Пацюк прикусил блудливый, не ко времени настроившийся на игривый тон язык.
      - Ужасная история. Примите соболезнования, Настя...
      - Спасибо. Вы ведь тоже занимаетесь этим делом?
      - В некотором роде...
      - И вы тоже верите в то, что мой брат покончил с собой?
      Ежу понятно, что покончил. На этот счет у Пацюка была собственная теория. Кирилл Лангер затянул удавку на шее собственными руками и - почти наверняка - сделал это от неразделенной любви.
      К Мицуко.
      Женщины, подобные Мицуко, были призваны для того, чтобы косить налево и направо мужское поголовье. Обладать ими было невозможно, не обладать тоже. Оставалось только либо отойти в сторону и отказаться от мысли приручить богиню. Либо - сгореть в топке порочных страстей. Ухватив лишь напоследок лакомого женского мясца. Поцеловав лишь краешек платья.
      Судя по всему, Кирилл Лангер выбрал второй путь.
      И бредовая надпись на окне тому свидетельство. Любовь Лангера к Мицуко была любовью несчастной. Во всяком случае - неразделенной. Иначе его подруга вела бы себя совсем по-другому. А Мицуко оказалась совершенно равнодушной - и к телу самоубийцы, и к самому факту самоубийства. С очаровательной детской улыбкой подписала протокол - и только её и видели...
      - Следствие располагает неопровержимыми доказательствами, - пробубнил Пацюк. - И мы с вами ничего изменить не можем. Так что придется принять сей факт как данность.
      - Мне сказали, что в милицию позвонила его подруга.
      - Да, - Пацюк едва справился с волнением. - Вы правы. Его... подруга.
      - А я могу с ней увидеться?
      - Думаю, вам необходимо с ней увидеться, - он сделал ударение на слове "необходимо". - Если хотите, я устрою... Побеседуете с ней в неформальной обстановке.
      - Спасибо... Большое спасибо... А когда?
      "Да хоть сейчас", - едва не прокололся Пацюк и лишь в последний момент удержался от подобной глупости.
      - Я дам вам номер телефона. Позвоните ей.
      - А... это удобно?
      - Конечно, - с неподдельным жаром воскликнул стажер. - А я отвезу вас на встречу...
      - Я и так отнимаю у вас много времени, - совсем не к месту заартачилась сельская тетеха. - Я бы могла и сама...
      - Что вы! Мне совсем не трудно... Вот мы и приехали.
      Ржавый пацюковский кабриолет затормозил у мрачного семиэтажного дома с одинокой парадной, выходящей прямо на линию. Высунувшись из машины, Настя задрала голову и несколько минут разглядывала облупившийся модерн начала века.
      - Здесь он жил? - благоговейным шепотом спросила она.
      - Да. Именно здесь он и жил, - подтвердил Пацюк.
      Квартира на верхнем этаже. Место, конечно, радужных мыслей не навевает...
      - Что-то мне нехорошо, - вдруг запричитала Настя, а её неожиданный покровитель нахмурился.
      Недоставало еще, чтобы эту непуганую цесарку хватил кондратий - и тогда прости-прощай Мицуко, прости-прощай родинка на её правой щеке, прости-прощай шикарный повод...
      - Если хотите, можно остановиться у меня, - нашелся Пацюк.
      Настя закусила губу, раздумывая над неожиданным предложением.
      - Я живу один, так что вы меня не стесните...
      - Один? - Настя вспыхнула так, будто он предложил ей мзду за секс-услуги. - Что вы... Идемте...
      ...Квартира номер тринадцать находилась на последнем этаже, куда Пацюка и Настю доставил лифт, не ремонтировавшийся, должно быть, со времен гибели в заливе Чемульпо крейсера "Варяг" и канонерской лодки "Кореец". Лифт орал благим матом и лязгал всеми своими стальными конструкциями, чем окончательно доконал простодушную Настю. Она побледнела и впилась ногтями в локоть провожатого.
      "Еще стошнит беднягу", - подумал тот и невольно отодвинулся.
