Леонид Платов
      Архипелаг Исчезающих Островов
      Повести о Ветлугине
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      1. "БУДЕМ, СТАЛО БЫТЬ, ПУТЕШЕСТВОВАТЬ ВМЕСТЕ?"
      Уроки географии с начала года считались "пустыми": старый учитель школы ушел в отставку, новый еще не прибыл.
      Возникшую пустоту с готовностью заполнял своей персоной Фим Фимыч, помощник классных наставников (была такая должность в дореволюционных гимназиях и реальных училищах). Взгромоздившись на кафедру, он пялился на нас оттуда, безмолвный, бледный, неестественно прямой, а внизу, рядом с кафедрой, торчал Союшкин, первый ученик, которому было приказано читать вслух из хрестоматии по русской истории. Он по-дьячковски быстро отхватывал один отрывок за другим. Мы же тем временем занимались перышками, безобидной и почти бесшумной игрой, не требующей при этом никаких умственных усилий.
      Настал, однако, день, когда сыграть в перышки не удалось. В класс вошел новый учитель. За ним рысцой поспешал наш инспектор.
      Загрохотали крышки парт. Мы встали.
      Инспектор проникновенно смотрел на нас, по обыкновению немного склонив голову набок.
      - Вот, дети, новый педагог ваш, - сказал он. - Зовут его Петр Арианович. Поздоровайтесь с ним!
      Мы грянули приветствие.
      - Садитесь!
      Мы сели.
      - Все как будто? Я вам представил класс, передал его, как говорится, из рук в руки.
      Инспектор вышел на цыпочках и осторожно прикрыл за собой дверь. Некоторое время мы в молчании глядели друг на друга.
      Новый учитель был молод, лет двадцати пяти - двадцати шести, и, если бы не очки, выглядел бы еще моложе. Правда, лицо его оттеняла узенькая бородка, но, видно, была внове своему владельцу, потому что он то и дело принимался ее рассеянно пощипывать. Обращал на себя внимание лоб, не особенно высокий, но широкий, с выдающимися надбровными дугами.
      Подростки - любопытный, глазастый народ. В мгновение ока мы успели охватить все это.
      Замечено было также, что форменная тужурка с петлицами министерства просвещения еще не обмялась и смешно топорщится на его широких плечах. Она не шла ему. (Недаром, вспоминая о Петре Ариановиче, я представляю его чаще всего в домашнем наряде: в стоптанных войлочных туфлях и черной косоворотке с расстегнутым воротом, небрежно подпоясанной шнурком с мохнатыми висюльками на концах.)
      Дежурный по классу суетливо выскочил вперед:
      - Молитву?
      Учитель встрепенулся:
      - Да, да! Молитву, пожалуйста!
      Однако пока расторопный дежурный частил молитву, Петр Арианович продолжал стоять в задумчивости и ни разу не перекрестился. Затем не поднялся на кафедру, как ожидали, а подступил вплотную к партам.
      - Ну-с... - сказал он приятным баском, как-то очень запросто. - Будем, стало быть, путешествовать вместе? Кто из вас любит путешествовать?
      Недоуменное молчание было ему ответом. На задних партах неуверенно хихикнули.
      Впрочем, и новый учитель не смог скрыть своего удивления, приступая к проверке наших знаний. Получая назначение в Весьегонск, видимо, не ждал, что у него будут такие ученики.
      С недоумением вглядывался он в Толстоносова, неуклюжего верзилу, сына местного лавочника и племянника протоиерея, усилиями всей родни, будто мешок с камнями, перегружавшегося из класса в класс.
      Толстоносов топтался у карты и нерешительно тыкал пальцем куда-то между Уралом и Волгой.
      - Выше бери, выше! - неслась через класс подсказка. - Ох ты! Каму ищи, реку Каму! На ней Пермь...
      Но Толстоносов не знал ничего и о Каме и мог только в растерянности еще выше поднимать свои реденькие брови.
