Бедный, доверчивый человек! Он не знал, кого принимает у себя! Фим Фимыч - его враг, это ясно. Фим Фимыч стремится выведать важную тайну, быть может, похитить со стола одну из драгоценных записей учителя географии...
      Записи!
      Я нагнулся к Андрею, чтобы сказать о записях. Не терять ни минуты! Спасти Петра Ариановича, немедленно предупредить! Он еще успеет нагнать похитителя!
      Но ветка не была приспособлена для чересчур порывистых движений и подломилась подо мной.
      Добро бы, я упал в снег. Нет, угораздило упасть прямехонько на крыльцо. А по обыкновению мальчишек нашего города я набивал карманы разнообразной, преимущественно металлической дрянью и, покатившись по ступенькам, затарахтел всеми этими жестяными коробочками, медяками, свистками.
      Оглушенный, ничего не понимая, я начал было подниматься, как на меня налетело сзади что-то визжащее.
      Ах, пропади ты пропадом! Ведь это девчонка исправницы!
      - Ага, попался! Ага! - кричала она невыносимо пронзительным, торжествующим голосом. - Одного держу, другой убег!
      Я отмахнулся от девчонки, но сильная рука придержала меня.
      - Подожди, голубчик, - сказал надо мной голос Петра Ариановича. - Как это ты попал сюда? Из рогатки выстрелили тобой или как?
      Я совсем уж по-глупому зажмурил глаза.
      - Вот оно что! Ладыгин Алексей? Странно! Да нет, ты не жмурься! Когда жмуришься, ты сам не видишь. А тебя-то видно очень хорошо.
      Я открыл глаза. Петр Арианович смотрел на меня в упор, чуть прищурясь.
      Рядом суетилась девчонка, продолжая цепляться за мой рукав.
      - Вышла за вашим гостем двери закрыть, а он у окна, - докладывала она, то и дело срываясь на визг. - Подглядывал в окно. Я его пугнула раз от дома, а он...
      - Как же, пугнула ты! - пробормотал я. - Мы сами не захотели, ушли.
      - Да у тебя, брат, синяк, - вдруг сказал Петр Арианович. - Вон и кровь на руке. О ступеньку разбился? Тебя надо перевязать. Так?
      - Так, - сказал я, ничего не понимая.
      - Матери моей нету, в гости ушла, - сообщил Петр Арианович, пропуская меня внутрь дома. - Но мы сами, сами... Вот бинт достанем, йод...
      И он принялся с грохотом открывать ящики комода.
      - Куда же йод девался?
      - Двери вышла закрыть, - сказала девчонка, входя за нами следом и стряхивая снег со своего короткого ситцевого платья. - Глянула в щелку, а он у окна...
      - Хорошо, хорошо. Йод поищи!
      Она нашла йод. Но этим не ограничилось. Петр Арианович заставил ее еще и помогать бинтовать мою руку. Видимо, это было уже свыше ее сил, потому что, оказав первую помощь, она поспешила уйти. Слышно было, как с негодованием бурчала себе что-то под нос в соседней комнате. Вскоре на втором этаже гулко захлопали двери.
      - Сердитая! - Петр Арианович улыбнулся. - Значит, ты уже бывал здесь? А зачем?
      Он сел на стул и посмотрел на меня. Некуда было деться от этого спокойного серьезно-вопросительного взгляда.
      Можно было, конечно, попытаться убежать, но тогда Петр Арианович не узнал бы ничего о поведении Фим Фимыча.
      Запинаясь, дрожа, не заканчивая фраз, я рассказал обо всем, что мы видели в окне. Петр Арианович выслушал меня, не прерывая, ничем не выражая своего удивления.
      - Спасибо, не пропало ничего, - сказал он. Потом, поморщившись, добавил непонятно: - Я ведь знаю, зачем он ходит. Его подсылает ко мне инспектор училища.
      Он задумчиво побарабанил пальцами по столу.
      - Но ты сказал "мы". Кто же это "мы"? Разве вас, таких вот взъерошенных мальчишек, еще много под моим окном?