      Но, несмотря ни на что, они доползли до седьмого этажа без всяких приключений. Вывалившись из кабины, Настя перевела дух и уперлась взглядом в дверь, единственную на площадке.
      - Это она, - отрекомендовал дверь Пацюк. - Квартира, где обитал ваш брат.
      Полоска бумаги с суровыми чернильными разводами и такой же суровой пломбой (дверь опечатывал лично Забелин в его, Пацюка, присутствии) произвела на, сестру Кирилла Лангера удручающее впечатление. Она снова затряслась и снова вцепилась в локоть стажера.
      - Может быть, спустимся вниз?
      - Нет, - Настя протянула ему ключ. - Откройте, пожалуйста. Я не могу сама...
      - Понятно.
      Пацюк вынул длиннющую кочергу с затейливой бородкой из рук Насти и направился к двери. И только теперь увидел, что печать на двери сломана, а бумажка держится на честном слове - вернее, на чьих-то слюнях. Или соплях.
      - Что за черт! - пробормотал он.
      - Что-нибудь случилось? - откликнулась Настя.
      - Нет, ничего...
      Действительно ничего. Кто бы ни сшивался у квартиры номер тринадцать, кто бы ни ломился в неё - теперь это не имело никакого значения. В свете безобидного самоубийства.
      И все же, все же...
      Пацюк отогнул бумажку - на обратной стороне ясно просматривалась черная короткая полоса. А в воздухе... Пацюк мог бы поклясться, что в воздухе был разлит едва уловимый аромат "Magie Noire"!
      - Открывайте же, - поторопила его Настя.
      - Сейчас. - Пацюк аккуратно снял полоску с куском поврежденной пломбы, сунул её в карман и вставил ключ в замок. - Изнутри вам, конечно, лучше закрываться на английский... А этот ключ используйте, только когда выходите куда-нибудь...
      - Открывайте!
      Через секунду он широко распахнул дверь.
      - Прошу, - только и успел вымолвить он, когда Настя, едва не опрокинув его, бросилась в квартиру и исчезла в темноте коридора...
      * * *
      ...Долговязый парень из страшного, как тьма египетская, и недосягаемого, как почившее в бозе Политбюро, следственного управления ушел час назад, оставив Настю одну.
      Одну - наедине с Кирюшиным сумасшествием.
      Каждый угол в окаянной квартире был пропитан этим сумасшествием, и почти каждая вещь носила его отпечаток. Оно начало проявляться не сразу, а постепенно, как проявляются фотографии в копеечных кюветках (в детстве Кирюша тоже увлекался фотографией).
      А поначалу...
      Поначалу квартира даже понравилась ей. Просторная комната и кухня со скошенным потолком: окно кухни выходило на соседнюю крышу, на целый выводок крыш, подпирающих низкое небо. А вот комната... Единственное её окно хмуро глазело на стену соседнего дома. Настя прикинула расстояние до стены метра два с половиной - три, не больше. Но не это поразило её, а надпись на стекле: "GOOD-BYE, LADY-BIRD".
      Почерк был Кирюшин. Вне всякого сомнения. Она узнала бы его из тысяч других. Нетерпеливые, подталкивающие друг друга буквы, заносчивые гласные и поникшие согласные. Фраза была выведена белилами прямо на стекле, но предназначалась она не тем, кто рано или поздно войдет в квартиру, чтобы вынуть Кирюшу из петли. Она предназначалась улице, небу, стене напротив. И все потому, что была написана задом наперед, в зеркальном отображении.
      - Что это значит? - едва придя в себя, спросила Настя у Пацюка. Он стоял перед ней на коленях и держал ватку с нашатырем.
      - Должно быть, предсмертная записка вашего брата. - Стажер наконец-то отнял от её носа нашатырь. - Ведь это он написал?
      - Он...
      - .Вот видите.
      - Это ведь английский, да?
      - Английский. Вам перевести?
      - Если можно. Английского я не знаю.
      - Прощай, девушка-птица, - с выражением прочел Пацюк. И, не удержавшись, добавил: - По-моему, очень романтично...
      - А кто это - девушка-птица? Та, что позвонила в милицию?
      Настина приземленность не понравилась влюбленному стажеру, и он смешно сморщил нос.
