2. «У НАС ТАК НЕ ХОДИЛИ НИКОГДА»

Донесение

Утром 2 ноября 1944 года, пройдя горные ущелья Катарактов, тральщики вверенной мне бригады в количестве сорока пяти вымпелов вышли на плес у села Молдова-Веке.

Еще до рассвета донеслись до нас в горах отдаленные раскаты, которые были вначале приняты за беглый артиллерийский огонь. Однако по мере приближения к плесу смысл этих раскатов разъяснился — впереди рвались мины.

Наконец, миновав последний поворот, мы увидели пламя над рекой.

На широком плесе у села Молдова-Веке скопилось к тому времени около ста судов, караван, собранный после прохода через Катаракты для дальнейшего следования к фронту. В составе каравана были баржи с боеприпасами и продовольствием, а также горючим для танков и авиации, буксирные пароходы, понтоны для наведения переправ и госпитальное судно с выздоравливающими бойцами.

В дальнейшем комендант каравана действительно не проявил необходимой осторожности. Но могу засвидетельствовать в его оправдание, что погода резко ухудшилась. Со дня на день Дунай мог стать, суда оказались бы в ловушке — вмерзшими в лед до весны. Заставляла спешить и напряженная обстановка на фронте.

В силу этих соображений комендант каравана, не дожидаясь тральщиков, отдал приказание сниматься с якоря.

На рассвете 2 ноября, то есть в то время, когда мы были уже на подходе к Молдова-Веке, караван возобновил свое движение по Дунаю.

И тогда корабли один за другим начали рваться на якорных минах. Почти сразу же подорвалась баржа с горючим. По Дунаю потекло пламя, бензин разлился на большом пространстве, увлекая за собой горящие обломки и увеличивая панику на судах.

Потом стали детонировать немецкие донные мины, лежавшие на грунте. От детонации немедленно подорвалась в голове каравана еще одна баржа с горючим, а также ее буксир.

(Описываю последовательность взрывов со слов коменданта каравана, так как, приближаясь на предельной скорости к плесу, мы видели лишь высокие всплески воды и вспышки блещущего огня.) Подорвался понтон в середине каравана, за ним в конце каравана — баржа с боеприпасами. Пожар с нее перекинулся на соседнюю баржу, также груженную боеприпасами. И она была, в свою очередь, уничтожена взрывом.

Движение каравана приостановилось.

Выйдя на плес, мы застали картину полного разгрома — как после массированного артиллерийского или воздушного налета. Уцелевшие суда приткнулись к берегу где попало, некоторые даже выбросились на мель. Пламя текло по воде. Раненые и обожженные взывали из воды о помощи.

Немедленно же моряки моей бригады приняли участие в тушении пожара. Раненые были подняты на борт, им оказана медицинская помощь.

Нас встретили с огромной радостью и облегчением, надеясь на то, что тральщики начнут сразу же пробивать фарватер и поведут караван дальше за собой. Однако положение оказалось значительно более сложным.

По моему приказанию было проведено разведывательное траление вдоль плеса. Кроме того, я лично опросил ряд местных жителей — сербов. (Село Молдова-Веке находится на румынском берегу, но живут в нем сербы.) Установлено было, что с плеса начинается минная банка, причем необычайной плотности, а также длины — тянется от Молдова-Веке на сто двадцать километров, почти до самого Белграда.

Лоцманы, сопровождавшие бригаду, были вызваны на штабной тральщик для консультации. Все они сошлись на том, что бесполезно пытаться штурмовать наличными силами бригады минированный участок такой длины и плотности. Это заняло бы у нас несколько месяцев, тогда как ледостава можно ждать в самое ближайшее время. Совет лоцманов: зимовать бригаде в Молдова-Веке.

Докладывая Вам обстановку, сложившуюся у села Молдова-Веке и ожидая Ваших приказаний, буду между тем стараться изыскать иные варианты решения…

— Спишь, Петрович?

— Нет.

— Перебрось-ка спички со стола!.. Спасибо. И ты не можешь заснуть? Я как закрою глаза, огоньки эти начинают мерцать. Мучение!