      Но как будто не понравился и наш первый ученик Союшкин, который бойко отрапортовал все, что полагается насчет Камы и Перми, глядя снизу вверх преданными голубыми глазами. Выводя в классном журнале отметку, несомненно благоприятную, новый учитель почему-то вздохнул.
      Потом он встал со стула и принялся расхаживать взад и вперед перед партами, заложив руки за спину, иногда останавливаясь и посматривая на нас через очки.
      Сейчас мне кажется очень странным, почему предшественник Петра Ариановича так скучно преподавал географию - предмет, интереснее которого, по теперешнему моему, может быть пристрастному, мнению, ничего на свете нет.
      Помню, даже описание кругосветного плавания, сделанное старым географом, разочаровало меня. Как! Все дело, стало быть, сводилось лишь к корице, перцу и ванили?
      Каждый день я ходил в училище мимо лавки Толстоносова. За окном, на витрине, стояли баночки с перцем и сахарные головки в синей обертке. Над дверями висела вывеска: "Бакалейные и колониальные товары".
      Согласно разъяснению Толстоносова-сына бакалейными (или бокалейными) назывались мука и крупа, которые отмеривали покупателям по старинке, бокалами.
      На уроке географии разъяснился смысл и второго загадочного слова "колониальные".
      Получалось, что Магеллан стремился к Островам Пряностей в обход Америки для того лишь, чтобы отец нашего Толстоносова мог в своей лавке торговать ванилью и перцем. Это уронило Магеллана в моих глазах.
      Зато новый учитель умел повернуть самые обыкновенные вещи вокруг оси так, что на них откуда-то падал яркий, волшебный, романтический свет.
      - Земля живет, - говорил Петр Арианович, - а карта - это зеркало Земли. Знаете ли, что не проходит часа, чтобы где-нибудь не происходили землетрясения? Известно ли вам, что самое высокое в мире плоскогорье Тибетское - миллионы лет назад было морским дном? Природа не терпит застоя, неподвижности! Согласно одной гипотезе в результате вращения Земли целые материки со своими горными кряжами, внутренними морями, реками, плоскогорьями плывут с востока на запад в полужидкой магме, как льдины по воде...
      Петр Арианович взмахивал указкой, показывая маршрут материков.
      - И главное, запомните: меняется не только Земля - меняется наше представление о ней! Когда-то Косьма Индикоплов втискивал Землю в сундук. Да, да, в священную скинию, в ящик! Но человеческой мысли было тесно там. Она взломала ящик изнутри. - Учитель делал быстрый, решительный жест, показывая, как мысль ломает тесный ящик. - Смелые путешественники раздвинули границы мира... Возьмите хотя бы Крайний Север (название-то какое - Крайний!). Еще в средние века моря, омывающие Сибирь, казались человеку пределом его дерзаний, концом света. А потом выяснилось, что конца-краю нет, потому что Земля - шар!
      Учитель рассказывал замечательно живо и с таким увлечением, что оно передавалось и нам.
      Однако при всем том мы оставались детьми, и, прямо скажем, не очень благонравными, отнюдь не хрестоматийными пай-мальчиками в отложных воротничках, со скромно потупленными глазками.
      Наша энергия искала выхода в самых разнообразных школьных каверзах. Петр Арианович стал жертвой одной из них.
      Удалось подметить, что Север России был его коньком. Иногда он до того увлекался описанием северных морей, что забывал спросить урок.
      Этим не замедлили воспользоваться лентяи.
      Когда с устрашающим душу шелестом учитель раскрывал журнал и произносил: "Ну-с, попросим к географической карте..." - и запинался, выбирая фамилию, а не выучившие урок втягивали голову в плечи, трусливо отводя от учителя взгляд, случалось, что из глубины класса приходило спасение.
      - Извините, Петр Арианович, - доносилось оттуда, - прошлый раз вы рассказывали о плавучих льдах. Вот интересно было бы еще...
      Это называлось: "оттеснять на север". Не подозревая заговора, Петр Арианович разъяснял недоуменный вопрос.
      Иногда подобными уловками удавалось отвлекать его от рокового классного журнала до тех пор, пока в коридоре не раздавался звонок на перемену.