      - Возможно.
      - Так это он из-за неё такое с собой сотворил?
      - Не думаю. - Насте даже показалось, что парень обиделся. - Во всяком случае, ничто на это не указывает. Ее имени он не называет. Да вы поговорите с ней, может быть, что-нибудь прояснится.
      - Я поговорю...
      Отлепившись от Пацюка, Настя начала свое тягостное путешествие по комнате.
      Напротив окна с испугавшей её надписью стояла широкая низкая кровать со сбитым в ком бельем. Настя помяла в руках кончик простыни: ткань была добротная и явно дорогая. На таком белье никогда не спят супруги, осточертевшие друг другу под завязку.
      Только - страстные любовники в период их первых ночей.
      Настя тяжело вздохнула: никогда, никогда у неё не будет такого белья... Никогда она не расстелет его и не погрузит в него чисто вымытое тело. Разве что зугдидские или цхалтубские родственники Зазы - только они могут рассчитывать на подобную шелковую роскошь в гостевой половине дома...
      - Неплохо жил ваш братец, а? - совсем не к месту сказал Пацюк.
      Настя оставила его замечание без ответа, опустилась на колени и заглянула под кровать: куча окурков и пустых бутылок с самыми разными этикетками. Спиртное. Странно: когда Кирюша уезжал из дому, он не брал в рот ничего крепче кефира. А всего-то три года прошло!.. Впрочем, кто знает эти Большие Города? В них время идет совсем по-другому.
      Мебели в комнате, если не считать кровати и низкого журнального столика, почти не было. Не было в ней и вещей. Только огромный плоский телевизор с разбитым экраном в комплекте с видеомагнитофоном и уйма кассет. Кассеты стояли стопками и валялись просто так. И ещё - музыкальный центр, находившийся в таком же плачевном состоянии, что и телевизор. Было похоже, что кто-то сознательно, с остервенением и сладострастием уничтожал дорогую технику. Кто-то...
      Наверняка это сделал сам Кирюша. И почему он не вернулся домой, бедняжка?
      Настя подняла пару пепельниц с засыпанного пеплом и всего в пятнах ковра и направилась к выходу из комнаты. И только у самой двери обернулась.
      - А что это там нарисовано?
      Пацюк тяжело вздохнул. Когда-то лихо подогнанные под евростандарт стены были испохаблены множеством рисунков. Вернее, рисунок был один, но постоянно повторяющийся: божья коровка. Сколько их было, маленьких и больших изображений? Сто, триста, пятьсот?.. Даже если она сосчитает их, Кирюшу все равно не вернешь.
      - Что это? - ещё раз переспросила Настя. Пацюк вздохнул: диагноз налицо.
      - Вы не знаете, почему именно божья коровка? - запоздало спросил он.
      Настя пожала плечами. В детстве брат, как и все мальчишки, обожал лошадей и собак и даже разводил меченосцев в крошечном круглом аквариуме... Но божья коровка!
      - Вы не в курсе, чем он занимался в последнее время? - спросил у Насти стажер, увязавшийся за ней на кухню.
      Настя вытряхнула пепельницы в мусорное ведро и принялась с остервенением их мыть.
      - Так вы не в курсе? - продолжал наседать Пацюк.
      - Я не знаю... Мы не виделись три года... Тогда он был студентом культпросветучилища.
      - А потом?
      - Он почти не звонил. - Если следователю Настя соврала, то от сопровождающего решила отделаться полуправдой.
      - Да... - Пацюк закатил глаза. - Время такое. Все связи рвутся. Тем более - родственные...
      - А разве вы не установили, где он работал? Впрочем, глядя на кислую физиономию Патока, она уже предчувствовала ответ - нет, не установили.
      - А его подруга? Разве она не знала?
      - Смекаете, - поощрил Настю стажер. - Вам нужно работать в органах. А насчет его подруги... Она этого не знала... Да её и не особенно трясли. И никого не трясли. Случай-то ясный.
      Настя намертво завинтила кран: "ясный случай", с которым никто не хотел возиться, произошел с её младшим братом. Любимым и погибшим.