— Какие огоньки?

— Ну те, что на воде были. Бензин горящий. До самой смерти, наверное, не забуду, как трупы вереницей проплывали вдоль борта. А возле них, вроде свечей погребальных, огоньки эти, огоньки…

— Да, вспомнишь — дрожь пробирает!

— И тебя пробирает? А ты уже третий год воюешь. Мне, значит, простительно. Да еще комбриг приказал мне спустить шлюпку и вылавливать трупы в камышах. Такое только в кошмаре может присниться…

— Захоронить-то их надо было?

— А я ничего против этого не говорю. Не Мне — кому-нибудь другому пришлось бы вылавливать. Но они, Петрович, уже и на людей не были похожи. Черные-черные, как головешки. Будто лесной пожар прошел, а потом полуобгорелые пни подмыло и течением вниз понесло.

— Да будет тебе!

Молчание. Иллюминатор в каюте зашторен. Кичкин и Петрович ворочаются с боку на бок, то и дело взбивая подушки. Нет, сон нейдет!

— На что у комбрига нашего нервы стальные, — это опять Кичкин, — а и того, знаешь, проняло. Я вместе с ним на мостике стоял. Невольно оглянулся, вижу: лицо будто окаменело! Белое, неподвижное. А когда начал приказания отдавать, все откашливается и откашливается, словно бы в горле что-то застряло…

Койка под Петровичем сердито скрипит.

— Стальные нервы! Железные, железобетонные! А ты их видел когда-нибудь, нервы эти? Просто жилочки тоненькие, обыкновенные волоконца. А силища в них, понял? Не говори: нервы — как сталь! Говори: сталь — как нервы! Такую нагрузку выдерживают, что и сталь бы согнулась и бетон треснул к черту… А комбриг, к твоему сведению, откашливается, когда волнуется. И еще украинские выражения по рассеянности начинает вклеивать в разговор. Примета верная!

Пауза.

— Что же, так и спать с открытыми, глазами? — жалобный голос Кичкина. — Вот уж действительно голубой Дунай! Желтый от огня, а не голубой… Мне еще, Петрович, бензин очень жалко. Высокооктановый! Авиационный! Сколько его, прикинь, по Дунаю утекло! Тонны, я думаю.

— Что ты! Десятки тонн!

— Сгорел-то зазря. А наши летчики его как манны небесной ждут.

— Ну, тот, что сгорел, бог с ним! Но ведь и этот, что остался, доставить к фронту нельзя.

— Сколько же эскадрилий, подумай, не может подняться в воздух из-за того, что здесь, у Молдова-Веке, бензин застрял?

Связист и штурман одновременно вздыхают. За неплотно сдвинутой шторой отблески затухающего пожара…

— Разрешите доложить, товарищ начальник штаба! «Языка» взяли!

Кирилл Георгиевич и Петрович, вызванный на утренний доклад, оборачиваются. В дверях — Кичкин.

— Как «языка»? Кто взял?

Для моряков это событие чрезвычайное, редчайшее. «Язык», пленный! Всю войну можно провоевать на флоте, но так ни разу и не увидеть врага в лицо.

Кичкину не стоится на месте. Он необычайно оживлен.

— Комбриг приказал передать, что съезжает на берег! С пленного допрос снимать!

— На берег? А почему пленного сюда не доставили?

— Скандальный чересчур, говорят. Хлопот с ним не оберешься, если сюда.

Кичкин сияет. Наконец-то и на дунайских тральщиках повеяло ветром военно-морской романтики! Но Петрович недоверчиво присматривается к Кичкину. Что-то подозрительное видится ему в скользящей улыбке друга.

— Разыгрываешь, Генка?

— Помилуй бог, что ты! Разве я бы позволил себе разыгрывать Кирилла Георгиевича, тем более в боевой обстановке! Тебя еще, пожалуй… Нет, все правильно! Только пленный-то — металлический!

Петрович недоумевающе хлопает белесыми ресницами. Но Кирилл Георгиевич

— опытный военный моряк, видывал виды на своем веку.

— А! Обсыхающую мину нашли?

— Так точно.