      - Еще один.
      - Кто же?
      - Товарищ мой.
      - Небось убежал, - предположил Петр Арианович, взглядывая на меня исподлобья.
      - Нет, не такой, - сказал я уверенно. - Не бросит товарища в беде.
      Я подошел к окну. Андрей сидел на корточках под самой стеной, втянув голову в плечи, и напряженно смотрел на меня снизу вверх.
      - Сидит, - доложил я Петру Ариановичу.
      Он с любопытством заглянул через мое плечо и вдруг захохотал раскатисто, приседая, кашляя. Я и не думал, что взрослый человек может так смеяться.
      Он смеялся долго, пока опять не явилась девчонка и не принялась с ожесточением вытирать тряпкой пол, на котором блестели мокрые следы от моих сапог.
      - Правильно, Лизочка, правильно! - рассеянно сказал Петр Арианович. - А то нам от мамаши попадет.
      Он придвинул ко мне стул.
      - Но объясни, Ладыгин, зачем вы - ты и друг твой - торчите по вечерам под моим окном?
      Я подождал, пока девчонка ушла.
      - Не верим взрослым, что про вас говорят!
      - А что взрослые говорят?
      - Что вы не бывали нигде... На Севере не бывали и не открыли никаких островов...
      Петр Арианович стал серьезным. Помолчал.
      - Правда, - кивнул он. - На Севере я не бывал.
      Наверное, лицо мое стало очень несчастным, потому что он поспешил добавить:
      - И все же есть острова. Я открыл их!
      - А как же?.. - начал было я.
      Петр Арианович поднялся со стула и положил мне руку на плечо:
      - А так же! Теперь - домой! Попадет тебе за синяк? Очень хорошо! Не будешь в окна подглядывать. Да, чтобы не забыть: в будущее воскресенье опять приходи. С верным товарищем со своим. Расскажу, как я нашел острова...
      И уже вдогонку сказал с крыльца:
      - Только без шума и драки, пожалуйста! На дверях звонок. И надпись есть: "Прошу крутить!"
      7. ЗИГЗАГ НА КАРТЕ
      Проходит положенный срок, и вот, в праздничных гимнастерках, с обильно смоченными волосами, чтобы не торчали на макушке, мы присаживаемся с Андреем на краешек старого клеенчатого, с выпирающими пружинами дивана и робко осматриваемся.
      Вокруг - карты, множество карт: свернутые в трубку, развешанные на стенах, брошенные на стульях. В шкафах - книги, конечно, описания путешествий, и, наверное, с картинками.
      Все поражает здесь, даже беспорядок на столе, непривычный, будоражащий ум. Раскрытые книги с закладками, какие-то чертежи, четвертушки бумаги, исписанные разгонистым почерком. Видно, что за столом работают, и помногу, с увлечением.
      А вот и загадочный чан! В него налита вода, по краям закреплены какие-то маленькие вентиляторы. Вблизи он еще более непонятен, чем издали.
      - О! Всего лишь модель, и очень примитивная! - небрежно поясняет Петр Арианович, заметив, что мы не сводим глаз со странного сооружения. - Сам строгал, пилил, прилаживал. Самоделка! Вот ежели бы сработать это на заводе, да увеличить бы в размерах, да...
      Вздохнув, он кладет на воду вырезанные из фанеры-листы. Что-то знакомое угадывается в их угловатых очертаниях. Ага! Это восточный берег Северной Америки, а это западный берег Европы" Между ними - Атлантический океан.
      Бойко затрещали вентиляторы, приводимые в движение-рукой. Вода завертелась в миниатюрном Мексиканском заливе, потом веселая рябь: побежала вдоль берегов Америки и быстро пересекла океан, ширина которого была не более аршина.
      - Гольфстрим, - пояснил Петр Арианович. - Модель зарождения Гольфстрима! Постоянно дующие от берегов Африки ветры, пассаты, нагоняют в залив нагретую воду, а отсюда она поднимается к Гренландскому морю, Баренцеву и дальше на север... Помните, я рассказывал на уроке? Да, правильно, водяное отопление Европы.