      - Ну все, - сказала она. - Я уже здесь освоилась. Спасибо вам.
      Это был прозрачный намек, и Пацюк его понял.
      - Уже ухожу. Если что - звоните.
      Он вынул из нагрудного кармана пиджака ручку и что-то нацарапал на обоях у двери.
      - Это мой домашний. Или нет... - Он неожиданно передумал. - Я сам вам позвоню. Завтра с утра. Часов в одиннадцать. Ничего?
      - Ничего.
      Когда Настя вернулась в комнату, Пацюк застенчиво перерывал стопку с видеокассетами.
      - Вы не возражаете, если я возьму несколько?
      Чужие люди роются чужими руками в Кирюшиных вещах... Да ещё собираются умыкнуть их самым наглым образом!..
      - Не возражаю, - только и смогла выговорить Настя.
      - Вот. Четыре штуки. Завтра принесу. Спокойной ночи. Приятно было с вами познакомиться. И до завтра...
      ...Когда за стажером захлопнулась дверь, Настя опустилась на краешек кровати. Как же она устала! А как мечтала приехать к брату! Все эти три года. И вот она здесь, а Кирюши нет. И никогда больше не будет. Есть дурацкие подушки и дурацкое видео, дурацкие кассеты и дурацкие пепельницы, а Кирюши нет. Все эти вещи, сиюминутные и непрочные, равнодушно пережили своего хозяина. И теперь так же равнодушно взирают на Настю.
      Нет. Плакать она больше не может.
      И почему только она не настояла на том, чтобы сына назвали Кириллом? Ведь она хотела, а Заза решил - Илико. И мальчика назвали этим именем, и многочисленная родня Зазы - зугдидская и цхалтубская - очень этому радовалась. А у Насти не было никакой родни, кроме Кирюши. Да и сам Илико никогда не принадлежал ей по-настоящему. Он был сыном своего отца, Зазы.
      Настя вытащила из потертой сумочки кошелек: в большом отделении лежала одна большая фотография, склеенная из двух маленьких: Кирилл и Илико. На фотографии им обоим было по восемь. Два маленьких восьмилетних мальчика, между которыми нет ничего общего. Сейчас Илико двенадцать, почти взрослый, похожий на настоящего хевсура. На Зазу.
      ...Настя вышла замуж, когда ей едва исполнилось семнадцать. Нет, не вышла, - бросилась, как в омут с головой, так будет вернее. За первого встречного, а им оказался Заза Киачели. Он был вдвое старше её, но на это можно было закрыть глаза. Вот она и закрыла. И свою первую брачную ночь тоже провела зажмурившись. От Зазы пахло крепким потом и крепким хозяйством, он не тратил время на нежность. Какая уж тут нежность, если на тебе веригами висят виноградник и сыроварня. И с десяток инжирных деревьев.
      Заза Киачели появился в пыльном городишке у моря за год до появления на свет Кирюши. Насте тогда было восемь: девочка с косичками и вечно разбитыми коленками. И пока она подрастала, подрастал и дом Зазы - на южной оконечности Вознесенского, у скал, лицом к морю. Он завершил строительство в тот год, когда погиб их отец. И посватался к Насте в год, когда умерла их мать.
      Настя до сих пор помнила день сватовства во всех подробностях: было самое начало ноября, она только что привела из продленки Кирюшу и чистила картошку на ужин. Картошки оставалось не так уж много, а мамину пенсию по утрате кормильца они бездарно профукали в луна-парке областного центра, куда ездили в воскресенье. Теперь сахарная вата и низкорослые (кустарного производства) американские горки вылезали им боком.
      Тогда-то в квартире и раздался звонок. Настя пошла открывать и страшно удивилась, увидев на пороге Зазу. До этого она встречалась с ним лишь три раза: на похоронах отца, на похоронах матери (Заза здорово помог им, дал денег на поминки. Он всегда принимал самое деятельное участие во всех свадьбах и похоронах). Третий раз она встретила его совершенно случайно на базарчике, когда покупала селедку. Заза помог ей выбрать селедку покрупнее и пожирнее, заплатил за покупку и даже попытался всучить ей сто рублей. Большие по тем временам деньги!