      "Оттеснять" надо было с умом, не слишком назойливо. Класс облек своим доверием двух человек. Союшкина, первого ученика, и пишущего эти строки, о котором в училище ходили легенды, что он "всего Майн Рида знает назубок".
      Лентяи, расположившиеся на последних партах, чувствовали себя за нашими спинами как за каменной стеной.
      - Ну, братцы, выручайте! Сегодня не выучил урока, - объявлял на переменке какой-нибудь горемыка, останавливаясь передо мной и Союшкиным. Вот и Толстоносов не выучил, и Пересядько, и Кошатников. Всем пропадать!
      Толстоносов, Пересядько и Кошатников стояли тут же - молча, с погребальным выражением на лицах.
      И снова в напряженной тишине раздавался вкрадчивый голос:
      - А вот скажите еще, Петр Арианович...
      И лентяи на задних партах облегченно переводили дух.
      - Как выглядят плавучие льды, хотите вы знать? - задумчиво повторял Петр Арианович.
      Глаза его щурились, лицо светлело, точно вдали перед ним проплывала льдина, отбрасывая слепящие солнечные лучи от всех своих граней.
      Он рассказывал не торопясь, с паузами, будто приглядывался к однообразному морю, постепенно различая в нем все новые и новые детали. Мне представлялось иногда, что это наш капитан стоит на мостике у штурвала, а мы, команда, смотрим на него, ожидая в нетерпении, когда же наконец он крикнет: "Земля!"
      Долго не пришлось ждать.
      В начале зимы стало известно, что полярная гидрографическая экспедиция под начальством Вилькицкого открыла Северную Землю, и хотя той, понятно, еще не было в учебнике, Петр Арианович на радостях посвятил открытию весь урок.
      - Видите? Видите? - возбужденно говорил он, укрепляя карту на доске. Просторнее делается мир! Раздвигается Россия! И вот карта негодная уже, устарела!
      К северу от Таймыра все на нашей учебной карте было закрашено в ровный голубой цвет. Петр Арианович торопливо подскочил к ней с мелом в руке и порывистыми штрихами изобразил мыс, основание которого наметил беглым пунктиром. Там Земля еще не была исследована.
      Удивительнее всего, по его словам, было то, что Северная Земля лежала рядом с материком, в каких-нибудь тридцати шести морских милях от мыса Челюскин. К ней приближались, мимо нее проходили, но так и не видели, не могли обнаружить в тумане. Плотная стена тумана стояла вдоль побережья, охраняя тайны Ледовитого океана.
      - А говорят, нет "белых пятен"! - восклицал наш учитель, расхаживая по классу, и с воодушевлением поглядывал на только что появившуюся на карте Землю. - Врут, врут! Это лежебоки говорят, лентяи, которым с печи лень сойти, в окно взглянуть. Считали же когда-то, что Азия с Америкой - один материк. А пришли наши Дежнев, Беринг, Чириков, увидели - вода, пролив!.. И заметьте, все большей частью простые люди: казаки, поморы, якуты-проводники! Или же лейтенанты морского флота, как Овцын, Малыгин, братья Лаптевы... Простые, простые люди! Не адмиралы, не члены академий королевских...
      Мысль эта, видимо, доставляла ему особое удовольствие. Об открытии Северной Земли Петр Арианович говорил с таким волнением, словно это событие имело непосредственное и самое живое отношение к чему-то личному, очень важному для него.
      Как сейчас, слышу его низкий, чуть хрипловатый голос, повторяющий с какими-то особенными интонациями:
      - Маре инкогнитум - море неизвестное... Море тайн, море тьмы...
      Почему он был так увлечен этим морем? Почему рассказывал о нем с такими красочными подробностями, так ощутимо реально?..
      Минули уж и рождественские каникулы, а новый учитель по-прежнему оставался непонятным, неразгаданным. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что он до сих пор не имел прозвища.