      Он положил на воду листы, вырезанные уже иначе, и пустил в ход другую группу вентиляторов.
      - Узнаете? Тихий океан, течение Куро-Сиво...
      Но это было только вступлением. С особой тщательностью учитель расположил в чане новые игрушечные материки и острова. Мы вслух называли их, радуясь им, как старым знакомым. Вот легла на воду крошечная Гренландия. На противоположной стороне чана появились знакомые берега Сибири, а рядом выгнутая" как лук. Новая Земля, несколько скрепленных проволокой Новосибирских островов и одинокий остров Врангеля.
      - Я покажу вам удивительный, продолжающийся круглый год ледоход, сказал Петр Арианович, - иначе говоря - ледяную реку, которая пересекает Полярный бассейн. Конечно, здесь учтен только один фактор - ветры...
      Он бросил на воду мелко нарезанные клочки бумаги.
      - Истоки этой реки, - продолжал он, - здесь, у берегов Сибири. Устье там, между Норвегией и Гренландией...
      Покачиваясь на волнах, бумажные "льдинки" тронулись в путь.
      Мы заметили, что, повинуясь скрытому внутри механизму, чан очень медленно вращается вокруг своей оси. Ну конечно, надо соблюсти и это условие: земля-то ведь вращается!..
      Вскоре поверхность воды побелела. По мере приближения к узким выходным воротам, к устью реки, движение клочков бумаги ускорялось. Атлантический океан, куда впадала река, находился уже за пределами чана.
      - Купель, - усмехнулся Петр Арианович. - Ледяная арктическая купель...
      Он облокотился на край чана, задумчиво провожая глазами игрушечные льдинки, которые, кружась и сталкиваясь, плыли по воде.
      - Еще в университете заинтересовал меня Крайний Север России, - начал он негромко и медленно, как начинают обычно рассказ о собственной жизни...
      Это и был рассказ о его жизни.
      Итак, еще в университете заинтересовал его таинственный Крайний Север России, "где всякая география кончается". Там еще оставались "белые пятна". Там были реки, истоки которых терялись в непроходимой тайге, горные кряжи, очертания которых обводились пунктиром, моря, скрытые за сплошной завесой тумана.
      А в самом центре Арктики находился полюс - заповедная точка, к которой стремилось изо всех сил и которой никак не могло достигнуть человечество.
      То было время, когда адмирал Макаров выдвинул лозунг: "К Северному полюсу напролом!", когда по чертежам его строили первый в мире мощный ледокол "Ермак", а семидесятилетний Менделеев писал: "Завоевав себе научное имя, на старости лет я не страшусь его посрамить, пускаясь в страны Северного полюса".
      Мечтал о полюсе и молодой студент Ветлугин. Исследования Арктики были его призванием. Он знал это и чувствовал в себе достаточно сил, чтобы горы своротить на пути к Северному полюсу. Его географические открытия в Арктике со временем должны были прославить Россию!
      Для этого надо было упорно учиться. И он учился. Ночи напролет молодой Ветлугин просиживал над книгами.
      Русские ученые давно уже догадывались о том, что плавучие льды, начиная путь в прилегающих к Сибири морях, проходят затем через весь Полярный бассейн. Арктику продувает сквознячком. Впервые своим зорким оком подметил это наш великий Ломоносов.
      Нельзя ли использовать попутные ветры в Арктике, так же как Колумб использовал пассаты, пригнавшие его каравеллы к американским берегам?
      Судно "Фрам" полярного исследователя Фритьофа Нансена вмерзло во льды в море Лаптевых и тронулось с ними на северо-запад. Нансен надеялся, что его пронесет через полюс. Надежда не оправдалась: "Фрам" прошел значительно южнее полюса.
      Почему это произошло? Почему Нансен промахнулся?
      Не следовало ли ему взять правее, то есть начать свой дрейф восточнее не в море Лаптевых, а в Чукотском или в Восточно-Сибирском море? Не там ли зарождался тот могучий поток льдов, который спустя два-три года достигал, наконец, полюса?