— Как же она очутилась на берегу?

— Наверно, при отходе немцы забыли.

— Вот это подвезло! Это, товарищи, удача! Вдруг у обсыхающей мины диковинка какая-нибудь внутри?

Вскрыть мину было важно для того, чтобы уточнить режим дальнейшего траления. Но никто даже представить себе не мог, какая, почти невероятная, «диковинка» таилась внутри найденной на берегу обсыхающей мины…

Как назло, хлопотливые обязанности заведующего кают-компанейским столом требуют присутствия Кичкина в камбузе. Все же ему удается улучить минуту и выскочить на палубу.

Все население Молдова-Веке столпилось на берегу. А моряки — советские, болгарские, румынские, чешские, словацкие, югославские — теснятся на палубах своих судов, некоторые даже взобрались на ростры, чтобы лучше видеть.

Ялик с комбригом на руле и матросом на веслах скрывается за поворотом, поросшим вербами.

Напряженное ожидание…

«Так в давние времена, — думает Кичкин, — выезжали богатыри на поле брани и, скрестив мечи и копья, начинали битву поединком. А дружина (это мы!) неподвижной громадой стояла сзади, сдерживая нетерпение и тревогу…»

Если бы мозг Кичкина, как некий чувствительный прибор, мог воспринять сейчас мысли комбрига, то, вероятно, молодой лейтенант очень удивился бы.

Сидя в ялике напротив гребца, Григорий думает о том, что с каждым разом почему-то труднее разоружать эти мины. Усталость? Как будто бы нет. Еще достаточно силен и бодр, чтобы оставаться минером-разоружателем. Страх? Но он уже давно научился волевым усилием подавлять страх. Что же тогда? Предчувствия? О, чушь! Бабья чушь эти так называемые предчувствия! Никогда в жизни он не верил ни в предчувствия, ни в удачу. Верил только в себя. Это, по-видимому, и было его удачей.

Но что-то уж очень много мин разоружил он на своем веку. Не слишком ли много? Должен же когда-нибудь наступить конец головокружительным его победам над минами?

Мистика? Никакой мистики! Объяснение самое трезвое. Предположим, что в нем — почти незаметно, минуя контроль сознания, — стала вырабатываться некая самонадеянность, а стало быть, и сопутствующие ей торопливость, небрежность. Недаром же говорят: головокружительные победы! Вот что опасно в его положении.

Почему бы тогда не приказать разоружить мину на берегу кому-нибудь из офицеров бригады? Среди них немало опытных минеров-разоружителей, полностью заслуживающих его доверия. Но, чем черт не шутит, что, если в этой с виду заурядной немецкой обсыхающей мине спрятан какой-то особой важности секрет, то есть новые, неизвестные приборы? В этом случае обращаться с обсыхающей миной нужно сугубо осторожно. Не то она взорвется ненароком, и все важные секреты ее развеются вместе с дымом в воздухе.

Как ни доверяет Григорий своим офицерам, себе он, естественно, доверяет больше.

И потом, признаться, любую мину очень приятно разоружить (не разоружать, а именно разоружить!).

Григорий, однако, обиделся бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что есть в разоружении вражеских мин что-то общее с азартной игрой. Так же затягивает, не правда ли?

«Вздор! — отрезал бы минер. — Это отнюдь не игра, это работа! И наверное, одна из наименее эмоциональных на свете, сродни математике. Риск? Конечно. Но при этом расчет, а не азарт!»

Впрочем, едва ступив из ялика на берег и увидев перед собой лежащую среди сухих водорослей мину, Григорий тотчас же отбросил посторонние, не идущие к делу мысли — по обыкновению всем существом своим сосредоточился на решении очередной задачи.

…В томительном ожидании тянется время на тральщиках. Проходит минут двадцать. И — раскат! Над вербами взметнулся вихрь песка, земли и камней. Что это означает — победу минера или его смерть?

Ага! Мальчишки, сидящие, как галки, на деревьях, загалдели, замахали руками, стали кидать вверх шапки. Победа! Из-за поворота показался ялик. У ног комбрига приборы, которые он снял с мины, перед тем как подорвать ее.