      По плохим школьным традициям того времени мы наделяли прозвищами почти всех учителей. Это получалось легко, само собой. Математик был у нас Перпендикуляр, потому что держался чрезвычайно прямо, не сгибая шеи и спины. Фим Фимыч, помощник классных наставников, за глаза именовался Фимиам Фимиамыч, так как угодничал перед начальством. Законоучитель, отец Фома, назывался Лампадкой - уж очень был елейный, какой-то масленый. Но для нового учителя прозвища не находилось.
      Могли ли мы ожидать, что в недалеком будущем прозвище для нового учителя придумают не школьники, а взрослые?
      ...Но теперь попрошу вас последовать за шумной гурьбой мальчишек, закидывающих за спину ранцы и обменивающихся веселыми тычками, спуститься вместе с ними по лестнице мимо заспанных, позеленевших от дождя чугунных драконов, которые охраняют вход в реальное училище, и выйти на улицу.
      Справа, над крышами домов, торчит каланча; слева, у подножия собора с ярко-синими маковками куполов, расползлись по площади лабазы.
      Таков Весьегонск, уездный город, где я провел свое детство.
      2. ДУША ОБЩЕСТВА
      Это был чрезвычайно скучный город.
      Возможно, многие в нем готовы были поверить Косьме Индикоплову, который помещал мир внутри сундука. Им было, по-видимому, хорошо там, несмотря на тесноту и спертый воздух. А если крышка на минуточку приоткрывалась и пропускала немного света, они начинали в панике метаться, зажмурив глаза, ударяясь сослепу о стены и больно ушибаясь...
      Помню, как все были удивлены, узнав, что в энциклопедии упомянут наш город. Этому не поверили. Кинулись к словарю, перелистали. Да, точно: после императора Веспасиана и весов аптекарских значился Весьегонск!
      Мой дядюшка тотчас же вышутил это "событие".
      - А чего хорошего-то? - спрашивал он. - Теперь все знают про нас, вся Россия. И в Петербурге знают, и в Москве. А может, лучше бы не знали? - И, далеко отставив словарь, декламировал с ироническими интонациями: "Весьегонск, уездный город Тверской губернии. Церквей каменных четыре, домов каменных четыре, деревянных семьсот пятьдесят девять. Грамотных среди городского населения пятьдесят семь и четыре десятых процента..." Это, стало быть, каждый второй неграмотный... - комментировал он, отрываясь от чтения. - Ага! Вот оно, вот-вот, самое смешное! "Герб города, - дядюшка возвышал голос, - герб города Весьегонска составляет черный рак на золотом поле!.." - Живот его, выпиравший из-под пиджака, начинал колыхаться от беззвучного хохота. - Каково, а? Рак! У других, как полагается, лев там, единорог или сокол, а у нас - рак, снедь речная... [города Российской империи имели свои гербы; изображение рака было присвоено Весьегонску] А вы радуетесь, пляшете, в литавры бьете... Энциклопедисты!
      Посмеявшись, весьегонцы отходили от полки с книгами.
      - Шутник ты, Федор Матвеич! Тебе бы придраться к случаю, ничего святого нет...
      Не знаю, какую должность занимал он в земской управе, что-то мизерное служил чуть ли не секретарем, хотя имел университетское образование. Положение его определялось, впрочем, не должностью. Дядюшка был в Весьегонске признанным остряком, душой общества.
      Сама наружность соответствовала его призванию. Щеки были такие румяные и круглые, точно он хотел сказать: "Ф-фу, жара!" Борода расчесана на обе стороны, "на отлет", и усы заботливо завиты кольцами. Только голос был нехорош: какой-то квакающий. И из-под морщинистых век поблескивали иногда злые огоньки.
      Издавна он коллекционировал в нашем городе чудаков, как другие коллекционируют марки или бабочек.
      Так найден был и выставлен на всеобщее осмеяние старый, выживший из ума помещик, которому почудилось, что он изобрел вечный двигатель. Потом в коллекцию угодил податной инспектор, увлекавшийся оккультными науками и занимавшийся нравственным усовершенствованием по самоучителю.
      Проходило немало времени, прежде чем коллекционируемые догадывались, что их, так сказать, насадили на булавку и поместили под стекло.