      Вот о чем думал Ветлугин, мечтая в тиши своей низенькой студенческой комнатки повторить плавание Нансена, только держа гораздо круче к востоку.
      Однако к этой же мысли пришли и по другую сторону океана.
      Из газет Ветлугин узнал о Текльтоне.
      Примерно на меридиане острова Врангеля предприимчивый американец отправился к полюсу вместе со льдами. Ему не повезло. Вскоре его корабль был раздавлен и пошел ко дну. Текльтону с частью команды удалось добраться до берега, сохранив в непромокаемой клеенке шканечный журнал и другие судовые документы.
      Отчет о путешествии Текльтона был напечатан, и Ветлугин успел ознакомиться с ним лишь совсем недавно, накануне своего ареста.
      В то время он разбирался в политике слабо. К участию в студенческой забастовке его привлекли друзья, уважением которых он дорожил.
      Так случилось, что свое необычное географическое открытие молодой Ветлугин совершил в камере предварительного заключения.
      Была ночь. На нарах рядом и наверху вздыхали, храпели, стонали во сне товарищи. Петру Ариановичу не спалось. Он был слишком взбудоражен событиями - шумным митингом, схваткой с полицией. Кровь еще громко стучала в висках.
      Чтобы успокоиться, он принялся думать об оставленных дома книгах. Мысль повернула от книжного шкафа к письменному столу, на котором лежали раскрытый на середине отчет Текльтона и вычерченная Ветлугиным схема дрейфа.
      Изучая астрономические показания по судовому журналу, Петр Арианович восстановил на карте дрейф корабля.
      Ему представлялась ломаная линия. Она двигалась вверх, слегка изгибаясь то влево, то вправо. Это напоминало спокойные излучины реки. Так плыли к Северному полюсу льды, подталкиваемые ветром. Вдруг - резкий скачок в сторону!
      Что случилось? Почему корабль сделал в этом месте зигзаг?
      Мерные шаги часового продолжали раздаваться за дверью. В гулком коридоре время от времени стучал приклад винтовки. Ветлугин уже не слышал ничего.
      Что за препятствие возникло на пути льдов, с которыми двигался корабль? Что наставляло их делать такой зигзаг?
      Спокойствие, спокойствие! Не спешить, не фантазировать. Хладнокровно додумать до конца...
      Память развернула перед Ветлугиным свитки географических карт, где зигзаг повторялся. Река текла по зеленой просторной низменности и вдруг круто отклонялась в сторону. Ей встретилось на пути препятствие - скала, горный кряж.
      Аналогия казалась подходящей. Не на остров ли натыкались плавучие льды, дрейфуя на северо-запад? Не остров ли вместе со льдами обогнул путешественник, так и не заподозрив его существования?
      Всю ночь прошагал Ветлугин по камере, осторожно обходя спящих студентов, которым не хватило места на нарах.
      Выйдя из тюрьмы, он пошел к профессору, считавшему его своим лучшим учеником и, возможно, преемником. Профессор отнесся к новой географической гипотезе сочувственно, ободрил Петра Ариановича и помог ему опубликовать статью, названную довольно скучно: "О возможности нахождения острова или группы островов в северо-восточной части Восточно-Сибирского моря".
      Статья прошла незамеченной.
      Петр Арианович продолжал разрабатывать свое открытие. Теперь уже Северный полюс интересовал его гораздо меньше, чем неизвестная земля во льдах.
      Настойчивый студент принялся обивать пороги соответствующих ведомств с предложением организовать экспедицию.
      Но повторялась история с Землей Франца-Иосифа.
      Обширный архипелаг в Арктике получил имя одного из бездарных австрийских императоров потому лишь, что русское правительство пожалело тридцать тысяч рублей на снаряжение экспедиции. Австрийские путешественники наткнулись на архипелаг случайно, хотя его существование было абсолютно точно предсказано за несколько лет до этого русскими географами и моряками.