      - Бэдным сыротам, - сказал он с неподдельным сочувствием, неподдельно коверкая русские слова.
      Настя оскорбилась и швырнула бумажку в заросшее лицо Зазы. Она отхлестала бы его и селедочным хвостом, если бы не боялась за последствия. Уже вдогонку ей полетели слова Зазы - то ли восхищенные, то ли осуждающие:
      - Гордая. Прямо грузинка...
      И вот теперь Заза стоял на пороге с кувшином в руках и большой корзиной: поздний виноград и гранаты.
      - Я войду? - спросил он и, не дожидаясь ответа, отодвинул её литым плечом и прошел в квартиру.
      Настя, холодея от ужаса, проследовала за ним. Грузин расположился на кухне, по-хозяйски достал из шкафчика три стакана и кивнул ей:
      - Зови брата.
      Но звать Кирюшу не пришлось: он пришел сам, вцепился в дверной косяк и теперь исподлобья взирал на чужого черного дядьку.
      - Гамарджос, - по-волчьи оскалив сахарно-белые клыки, поприветствовал Кирюшу гость. - Ну, давай знакомиться. Я - дядя Заза.
      - Я знаю. - Кирюша не испугался волчьего оскала, он никогда ничего не боялся. Не то что трусиха-сестра. - Вы грузин.
      - Хевсур, - поправил Кирюшу Заза и разлил по стаканам вино. И снова обратился к Насте: - Вино - мое, дэвочка. Фрукты тоже мои.
      Настя хотела было убрать третий стакан, но Заза остановил её.
      - Пусть он тоже выпьет.
      - Он ребенок... Ему только восемь лет...
      - Он мужчина, - веско сказал Заза. - Пусть выпьет чуть-чуть.
      Возражать Настя не решилась. Она никогда никому не возражала.
      После нескольких глотков Кирюша был отправлен в комнату, а Заза, постоянно сбиваясь на грузинский, приступил к изложению своей просьбы.
      Он просил Настю стать его женой.
      Он говорил медленно, ворочая слова, как куски туфа, из которых был построен его дом. Посуди сама, гогония<Девочка (груз.)>, дэвочка, вы одни, я тоже один... Время сейчас волчье, немудрено и пропасть... А со мной вам будет хорошо. Ты мне нравишься, и брата твоего я не обижу, клянусь господом. Если согласишься и останешься с Зазой - никогда не узнаешь, что такое горэ... Что такое бэда. Я сам рос без матери, знаю, что это такое. А брату твоему ещё выучиться надо. И на ноги встать. Потянешь ты это или нет, сладкая моя?..
      То ли вино оказалось слишком крепким, то ли гранаты слишком сладкими, то ли их неприкаянное будущее вырисовывалось слишком уж беспросветным, но...
      Через месяц Настя уже носила фамилию Киачели.
      Она бросила выпускной класс (на этом мягко настоял Заза), забрала из старого родительского гнезда семейный альбом и любимую мамину вазочку. (Ничего другого Заза брать не разрешил: "Ты приходишь к мужчине, дэвочка, и отныне только он будет о тэбе заботиться. Только он и никто другой".) И вместе с Кирюшей поселилась в трехэтажном доме у скал.
      Дом Зазы Киачели испугал Настю своим мрачным величием. Настоящий замок Синей Бороды - эта сказка была кошмаром её детства. А вот Кирюша относился к сказочке скептически и потому оказался первым, кто облазил дом сверху донизу. Никаких потайных страшных комнат в туфовом особняке не было, если не считать кладовки, наполненной тыквами и садовым инструментом.
      Настя научилась готовить лобио, сациви и ткемали, подвязывать лозу и жарить сулугуни. В сентябре они собрали первый виноград. В конце октября сняли груши сорта "Любимица Клаппа". В ноябре - закрыли новые теплицы.
      А в декабре появился на свет Илико.
      Тогда-то и пожаловала родня Зазы - зугдидская и цхалтубская.