Но почему у него такое хмурое, озабоченное лицо?..

В камбуз, где Кичкин распекает нерадивого кока, приходит спустя некоторое время Петрович.

— Ну как? — спрашивает Кичкин, оставив кока на минуту в покое.

— Нормально, ты же слышал. Встреча состоялась, взаимное понимание достигнуто.

Видно по всему, Петрович приберегает какой-то эффект. Но Кичкин не хочет унижаться и клянчить. Он лишь бросает как бы вскользь:

— Вот бы на этого раззяву Фрица или Ганса поглядеть, который на берегу свою мину забыл.

— Почему же Фрица или Ганса? Скорей уж Фредди или Джонни.

— Путаешь, как всегда, Петрович. Это английские, а не немецкие имена.

— Верно. Так ведь и мина не немецкая! Как ты сказал утром: «языка» взяли? Ну а «язык»-то, к твоему сведению, оказался английский. Сначала пленный, конечно, отмалчивался, упирался, немцем прикидывался. Потом комбриг стал допрашивать его пожестче, он и раскололся. По-английски заговорил.

Теперь черед Петровича насладиться изумлением друга.

— Сомневаться не приходится. На приборах, снятых с мины, клейма американских заводов. Своими глазами видел.

— Странно!

— Там странно или не странно, а ведь и местные жители подтверждают, что в район Молдова-Веке незадолго перед отходом немцев прилетали английские и американские самолеты.

— Зачем? — Кичкин ошеломлен. — Помешать отходу немцев они не могли. И ведь вдобавок союзники знали, что мы наступаем, что наша флотилия идет вверх по Дунаю.

— Знали. Само собой, не могли не знать.

— Выходит, Дунай перегорожен впереди не только минами врага, но и минами наших союзников?

— Выходит, Генка, что так…

Кичкин распахнул дверь на палубу, в задумчивости постоял у борта.

Очень тихо на воде. Лунные дорожки, как куски холста, разложенные для отбелки и просушки, протянулись вдоль плеса.

Дунай разветвляется здесь на два рукава. Между ними низменный островок, который, по рассказам местных жителей, заливает дважды в году — весной и осенью. Сейчас из воды торчит только щетинка кустарника, самого острова не видно.

За спиной Кичкина позвякивает посуда, оживленно спорят офицеры, собравшиеся в кают-компании. Тема разговора, конечно, — недавнее разоружение американской мины.

Ну и что из того, что мина разоружена и опознана? Это открытие ни на метр не продвинуло бригаду вперед. Вот уж пятые сутки тральщики отстаиваются на плесе у Молдова-Веке. Стало быть, зря рисковал комбриг?

Зря ли? Этого Кичкин еще не знает.

Кстати, где комбриг? Его не было за ужином в кают-компании.

А, вот он! Стоит неподвижно на носу, чуть расставив ноги, забросив руки за спину. Голова упрямо наклонена, будто задумал бодаться.

Впрочем, это обычная его поза.

Кичкин подумал, что поза в данных условиях символическая. Человек в раздумье стоит перед скрытым под водой неодолимым препятствием.

Навстречу гонит волны Дунай, словно бы дышит — широко, вольно. На самом деле трудно дышит, потому что скован минами. Он в железных кандалах, этот могучий богатырь, которого в русских былинах уважительно именуют Дунаем Ивановичем.

Сумеем ли мы расковать богатыря? Должны!

Последнее слово Кичкин, увлекшись, произнес громко, спохватился и с испугом посмотрел на комбрига. Тот остался неподвижен — так глубоко задумался, что не слышит ничего.

Да, в целеустремленности отказать ему нельзя.

Именно в последние дни комбриг повернулся к Кичкину какой-то новой своей, неожиданной и привлекательной стороной. Вдруг за суровой сдержанностью его Кичкин увидел человека, глубоко и мучительно переживающего вынужденную задержку тральщиков у Молдова-Веке.

Сегодня, подняв за обедом глаза на комбрига, он поразился и ужаснулся перемене, которая произошла с ним. Глаза ввалились, лицо побледнело и осунулось, как после долгой, изнурительной болезни.