      Впрочем, Петр Арианович не складывал оружия.
      Мысли его летели теперь через необозримые пространства не на север, к полюсу, а на северо-восток, к туманному и пустынному Восточно-Сибирскому морю.
      Ясная цель была перед ним. Он приналег на занятия и с блеском закончил университет. Считалось решенным, что его оставят при кафедре для научной работы.
      Однако после поражения революции мракобесы торжествовали в науке. Все передовое, прогрессивное, патриотическое в высоком смысле этого слова изгонялось. Из Московского университета - уже во второй раз! - вынужден был уйти его краса и гордость Тимирязев.
      Петр Арианович попал в число людей "политически неблагонадежных".
      Ректор сказал:
      - Позвольте, вы же бастовали, отказывались учиться! Вместе с революционерами выставляли какие-то там... политические требования. Это не говорит о вашей привязанности к науке. Наука, молодой человек, должна быть чиста, свободна от политики!
      Друзья советовали Петру Ариановичу набраться терпения, переждать трудное время.
      Легко сказать - ждать! На руках у Петра Ариановича была старуха мать. Надо было подумать и о ней. Он принял назначение учителем в Весьегонск.
      Но, живя здесь, не отступил от задуманного, продолжал обосновывать свою гипотезу.
      Петр Арианович провел ряд опытов (один из них во время ледохода так удивил весьегонцев), выписывал географические новинки, состоял в переписке с виднейшими русскими географами.
      Профессор, очень любивший Петра Ариановича, регулярно снабжал его книгами. В последний раз в присланном им ящике оказалось несколько книг о славных русских землепроходцах, путешественниках XVI и XVII веков.
      Исторические заслуги их к нашему времени были уже основательно забыты.
      Ветлугин с интересом углубился в присланные книги. Прикованный к Весьегонску, лишенный возможности путешествовать, он странствовал теперь под серыми в заплатах парусами из оленьей кожи вместе с отважными Дежневым и Ребровым. Вслед за ними выходил на плоский, поросший редким мхом берег, пытливо осматриваясь. Зимовал долгую полярную ночь в наспех сколоченном срубе с маленькими оконцами, в которых синевато поблескивали вставленные вместо стекла льдинки...
      В одной из книг он наткнулся на "скаску", то есть отчет о путешествии зверопромышленника Веденея, фамилия которого указана не была.
      "Скаски", как знал Петр Арианович, могли быть двух родов.
      Некоторые представляли собой всего лишь занимательное чтение, своеобразную приключенческую литературу того времени. Быль в них перемешивалась с небылицами.
      Другие являлись деловыми отчетами путешественников, тщательно засекречивались и вынырнули из мрака архивов уже в позднейшие годы.
      Трудно было определить, к какому роду "скасок" отнести историю странствований зверопромышленника Веденея "со товарищи".
      Бесспорно, в ней было много фантастического. Нельзя же в самом деле поверить в появление каких-то водяных, пытавшихся задержать путешественников! И вместе с тем изложение отличалось точностью, последовательностью, какой-то подкупающей достоверностью деталей.
      Заинтересовавшись рассказами о баснословно богатой корге, то есть отмели, где собираются моржи, зверопромышленники отправились на ее поиски.
      Из устья не названной в повествовании реки они выходят в море, держа курс "промеж сивер на полуношник", иначе - на северо-восток.
      Вскоре им преграждает путь какая-то загадочная "мертвая вода". Согласно описанию могучая рука поднимается из пучины. Судно перестает слушаться руля. Всех охватывает ужас.
      Однако чары спадают, и судно под парусом и веслами снова весело бежит по волнам.
      По пути к заколдованной корге приходится преодолеть еще несколько таких же сказочных препятствий. Путешественники приходят к мысли, что водяной упорно не желает пускать их дальше. Корщик (очевидно, сам Веденей) творит молитву.
      Но молитва не помогает. Надвинулись льды.
      "И понесло нас неволею на сивер, - пишет автор "скаски", - и несло три дни. И стали ждать лютыя смерти, голодны и холодны, сами себе пути не знаем..."