      Рождение мальчика примирило родню с самим Зазой, сдуру женившимся на русской. Заза плакал, родня пила вино и сотрясала стены дома грузинским многоголосием. Чего только не подарила Илико "эртсхали дземби"<"Большая семья" (груз.)> в первый месяц жизни! Перанги и шарвали, расшитые золотой нитью, кинжалы с накладками из драгоценного металла и даже башлык... В саду был торжественно зарыт кувшин с мукузани - его полагалось выпить на совершеннолетие Илико.
      Настю тоже не забыли: в память о бурных семейных торжествах у неё осталось кольцо и пара серег. Фамильных, от прабабушки Зазы, жены священника из Самтредиа. Бессмысленный подарок - Настя никогда не любила массивных камней. Да и где в них красоваться? Не перед козами же, не перед семенными огурцами... Этого не оценит даже кахетинский Мцване<Сорт винограда> - король виноградника, привезенный Зазой из Грузии и неплохо прижившийся на каменистой, хорошо прогретой почве...
      Да, черт возьми, их виноград был самым лучшим. Их помидоры были самыми красными. Их айва была самой терпкой. Их теплицы - самыми богатыми.
      И сын - конечно же, их сын тоже оказался самым-самым. Как получилось, что Заза сразу же отстранил Настю от Илико? Да и что она могла дать мальчику - сама восемнадцатилетняя девчонка? Этот мир создан для него, говаривал Заза, укачивая сына на руках. А если нет - придется создавать новый. Шить на вырост.
      Ей оставалось только одно; кормежка и стирка. Даже укачивал мальчика Заза. Ранний вечер - это было священное для обоих время. Они лепетали на своем далеком птичьем грузинском - отец и сын. Они даже смеялись на грузинском. Настя же так и не смогла выучить ни слова. Или не захотела?
      В какой-то момент она вообще перестала разговаривать. Она растворилась в огромном, хорошо отлаженном хозяйстве. От земли, в которой она постоянно возилась, исходил покой, которого ей так недоставало. Она чувствовала себя своей среди побеленных деревьев и грядок с кинзой и укропом, она могла наорать на разросшийся куст малины и рыдать над трупиками салатных перчиков, побитых градом. Она ухаживала за виноградником так, как ухаживала бы за Илико (о, если бы только Заза ей позволил!). Она смирилась с мужской реальностью, в которой ей не было места.
      А вот Кирилл так и не смирился.
      Он слишком рано повзрослел и сразу же отказался впрягаться в арбу домашнего хозяйства. Он приходил домой только на ночь. А потом и вообще перестал приходить. Однажды (сколько же ему было тогда? пятнадцать? шестнадцать?) он застал её на веранде. Настя шелушила кукурузу Кирилл присел на краешек скамьи и долго наблюдал за ней. Так долго, что она, оторвавшись от своих обожаемых початков, наконец-то заметила его.
      - Ты чего? - спросила она.
      - Смотрю. Когда же ты, наконец, окончательно превратишься...
      - В кого? - удивилась она.
      - В растение. Так и будешь всю жизнь рыться в перегное? Стоять раком и выкорчевывать сорняки?
      - Зачем ты так? - Ей совсем не хотелось ссориться с Кирюшей.
      - А ты зачем? Давай хорони себя дальше, А твой муженек споет "Сулико" на твоей могилке. Да ещё лезгинку отчебучит.
      - Как ты можешь так говорить? - испуганно зашептала она. - Заза - наш благодетель. Ты только вспомни, как он...
      - Ага. До кровавых соплей благодетель. Получил бесплатную рабсилу... А ты знаешь, что ты была шестой?
      - В каком смысле?
      - Шестой, к кому он подбивал клинья. К кому сватался. И никто не согласился. Кроме тебя, идиотки!
      . - Я сделала это ради нас... Мы бы пропали...
      - Неужели в тебе нет гордости, Настька?
      - Не хочу тебя слушать...
      - Конечно, не хочешь, кто бы сомневался. Он ведь тебя даже к родному сыну не подпускает. Мрак какой-то. Средневековье...
      - Это не твое дело. - Голос у Насти предательски Дрогнул.
      - Ты ещё скажи, что счастлива, сестренка.