      А дядюшка между тем резвился и шалил, как дитя.
      Каждый раз он менял обличье и тон при встречах со своей жертвой. Иногда принимал вид добродушного сочувствия, спрашивал участливым голосом, не болен ли дражайший имярек. Рекомендовал домашние средства лечения, послабляющее, компресс из льда на голову и прочее. В другой раз, наоборот, изображал друга и даже наперсника тайн. Многозначительные подмигивания и покашливания, с которыми он через всю комнату адресовался к своей жертве, обычно вызывали шумный восторг зрителей. Называлось это "делать фигуру умолчания".
      Иногда удивительная иллюзия овладевала мною. Дядюшка только притворяется взрослым, шутки ради прицепил себе фальшивую бороду и делает вид, будто ходит на службу! Это игра, всего лишь игра. На самом деле он мальчишка, чуть постарше меня, обитатель последней парты, злой второгодник, из тех, которые любят мучить малышей.
      И впрямь, какое-то хищное, очень злое выражение порой мелькало на румяном лице его, когда он острил, словно бы крепко, двумя пальцами, прихватывая свою жертву и щипал ее, причем обязательно с вывертом!
      Но, как ни странно, в нашем городе дядюшка считался самым остроумным и веселым, даже свободомыслящим человеком!..
      - Э-эх, посмотрели бы, какой он раньше был! - рассказывали его приятели. - Пикадор! Либерал! Самому исправнику на маскараде бумажного чертика к фалдам прицепил. Чуть до дуэли не дошло! Ну а теперь уж не то, нет...
      И приятели дядюшки грустно качали головами.
      - Что с тобой, Феденька? - спрашивали они с участием. - Не болен ли? Не то у тебя выходит, знаешь ли...
      Сам дядюшка чувствовал, что не то. Он мог поперхнуться водкой, что с ним ранее не случалось, мог забыть припасенный с утра экспромт, повторить в один вечер тот же анекдот и только по смущенным лицам друзей догадаться: снова не то!
      Постарел, поглупел? Нет. Он понимал, что дело в другом.
      В чем же?
      Его коллекция нуждалась в пополнении!..
      В этот критический для него момент замаячила на горизонте фигура, двигавшаяся быстро, почти бегом. Полы черной крылатки раздувались, толстая палка бодро постукивала по тротуару.
      Чудак? Несомненно. Но какой масти чудак? В чем суть его чудачества?
      Оказалось, по наведенным справкам, что Петр Арианович Ветлугин - сын местного почтового чиновника, умершего несколько лет назад.
      Мать Петра Ариановича, тихая, чистенькая старушка, почти неслышно жила в одном из весьегонских переулков, снимая квартиру у вдовы исправника. Сын по приезде из Москвы поселился там же.
      Исправница была поразительно глупа даже для Весьегонска. Гренадерского роста и осанки, с багровым неподвижным лицом и мелко завитым шиньоном, а-ля вдовствующая императрица Мария Федоровна, она говорила звучным баритоном и слово "монпансье" произносила в нос с такой выразительностью и силой, что на подсвечниках звякали стекляшки.
      Когда ее обокрала горничная, она ездила по знакомым и с порога объявляла трагически: "Finita la comedia" [комедия окончена (итал.)]. Затем, не снимая шляпы, грузно опускалась в кресло и, приняв чашку с чаем, переходила к подробностям.
      Однажды, тряся шиньоном и подмигивая (у нее был тик, придававший мнимую значительность каждому сказанному ею слову), она возвестила слушателям, что ее квартирант - чудак. Чудачества его начинались с утра.
      - Телешом, да-с, почти что телешом выбегает во двор, - рассказывала она вздрагивающим голосом, - и ну, знаете ли, снегом посыпать себя!
      Дамы всплескивали руками.
      Оголенный по пояс человек, выбегающий на мороз и обтирающийся снегом из сугроба, привлекал любопытных. У окон теснились жильцы. В задумчивой позе, наподобие монумента, застывал дворник с лопатой, расчищавший дорожки.