И аппетита, видно, нет. Вот даже ужинать не захотел.

Пожалуй, лучше подобру-поздорову убраться с палубы. Неудобно! Получается, вроде бы он подглядывает за своим комбригом.

Но какая-то сила удерживает Кичкина на палубе. Не любопытство, нет. Какое уж там любопытство! Скорее горячее сочувствие, желание помочь…

Жаль, что молодой штурман не может проникнуть в мысли своего комбрига.

А ход их примерно таков.

Положение на плесе у Молдова-Веке ухудшается с каждым днем. Мало того, что тратится топливо (отдано приказание поддерживать пары), иссякают также и запасы бодрости. Лихорадка ожидания изматывает людей.

Сегодня утром Кирилл Георгиевич доложил о том, что с тральщиков сбежало несколько иностранных лоцманов и рулевых.

Григорий помолчал.

— Ну что ж! Очень хорошо, — неожиданно сказал он. — Естественный отбор, понимаете? Теперь трусы только повредили бы нам. Зато оставшиеся сделали свой выбор, и они будут с нами до конца!

Он посмотрел на Кирилла Георгиевича и удивился: как плохо тот выглядит! Эти пять суток вынужденного томительного бездействия можно приравнять к пяти неделям тяжелых боев.

Григорию особенно трудно встречаться взглядом с молодыми офицерами бригады. В их глазах удивление, нетерпение! Они словно бы говорят: «Ты же опытный, умный! Неужели не можешь ничего придумать, найти выход из положения, чтобы повести нас вперед — к фронту?»

Часами в полной неподвижности просиживает он за столом в своей каюте. На столе перед ним загадка Молдова-Веке. Красными и синими штрихами изображена она на карте Дуная.

Разноцветные штрихи напоминают листья, сам Дунай — дерево. Ветви — его притоки. Ими Дунай осеняет Румынию, Болгарию. Югославию, Чехословакию, Венгрию, Австрию, Баварию. Кроной своей это многоветвистое дерево упирается в горы Шварцвальда. А корни у дельты погружены в советскую землю.

Но вдали от корней могучий ствол испещрен разноцветными черточками. Это участок Дуная выше Катарактов, между Молдова-Веке и Белградом.

От красной и синей штриховок, которыми покрыта голубая полоска реки, рябит в глазах. Красным заштриховано там, где мины клали англичане и американцы, синими — где ставили их немцы. Таковы данные опроса, проведенного среди местного населения. Просветов в штриховке нет. В некоторых местах синие штрихи находят на красные — это значит, что англо-американские и немецкие мины легли в два слоя.

Насколько же проще было два с половиной года назад в Севастополе!

Там Григорий знал твердо: если он ошибется, на дно вслед за ним спустятся другие минеры, разыщут такие же мины и разгадают их тайну.

Сейчас ошибка его была бы непоправима.

На памяти, кроме того, свежие рубцы. Своими глазами видел он, как подрывались суда каравана, пытавшиеся второго ноября идти вверх. Еще до сих пор вылавливают в камышах трупы погибших и почти каждый день приходится выполнять печальный долг — присутствовать на похоронах.

Повторить катастрофу в Молдова-Веке? Подняться к Белграду, заставив мины расступиться перед собой, но как плату за это оставить в Дунае сотни трупов?

Однако и зимовать в Молдова-Веке нельзя.

Значит, идти вверх, и поскорее, потому что с каждым днем все труднее решиться. Но… Что «но»?

Вдобавок он знает то, что не известно пока никому на бригаде траления, кроме него самого, начальника походного штаба и замполита.

Получена шифровка от командующего Дунайской флотилией вице-адмирала Горшкова. В Белграде, освобожденном две недели назад, командующий встретился с югославскими товарищами, которые в разговоре упомянули, что угля на городской электростанции осталось очень мало, столица Югославии со дня на день может погрузиться во мрак.

«Не помогут ли нам советские военные моряки? — спросили югославы вице-адмирала. — Уголь есть ниже по Дунаю, в городе Смедерово. Но ведь между Смедерово и Белградом — плотная минная банка».