      И тогда она воспользовалась запрещенным приемом. Первый и последний раз.
      - А ты сам? Ты сам?! Ешь его хлеб и его же оскорбляешь!
      Кирюша побледнел и запустил в сестру кукурузным початком. Настя не успела даже увернуться.
      - Зато ты работаешь за двоих... Он тебе хоть зарплату начисляет?
      - Не твое дело.
      - Вступай в профсоюз работников сельского хозяйства, дура! Может быть, хоть он тебя защитит!..
      Настя сидела ни жива ни мертва. Больше всего она боялась, что в разгар семейного скандала появится Заза. И Кирилл наговорит ему целый воз оскорбительных слов. Но Заза, слава богу, не появился, да и пыл самого Кирюши пошел на убыль.
      - Ну скажи мне, когда ты последний раз была на море? Ведь два шага до него...
      - В каком смысле?
      - В прямом. Пошла и выкупалась. Действительно, когда она последний раз была на море?
      Закусив губу, Настя принялась соображать.
      - В прошлом году, кажется... Нет, в позапрошлом...
      - У тебя разжижение мозгов, сестренка. А это не лечится.
      Еще через год, когда юношеские прыщи, терзавшие Кирилла, пошли на убыль, он стал просто невыносим. Иногда он поджидал Настю в теплице или в саду и принимался изводить её непристойностями.
      - Ну-ка, скажи братцу, ты хоть оргазм-то получаешь?
      Подобные вопросы приводили Настю в полуобморочное состояние. И подобные слова тоже. Уж не море ли, засиженное курортниками, нашептывало их братцу?
      - Или по старинке? Сунул, вынул и пошел?
      - Как ты можешь?!
      - Не-ет, я думаю, все по-другому... Он же грузин, волосатый самец... Именно это обстоятельство почемуто выводило из себя Кирюшу, который до сих пор не решался брить даже подбородок.
      - Он хевсур...
      - Один черт! Пилит тебя полночи, а ты лежишь и думаешь совсем о другом пилильщике. Который портит твои яблони!
      - Да нет, - по инерции поправляла Настя. - Яблони портят как раз плодожорки. И листовертки. А пилильщики опасны только для смородины.
      - Дура ты дура!
      Кирюша, как всегда и бывало, сползал в привычную плоскость "тупости сестры". И это было лучше, чем разговоры о сексе. Это, во всяком случае, было понятно. И Настя успокаивалась. И даже пыталась умиротворить неистового брата.
      - Если хочешь, Кирилл, мы можем сходить на море. В следующее воскресенье...
      - Обещаешь?
      - Обещаю...
      Но на море они так и не сходили. В ближайшую к тому воскресенью пятницу случилось нашествие совки на капусту, а после нашествия Кирюша объявил, что поступает в музучилище и перебирается в общежитие.
      Ровно полтора года он солировал в училищном хоре (за это время великодушный Заза успел отмазать его от армии, сунув взятку районному военкому), а потом вдруг объявился в доме с пустой спортивной сумкой и новостью года.
      - Я уезжаю, - объявил он.
      - Куда? В область? - спросила Настя. Областной центр был для неё центром вселенной. Недосягаемым центром.
      - В гробу я видел область. Я уезжаю в Петербург. В Питер.
      Это была не вселенная. Это было нечто за гранью понимания Насти. Где-то между Огненной Землей и Антарктидой. А от зимнего пальто, которое Заза хотел подарить ему на восемнадцатилетие, Кирюша отказался. Он всегда отказывался от подарков хевсурского зятя.
      - А зачем ты едешь в Питер?
      - Надоело все. Не могу здесь больше оставаться.
      Он бросил в сумку яблоки и головку свежей брынзы. И поцеловал сестру.
      - Я напишу. А это тебе.
      Кирюша вытащил из-за пазухи плотный пакет, завернутый в бумагу.
      - Что это?
      - Потом посмотришь...
      Последним, что увидела Настя, были спина брата и заросший легкими волосами затылок. Он шел по осеннему саду, беспечно надламывая веточки груш (недавно привитой "Вильяме летний"), прямо к калитке в заборе. Солнце светило так ярко, а спина брата казалась такой родной, что Настя заплакала. Так горько она не плакала с похорон матери.