      - Мне-то каково, а? - негодовала исправница. - У меня не цирк, у меня дом! Хочешь кувыркаться в снегу, вон поди! В цирк, в цирк!..
      Странным казалось также, что приезжий не курит, не пьет.
      - Я, признаться, как-то не вытерпела. "Вы, - говорю, - Петр Арианыч, может, из секты какой-нибудь? Молокан, штундист?" Посмотрел на меня через очки свои, будто, знаете, пронзил взглядом! "Нет, - отвечает, - Серафима Львовна, просто берегу себя". - "А для чего бережете?" - "А для будущего", - говорит. "Для какого же будущего, позвольте узнать?.." Молчит.
      Исправница картинно откидывалась в креслах...
      В городе не удивились, узнав, что дядюшка зазвал нового учителя к себе в гости. В тот вечер он приглашал "на чудака", как приглашают на блины или уху.
      Когда Петр Арианович явился, дядюшка сразу же поспешил стать с ним на короткую ногу.
      - Боже мой, я ведь тоже в Москве, в университете... - бормотал он. - Ну как же, боже мой!.. - И, легонько обняв гостя за талию, притопывая, начинал: "Гаудеамус игитур..." [начало студенческого гимна "Будем веселиться, друзья" (лат.)]
      Гость не подтягивал. Он стоял посреди гостиной и выжидательно поглядывал на нас.
      - Это племянник ваш? - спросил он, заметив меня и подавая мне руку. Столько на уроках спрашивает всегда... Любознательный!
      - Как я! Точь-в-точь как я! - заспешил дядюшка, потирая руки, поеживаясь и похохатывая, будто только что выскочил из-под холодного душа.
      Он начал расставлять ловушки непонятному человеку еще за чаем, но осторожно, опасаясь, как бы не спугнуть. Когда же гости уселись играть в лото, дядюшка свернул разговор на географию: нюхом чуял, что смешное - то, за чем охотился, - связано с географией.
      - Вот вы говорите: Вилькицкий, Вилькицкий, - донесся до меня квакающий голос. - А что хорошего-то? Подумаешь: клочок тундры нашел! Или какие-то две скалы в океане... Это не Пири, нет!
      - Открытие русских моряков я считаю еще более важным! - вежливо, но без воодушевления отвечал учитель, позванивая в стакане ложечкой.
      - Ой ли?
      - Да ведь земля! По территории, думаю, не меньше, чем какое-нибудь европейское государство средней руки... А принципиальный смысл открытия? Петр Арианович отодвинул стакан с чаем. Видимо, его, как говорится, начинало "разбирать". - Нашли землю там, где не рассчитывали ничего найти!..
      Меня услали за чем-то из комнаты, а когда я вернулся, учитель географии уже стоял, держась за спинку стула и серьезно глядя на дядюшку.
      - ...потому что американские путешественники - вот что! Не нашим чета, - втолковывал ему дядюшка.
      - Не чета? А чем встретили своего Пири, знаете?
      - Нуте-с?
      - Помоями. Ушатом помоев.
      - Почему?
      - Другой открыватель, Кук, представил доказательства, что побывал на полюсе раньше Пири.
      - Пири в амбицию?
      - Еще бы! Газеты, конечно, подняли шум...
      - Нехорошо...
      - Чего хуже! Сплетни, гадость. Как в последнем уездном городишке... Пири обвиняет Кука в том, что тот подкупил своих спутников. Кук обвиняет Пири в многоженстве... А выражения!.. Я в Москве, в Румянцевской библиотеке, читал: там получают американские газеты. "Живые свидетели пакостей Пири!", "Человек с греховными руками!", "Похититель денег у детей!", "Покрыт паршой невыразимого порока"... Фу, мерзость!
      - Стало быть, не Кук открыл?
      - Кук до полюса не дотянул целых пятьсот миль. "Величайшая мистификация двадцатого века", - писали газеты. Ну, а что до Пири...