      Однако спустя несколько дней зверопромышленники увидели землю.
      С волнением Петр Арианович вчитывался в описание:
      "Оная реченная земля обширна есть. Берега ее подлеглы (не круты). Посредине гора, ей же высота не мене пяти сот сажон".
      Зверопромышленники решили добраться до неведомой земли. Возможно, там и была богатейшая корга, о которой толковали на материке. В этом случае обеспечена была бы благополучная зимовка на острове, вдоволь мяса и жиру для топлива.
      Но как туда добраться сквозь сплошные льды?
      "Уже не о заморной кости (бивнях) помышляли, а токмо о спасении живота своего", - пояснял автор "скаски".
      Двинулись к темневшим на горизонте горам, таща коч по льду волоком. Но ведь двигались и льды. Они продолжали свой путь, огибая землю.
      Зверопромышленники поволокли бы коч бегом, если бы не мешали нагромождения льдин. С ужасом видели, как земля отдаляется от них как бы медленно поворачиваясь вокруг своей оси.
      На другой день она исчезла совсем, будто нырнула под воду или растаяла в воздухе, как мираж.
      Неизвестно, как вернулись землепроходцы на материк. Часть их, по словам Веденея, погибла на обратном пути от голода.
      В родных местах путешественников встретили неприветливо. Веденей жалуется:
      "Награждения нам за наше терпение нету, и веры нам и нашим словам про дивный в море камень не имут..."
      С тем большей убеждающей силой звучат заключительные слова "скаски".
      Автор ее обращается к "русским людям, которые проведывать новые землицы идут". Настойчиво уговаривает их двинуться по его следам, чтобы найти "землицу", которую он видел среди льдов в океане.
      Дальше, впрочем, указываются уже чисто сказочные "приметы": "Егда мертвую воду пройдешь, поворотишь", "егда птиц летящих узришь, то вскорости и быть той сказанной земле..."
      Исходный пункт, во всяком случае, был ясен. Это могло быть только устье Колымы. Значит, путь "Веденея со товарищи" пролегал между Новосибирскими островами и островом Врангеля.
      А если так, то увиденная им земля была именно той, мимо которой прошел Текльтон, не заметив ее, и которую угадал, которую увидел сквозь мглу и туман Ледовитого океана весьегонский учитель географии.
      - Продолжим эту линию от устья Колымы, - сказал Петр Арианович. - Она поднимается на северо-восток. Где-то здесь зверопромышленники вошли во льды, и в этой точке пересеклись обе линии: путь, по которому следовали наши землепроходцы, и путь дрейфующего корабля Текльтона.
      Мы с Андреем жадно всматривались в беловато-голубое пустое море, где красным пунктиром обведено было несколько силуэтов.
      - Очень длинный остров, по-видимому, несколько выгнутый к северо-западу, - пояснил Петр Арианович. - А возможно, и группа островов. В существовании их в этом районе я убежден не меньше, чем в существовании Весьегонска, где мы находимся с вами сейчас...
      И мы снова, уже втроем - сзади на цыпочках подошла девчонка с торчащими косами, - наклонились над картой, с трепетом радостного ожидания вглядываясь в нее.
      За нашей спиной Петр Арианович спокойно сказал:
      - Так, с помощью книг я во второй раз увидел эту землю. Теперь я видел ее еще яснее...
      8. ВПЕРЕД, К ОСТРОВАМ!
      Из дома исправницы мы вышли с Андреем, не чуя ног под собой.
      В острова на окраине Восточно-Сибирского моря поверили сразу, без колебаний и сомнений. Нам очень хотелось, чтобы там были острова.
      Петр Арианович не взял с нас никаких клятв - ни на мече, ни на Библии, - но молчание подразумевалось.
      Звезды, висевшие на небе, как сверкающие елочные украшения, казалось, многозначительно щурились и мигали нам: "Молчание, мальчики, молчание..."