      Как только за Кириллом захлопнулась калитка, Настя развернула сверток. Что ж, подарок был вполне в стиле брата, махнувшего рукой на крестьянку-сестру: "Энциклопедия растений".
      А вечером разразился скандал.
      Перед тем как уехать в неизвестность, Кирилл подложил Зазе последнюю свинью: вырыл кувшин мукузани, приготовленный специально для совершеннолетия Илико, и нагло распил его прямо в саду. Он покусился на самое святое - на традицию, и этого Заза не простил ни ему, ни Насте. Целую неделю Настя выслушивала проклятия в адрес брата: гаденыш, неблагодарная тварь, вор и приживала, шэни набичуар<Грузинское ругательство>!..
      - Шэни дэда моутхан! - неожиданно ответила таким же ругательством Настя. - Не смей оскорблять моего брата!
      Это был первый бунт за десять лет. Зазу как током ударило.
      - А ты нэ смэй осквэрнять свой рот такими словами, жэншина! прикрикнул Заза на жену. Но скандал прекратился.
      ...Конечно же, Кирюша не написал. Он пропал на три года, он ни разу не вспомнил о них и ни разу не напомнил о себе. Он и понятия не имел, что её едва не убило сорвавшимся куском черепицы, что Зазе сделали операцию на желудке, а Илико уезжает учиться в Англию. Недаром они с Зазой работали до кровавых мозолей и все эти годы не разгибали спины. Набралась кругленькая сумма, да и родственники подкинули - цхалтубские и зугдидские. Илико Киачели, сын Зазы Киачели, будет первым в роду, кто поедет учиться за границу!
      Все лето Илико и Заза оформляли документы и паспорта, а за два дня до их отъезда позвонил Кирилл.
      - Если бы ты могла... - Казалось, голос шел не из трубки, а из могилы.
      - Что случилось? - крикнула Настя. Ничего. Короткие гудки.
      Вышедший на крик Заза подозрительно посмотрел на нее. Настя слишком редко повышала голос, чтобы это осталось незамеченным.
      - Кто звонил? - спросил он.
      - Никто... С почты. - Зазе совсем не обязательно знать, что звонил её брат, вор и приживала. - Пришли семена Бере Александр, поздний сорт, помнишь, я заказывала? Они сказали, что бандероль слегка надорвана... Я схожу... Возьму.
      ...С проводами Илико звонок брата отошел на второй план. Сын уезжал с легким сердцем, он давно не принадлежал матери, а теперь вообще перестанет принадлежать кому бы то ни было. Впереди его ждет совсем другая жизнь.
      - Вот увидишь, мой сын вырастет и прославит род. Не будет копаться в земле, как мы, - сказал ей Заза, стоя у такси, которое должно было отвезти их с Илико в областной центр. А оттуда - в Москву. А оттуда - в Англию.
      Он никогда не говорил - "наш сын". Всегда только "мой".
      - Пока, дэда<Мама (груз.)>. - Илико крепко обнял Настю, он так редко её обнимал. - Я напишу...
      Совсем как Кирюша. Тот тоже сказал ей - "я напишу", но так и не написал.
      - Буду чэрэз двэ нэдэли, - Заза даже не стал утруждать себя прощальным поцелуем. - Нино и Тамрико помогут тебе с садом. Я договорился.
      Нину и Тамару, их ближайших соседок, Заза иногда нанимал - в особенно урожайные годы.
      - Хорошо. - Настя снова потянулась к сыну, но дверцы такси захлопнулись, и машина рванула с места.
      "Что же я забыла? - подумала она, глядя на клубящуюся густую пыль. Ах да! Я забыла заплакать..."
      ...Дом сразу же опустел, даже горы овощей и фруктов его не спасали. Если бы она могла, то поехала бы следом за мужем и сыном. Сорвалась и поехала. Но у Насти даже не было заграничного паспорта. Почему двенадцатилетнего ребенка нужно было отправлять в Англию? Есть же хорошие, замечательные школы и в области. Не говоря уже о Москве.