      Петр Арианович прошелся по комнате:
      - Рекорд? Согласен. Но не географическое открытие. Даже глубины подо льдом не смог промерить. Троса не хватило. Слышите ли, троса!.. А возьмите недавнее плавание Текльтона. Тоже спешил к полюсу, видел только полюс впереди. И прошел мимо замечательного открытия, проглядел, прозевал!.. Потом уж другие разобрались и поняли, что... - Он запнулся и замолчал.
      Впоследствии Петр Арианович рассказывал мне, что его поразила наступившая настороженная тишина. Смолкли разговоры за столом и мерный стук кубиков лото. Шеи гостей по-гусиному были вытянуты в его сторону.
      Здесь были самые разные лица - одутловатые и длинные, багровые и бледные, - но все они сохраняли одинаковое выражение напряженного, жадного ожидания.
      Прикрыв коротенькими пальцами выигранные гривенники, исподлобья смотрел училищный священник, отец Фома, в фиолетовой рясе. Рядом помаргивала и трясла шиньоном исправница. Помощник классных наставников, Фим Фимыч, выкликавший номера лото, застыл с кубиком в руке. Рот его, растянутый в улыбке, западал так сильно, что казалось, все лицо можно сложить пополам.
      А впереди всех, верхом на стуле, восседал дядюшка.
      - Да, да, другие разобрались и поняли, сказали вы? - нетерпеливо повторил он, подавшись всем туловищем к гостю. Даже, кажется, скакнул вперед на стуле.
      Петр Арианович нервным движением поправил очки.
      - Нет, ничего, так... - пробормотал он, садясь. - Мысли вслух. И конечно, некстати...
      После этого он перестал бывать у нас, несмотря на все ухищрения дядюшки.
      Он решительно не желал пополнять собой его коллекцию.
      3. СВЕТ В ОКНЕ
      А в училище больше всех заинтересовались учителем я и мой друг Звонков.
      Дружба наша началась незадолго перед тем на уроке арифметики, при довольно странных обстоятельствах.
      В ту зиму я долго болел, а когда явился в класс, то за моей партой сидел новичок - стриженый, черненький, на вид бука, с круглым лицом и забавно вздернутым носом.
      Условия предложенной классу задачи выглядели, кажется, так; два путешественника отправились из пункта А в пункт Б, причем, как водится, один позже другого. Требовалось узнать, через сколько времени второй догонит первого, если... И так далее.
      Покосившись на соседа, я увидел, что он отложил перо и рассеянно смотрит в угол, шевеля губами.
      - Ты что? - шепотом спросил я.
      - Да вот не пойму, почему второй догонял первого, - также шепотом ответил он. - Может, сыщик был? Или мститель?
      Я задумался.
      - И что за пункты такие? - продолжал бормотать сосед. - А и Б?.. А и Б?..
      - Если А - это Африка, - неуверенно предположил я. - Да, надо думать, Африка. То Б - Бразилия... Тогда еще можно понять. Оба путешественника добывали алмазы в Африке на копях...
      - Ага! И первый у второго похитил черный, необыкновенной величины алмаз?
      Обстановка уточнялась. Было совершенно очевидно, что составители задачника умолчали о многом. Одна красочная подробность выяснялась за другой.
      - А тот - в погоню за ним...
      - Ну ясно!
      - Спешит изо всех сил...
      - На шхуне через Атлантический океан...
      - Да, да, на шхуне!.. Настигает в Бразилии на берегу, выхватывает восьмизарядный кольт и...
      - Звонков Андрей! - донеслось до нас издалека. - Какой ответ получился у тебя, Звонков?
      Мой сосед медленно поднялся и застыл потупясь. Поза его говорила сама за себя.
      Глаза математика остановились на мне, он ласково кивнул. Я вздохнул и тоже поднялся...
      В наказание нас оставили без обеда. (Впрочем, судьба, говорят, поступала так не раз и со взрослыми мечтателями.)
      Сидя в пустом классе после окончания уроков, мы некоторое время приглядывались друг к другу.
      - Слушай, - произнес мой сосед, видимо проникшись ко мне доверием, тебя лупцуют дома?
      - Н-нет, - ответил я нерешительно. - А тебя?
      - Ого! Еще как!