      Удивительно хорошо было на улице! Тихо и бело. Под ногами поскрипывающий снежок, чистый, искрящийся, над головой - Млечный Путь, как ласково осеняющая нас, присыпанная инеем ветвь.
      Даже привычный Весьегонск выглядел по-другому.
      Мы оглянулись. На сугробы падал из окна луч, и был он очень яркого зеленого цвета...
      Я побаивался, что мне попадет за то, что я был у Петра Ариановича. Однако дядюшка отнесся к этому с непонятным благодушием. Он даже поощрил меня к дальнейшим посещениям и всякий раз по возвращении расспрашивал:
      - Чему же учит вас там? Географии? А насчет рабочих не говорил? И насчет самодержавия тоже ничего? Ну-ну...
      Помощника классных наставников мы не видели больше у Петра Ариановича. В городе как бы притихли, выжидали чего-то.
      Но меня, поглощенного мечтой об островах, все это не интересовало.
      ...Вижу себя идущим по улице, слабо освещенной раскачивающимися висячими фонарями. Март. Вечер. После короткого потепления снова похолодало, выпал снежок. И все же это март, не январь. Весна чувствуется в воздухе.
      Ветер дует порывами. Я расстегнул ворот, жадно дышу. Побежал бы, такая беспокойная радость на сердце, но не подобает будущему путешественнику бегать по улицам.
      То непередаваемое восторженное предчувствие счастья, которое в юности испытывал, думаю, каждый, охватило меня. И что, собственно, случилось со мной? Мартовский ветер повстречался в пути, стремительный, влажный. До смерти люблю такой ветер! Пусть бы всю жизнь дул в лицо, шумел в парусах над головой, швырял пенистые брызги через борт!..
      Из-за сонных домов мигнул зеленый огонек.
      На приветливое: "Ты, Леша? Войди!" - открываю дверь. Лампа под зеленым абажуром бросает круг света на две склоненные над столом головы: светло-русую Петра Ариановича, черную Андрея. Видимо, Андрей торчит здесь давно. Озабоченно пыхтя, он измеряет что-то на карте циркулем.
      Углы комнаты теряются в полутьме. У стола, нагнувшись над бесконечным вязаньем, сидит старушка - мать Петра Ариановича. Она ничуть не строгая и не придирчивая: Петр Арианович шутил в тот вечер, когда я попал к нему в первый раз. Ее почти не слышно в доме.
      Зато из-за печки выглядывает нахмуренное лицо. Это Лиза. Даже не оборачиваясь в ее сторону, я знаю, что она следит за мной сердитым, ревнивым, уничтожающим взглядом.
      Вот кто совершенно не переносил наших с Андреем посещений! До сих пор мы оставались для нее "теми с улицы... которые подглядывали...".
      Встречала нас она неизменно с поджатыми губами. Открыв двери, никогда не упускала случая мстительно сказать вдогонку:
      - Эй, вы! Ноги-то надо вытирать!
      Потом проскальзывала следом и, усевшись в напряженной позе на диван, до самого конца визита не спускала с нас недоверчиво-испытующего взгляда.
      Она была похожа на кошку, которая озабочена и встревожена тем, что ее наивный, доверчивый хозяин притащил с улицы каких-то неизвестных дворняг и возится с ними.
      Между тем мы вели себя очень хорошо. Смирение наше доходило до того, что мы даже к девчонке с торчащими косами обращались на "вы", потому что она жила в одной квартире с Петром Ариановичем.
      Родом Лиза была из села Мокрый Лог, где избы в предвидении паводка ставят на сваях. Десяти лет ее привезли в город и отдали в прислуги. Пребывание у исправницы имело то преимущество, что по вечерам хозяйка не бывала дома (разносила новости по городу) и Лиза могла посидеть на половине Петра Ариановича.
      В свободную минуту Петр Арианович занимался с девочкой: обучал грамоте, арифметике.
      Но едва лишь раздавался с лестницы пронзительный вопль: "Эй! Лизка! Заснула, раззява?.. Двери открой!" - как Лиза срывалась с места, и через минуту до нас доносилась хроматическая гамма. Ступеньки деревянной лестницы звучали под ее быстрыми босыми пятками, как клавиши.
