… Сейчас я боялась поднять руку, чтобы не привлечь внимания санитаров, хотя больше всего мне хотелось сделать именно это. Нужно только добраться до палаты, и там все станет ясно…

…Наконец они привезли меня в палату и аккуратно переложили на кровать. Видимо, врач что-то все же вколол мне, во всяком случае, я ощущала неестественную легкость в теле и неестественную тяжесть в голове. Оба санитара – большой и маленький – казались мне крупными птицами с одинаковыми застывшими глазами серийных убийц, оставалось надеяться, что они не применят ко мне силу.

Они не применили силу.

Спустя несколько минут после того, как херувим ловко подключил какой-то прибор, а серийный убийца заботливо подоткнул мне одеяло, я осталась одна. Попискивание осциллографа успокаивало, как настенные ходики, и я с трудом боролась с тяжестью в голове. Нельзя, нельзя дать забытью войти в меня и овладеть мной… Эта мысль преследовала меня все последнее время: я боялась проснуться с внезапно вернувшейся памятью, я боялась проснуться и забыть то, что уже знаю. Но услышанное сегодня ночью не укладывалось ни в какие рамки.

Пластическая операция, о которой никто из персонала не сказал мне. Может быть, это только блеф милицейского капитана, желание добиться показаний любой ценой? Я вспомнила его руки под мочками ушей и почти машинально повторила этот ищущий жест.