      Выяснилось, что отец Андрея, конторщик на речной пристани, овдовел в прошлом году. После этого характер его переменился. Он начал пить запоем, как умеют только отчаявшиеся вконец русские люди. В пьяном виде становился страшен, смертным боем бил сына, если тот подвертывался под руку, жег его учебники и тетрадки, выгонял из дому на мороз или под дождь. Протрезвившись, был тих, плакал, просил прощения.
      - Рассердился я на него прошлым летом, - рассказывал мой сосед, - решил совсем из дому уйти. Ну тебя, думаю, к богу с пьянством с твоим...
      - Уйти? А куда?
      - Ну, мало ли куда! На Волгу к плотовщикам. Или к Черному морю, в Одессу. А там - юнгой на корабль...
      - Не ушел все-таки?
      - Не ушел. Вернулся из Рыбинска.
      - Почему так?
      - Отца стало жалко...
      Он неожиданно улыбнулся, немного сконфуженно. Улыбка у него была замечательная. Улыбались не только рот и глаза, но даже крупный вздернутый нос, который забавно морщился, будто владелец его собирался чихнуть.
      ...Кто лучше меня мог понять его? Иной раз тоже хотелось податься куда-нибудь на Волгу или в Одессу, а еще бы лучше в Африку на алмазные копи.
      Я рано потерял родителей и жил у тетки. Тетка была добрая полная женщина, вечно озабоченная тем, чтобы не подгорело жаркое к обеду, а пол в комнатах - паркетный, чем она гордилась, - был натерт до головокружительного блеска. Однако с мужем ее, моим дядюшкой, мы не могли поладить, больше того, не терпели друг друга.
      Возможно, ему был неприятен мой приезд. Во всяком случае, он нахмурился, когда в сопровождении тетки входил в гостиную, посреди которой я стоял.
      Потом заулыбался, присел на корточки и стал тормошить меня, спеша завязать знакомство, в котором ничуть не был заинтересован. Я сразу понял это. Ведь дети очень чутки ко всякой фальши.
      Заметив, что я дуюсь, тетка сказала:
      - Что ты, Лешенька, такой? Дядя шутит. Дядя всегда шутит. Он будет тебе вместо папы.
      - Мой папа умер, - пробормотал я, глядя в пол.
      И, как ни уговаривали меня, повторял эти слова упрямо, как заклинание, изо всех своих детских сил защищаясь от чужого человека с неискренней улыбкой, которого хотели навязать мне в папы.
      - Чудак какой-то! - сказал дядюшка, с оскорбленным видом отходя от меня.
      Этими словами он как бы вынес приговор. Он презирал чудаков. С годами антипатия углублялась между нами. Видимо, все более определялось во мне то, что он считал проявлением смешного чудачества.
      Не раз, подняв глаза от книги, я ловил на себе его испытующе недоброжелательный взгляд.
      "И в кого такой? - говорил он, поворачиваясь к тетке. - Никогда у нас не бывало таких..."
      И принимался пророчествовать:
      "Ой, смотри, Алексей, зачитаешься, мозги свихнешь! Фантазии до добра не доведут... Слыхал поговорку: "Чудак все таланты имеет, а главного-то и нет: таланта жить..."?"
      Либо принимался вышучивать меня.
      "Алексей уже пугач прочистил, - сообщал он тетке, - и кусочки сахару стал откладывать. Остановка за двойкой по арифметике. Двойку получит - и к индейцам сбежит!"
      И сам смеялся своей выдумке.
      Бывало, по вечерам, от нечего делать, он начинал придираться к моей наружности:
      "Путешественником хочешь быть? Ну, разве путешественники такие бывают? Погляди на себя в зеркало, погляди! Подбородок как у девочки, брови жиденькие... А нос?"
      Я глядел на себя в зеркало и тосковал. Возразить дядюшке было нечего. Я не любил своего лица. Характер на нем был, к сожалению, намечен пунктиром.
      Сделав уроки, я спешил взяться за книгу, торопливо распахивая ее, как окно в другой, яркий, залитый солнечным светом мир.