      Потом гамма повторялась в обратном порядке, и уже в значительно более замедленном, почти похоронном темпе. То грузно поднималась к себе на второй этаж хозяйка.
      Стихали наконец и эти посторонние надоедливые звуки.
      Наш учитель географии садился на своего конька.
      То был чудесный Конек-Горбунок, уносивший седока в причудливый край, где над острыми зубцами торосов простирались складки северного сияния. И нам с Андреем оставлено было место на широком крупе сказочного конька, за спиной Петра Ариановича.
      Подхваченные ветрами юго-западных румбов, мы мчались вперед, в неизведанное море, на северо-восток...
      Думаю, что Петр Арианович испытывал удовольствие от наших посещений. Наверное, они были нужны ему.
      Как-то он обронил слова, которые я тогда не понял: "Горькое одиночество ума и сердца". Много позже я узнал, что слова эти произнес Чернышевский.
      Видимо, Петра Ариановича тянуло выговориться, помечтать вслух, поделиться планами. Быть может, он даже чувствовал себя смелее, увереннее, когда видел обращенные к нему разгоревшиеся мальчишеские лица и восторженно блестевшие глаза.
      Как все же одинок он был в нашем городе! Если не считать отмеченных выше полуофициальных визитов Фим Фимыча, то, насколько я знаю, у Петра Ариановича не бывал никто из сослуживцев. Достойных ли не находилось среди них, сам ли был чересчур горд и замкнут - не сумею сказать.
      Порой его одолевали приступы злой хандры - если подолгу не получал писем от профессора, продолжавшего хлопотать в высоких инстанциях о разрешении экспедиции. Придя к Петру Ариановичу, мы заставали его расхаживающим из угла в угол и угрюмо бормочущим что-то себе под нос. Кроткая старушка, мать его, говорила с состраданием:
      - Взял бы лучше, Петюнюшка, гитарку да сыграл бы нам... Оно бы от сердца и отлегло...
      Петр Арианович послушно снимал со стены гитару и, присев на краешек дивана, принимался ее настраивать.
      От низких аккордов сумерки в комнатах делались как бы еще плотнее, гуще. Лампы в этих случаях не зажигали.
      Гитара, как известно, располагает к задумчивости. Мы с Андреем осторожно усаживались на стульях в уголке, Лиза (если была свободна) пристраивалась на низенькой скамеечке в ногах у старушки.
      Пел Петр Арианович негромко и чуть медленнее, чем полагалось, в какой-то своей собственной, я бы сказал, задушевно-повествовательной манере. А песни пел по преимуществу грустные. Помню из них "Среди долины ровныя", "Однозвучно гремит колокольчик", "Вырыта заступом яма глубокая".
      Особенно нравилась нам песня про сокола, которого посадили на цепь.
      Низко свесив голову, словно удрученный судьбой бедного крылатого пленника, Петр Арианович неторопливо, баском рассказывал под гитару:
      На голом кургане,
      В широкой степи,
      Прикованный сокол
      Сидит на цепи...
      Кто же так отомстил соколу или наказал его? И за что? Сколько лет томится он, бедный, среди степного приволья, под синим, бездонным, манящим, но недоступным небом!
      - "Сидит он уж тысячу лет, - подтверждал Петр Арианович и мрачно заканчивал: - Все нет ему воли... все нет..."
      Бережно прикрыл ладонью отверстие в деке гитары, а заключительный басовый аккорд еще звучит, замирая в тишине, и мы в молчании сидим, не шелохнемся по своим темным углам...
      Но хандра проходила, Петр Арианович становился опять самим собой, оживленным, деятельным.
      - Кажется, в Петербурге дело-то сдвинулось с мертвой точки! - сообщал он во время очередного нашего посещения и весело подмигивал. - Молодец дедка, профессор мой! До самого президента Географического общества дошел! Но только, чур, братцы, силенциум, молчание!